Воздух в комнате номер семь пах отчаянием. Я знала его на вкус — приторно-сладкая гниль старого ковролина, смешанная с едким запахом хлорки и призрачным, въевшимся в стены пеплом чужих сигарет. Это был запах моей работы. Запах моего выживания.

Я сидела на краю кровати, чувствуя, как уставшие пружины впиваются в бёдра сквозь тонкую ткань дешёвого платья. Я не смотрела в мутное зеркало напротив. Мне не нужно было смотреть. Я чувствовала своё отражение — тусклую, больную кляксу моей ауры, цвета мокрого асфальта. Мой дар, или моё проклятие, сегодня был особенно невыносим. Видеть ауры — это не просто видеть цвета. Это чувствовать их. Аура похоти имела вкус прогорклого масла на языке. Аура одиночества ложилась на кожу ледяной, липкой паутиной. Поэтому у меня были правила.

Правило номер один: никогда не смотреть на их ауры. Это слишком грязно. Это лезет в голову, в сны, в душу, если от неё ещё что-то осталось.

Правило номер два: тело — это просто мясо. Инструмент. Отключить всё, что ниже шеи. Думать о счетах за квартиру, о просроченном кредите, о чём угодно, лишь бы не быть здесь.

Правило номер три: они все — «Джон». Безликие, безымянные. Очередной Джон.

Стук в дверь. Резкий, требовательный, лишённый всякой нерешительности. Моё тело отреагировало раньше, чем мозг. Не страхом. Привычкой. Я встала, механически разгладила платье. Подошла к двери, на мгновение прижавшись к ней лбом. Пора.

Я открыла дверь, готовая увидеть очередного Джона. И нарушила своё главное правило.

Я посмотрела на его ауру.

Вернее, на её отсутствие.

Это была ошибка. Катастрофическая, меняющая всё ошибка. Там, где у любого человека, даже самого грязного, самого сломленного, плескалось хоть какое-то цветное марево, у этого мужчины была… пустота. Чёрная дыра, которая всасывала свет, цвет, звук. Непроницаемый мрак, который ощущался физически — как низкочастотный гул, вибрирующий в костях. На языке появился вкус озона, как после удара молнии, и вековой, могильной пыли. Моё тело, моё животное нутро, кричало, выло, билось в панике: «БЕГИ!». Но ноги словно вросли в гнилой ковролин.

Он не смотрел на мою грудь, не скользил взглядом по ногам. Он смотрел мне в глаза. И в этом взгляде был ужас иного порядка. Он видел не проститутку. Он видел меня. Он видел мой дар. Он смотрел прямо на мою серую, трепещущую от страха душу.

— Эва, — произнёс он моё имя, и его голос, низкий и ровный, без капли похоти, прозвучал в этой убогой комнате как бархатный приговор. Он назвал сумму. Не просто большую. Немыслимую. Оскорбительную. Сумму, за которую можно было купить не просто час моего тела, а всю мою жалкую жизнь целиком. И я поняла, что он пришёл не за сексом. Он пришёл за чем-то большим.

Мой страх был огромен. Но моё отчаяние было безгранично. Я молча отступила в сторону, впуская тьму в свою комнату.

Его руки были холодными, как мрамор склепа. Его движения — точными, выверенными, лишёнными человеческой суеты. Это не было страстью. Это был ритуал. Исследование. Он не срывал с меня платье — он снимал его медленно, словно обнажая не тело, а нервные окончания. Он заставил меня лечь на спину и, нависнув надо мной, не давал мне отвести взгляд. Он держал меня своими глазами, заставляя быть здесь, в этом моменте, не позволяя мне сбежать в спасительную пустоту в своей голове.

Его прикосновения были пыткой. Не потому что они были грубыми. А потому что они были слишком точными. Он находил каждую чувствительную точку, каждую дрожащую мышцу, он словно читал карту моего тела, и это было невыносимо интимно. Отвращение боролось во мне с предательским, животным откликом. Деньги. Я должна думать о деньгах. О том, что этот кошмар скоро закончится, и я смогу заплатить за квартиру.

А потом он наклонился к моему плечу. Я почувствовала резкую, острую боль. Его зубы вонзились в мою кожу. Я вскрикнула.

И мир взорвался.

Это не было болью. Это был свет. Ослепляющий, тёплый, забытый. В моей голове, как вспышка старой киноплёнки, возникло воспоминание. Мне пять лет, я сижу на плечах у мамы, и она кружится со мной на лугу, залитом солнцем. Я смеюсь, запрокинув голову, и весь мир пахнет яблоками, травой и её волосами. Счастье. Абсолютное, незамутнённое, давно похороненное под тоннами грязи и боли.

Это длилось лишь миг. Но вместе с этим мигом я почувствовала, как что-то уходит из меня. Не просто сила. Уходит тепло. Уходит цвет. Моя душа, моя суть вытекала из меня через эту ранку на плече, и он пил её. Взамен он вливал в меня ледяную, синтетическую эйфорию. Фальшивый, наркотический кайф. Моё тело выгнулось дугой. Оргазм был не волной удовольствия. Он был электрической конвульсией. Короткое замыкание. Маленькая смерть, после которой не осталось ничего, кроме гудящей пустоты.

Я очнулась от гула кондиционера. Я была одна. На тумбочке, рядом с моей скомканной одеждой, лежала идеальная, неправдоподобно толстая пачка денег. Голова раскалывалась. Тело было свинцовым.

Я доковыляла до ванной, цепляясь за стены. Взглянула в зеркало и отшатнулась. На меня смотрел призрак. Моя аура, обычно просто серая, теперь была почти прозрачной, и в ней, как дыры от пуль, зияли чёрные, рваные провалы. Кожа была бледной, восковой, под глазами залегли глубокие тени. Я выглядела так, будто умирала от долгой болезни.

Мой взгляд метнулся к плечу. К месту укуса. Это была не просто ранка. Это была маленькая, идеально круглая отметина, размером с монету. Но она не была красной от крови. Она была иссиня-чёрной, как глубокий синяк, но края её были чёткими, словно выжженными клеймом. Я осторожно коснулась её кончиками пальцев. Кожа под ними была ледяной.

И тогда я поняла. С первобытным, животным ужасом, который поднялся из самых глубин моего естества, я поняла, что это не заживёт. Никогда. Это было клеймо. Метка. Он пометил меня, как свою собственность. И я больше не принадлежала себе.