Ещё до того, как первый луч солнца осмелился коснуться земли, Неметон уже бодрствовал. Священная роща жила своей отдельной, вневременной жизнью. Вековые дубы, подобные согбенным исполинам, простирали к серому небу узловатые ветви, увитые вечнозелёным плющом. Их стволы, покрытые бархатом мха, были молчаливыми свидетелями сотен таких же предрассветных собраний. Воздух был густым и холодным, пропитанным запахами влажной земли, прелой листвы и терпкой горечью священных трав, брошенных в огонь — вербены, полыни и вереска.

В самом сердце рощи, меж трёх серых валунов дольмена, плясал единственный живой огонь. Его шипение и треск были единственными звуками, нарушавшими благоговейную тишину, в которой, казалось, замерло само дыхание мира. Чадный, ароматный дым поднимался неровной струёй, растворяясь в туманной дымке под исполинским зелёным куполом.

Вокруг огня, в неровном кольце теней, застыли люди племени арвернов. Это не была бесформенная толпа; в их расположении читался древний, нерушимый порядок. Впереди, ближе к священному камню, стояли воины. Высокие, широкоплечие, с лицами, суровость которых подчёркивала синяя краска вайды. Их длинные волосы были собраны в узлы на затылке, а взгляды, отражавшие рваные блики пламени, горели нетерпеливым ожиданием. Их большие ладони, мозолистые и сильные, покоились на рукоятях мечей из тёмного железа — небрежно, но так, что оружие было продолжением руки. В их неподвижности чувствовалась сжатая пружина, готовая распрямиться по первому слову.

За их спинами, плотнее друг к другу, жались женщины, укутывая в плащи спящих детей. Их тревога была тише, глубже. Они смотрели на огонь с надеждой и страхом, их молитвы были беззвучны, но читались в напряжённых позах и сжатых губах. Рядом с ними, опираясь на резные посохи, стояли старейшины — седобородые, с кожей, похожей на дубовую кору, их глаза были полуприкрыты, словно они видели нечто большее, чем просто огонь и камни.

Но взгляды всех — и воинов, жаждущих битвы, и женщин, страшащихся её, и стариков, помнящих цену крови, — были устремлены в одну точку. На плоский камень дольмена, пустой и холодный, ожидающий ту, что станет голосом их богов.

***

И вот туман, до этого лениво цеплявшийся за стволы, шевельнулся. Он не рассеялся, а словно бы нехотя раздвинулся, уступая дорогу. Сперва возник лишь силуэт, тёмный на фоне серого, но с каждым шагом он обретал плоть и цвет.

Это была Эйринна.

Шёпот замер. Дыхание толпы, казалось, остановилось, когда она вошла в круг света от костра. На ней было простое одеяние из белёного льна, но ткань струилась при ходьбе, не топорщилась, как грубая домоткань воинов, выдавая искусную работу и высокий статус владелицы. На тонкой шее тускло отсвечивал тяжёлый бронзовый торквес, чьи незамкнутые концы были выполнены в виде голов кабанов — знак её власти и её бремени. В обеих руках она несла ритуальную чашу из чёрного, отполированного до блеска морёного дуба, держа её бережно, но властно.

Она шла неспешно, и каждый её шаг был выверен, словно она ступала не по влажной земле, а по незримой тропе, известной лишь ей одной. Её лицо было подобно маске из слоновой кости — спокойное, непроницаемое, с высокими скулами и твёрдо очерченным подбородком. Лицо жрицы, привыкшей говорить с вечностью.

Её взгляд, тёмный, как лесное озеро, скользнул по лицам воинов, застывших в первом ряду. И в самую короткую долю мгновения, в том неуловимом промежутке, когда её ресницы дрогнули, в глубине её зрачков проступило то, что не имело отношения к богам и ритуалам. Не жреческий транс, не пророческая отрешённость, а тяжёлая, глубинная, смертная усталость. Она вспыхнула — и погасла. Никто не заметил. Для них она была лишь сосудом для воли небес, символом, а не человеком.

Миновав воинов, Эйринна остановилась перед дольменом, и роща вновь замерла, ожидая её голоса.

***

Она подошла к самому краю дольмена. Холодный гранит, влажный от росы, коснулся её босых ступней, но она, казалось, не почувствовала его. Воздев руки к небу, Эйринна запрокинула голову. Её глаза были закрыты, но лицо обращено к переплетённым кронам дубов, к тому невидимому миру, что жил за завесой утреннего тумана.

И она заговорила.

Это был не тот язык, на котором воины переругивались у костра или матери баюкали детей. Это было древнее, гортанное наречие друидов, язык, твёрдый, как камень, и текучий, как вода. Звуки, рождавшиеся в её груди, не были словами просьбы; они были словами власти. Голос её, низкий и чистый, не летел над толпой, а проникал в неё, вибрируя в самом воздухе, в стволах деревьев, в сердцах людей. Она не кричала, но казалось, что её слышит каждый лист в этой роще.

— Таранис, Громовержец, чьё дыхание — буря! — её пальцы сжались, словно ловя невидимые молнии. — Езус, хозяин срубленного дерева и пролитой крови! Тевтат, отец племени, чей корень уходит в самую душу этой земли! Услышьте!

Она опустила руки и взяла чашу. Медленно, с выверенной точностью, она наклонила её над огнём. Густая струя молока, белая, как первый снег, смешанная с золотой нитью мёда, полилась в самое сердце пламени. Огонь яростно зашипел, взметнувшись вверх, словно разбуженный змей. Он жадно поглотил дар, и на мгновение в воздухе повис сладкий запах горящего сахара и молока.

Следом за этим Эйринна бросила в костёр сухой пучок трав, перевязанный красной нитью. Он вспыхнул мгновенно, снопом ярких искр. Дым, до этого почти прозрачный, сделался плотным, белым и тяжёлым. Он не спешил подниматься вверх, а начал клубиться у дольмена, оплетая камни и ноги жрицы, скрывая её по колени в своей молочной пелене. Толпа замерла, не смея дышать, их глаза были прикованы к этому густеющему облаку, в котором им предстояло узреть волю богов.

***

Тишина стала плотной, почти осязаемой, натянулась до предела. Каждый в роще ждал. Ждал слова, что решит их судьбу — поведёт ли оно их на славную битву или обречёт на долгое ожидание.

Эйринна стояла неподвижно, её взгляд был прикован к клубящемуся дыму. Он не был просто дымом; в его медленном, изменчивом танце она, как жрица, должна была прочесть письмена богов. Он вился, сплетался в узлы, распадался на тонкие струи, создавая мимолётные, призрачные образы. Толпа видела лишь дым. Но она должна была видеть больше.

Её тело было лишь якорем, удерживающим её дух от падения в бездну видений. Она позволила своему разуму опустеть, стать гладкой поверхностью воды, на которой должны были появиться знаки. И они появились. Но не те, что она ожидала. В молочной пелене она видела не знаки богов. Она видела лица. Лицо воина, молодого и яростного, чьи глаза погаснут от удара римского пилума. Лицо матери, воющей над его бездыханным телом. Лица своих сыновей, испуганные и одинокие в мире, который отнимет у них и отца, и мать.

И тогда она поняла, что должна сделать.

Она медленно закрыла глаза, словно прислушиваясь к последнему шёпоту из иного мира. Толпа затаила дыхание. Когда она открыла их вновь, её взгляд был ясен и твёрд, как зимний лёд.

Голос её прозвучал иначе, чем во время ритуала — глуше, тяжелее, словно шёл из-под земли.

— Я видела! — произнесла она, и слово это ударило, как молот по наковальне. — В священном дыму я видела Орла, парящего высоко над нашими лесами. — Воины подались вперёд, их ноздри раздувались. Орёл. Символ Рима. — Его когти были готовы терзать, а клюв — пить кровь.

Она сделала паузу, обводя толпу тяжёлым взглядом.

— Но под его крылом я видела не кровь, пролитую на поле брани. Я видела снег. Глубокий, холодный снег, что укроет землю и заморозит зверя в его норе. Боги велят нам беречь силы, а не тратить их в преждевременной битве. Грядёт суровая зима, и наш первый враг — голод, а не римские мечи. Мечи точите, но копья ставьте у очага. Время ещё не пришло.

Крупным планом — лицо её отца, Бренна, стоявшего в первом ряду старейшин. Его челюсти сжались так, что на висках вздулись желваки. В его глазах, глубоко посаженных под седыми бровями, был не гнев. Это был холод. Холод расколотого камня. Он не отрываясь смотрел на дочь, и в этом взгляде было всё: разочарование, подозрение и непреклонная воля, которую она только что посмела перечеркнуть.

***

Слова повисли в холодном воздухе, окончательные и обжалованию не подлежащие. Эйринна произнесла короткое, формальное благословение, которое прозвучало, скорее, как приказ разойтись.

— Да хранят вас дубы этой рощи, и да наполнит вас сила земли, чтобы пережить грядущие холода.

Не удостоив никого взглядом — ни разочарованных воинов, ни встревоженных женщин, ни собственного отца, чьё молчание было громче любого крика, — она развернулась. И так же, как появилась из тумана, она шагнула обратно в его белёсую пелену. Туман сомкнулся за её спиной, словно занавес, отделив её от племени, оставив их с её словами и их собственным гневом.

Некоторое время в роще стояла оглушительная тишина. Затем она начала крошиться. По рядам воинов прошёл глухой, недовольный ропот, похожий на ворчание разбуженного медведя. Один из них, молодой и пылкий, с кабаньим клыком в волосах, громко сплюнул в огонь, заставив его яростно зашипеть. Старейшины не произнесли ни слова, но обменялись взглядами, в которых читалось больше, чем в любом разговоре — тревога, сомнение и понимание того, что единство племени, такое прочное всего час назад, только что дало глубокую трещину.

Камера следует за Эйринной. Она идёт быстро, почти бежит, пока священные дубы не остаются позади. Лишь оказавшись в обычном, диком лесу, она останавливается. Её спина находит опору в грубой коре одинокой сосны.

И здесь, вдали от сотен взоров, маска верховной жрицы рассыпается в прах. Плечи её опускаются, властная осанка исчезает. Она тяжело прислоняется к стволу, и из её груди вырывается долгий, судорожный вздох, похожий на рыдание без слёз. На её лице, только что бывшем ликом божества, остаются лишь безмерная, смертельная усталость и плохо скрываемый страх. Она закрывает глаза, но лишь на мгновение. А затем открывает их и смотрит. Не на небо, не на землю, а вдаль, на юго-восток. Туда, где за пеленой тумана и чередой лесистых холмов, как она точно знает, стоит он. Римский лагерь.