Староград вздохнул, и Агриппина проснулась. Это был не тот вздох, что рождается в легких, а глубокая, едва уловимая вибрация, прошедшая по каменной кладке старого дома, по ножкам ее кровати и отозвавшаяся тихим гулом в самых костях. Город стряхивал с себя остатки ночной дремы, и она, его негласная хранительница, просыпалась вместе с ним. На крик петухов и звон церковных колоколов у нее была своя, куда более надежная побудка.
На кухне пахло вчерашним пирогом и сушеными травами, пучки которых свисали с потолочных балок, словно седые бороды домовых. Движения Агриппины были неспешны и выверены десятилетиями утренних ритуалов. Скрипнула дверца шкафчика, привычно звякнула о фаянс жестяная банка с чаем. Она отмерила щепоть крупных черных листьев в заварочный чайник, добавила к ним несколько тонких, почти прозрачных кружочков сушеных яблок из летних запасов и, помедлив, опустила следом шершавую палочку корицы.
Кипяток взметнул из носика чайника облако пара, и по кухне тут же поплыл густой, пряный, согревающий аромат. Это был ее способ настроиться, ее камертон. Пока чай заваривался, вбирая в себя тепло и запахи, Агриппина устроилась в своем старом кресле у окна, обхватив ладонями горячие бока любимой чашки.
За стеклом мир был еще серым и нерешительным. Фонари на соседней улочке уже погасли, но солнце еще не осмеливалось заглянуть в узкое пространство между черепичными крышами. Агриппина закрыла глаза, отгородившись от видимого мира, чтобы лучше слышать тот, что был скрыт от чужих глаз. Постепенно перед ее внутренним взором проступила знакомая картина. Весь город был пронизан тончайшими, едва светящимися нитями. Одни тянулись от дома к дому, другие — от человека к человеку, третьи, самые тонкие, вились вокруг животных и даже старых деревьев. Это были шепоты. Сейчас, в ранний час, сеть была почти спокойна. Большинство нитей мерцали ровным, жемчужным светом утреннего умиротворения. Город спал, и его сны были безмятежны. Агриппина сделала первый, обжигающий глоток чая, и тепло разлилось по телу, сливаясь с теплом этой огромной, спящей души по имени Староград.
***
Накинув на плечи старую, но любимую шерстяную шаль, пахнущую лавандой и немного дождем, Агриппина вышла на улицу. Утренний воздух был прохладен и чист, он холодил щеки и пах влажным камнем мостовой. Город еще дремал, и только ее тихие шаги отдавались легким эхом от сонных фасадов домов. Она шла, не глядя по сторонам, но видя всё. Её внимание было сосредоточено на незримом полотне, и она плавно двигалась вдоль его нитей, проверяя их натяжение.
Почти сразу же она это почувствовала. Резкий, колючий узелок тревоги, дребезжащий диссонансом в общей умиротворенной мелодии. Он исходил от дома пекаря, где в мансарде жила его внучка, маленькая Марфа. Агриппина знала этот шепот — пронзительное, детское отчаяние от потери чего-то очень важного. Она свернула в узкий проулок, следуя за вибрацией, которая становилась всё сильнее.
Она не искала глазами. Вместо этого она остановилась там, где "узелок" ощущался острее всего — у старой поленницы под навесом соседского сарая. Здесь переплелись сразу два шепота: громкий, панический страх девочки и совсем тоненький, испуганный писк потерявшегося существа. Котенок Дымок. Агриппина протянула руку и аккуратно, словно распутывая колтун в пряже, провела пальцами по воздуху. Она не создавала заклинаний. Она лишь нашла заблудившийся шепот страха котенка и мягко потянула за него, вплетая в него ниточку тепла и знакомого, успокаивающего запаха теплого молока из миски Марфы. Она не приказывала, а лишь подсказывала дорогу домой.
Почти тотчас же из-под груды поленьев раздался жалобный писк. Спустя мгновение в окошке мансарды показалась растрепанная голова Марфы, и ее радостный вскрик: "Дымок!", — стал самой громкой и счастливой нотой этого утра. Узелок тревоги в сети шепотов растаял, превратившись в ровную нить облегчения. Агриппина улыбнулась про себя и, не дожидаясь благодарностей, которые все равно не предназначались ей, пошла дальше.
***
Следующим на ее пути был дом старого фонарщика Семена. Еще на подходе Агриппина почувствовала, как одна из нитей, идущая от его дома, истончилась и потускнела. Она вибрировала слабо, словно струна, потерявшая натяжение. Это был шепот-намерение, родившийся вчера вечером и почти забытый к утру. Семен, кряхтя и жалуясь на ноющие колени, пообещал себе наконец-то дойти до лекаря. Но утреннее упрямство, старое, как и сам Семен, уже почти заглушило этот здравый импульс.
Агриппина замедлила шаг и положила ладонь на каменную кладку забора, еще хранящую ночную прохладу, но уже тронутую первыми лучами солнца. Она не произнесла ни слова, даже шепотом. Она просто закрыла глаза и сосредоточилась, направляя свое внутреннее тепло в эту угасающую нить. Она не придумывала ничего нового, лишь питала то, что уже было. Под ее мысленным касанием шепот из вялого "надо бы как-нибудь сходить" начал крепнуть, обретая ясность и настойчивость: "Сходи сегодня, Семен. Ноги сами себя не вылечат. Сегодня".
Она не стала дожидаться, чтобы увидеть результат. Она его почувствовала. Тусклая нить налилась ровным, уверенным светом. Почти сразу за ее спиной в окне дома фонарщика зажегся огонек свечи. Семен проснулся и вспомнил. Агриппина убрала руку с камня, не оставив ни единого следа своего прикосновения, и продолжила свой путь.
***
Она завершила свой утренний обход на горбатом каменном мостике, что перекинулся через сонную речку Верею. Отсюда открывался лучший вид на черепичные крыши, утопающие в легкой утренней дымке. К этому времени город окончательно проснулся. Скрипела по брусчатке телега молочника, откуда-то из переулков доносились звонкие детские голоса, перебрехивались, скорее по привычке, чем со злобой, дворовые псы.
Сеть шепотов, еще полчаса назад бывшая сплетением отдельных, тонких нитей, теперь превратилась в единое, вибрирующее полотно. Это был уже не шепот, а ровный, живой, теплый гул повседневных дел и забот. Агриппина облокотилась о холодные перила и смотрела на свой город с нежностью, от которой на сердце становилось тепло. Она не была ни королевой, ни могущественной волшебницей. Она была садовником. Каждое утро она выходила, чтобы прополоть сорняки тревог, полить ростки добрых намерений и аккуратно подвязать хрупкие стебельки заботы.
Ее работа была невидима, ее имени не знали герои легенд, но без нее эта живая душа по имени Староград давно бы зачахла, опутавшись узелками обид и засохнув от безразличия.
На губах ее тронулась легкая улыбка. Всё было на своих местах. Гармония была восстановлена. День начался правильно. Пора было возвращаться домой. Яблоки для пирога сами себя не почистят.
