Любовный опыт Садула был исключительно грубым. Сидевший в нем циник не допускал ничего лучшего.

Мрачный, лишенный иллюзий, он занимался своим делом, не принося особого добра, а его способность причинять вред ограничивалась лишь его талантами.

Он был понемногу всем, и всегда не без способностей: студентом-художником, студентом-медиком, репортером, критиком, писателем — умным и ловким.

Перо его было язвительным и блестящим; и оно продавалось.

Вопрос: «Читали статью Садула в "Осе"?», или в «Точке Зрения», или в каком-нибудь другом из множества нерегулярных изданий, был нередким в столице.

Садул стал довольно известен говорливой публике своими высказываниями по тому или иному поводу. Ему было что сказать обо всем и вся. Его личные убеждения не имели значения. И он всегда был интересен.

Через два года после окончания войны он снова отправился во Францию. В Парижском университете он прослушал курсы психологии и филологии; в Школе медицины посещал лекции. Его завораживали клиники, где при малых операциях гипноз заменял анестезию.

Но жизнь там не научила его ожидать ничего более благородного от мира, уже доказавшего свою низменность на его личном опыте.

Он не питал иллюзий касательно человечества, его дружбы или любви; он не ждал и не желал от него ничего, кроме мрачного развлечения, которое он извлекал из него и которое было его главной формой удовольствия.

Затем его подстерег Случай. Американской фирме на рю Кольшас понадобилась английская стенографистка, и они прислали ему девушку, способную писать под диктовку.

Оказалось, что она способна и на большее. Садул молча сошел по ней с ума.

Девушкой же овладел своего рода тихий ужас — безнадежная неподвижность обреченного существа, осознающего угрозу и, по-видимому, неспособного бежать.

Сопротивление, казалось, держалось лишь на определенных рубежах.

В остальном защиты не было. Она шагнула из реальности в сон.

По его просьбе она рассказала ему свою историю. Она не хотела этого делать.

В тот вечер в Латинском квартале, в академии Жюлиана, давали бал. Садул повел ее туда. На ней было бледно-зеленое, лунного оттенка платье, которое гармонировало с ее рыжими волосами и темно-зелеными глазами.

Она мало говорила с друзьями Садула. Она казалась такой замкнутой, такой ошеломленной, что некоторые, смущенные и озадаченные ее молодостью и красотой, заподозрили ее в пристрастии к наркотикам.

Что до Садула, то он совершенно помешался на ней. Он стал ее тенью повсюду. И, за исключением лишь определенных рубежей сопротивления, казалось, полностью подчинил ее себе.

Но те тайные рубежи держались. Эта борьба почти сводила его с ума — такой податливой, такой уступчивой она казалась, такой послушной он ее сделал во всем, кроме определенных вещей. Его смуглое лицо порой серело от напряжения. Он унижался и умолял; он ухмылялся и говорил ей, что ее ждет, если она когда-нибудь обманет его. Рубежи держались.

Он уже произвел на нее впечатление; глубже запечатлеть его он не мог; девушка не была в него влюблена. И никогда не будет. И он это знал.

Она казалась бесстрастным маленьким существом, чья красота была золотой куколкой, внутри которой ничего не было — Психея внутри нее погибла, не родившись.

В Латинском квартале отсутствие живости не в чести. В ней была та невинная отстраненность, какую замечаешь в задумчивости монахини. Поначалу она ходила с Садулом везде, куда их приглашали.

Спустя некоторое время их стали редко звать туда, где царило шумное и необузданное веселье.

В начале весны телеграмма с предложением из Нью-Йорка привела дела Садула к развязке.

Три дня Садул бился о самую ее душу, чтобы дубиной загнать ее в покорность. Потом он ползал и рыдал. Рубежи держались.

Снова он терзал ее своей неумолимой волей, пока ее измученный, одурманенный разум не сдался. Но рубежи держались.

Она была словно в тумане, когда совершалась гражданская церемония. Он телеграфировал в Нью-Йорк, отказываясь от своих комнат в клубе «У камина» и прося своего друга Покмана подыскать ему меблированную квартиру с кухней на Риверсайд-драйв.

Он добился своего с ней — или пытался верить, что добился.

И тут Судьба состроила ему отвратительную гримасу. Ибо девушка наотрез отказалась пройти через религиозный обряд. И старые рубежи все еще держались.

Начало лета в Париже — это рай. Но для Садула оно стало адом. Он ходил по земле, как проклятая душа, прикованная к своей жертве.

В июле он заказал билеты на пароход для них обоих.