Я слышу его шаги задолго до того, как он входит в палату. Не потому, что сердце замирает, уже нет. Я всегда могла по звуку шагов понять, в каком муж настроении. А сейчас ничего. Только пустота. Потому что слишком поздно.

Потому что он опоздал.

Дверь открывается, но я не поворачиваюсь. Лежу, вжавшись лбом в холодную подушку, потому что, если посмотрю на него, не выдержу. Я и так держусь из последних сил. Чтобы не кричать, не биться в истерике.

Покровский не заслуживает видеть мое лицо сейчас. Ни мои слезы, ни ссохшиеся губы, ни боль, которая навсегда теперь врезана в меня.

Он молчит, застыв у порога. Потом все же делает пару медленных, осторожных шагов, словно боится меня спугнуть или что-то испортить. Как будто еще осталось, что портить.

— Влада, — зовет тихо, почти шепотом. — Мне так жаль…

Голос у него хриплый, будто он не спал. И от звука его голоса по коже разливается что-то ледяное. Я цепляюсь пальцами за край одеяла, вжимаясь в кровать. Потому что боюсь, что начну кричать.

Он подходит еще ближе, и я наконец поворачиваю голову. Роман выглядит… как будто сам пережил что-то страшное. Уставший. Сломанный. Волосы взъерошены, на лице синеватая щетина, под глазами тени.

— Я приехал, как только узнал… — говорит он и сразу замолкает, будто осознает, как глупо это звучит.

Как беспомощно.

Я молчу. Мне даже не нужно ничего говорить. И нет желания его видеть. Я снова отворачиваюсь.

Больно… Там, внизу. Там, где больше ничего нет.

— Мне жаль, — повторяет он. — Я должен был быть рядом с тобой. Должен…

Его голос дрожит. И я впервые вижу, как ему плохо. По-настоящему плохо. Он хочет подойти, хочет дотронуться. Но я сажусь и отстраняюсь, не глядя ему в глаза.

Он тянется к моему плечу, я вздрагиваю. Не от страха. От того, как остро все во мне сопротивляется.

— Не надо, — прошу тихо. — Не трогай.

Рома убирает руку. Его лицо резко меняется, как будто я ударила его. А мне и правда хочется ударить. За все. За вчера. За свое ожидание и свою боль.

Я была одна, вся в крови. Мне было страшно. Я так ждала его. Думала, он бросит все и приедет. Представляла, что он уже в пути. Мчится ко мне — к нам. Но нет… Он не приехал. Знал, как нужен мне, но не пришел.

Он выбрал отца и свой бизнес. А не нас с ребенком. Он выбрал не нас…

Внутри все выворачивается, болит. И обида, и любовь, и пустота — все перемешалось в один ком, который подступает к горлу и мешает дышать.

Молчание между нами с каждым вдохом становится тяжелее. Муж смотрит на меня. Словно пытается понять, что я думаю. А я думаю о том, что он все разрушил. Что, потеряв ребенка, я потеряла… нас.

— Ты выбрал, что для тебя важнее. И очень четко дал мне это понять, Ром. Я все поняла.

— Влада… Влада, я клянусь, если бы я мог, я бы…

— Если бы ты мог, Рома, — перебиваю его.

Слезы подступают, но я не даю им пролиться. Я не заплачу при нем. Никогда больше.

Он вновь приближается, хочет обнять и утешить, как будто можно утешить. Как будто у меня умер не сын, а… кошка.

— Мы переживем это, родная. Вместе, — он снова тянется ко мне. — Дай мне шанс все исправить.

И тут я ломаюсь.

— Исправить? — я смеюсь, коротко, хрипло. — Что ты хочешь исправить, Ром? Как можно исправить то, что я потеряла ребенка? Что я была одна и, сжимая телефон в руке, надеялась, что ты придешь? Что успеешь, что будешь рядом…

Он вздрагивает. Я вижу, что ему тоже больно. Но мне уже все равно.

— Может, ты был прав, когда не верил мне. Может, это действительно был не твой ребенок, — неожиданно вырывается у меня.

Я не знаю, как это произошло, я не собиралась говорить ему ничего подобного, и все же сказала. Наверное, в такие моменты мы все действуем на инстинктах — мой заключается в том, что я хочу сделать ему настолько больно, чтобы он ко мне больше не прикасался.

Рома поднимает голову. Его лицо искажается. Я вижу это, будто в замедленной съемке. И сама в ужасе от своих слов, но они уже прозвучали.

— Что? — спрашивает на выдохе.

Он не двигается, словно окаменел. И взгляд… Он не верит мне. Конечно, не верит. Но ему придется поверить.

— Это был не твой ребенок, — повторяю увереннее и громче.

Мне непросто лгать ему в лицо, но я заставляю себя повторить свою ложь — отступать некуда: я уже это сказала. Не знаю зачем. Просто хочу, чтобы ему было так же больно, как мне вчера.

И сегодня.

И будет больно завтра…

Он молчит. И я вижу, как он сжимает кулаки — до хруста. Как по скулам проходит судорога. Как чуть шевелятся ноздри. Он никогда не кричит. Никогда не повышает голоса ни на кого. Он давит молчанием и ледяной невозмутимостью. Но сейчас… сейчас мне удается пробиться сквозь его непробиваемую броню.

— Не мой? — медленно и глухо переспрашивает он. Видно, как тяжело дается ему этот вопрос. — Значит, все-таки…

— Не твой, — резко обрываю его дальнейшую фразу.

Мои слова падают на подготовленную и удобренную его родителями, скандалами и подозрениями почву. Они прорастают так легко, что это даже удивительно. Чудеса природы. Чудеса человеческой психологии.

Покровский медленно отводит глаза, будто переваривает. Потом снова смотрит на меня, и я чувствую, как в нем вскипает ярость. И гнев, и что-то, что гораздо хуже — холод. Презрение. И я понимаю — то, что сейчас сорвется с его губ, я запомню на всю жизнь.

— Ну, значит, мои родители оказались умнее меня. Они тебя сразу раскусили, — он почти улыбается, уголок рта ядовито кривится. — Маленькая провинциальная дрянь, которая поставила себе целью выскочить замуж за Покровского. Надо признать — ты отлично изображала влюбленность, страстно желая получить доступ ко мне и к деньгам моей семьи.

— Мне не нужны ни ты, ни твоя семья, ни ваше паршивое богатство! — выпаливаю я резко — Роману все же удалось меня уязвить.

Но он не обращает внимания на мое возражение, продолжая свою уничижительную речь:

— Ты так вжилась в роль, что упрекала меня, что я слишком много работаю. Скучно тебе было, да? Мало внимания? Вот ты и развлеклась… — он смотрит на мой живот, прикрытый больничной рубашкой.

У меня в груди все сжимается. Словно он всадил мне лезвие между ребер. Я не могу даже вдохнуть.

— Да, развлеклась, — выдавливаю из себя и, поджав губы, встречаю его пренебрежительный взгляд.

— Как вовремя ты призналась. Хоть знать буду, что был женат на честной шлюхе. Это лучше, чем на лживой лицемерке.

Его слова ранят, но они не могут сделать мне больнее, чем он уже сделал.

Роман смотрит на меня долго, пронизывающе. Как будто ждет моей реакции.

Ждет, что я опровергну его слова. Засмеюсь и скажу, что разыграла его. Но я отворачиваюсь.

— Уходи, — прошу. — Пожалуйста, уходи.

Мой голос слаб, но он слышит меня, потому что вскоре раздаются удаляющиеся шаги.

Повернув голову, я смотрю на закрытую дверь и внутри что-то обрывается.