Париж задыхался. Лето 1794 года выдалось невыносимо жарким, и в узких улочках квартала Маре удушающая жара смешивалась с липким запахом нечистот, застарелого пороха и страха. Вечер не приносил прохлады. Далекий, ровный грохот телеги по булыжнику заставлял людей невольно вжимать головы в плечи. Пьяные выкрики санкюлотов из таверны на углу смешивались с боем часов на ратуше, которые теперь отбивали новое, революционное, десятичное время. Здесь, на облупившихся фасадах, еще можно было разглядеть остатки былой позолоты, но они лишь подчеркивали всеобщее убожество и гниль.

Под самой крышей одного из таких домов, в убогой мансарде, где воздух был густым и горячим, как в печи, работала женщина. Комната была пуста и аскетична, но ее рабочий стол у единственного окна был оплотом идеального, почти хирургического порядка. За этим столом, склонившись над листом бумаги, сидела Аделина де Валуа, известная в парижском подполье как «Соловей». От бывшей графини в ней не осталось почти ничего: коротко остриженные, тусклые волосы, грубая холщовая рубаха, осунувшееся от недоедания лицо. Только руки. Тонкие, с длинными аристократическими пальцами, они выдавали ее происхождение. Сейчас эти руки, испачканные чернилами, были ее единственным оружием.

Она заканчивала работу над поддельным certificat de civisme — свидетельством о гражданской благонадежности — для семьи маркиза де Рошфора. Взяв тончайшее перо, она склонилась над бумагой, глядя через увеличительное стекло. Она не просто писала подпись гражданина-секретаря секции. Она ее рисовала. Она помнила каждый изгиб, каждый нажим этого росчерка, который видела всего один раз — на смертном приговоре своего отца. Холодная, выжигающая ненависть вела ее руку, делая ее твердой и точной. Она работала не ради спасения маркиза, которого презирала за трусость. Каждая ее подделка была уколом ядовитой иглы в самое сердце Революции, пожравшей ее мир. Месть была ее ремеслом, ее воздухом, ее единственной верой.

Условный стук в дверь — два коротких, один длинный — заставил ее поднять голову. Вошел месье Брюнель, старый книготорговец с добрыми, вечно испуганными глазами. Он принес ей сверток с хлебом, сыром и несколькими свечами и молча забрал со стола готовый документ, пряча его в потайной карман своего сюртука.

— Они пересекли границу сегодня утром, — тихо сказал он. — Благодаря тебе, дитя мое.

Аделина лишь кивнула, отламывая кусок хлеба.

— Робеспьер сегодня снова говорил в Конвенте, — продолжил Брюнель, понижая голос до шепота. — Грядет новая чистка. Списки уже составляют.

Он замялся, а затем выложил то, за чем пришел.

— Есть новый заказ. Самый важный. Они хотят ударить в самое сердце. Скомпрометировать Неподкупного.

Аделина замерла.

— Они хотят поддельные письма. Приказы. От имени самого Робеспьера.

Она горько усмехнулась.

— Они сошли с ума. Это невозможно. Его бумаги защищены лучше, чем корона Франции.

— Они готовы на все. Готовы заплатить любую цену. Что тебе нужно, «Соловей»?

Аделина обвела взглядом свою убогую мастерскую, свои скудные запасы пигментов и пергамента. Для такой работы, для работы уровня самого дьявола, ей требовались уникальные материалы.

— Мне нужен доступ, — сказала она, и ее голос прозвучал холодно и твердо. — В Национальное хранилище. Мне нужна их бумага с водяными знаками и их архивные чернила. Без этого — никак.

Брюнель побледнел и ушел, потрясенный ее требованием. Аделина осталась одна. Она знала, что роялисты слишком трусливы и неповоротливы, чтобы исполнить ее условие. Никто не проведет ее в самое охраняемое хранилище Парижа. Значит, она должна сделать это сама.

Она подошла к окну и посмотрела вниз, на темную, кишащую опасностями улицу. В свете фонаря прошел патруль Революционной гвардии, их штыки тускло блеснули. Лицо Аделины, до этого холодное и бесстрастное, исказилось в хищной, расчетливой усмешке. Она не будет ждать. Она сама создаст себе возможность. И ключом к ней станет тот самый огонь, который сжег ее прошлую жизнь.