На чугунной сковороде, старой, почти вечной, подрагивало в раскаленном масле кружево мелко нарезанного чеснока. Марина сцедила в раковину кипяток, оставив пасту дожидаться своего часа, и качнулась в такт музыке, лившейся из маленьких колонок ноутбука. Она была в своем мире, в своем ритме, в центре своей маленькой, идеально отлаженной вселенной. Легкое движение ножа, срезающего листики базилика. Привычный поворот головы к окну, за которым сгущался синий зимний вечер. Все было на своих местах. Все было правильно.

Щелчок замка в прихожей прозвучал на полтона ниже обычного.

Она не сразу это осознала — просто музыка внутри вдруг показалась фальшивой. Шаги. Не его. То есть, его, конечно, но какие-то чужие, тяжелые, словно он нес на плечах не сумку с ноутбуком, а бетонную плиту.

Олег вошел на кухню и замер у порога, не снимая пальто. Он был похож на постороннего, случайно зашедшего не в ту дверь. Свет от лампы над столом бил ему в лицо, делая его бледным, высеченным из камня. Он не улыбнулся.

— Марин…

Он сел на стул. Не на свой, тот, что ближе к холодильнику, а на ее, у окна. И посмотрел не на нее, а куда-то сквозь нее, в черноту стекла, где отражалась их залитая светом кухня, их маленький, теплый ковчег.

— Я ухожу.

Пауза. Мир сузился до шипения остывающего на сковороде масла.

— Я встретил другую. Прости.

Слова были гладкими, отполированными, как речная галька. Он их репетировал. Может, в машине, по дороге домой. Может, перед зеркалом в офисном туалете. Эта мысль — о репетиции — кольнула острее, чем сами слова. Она смотрела, как двигаются его губы, и видела перед собой не любимого мужчину, а актера, скверно играющего свою последнюю роль.

Он поднялся, прошел в коридор. Марина, не двигаясь, смотрела на его спину. Широкая, надежная. Спина, за которой, как ей казалось, можно было спрятаться от всего мира. У двери он наклонился и поднял спортивную сумку, которая непонятно как там очутилась. Сумка была полной.

Он не обернулся. Просто вытащил из кармана ключи, их общие, с дурацким брелоком-авокадо, и с сухим стуком положил на комод.

Щелкнул замок.

Загудел, унося его вниз, лифт.

Наступила тишина. Абсолютная, оглушающая, какой бывает только после того, как в доме остановились все часы.

Марина стояла посреди кухни. Паста в дуршлаге медленно склеивалась в один холодный, никому не нужный ком.