Солнечный свет заливал гостиную, играя на полированных листьях орхидей. Зара осторожно коснулась пальцем нежного, почти прозрачного лепестка. Эти цветы были ее тихой гордостью, хрупким символом гармонии, которую она так тщательно выстраивала в этом доме. В воздухе витал тонкий аромат лимонного воска и свежезаваренного чая. Она ждала Камиля. Мысли ее были легкими, как пыльца на крыльях бабочки: какой соус приготовить к ужину, стоит ли рассказать ему смешную историю, услышанную от садовника. Этот дом, их дом, был ее маленькой, но нерушимой крепостью.

Звук открывающейся входной двери был резким, чужеродным. Не так, как возвращался Камиль.

В комнату вошла свекровь, Амина. Она не вошла, она внесла себя, словно статуя из черного мрамора, на мгновение заслонив собой солнечный свет. Ее темный, строгий наряд был укором светлому убранству гостиной. Зара инстинктивно выпрямила спину, чувствуя, как теплая, расслабленная атмосфера комнаты мгновенно остыла.

— Мама, — произнесла она, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Вы не предупредили. Я бы приготовила ваш любимый миндальный пирог. Может быть, чаю?

Амина остановила ее коротким, властным жестом.

— Я пришла не за чаем, Зара.

Она проследовала к креслу напротив и села, ее спина была прямой, как стрела. На полированный кофейный столик между ними лег тяжелый конверт из плотной бумаги, скрепленный массивной восковой печатью с гербом семьи. Это был не просто конверт. Это было оружие.

Свекровь выдержала паузу, ее темные, непроницаемые глаза медленно обводили комнату, оценивая каждую деталь. Зара почувствовала себя экспонатом в музее, который осматривает строгий критик.

— Нам нужно поговорить, — наконец произнесла Амина. — О будущем. О будущем нашей семьи.

Она говорила не о своих желаниях, не о своих мыслях. Она говорила о вещах вечных и непреложных. О воле покойного мужа. О чести рода. О традициях, которые крепче камня. Ее голос был ровным, лишенным эмоций, и от этого становилось еще страшнее.

Медленным, отточенным движением она сломала печать и достала из конверта несколько листов, исписанных каллиграфическим почерком. Протянула их Заре.

— Прочитай.

Это был приказ.

Пальцы Зары похолодели, когда она взяла бумаги. Они казались ледяными. Строчки плясали перед глазами, но ее взгляд зацепился за один абзац, потом еще раз и еще. Мир сузился до нескольких жестоких, неправдоподобных фраз. Завещание. Условие. Наследник. Вторая жена.

Комната поплыла. Орхидеи на окне вдруг показались хрупкими, умирающими.

Она оторвала взгляд от проклятых страниц и посмотрела на свекровь. Боль, затопившая ее, была почти физической, но сквозь нее, как тонкий росток сквозь асфальт, пробивалось что-то другое. Холодное. Злое.

— Этот документ… — голос Зары дрогнул, но она заставила его звучать твердо, — он имеет юридическую силу в наше время?

Уголки губ свекрови едва заметно дрогнули в усмешке. Она ожидала слез, истерики, мольбы. Но не этого спокойного, ледяного вопроса.

— Есть законы, которые выше законов бумажных, девочка. Законы чести. Законы крови.

Она увидела, что Зара не сломлена, и нанесла финальный, самый точный удар.

— Камиль — человек долга. Он чтит волю отца. Он уже дал свое согласие.

Ложь. Полуправда. Яд, рассчитанный на то, чтобы убить последнюю надежду. Амина встала, расправляя складки на своем безупречном платье.

— Ты можешь остаться, если будешь умной женщиной, — произнесла она с ноткой снисходительного милосердия. — Не мешай будущему нашего рода.

Она ушла, оставив за собой шлейф из холода и запаха дорогих духов.

Зара осталась одна посреди своей остывшей, оскверненной гостиной. Она смотрела на завещание в своих руках, и в голове ее громом бился лишь один вопрос, выжигая все остальные мысли.

«Камиль уже дал свое согласие».

Правда ли это? Неужели он предал ее еще до того, как она даже узнала, что началась война?