Ленинград, август 1991 года

Август в Ленинграде выдался душным и пыльным. Воздух, казалось, состоял не из кислорода, а из взвеси старой штукатурки и тревожного ожидания.

Алексей сидел в своем кабинете в НИИ, вертя в пальцах кусок необработанного яшмового сланца. Камень был прохладным, тяжелым и честным — в отличие от всего, что происходило за окном. Радиоточка на стене, которую уже неделю забывали выключить, хрипела сквозь помехи. Диктор говорил что-то о новом союзном договоре, но слова тонули в электрическом треске, похожем на звук рвущейся ткани.

Дверь скрипнула. Лев Игнатьевич, завлабом, вошел, не постучав. Он выглядел постаревшим лет на десять за один месяц: пиджак висел мешком, под глазами залегли темные круги.

— Всё, Леша, — сказал он, не глядя на Алексея. — Урала не будет.

Алексей аккуратно положил камень на стол, рядом с пирамидой из пыльных кернов.

— Совсем?

— Счета заморозили. Мингео молчит, Москва молчит. — Лев Игнатьевич устало опустился на соседний стул. — Мне сказали распустить штат. За свой счет, бессрочно. Иди, торгуй в ларьке, как все. Или шоколадом, или джинсами. Сейчас это нужнее, чем твои метаморфические породы.

Алексей молчал. Он чувствовал, как внутри, где-то под ребрами, натягивается струна. Десять лет учебы и работы. Экспедиции, полевые дневники, запах костра и мокрого брезента — все это перечеркивалось одним росчерком пера в далеком министерстве.

Он сгреб в карман яшму — машинально, как талисман. Оглядел кабинет: шкафы с образцами, карты на стенах, где красным карандашом были отмечены маршруты, по которым никто уже не пройдет.

— Спасибо, Лев Игнатьевич, — сказал он глухо. — Но я не торговец.

На улице пахло перегретым асфальтом и безнадежностью. У гастронома змеилась очередь — люди стояли молча, с серыми, решительными лицами, готовые биться за кусок масла или банку кильки. Город казался огромным каменным мешком, из которого выкачали воздух.

***

Встречу назначили в безымянной рюмочной недалеко от Финляндского вокзала. Место было прокуренным насквозь, пахло кислым пивом и дешевым табаком «Прима».

Алексей сидел в углу, стараясь не касаться липкой столешницы рукавами чистой куртки. Напротив него устроился мужик лет пятидесяти — кряжистый, с лицом, словно вытесанным из дубового пня. Представился Семенычем.

— Геолог, значит? — Семеныч прищурился, отхлебывая мутное пиво из щербатой кружки. — Кандидат наук?

— Почти, — ответил Алексей. — Диссертация готова. Защищаться негде.

— И слава богу. В тайге диссертацией костер не разожжешь, — хмыкнул вербовщик. — Слушай сюда, студент. Артель «черная». Официально нас нет. Лицензии — филькина грамота. Но золото есть. И платим налом.

Он достал из внутреннего кармана потрепанной кожанки пачку денег, перетянутую аптечной резинкой, и авиабилет. Бросил на стол. Деньги выглядели грязными, засаленными.

— Камчатка, — сказал Семеныч. — Хребет Срединный. Места дикие, медведь — прокурор. Нам нужен человек, который породу читает, а не просто кайлом машет. Пойдешь?

Алексей посмотрел на деньги. Это было больше, чем его зарплата в НИИ за два года.

— Карты есть? — спросил он профессионально. — Аэросъемка, геоподоснова?

Семеныч рассмеялся — хрипло, каркающе:

— Карта у тебя под ногами будет. Там твоя наука заканчивается, студент. Там чуйка нужна.

Алексей накрыл ладонью пачку купюр. Ладонь Семеныча была жесткой, как наждак. Рукопожатие вышло коротким и сухим. Сделка с дьяволом состоялась, но Алексею было все равно.

***

Квартира встретила его тишиной. Пустая «хрущевка» с высокими потолками, где эхом отдавался каждый шаг. На кухне мерно капал кран — кап, кап, кап — отсчитывая секунды уходящей жизни.

Сборы были ритуалом. Старый станковый рюкзак «Ермак» занял полкомнаты. Алексей укладывал вещи методично, плотно, как кирпичную кладку. Шерстяной свитер, две пары носков, нож в кожаных ножнах, спички, залитые парафином. Ничего лишнего. Каждый грамм в горах превращается в килограмм.

Он выдвинул ящик стола. Сверху лежала фотография: смеющаяся девушка на фоне разведенных мостов. Лена. Ушла полгода назад, сказав, что устала жить с человеком, который «женат на камнях». Алексей посмотрел на снимок, чувствуя лишь тупую, ноющую пустоту. Перевернул фотографию лицом вниз и закрыл ящик.

На столе осталась лежать стопка вещей «под вопросом». Взгляд зацепился за маленькую книжку в мягкой обложке. Осип Мандельштам. Стихи.

Алексей взял томик в руки. Легкий. Но в рюкзаке места почти нет. Он раскрыл книгу наугад, и строки ударили в глаза, словно были написаны сегодня утром, специально для него:

Век мой, зверь мой, кто сумеет

Заглянуть в твои зрачки

И своею кровью склеит

Двух столетий позвонки?

Внутри что-то дрогнуло. Алексей почувствовал, как к горлу подступает ком. Его век, этот проклятый двадцатый век, действительно был зверем. И позвонки его страны ломались прямо сейчас, с хрустом, слышным по всему миру.

Он захлопнул книгу. Вынул из рюкзака лишнюю банку сгущенки, отложил в сторону. На её место, завернув в запасную тельняшку, сунул Мандельштама.

Это был иррациональный поступок. Глупый. Но это было единственное, что связывало его с тем Алексеем, который еще верил в смысл.

***

Ил-62 ревел, разгоняясь по полосе Пулково. Салон был набит битком: вахтовики, челноки с баулами, плачущие дети. Пахло потом, дешевым одеколоном и керосином.

Когда шасси оторвались от бетонки, Алексей закрыл глаза. Ленинград, с его гранитом, шпилями и умирающими институтами, провалился вниз, в серую дымку дождя.

Девять часов полета прошли как в бреду. Ему снилось, что самолет — это огромная железная птица, которая пережевывает людей в своем чреве и выплевывает их кости на камни. Он просыпался от воздушных ям, снова проваливался в сон, и в голове крутилась одна и та же строка: «...кровью склеит двух столетий позвонки...»

***

Камчатка ударила в лицо ветром.

Едва он вышел на трап в аэропорту Елизово, дыхание перехватило. Воздух здесь был другим — плотным, влажным, с отчетливым привкусом серы и океанской соли. Он был живым и опасным.

Алексей спустился на бетон. Над горизонтом, закрывая полнеба, возвышались они — Домашние вулканы. Корякский и Авачинский. Исполины с белыми шапками ледников на вершинах. Они смотрели на суетящихся внизу людей с ледяным равнодушием вечности.

По сравнению с их масштабом все ленинградские проблемы, распад страны, безденежье — всё это показалось мелкой, мышиной возней.

У выхода из терминала стоял грязно-серый «УАЗ»-буханка. Рядом курили четверо. Разномастные, в выцветшем камуфляже и штормовках, с лицами, задубленными ветром.

Алексей подошел, поправил лямку рюкзака.

— Ты, что ли, геолог? — один из них, бородатый, сплюнул под ноги.

— Я.

— Дохлый какой-то, — хмыкнул бородатый, оглядывая интеллигентное лицо Алексея и его очки. — Ладно, грузись. До темноты надо перевал проскочить.

Алексей забросил рюкзак в темное нутро машины, пахнущее бензином и псиной. Он обернулся напоследок. Вулканы все так же молчали, подпирая низкое небо.

Здесь начинался край света. Или его конец.

Он залез в машину, и дверь с лязгом захлопнулась, отрезая его от прошлого мира. «Буханка» рыкнула мотором и рванула с места — прочь от асфальта, к синеющим вдали хребтам, где не было ни законов, ни карт.