Тишина здесь была живой. Глубокая, как лесной омут, она дышала вместе с вековыми соснами, шевелилась в папоротниках, замирала в капле росы на паутине. Радмила двигалась сквозь нее бесшумно, ступая так, как учил дед — не ломая ветку, не тревожа лист.

Под сапогом из мягкой кожи пружинил мох, прохладный и влажный даже в середине дня. Пальцы девушки скользили по шершавой коре старого дуба, впитывая его спокойную, сонную силу.

Велес видит. Леший не сердится.

Ее взгляд искал не тропы, а знаки. Чуть примятый лист, особый изгиб ветки, цвет земли под корнями. Вот он. У самого основания замшелого валуна, в тени, куда почти не проникало солнце, притаился лихоманник. Всего три листочка, темные, почти черные, с серебристой жилкой, похожей на застывшую молнию. Редкая удача.

Радмила опустилась на колени. Она не вырвала растение с корнем. Осторожно, ногтем, отщипнула только один лист, самый старший. Губы ее беззвучно шепнули благодарность — не богам, а самому лесу, старому и мудрому.

Не для себя беру, лесной дух. Для жизни беру.

Где-то далеко, почти на грани слуха, отстучал свою дробь дятел. Коротко, деловито. Лес жил своей жизнью, и Радмила была лишь крошечной, почтительной ее частью.

Она спрятала листок в кожаный мешочек на поясе, туда, где уже лежали сушеный зверобой и корень одолень-травы. Поднялась. Солнечный свет, пробиваясь сквозь густые кроны, лежал на траве пятнами, похожими на разлитый мед. Пора было возвращаться. Олег, охотник, чью ногу вчера распорол клыками вепрь, ждал. Рана горела огнем, и только этот черный листок мог усмирить жар.

Радмила коснулась ладонью ствола дуба на прощание. Его мир был здесь, под сенью этих деревьев, в тишине и робком шепоте листвы. Простой. Понятный. Вечный.

Она еще не знала, как хрупок бывает вечный мир.

***

Дым от вечерних очагов стелился над деревней сизыми, ленивыми змеями, растворяясь в густеющей синеве неба. Воздух дрожал от стрекота кузнечиков и далекого, мерного стука топора — кто-то из мужей еще не закончил дневную работу. Радмила прошла мимо колодезного сруба, кивнув двум женщинам, что несли полные ведра на резных коромыслах. Их тихий говор, похожий на воркование голубей, следовал за ней до самой землянки Доброслава.

Дверь, обтянутая лосиной шкурой, тихо скрипнула. Внутри было сумрачно и жарко. На низкой лавке, поджав под себя босую ногу, сидел сам охотник, его лицо было серым от боли. Рядом суетилась его жена, Любава, то и дело смачивая тряпицу в глиняной миске.

— Рада… — выдохнула она с облегчением, увидев гостью на пороге.

Доброслав с трудом приподнял голову. Его взгляд, обычно ясный и насмешливый, сейчас был мутным, лихорадочным.

— Говорят, леший тебя поцеловал, что отпускает с дарами, — прохрипел он, пытаясь улыбнуться.

Радмила молча опустилась на пол рядом с лавкой. Она не ответила на шутку. Ее пальцы осторожно развязали грубую повязку на его голени. Рана была страшной. Рваные края, багровые и опухшие, казалось, дышали жаром.

Девушка достала из мешочка черный листок. Растерла его между ладонями с каплей родниковой воды, превращая в темную, вязкую кашицу. Любава затаила дыхание.

— Будет жечь, — тихо предупредила Радмила.

Она приложила лечебную мазь к самой середине раны. Доброслав дернулся, его зубы скрипнули, а из груди вырвался сдавленный стон. Но уже через мгновение напряженное тело охотника начало расслабляться. Глубокая, мучительная пульсация под кожей стала стихать, сменяясь прохладным онемением.

— Ведьма… — прошептал он, но уже без тени насмешки. Только чистое, неподдельное изумление.

Когда новая повязка из чистого льна легла на ногу, а лоб Доброслава стал прохладнее, Радмила вышла наружу. Солнце уже коснулось края земли. В центре поселения разгорался большой костер, его пламя взметалось к первым звездам, выхватывая из темноты лица старейшин и смеющиеся глаза детей, что гонялись друг за другом с ивовыми прутиками.

Старый Станимир, чья борода была белой, как первый снег, подозвал ее к себе.

— Лес снова открыл тебе свои тайны, дитя.

— Лес открывает их тем, кто приходит с почтением, — ответила Радмила, принимая из рук старика деревянную чашу с теплым травяным отваром.

— Верно, — кивнул Станимир, его глаза-щелочки хитро блеснули в свете огня. — Скоро Купала. Девки уже венки плетут, на женихов загадывают. Тебе тоже пора бы. Лес лесом, а род продолжать надобно.

Радмила ничего не ответила, лишь сделала маленький глоток. Она знала, что старик прав. Знала, что на празднике к ней снова подойдут свататься. Но ее сердце молчало. Оно принадлежало этому лесу, этим травам, этому тихому, древнему знанию.

Из темноты, опираясь на толстую палку, к ним подошел Доброслав, ведомый под руку Любавой. Он выглядел уставшим, но лихорадочный блеск в его глазах пропал.

— К Купале плясать буду, Станимир! — громко сказал он. — Слово даю! Радмила меня к тому дню на обе ноги поставит.

Вокруг засмеялись. Кто-то из женщин затянул тихую, протяжную песню. Радмила смотрела на живое, оранжевое пламя, на родные лица, на темные силуэты домов, и чувствовала себя частью всего этого. Корнем, вросшим в эту землю.

Она подняла глаза к небу. Звезд становилось все больше. Они были яркими и холодными, как осколки льда, рассыпанные по черному бархату. И не было в этом небе ни единого знака грядущей беды.