– Может, врача вызвать?

Я стою в проёме двери и смотрю на свою жену в тонкой белой сорочке. Её живот стал внушительно круглым, и мне дико страшно. Селена говорит, что ребёнок всё ещё шевелится, несмотря на её болезнь, но шансов у него почти нет.

Селена снова раскашлялась, вся ее кожа покрылась какими-то красными пятнами. Я часто спрашиваю себя, почему меня этот чертов вирус не берёт, ведь я продолжаю целовать ее, я не боюсь уйти вместе с ней. Что мне без неё делать в этом мире?

Она ложится в постель, накрывает ноги одеялом.

– Что эти врачи сделают, скажи? – нервно отвечает она. – Ты смотрел новости? Ты слышал, что говорили? Я слышала. Всё. Конец. Нет лекарств, нет шансов у людей.

Я молчу. Не хочу думать о завтрашнем дне. Ну, зачем она пошла в тот чёртов магазин? Может, не заразилась бы.

– У соседа жену закрыли в каком-то непонятном инкубаторе, – продолжает она, поглаживая живот и переодически кашляя. – Уж лучше дома…

Смотрю на неё. Несмотря на болезненную бледность, у неё сохранились милые черты. Все это кажется страшным сном. Хочется проснуться утром с бьющимся сердцем и понять, что видел несбыточный кошмар. А Селена снова улыбнётся мне и скажет: «Хватит спать, соня, у нас столько дел впереди!».

Я знаю, что у нас должен родиться мальчик. Мы успели сходить на узи в начале осени, когда паники ещё не было. Помню тепло, разливающееся внутри, от мысли, что стану отцом юного пилота. Я мечтал летать со своим сыном, мечтал подарить ему макет настоящего пассажирского авиалайнера, пока он будет подрастать. Мечтал. Теперь я не могу использовать это слово в настоящем времени. Имею ли я вообще право мечтать в такие минуты?

Ложусь на свою половину кровати. Тяжёлый кашель жены отдаётся болезненным эхом в ушах. Она кладёт ладонь мне на руку, я замечаю почерневшие ногти, но делаю вид, что не вижу ничего.

– Я решилась на Кесарево, – тихо произносит Селена. – Если врачи согласятся, то прямо завтра хочу, чтобы ребенка вытащили. Надежды мало, но вдруг он окажется таким же сильным, как ты.

От этих слов грудь сжимает, от горького кома в горле становится тяжело дышать. Но я не могу показывать жене свои слёзы, просто отказываюсь оплакивать ее раньше времени.

– Хорошо, – отвечаю я. – Завтра поедем в роддом. А теперь спи.

Целую ее в лоб, затем тушу свет лампы на прикроватном столике и накрываю нас обоих одеялом. Моя ладонь у неё на животе. Под ней несмелые движения крошечного существа – моего сына. Закрываю глаза, позволив себе помечтать. Вижу, как он гоняет мяч по полю, а я стою в воротах. «Пап! Пап! Я сейчас забью гол!» Смеюсь, принимая нужную позу, чтобы отбить мяч, хотя на самом деле не собираюсь этого делать. Мой сын учится, он должен знать, что у него получается, и не падать духом.

А вот мы у штурвала, набираем высоту. Пока что это учебный самолёт, но придёт время и он займёт кресло пилота. «Я хочу быть таким же, как ты, папа! Ты смелый и умный!» На моём лице широкая улыбка, глаза светятся от счастья. «Ты станешь лучше меня»…

Всю ночь я слышу раздирающий кашель жены, обнимаю ее, глажу голову. Как ещё я могу помочь? Под утро нам удаётся уснуть. Всё как-то внезапно стихло. Я не понимаю, когда это произошло. И только проснувшись утром, до меня доходит, почему жена перестала кашлять.

Она исчезла. Исчезла с нашим ребёнком. Они превратились в пыль, оставив от себя дурацкие клочки ткани.

Дыхание перехватывает. Начинает приходить осознание происходящего – чувство такое огромное, как накатывающая волна цунами. Я понимаю, что остался один в огромном умирающем мире…

– Селена! Не-е-ет!