Кухня Майи была не местом, где готовят. Это было место, где ампутировали лишнее. Чувства, воспоминания, цвет. Глянцевые белые фасады без ручек сливались со стенами. Хирургическая сталь столешницы ловила тусклый свет единственной лампы и возвращала его холодным, безжизненным бликом. На ней, в строгом порядке, обитали лишь чайник и тяжелый блок с ножами, чьи лезвия смотрели в потолок, как ряд солдат в ожидании приказа. Порядок был ее религией, а тишина — молитвой.

Майя стояла у раковины, и вода, стекая по ее рукам, казалась слишком громкой. Она терла кожу, долго, методично, почти до красноты, словно пыталась содрать невидимую пленку, оставленную этим днем. На ней была серая, выцветшая футболка и мешковатые штаны — униформа, стирающая контуры тела, превращающая ее в тень в собственном доме.

Она решила выпить воды. Движение к шкафу было выверенным, экономичным. Внутри, на полке, стояли они — шеренга одинаковых, толстостенных стаканов. Безликие солдаты ее армии порядка. Она взяла один. Холод стекла был привычен, знаком.

Но когда она поднесла его к фильтру, кончики пальцев предали ее. Легкая, почти незаметная дрожь пробежала по руке. Вибрация, нарушающая идеальную статику. Майя разозлилась. Злость была знакомым, безопасным чувством. Она сжала стакан сильнее, костяшки пальцев побелели. Держи ровно, сука. Просто вода. Просто держи.

Но тело не подчинилось. Стакан, отяжелевший от ее упрямства, выскользнул из влажной ладони.

Мгновение полета в абсолютной тишине.

А потом — звук.

Не звон. Сначала сухой, короткий треск, как выстрел из мелкокалиберной винтовки. И сразу за ним — взрывной, осколочный грохот, с которым стекло разлетелось по белому кафельному полу. Звук, непропорционально жестокий для этой стерильной комнаты.

И тишина после него была еще страшнее. Оглушающая. Майя застыла, окаменев.

Звук мутировал. Он потянул за собой ниточку, и за ней из глубин памяти поползло всё остальное. Резкий треск стекла превратился в пронзительный визг рвущегося металла, а потом в низкий, утробный рев, который вдавил барабанные перепонки и вышиб воздух из легких. Белый кафель под ногами растворился в белой, едкой строительной пыли, забившей рот и нос. В этой пыльной слепоте замелькали чужие образы: оранжевое пламя, жадно лижущее остов машины; темное, влажное пятно на серой стене, похожее на пролитое вино; блеск чужого глаза, полного ужаса.

Фантомная взрывная волна ударила ее в грудь. И сразу за ней — тысячи злых, раскаленных игл впились в кожу. Невидимая шрапнель из песка и каменной крошки.

Воздух застрял в горле. Майя схватилась за шею, пальцы впились в кожу, но легкие горели, отказываясь делать вдох. Она сползла по гладкому фасаду шкафа, оставляя влажный след. Мир сузился до черного туннеля, на краю которого пульсировали красные пятна. В ушах бился только молот ее собственного сердца и оглушительный белый шум.

Она на полу. Вокруг нее, словно россыпь опасных бриллиантов, сверкают осколки. Паника — липкая, вязкая, как нефть, — заливала ее изнутри, грозя утопить. Воспоминания были реальнее, чем эта кухня. Они были здесь. Они душили ее.

Ей нужен был якорь. Настоящий. Физический.

Взгляд выхватил из хаоса один, самый крупный осколок. Его край был острым, хищным, абсолютно честным в своей угрозе. Боль. Нужна настоящая боль. Одна. Четкая. Понятная. Мысль пришла как спасение.

Майя медленно, преодолевая ватное сопротивление воздуха, протянула к нему руку. Пальцы коснулись холодного, острого края. Никаких колебаний. Она положила ладонь на осколок. И надавила.

Сначала — резкий, почти электрический укол. А затем — глубокая, чистая, оглушительная боль, которая пронзила ладонь и пошла вверх по руке, как спасительный разряд дефибриллятора. Эта боль была камертоном в хаосе фантомных звуков. Она заглушила всё. Рев взрыва стих. Пыль осела.

Она снова была в своей кухне.

Боль в руке стала центром ее вселенной. Она опустила глаза. Из-под ладони на безупречно белый кафель медленно выползла первая капля крови. Густая, темная. За ней вторая. Третья. Они растекались, создавая маленький, рваный узор на стерильной поверхности.

Майя сделала первый судорожный, рваный вдох. За ним второй.

Она дышала.

Она сидела на полу своей идеальной кухни, посреди осколков разбитого контроля, и смотрела, как ее кровь пачкает ее молитву. Тишина вернулась. Но теперь в ней звенела острая, настоящая боль. И это было почти облегчением.