«Я знаю то, что со мной в этот день не умрёт:
Нет ни единой возможности их победить,
Но у них нету права увидеть восход,
У них вообще нет права на то, чтобы жить!
И я трублю в свой расколотый рог боевой,
Я поднимаю в атаку погибшую рать,
Я кричу им: «Вперёд!», я кричу им: «За мной!».
Раз не осталось живых, значит — мёртвые, встать!»
(С.Калугин)
1. Пепел Отечества
Этой ненастной зимой монгольская тьма накрепко спеленала солнце над Русью. Лютой железной метелью пронеслась Батыева орда по её северо-восточным окраинам, оставляя за собой стылую на морозе кровь, холодный пепел и полный разор. Нагрянувшая беда, огромная, разношёрстная и разноголосая, безжалостная и неотвратимая отмечалась на широких лесных трактах заснеженными цепочками частых следов полуголых пленников, колеями большеколёсных телег да отметинами от бесчисленных копыт неподкованных низкорослых лошадей. И злой ветер набега нёс её прямиком к дороге на Владимир, к молодому и ещё не окрепшему достаточно для решительной битвы сердцу земли русской, к Чернигову, Мурому, Суздалю, Коломне, Переяславлю и Киеву...
Первой пала Рязань, захлебнувшись дымом пожарищ, реками людской крови и слёз, нескончаемым потоком всеобщего горя... Приняли смерть и её лучшие князья-воины, но их отвага и доблесть не остановили напора иноплеменной метели. Тишина — мертвенное безмолвие надолго возлегло на родных просторах, где совсем недавно кипела, плескалась искристо и торжествовала неуёмная сила жизни, сдобренная разнообразными праздниками и счастливыми песнями. Теперь же быть русским, говорить по-русски означало погибнуть немедленно или стать бессловесным рабом неведомых степняков...
С тоскливым, гложущим душу, недобрым предчувствием возвращался Евпатий Коловрат в родную Рязань из далёкого Чернигова. Рязанский князь Юрий Ингваревич, встревоженный нарастающими и ширящимися слухами, непрерывно доносящимися из Волжской Булгарии и пограничных мордовских земель, о неведомом кочевом народе, не знающем ни жалости, ни пощады, ни воинских поражений, терзавшем соседние народы и зимой, и летом, озаботился не на шутку. И в ожидании скорого набега из-за степных рубежей решил просить военной помощи у верных и надёжных соседей, всегдашних союзников, сетуя на малочисленность собственной дружины.
На две седмицы затянулись переговоры в Чернигове, куда с десятком его же людей отправил боярина князь. Надёжные помощники окружали Коловрата: княжеский десятник Терех Зосимыч — в меру речистый, но всегда убедительный от того и вызывающий доверие; Терехов сродственник Мстиша Червень — исполинского роста воин, обликом и статью внушавший невольный трепет и уважение; Алекса Посвист, муж хорошо известный в Чернигове, потому как ещё его дед служил в старшей дружине местного князя. Остальные семеро охраняли прибывших и следили за порядком, не снимая кольчуг и не убирая мечей. Главой рязанцев значился князь Ингварь Ингваревич, но на третий день тот, не желая ждать тянувшего с решением черниговского князя, ускакал в Новгород-Северский, надеясь получить в подмогу хоть какую-нибудь дружину или отряд ратников-добровольцев. Совместные усилия оставшихся и решили судьбу посольства: не оплошали и не подвели Коловратовы люди. Боярин выполнил наказ Юрия Ингваревича — теперь он ведёт из Чернигова обещанную подмогу: вот он, тамошний воевода Феодор с сотней лучших дружинников скачет во след тревожно щурившемуся рязанцу.
Совсем немного оставалось да горы, на которой стоял город, но Евпатий всё рвался и рвался вперёд, да так, что даже свои едва поспевали за ним. От неистовой скачки тулупы над кольчугами покрылись нетаящим снегом, а щиты, притороченные к сёдлам, протяжно ухали своим деревянным нутром...
Когда же родные окраины воочию предстали перед взором Коловрата, тот резко и неистово остановил коня.
— Где Рязань? — изумлённо крикнул Евпатий, обернувшись к своим дружинникам, требуя разъяснений, как будто зрение вдруг покинуло его или морок омрачил разум боярина… Тут глазам рязанцев и черниговской подмоге предстал черный, обугленный горб горы. Безликий, по-кладбищенски безмолвный, дико смотрящийся на фоне забелённых снегом склонов.
— О-поз-да-ли… — приговором рванулось из сотни, в миг пересохших, глоток и эхом разнеслось по жалостливо притихшей округе. Опоздали… С чувством острой, жгучей вины, но ещё обуреваемая недоумением и неверием в происшедшее, дружина выехала к бывшим стенам бывшего города под названием Рязань. К отчине, что по воле набежников превратилась в большое холодное пепелише. А злая и безжалостная явь уже спешила ошеломить, выбить дух из сотни живых тел, поразить пришлых леденящим всё живое ужасом смерти и разрушения.
Снаружи большой надвратной башни, рядом с обугленным частоколом, рязанцы обнаружили тело княгини Евпраксии, жены Феодора Юрьевича — любимого сына князя Юрия Ингваревича. Её прекрасный и величественный при жизни стан теперь казался изломан и исковеркан, будто игрушка, побывавшая в руках капризного ребёнка... Белое лицо, заиндевелые ресницы над затянутыми льдом глазами, крепко сжатые губы и … руки, в которых покоилось бездыханное тельце, с посиневшим от мороза лицом… Никогда не стать младенцу Ивану, внуку Юрия Ингаваревича, наследником прославленного деда…
— Мёртвые сраму не имут… — не сказал — выдохнул Коловрат, непонятно к кому обращаясь, и, сняв шлем, поднял глаза на живых. Простоволосые и понурые они стояли молча, будто ждали решительного слова боярина, как будто вдруг не хватило смелости идти вперёд, в обитель горя и мрака.
— В город! Что суждено увидеть и пережить, того не миновать… И это — мой город, — окрепшим, решительным голосом бросил боярин и первым направился по знакомой с детства дороге к городской площади. К рязанскому Успенскому собору… Поднимались меж пепелищ по заваленному телами взвозу. Мертвые, слегка припорошённые свежим снегом, лежали всюду: обнажённые, изуродованные с нечеловеческой лютостью, со смертной мукой на застывших лицах, с сомкнутыми от ужаса глазами, но открытыми в последнем крике губами — мужики, бабы, дети, старики со старухами...
— Люди! Здесь… — сдавленно крикнул рязанский десятник Терех, схватив за руку Мстишу Червня. — Здесь…
На раскидистом дереве вниз головой висели иссиня-черные останки старой княгини Агриппины, матери Юрия и Ингваря Ингваревичей, растерзанные, истыканные копьями и стрелами. Рядом — жены Ингваря Ингваревича, с безволосой головой и сожжённым до костей лицом... Кони дружинников храпели, упирались, прядали ушами и дико таращились под копыта: непривычно было ступать по мёртвым телам стольких людей… Больших усилий стоило удержать их от открытого бунта: десяток рязанцев отвёл скакунов в ближайший сад и привязал к деревьям, а пятеро черниговцев вызвались присмотреть.
Собор одинокой громадой высился над пеплом и углями Рязани. Белокаменные стены основания изрядно закоптели, но верхняя сияла незапятнанной белизной. В медных куполах отражалось мутное зимнее солнце. Соборные ворота вороги выставили бревном, оно и теперь лежало рядом — с измочаленным комлем. Коловрат, а за ним и дружина, остановился у самого входа, задумался перед тем, как сделать последний шаг. Только здесь, у разбитых дверей собора, боярин вдруг понял, что все это время в нём жила, копошилась своекорыстная надежда: все обошлось, семья успела уехать в лесную деревню… Вот он сделал шаг, потом ещё один… Но людская волна стоявших сзади, внезапно подхватила Евпатия и вынесла далеко вперёд.
Прокравшаяся в разбитую дверь поземка застелилась между грудами окоченевших тел. Робкий, бессильный луч угасающего дня равнодушно скользил по мертвым, покрытым сажей и кровью лицам — и безмятежно-благостным ликам на стенах, по закопчённому образу Божьей Матери…
— Как же так? В божьем храме и все мертвы? Мёртвые православные вповалку под соборным крестом... Почто же Бог допустил такую погибель — оставил без заступы рабов своих? За что кара сия матерям, жёнам, престарелым родителям да невинным детям? — прокушенными губами хрипло и прерывисто бормотал Евпатий, обращаясь к почерневшей иконе Заступницы…
И неожиданно, у самой стены собора, набрёл на троицу, сплетенную крепкими взаимными объятиями, которые даже смерть не смогла разнять: до боли знакомый расшитый птицами плат, серьги, что сам дарил на прошлое Рождество, любимые женины серьги — Милана, осознание увиденного тисками сжало сердце; детские головки, вихрастый затылок рядом с двумя тугими косичками — Димитрий и Купава, и глубокая дрожь судорогой обуяла тело Коловрата...
— Милана... Детушки... — кровавая пелена застила взор, а рука схватила нагрудный крест и сжала его, сжала нещадно, вкладывая в это движение всю внутреннюю боль, рвавшуюся наружу. Кулак всё сжимался и сжимался, крест рвал кожу ладони, все глубже впиваюсь в живую плоть, но спасительной телесной боли не было. Только струйки горячей крови змеились по пальцам и крупными частыми каплями падали на грязный пол собора...
— Ненавижу! Ненавижу вас, кривоногие бесы! — то ли кричал, то ли беззвучно шептал сам себе Коловрат. — Мне бы только до вас добраться... Буду рубить, колоть, рвать руками, грызть зубами эту иноземную нечисть. Одного, двух — десяток, сотню... Эх, вдосталь напьюсь вражьей крови... Тогда и помереть можно, но не от горя, а в лютой сече...
Плотный, скользкий комок сдавил горло боярина изнутри: он разбухал, клокотал и не давал дышать — так слёзы душат страдальцев, не дающих им естественного хода. Но слёз не было — до сей поры никто не научил Коловрата плакать... Ноги сами вынесли Евпатия на воздух, где через пять шагов он грудь в грудь столкнулся со священнослужителем непонятного сана: волосы священника наполовину выгорели, на рясе, казалось насквозь пропахшей дымом, зияли дыры со следами опалины, на лице и руках — пятна ожогов. Эта сшибка, наконец, вывела боярина из дремотно-тягостного состояния душевных терзаний.
— Не губи себя, сыне! — голос священника оказался твёрдым и внушительным, а глаза на удивление молодыми, даже красные от дыма веки не убавляли их проникновенности. — Усмири свой гнев. Почто изрыгаешь хулу да святотатствуешь? Перестань терзать крест нательный!
Теперь глаза говорившего смотрели в самое нутро Евпатия, казалось, пронизывали сквозь душу до самых пят, но гнев остыл, а злоба развеялась, остались лишь эти глаза и этот голос. Голос разума и спасения?
— Ненависть иссушит тебя и превратит в нелюдя, раб божий. Настанет пора, когда примешься ненавидеть всех, кто не изведал твоей муки, не разделил твоего горя… Станешь зверем, не щадящим и своих. Не мир рушится в Геенну огненную, то Господь испытывает тебя: куда направишь стопы свои — к одинокой погибели или во спасение оставшихся в живых на земле рязанской. Да и одной ненавистью обуха монгольского не перешибить...
Не было слов... Слова ответа ещё не созрели в душе Евпатия, и он со стоном указал на истерзанные мёртвые тела, заполонившие округу собора…
— Мужайся, сыне! Ты — знатный воин, не за зря прозванный Коловратом, а значит главный заступник беззащитным… И теперь, только ты сможешь собрать и повести рать народную на нехристей, алчущих крови… — тут взгляд священника помягчел и залучился светом надежды, которая стала питать само естество Коловрата, выносить, вытаскивать боярина из омута тьмы и горя, от безысходности к осознанному выходу, к пониманию своей сопричастности всему, происшедшему здесь…
— Не гневись на Бога, воин Христов… В том, что он творит, не кара небесная, а лишь зов к переменам, к истовой вере и непоколебимому доверию. В лесах муромских, да на отшибе рязанских владений, язычество доселе властвует и не желает лишаться корней своих… Но воздаяние божье не слепо, ибо воздаёт он по делам и вере. А крест победит — и тот, что в руке твоей, и тот, каменный и величественный, что стоит у границ северных земель. Остановит, повернёт вспять иноземные орды. Не дай нехристям добраться до Владимирского собора, до лика Владимирской Божьей Матери. Иди к людям, зови их на бой, жалей и лелей живых, а если они падут духом — словом божьим мёртвые возопиют к живым… Борись, сыне! Воздай ворогам полной мерой за горе земли русской… Забудь о себе в жертву жития остальных! — голос священника становился всё громче и громче, он звучал как небесный гром, как звон боевой стали, как воинский клич. — А теперь ещё раз посмотри на Рязань и навсегда запомни увиденное! Мёртвым ты обязан памятью, а сражаться, жертвовать жизнью надо ради живых: в их душах содержится главное — будущее Рязани и всей земли русской...
Евпатий Коловрат тут же последовал наказу чудного священника: таких он не видел никогда и доселе не слышал столь вразумляющих речей, не встречал такой веры в свою правоту и правоту общего Бога, такой любви к чужим и незнакомым людям… И чтобы не утратить, не порвать возникшую духовную связь, чтобы задать свой главный вопрос, обернулся к праведнику. Но… рядом никого не оказалось, как будто и не было этого разговора, как будто всё это привиделось боярину. Ни следов на снегу, ни стойкого запаха гари от одежд, что явствовали бы о присутствии наставителя…
— Так пусть же свершится Воздаяние ворогам! — осипшим голосом крикнул Коловрат, в надежде, что старец всё же услышит его. Здоровой рукой боярин выправил нательный крест и стёр с него кровь, затем решительно направился к ближайшим улочкам в поисках лопаты или пешни… Захватчики же оказались настолько мелочно жадны, что искомого Евпатий не смог обрести нигде: мечом выдолбил стылую землю для могил, руками выгребая наработанное, совершенно забыв о досадной истории с крестом, и схоронил своих близких…
2 Рун-камень
Терех Зосимыч, Мстиша Червень, Алекса Посвист и неразлучная семёрка рязанских дружинников нашли своих родичей и близких у дальней стены собора. Распался всегда крепкий и нерушимый круг десятка: каждый остался наедине с собственным горем, с собственной утратой … Слезы душили Тереха, мелкими каплями кропили веки и лицо, а чувство невысказанной вины за опоздание, за то, что не уберёг и не защитил семью, за то, что сам жив, рвало в клочья переполненное страданием нутро.
— Пощадите, родимые, не судите сурово! Нет в том вины моей, что не рядом я был в ваш последний час... Но, ведь то Господь не дал умереть нам вместе... Я же готов был к тому всегда: нераздельно сопутствовал вам в помыслах, чаяниях и речах, одного желая — жить с вами и умереть за вас... — страшный и отчаянный крик неразделённой боли эхом рванул к сводом собора и сгинул там... Кричи теперь, что мчался изо всех сил, что спал в седле на ходу, что разлетались под копытами сугробы, трещал речной лед за спиной и в страхе бежали прочь, забыв зимнюю лютость, серые стаи, что, если бы еще быстрее, не сдюжил бы конь, а сам заснул бы посреди зимних лесов вечным сном.
— Завтра я займусь вашим погребением, после того как отыщу весь многочисленный род наш... — низко поклонившись мёртвым, молвил потрясённый Терех.
Не сговариваясь, даже не взглянув друг другу в глаза, сотоварищи десятника выплеснули в морозный, пропахший дымом воздух собора единый крик боли и недоумения, наконец, выпроставшийся из десятка человеческих душ, как будто главная надежда обманула и предала их:
— Бога здесь не было, потому как он давно презрел землю нашу! Милосердный и сострадательный Господь никогда не допустил бы такой гибели, таких мук! Бог не с нами... Или... его нет.
Нагрудные кресты были безжалостно сорваны и убраны за пояса, а люди покинули обитель страданий и призрачной надежды на спасение от нагрянувшей беды...
Через вход для священников вышедши на задний двор собора, дружинники остолбенели — то, что они увидели, заставило отрешиться от скорбных дум и разочарования в вере. Исполинское тело воина, стоящего у соборной ограды, властно притягивало взоры и беззвучно звало к себе, никто не смог бы пройти мимо. И рязанцы споро направились к необычной фигуре.
— Радко Вячкович! Ты жив, друже? Что стряслось с твоими ратниками? — лишь по лицу и косматой смолистой голове Терех узнал сотника рязанского городского ополчения, но решительно двинулся к старому знакомцу: если ранен — помочь, если мёртв — схоронить достойно. Да и очень хотелось поскорее услышать единственного живого человека в царстве пепла, смерти и печали, которым теперь стала Рязань. На два десятка шагов перед сотником снег алел замёрзшими лужами крови и был перемешан с остатками щитов, осколками копий, обломками вражеских мечей... Сколько же врагов нашли здесь свой конец? Десятки? Сотня? Разорванная кольчуга Радко оголила левое плечо и бок, из груди торчало множество чёрных стрел, а внизу живота — копьё… Железо накрепко пригвоздило воина к доскам ограды. Лицо и кожа казались белее снега, но... потёков крови на теле не видно, даже в тех местах, где зияли смертельные раны, как будто в жилах сотника вообще не было крови... На левом плече затейливым розовым рубцом выделялся знак Перуна — клеймо воинственных язычников.
— Вижу тебя без креста, Терех Зосимыч и люди твои ноне бескрестны... — прошелестел, как опадающая осенняя листва, голос сотника. — Потому слушай и запоминай... Скачите на окраину Мещерского леса... к заброшенному Перунову капищу... Найдите Рун-камень... Там вас встретят... Смири гордыню, десятник княжий, и моли о помощи супротив поганых... Не требуй, друже, — проси...
Глаза Вячковича совсем закрылись, а голос превратился в шёпот, но воин последним усилием, последним порывом воли вскинул взор на дружинников Тереха и произнёс внятно и решительно:
— Не повторяйте моей ошибки! Чтите выбор, братие... Там... Там поймёте, о чём глаголю... Нехорошо я жил, а умер ещё гаже…
На самом выезде из Рязани десяток остановил Евпатий Коловрат:
— Славно, что встретил тебя, Терех Зосимыч, — обратился боярин то ли с приказам, то ли с просьбой. — Осмотри, друже, Мешерский лес. Чудно, в небе над ним птицы роятся тучами и гомонят так, что сюда доносится. Чую, там сгинули рать наша да князь Юрий с роднёй. Я же вкупе с черниговцами продолжу искать живых в Рязани и окрест.
Закатное солнце озарило снег багровым сиянием, потому не сразу взорам десятка Тереха предстала не кажущаяся, а явная кровь. Она была везде: на лесных полянах, между малыми и большими деревьями, на опушке и вокруг незамерзающих ручьёв... Теперь воочию стали видны и следы самой битвы: сотни и сотни мёртвых воинов, припорошённых снегом, обломки оружия, окоченевшие конские туши, дружинные рязанские стяги... И чем глубже десяток пробирался в лес, тем больше места занимали следы свершившейся сечи: погибшие лежали плотно, так, как стояли в боевом строю — никто не помыслил спастись бегством, никто не просил пощады... Здесь погибло всё отважное, но малочисленное рязанское воинство.
На большой поляне возле замёрзшей реки, среди множества павших Терех обнаружил княжеский стяг, а рядом, у сосны — тело Юрия Ингваревича. Победители не сняли с него богатой кольчуги, оставили и шлем с золотой насечкой — велико было уважение ворогов к несгибаемому князю-воину. Тереховы люди нашли и родичей Юрия, а сделав это, оставили отметины: срубили несколько больших еловых ветвей и воткнули в снег — для тех, кто с санями приедет забирать останки павших.
Зосимыч торопил угрюмо молчавший десяток — им предстояло ещё одно важное дело…
— А ведь здесь могли лежать и мы… — в сердцах бросил Алекса Посвист, не в силах отвести взгляда от мёртвых лиц сотоваришей по княжеской дружине. — Но все покуда — живы… И кто знает, что лучше?
До заброшенного Перунова капища добрались в сумерках. Неведомый огонёк, оказавшийся отсветом костра, указал Тереху правильный путь. Приблизившись, дружинники увидели большой красный камень, испещрённый неведомыми письменами, отчётливо проступавшими у верхушки и полустёртыми у основания. Рядом горел большой костер, четко высвечивая силуэт и облик хозяина, безмятежно сидящего на сосновом чурбаке. Молодое лицо, обрамлённое длинными седыми волосами совсем не сочеталось с руками, похожими цветом и видом на кору старой сосны, а длинная борода была заплетена в косички: этому мужу могло быть и сорок лет, и сто... Из-под мохнатых бровей глядели пытливые серые глаза. Ветхая шубейка покрывала плечи волхва, а ноги укрывали простые лапти.
— Ну, что, человече, вот и встрелись мы... Пожаловал-то с чем? Почто тревожишь богов давно забытых да отринутых вами? Аль без них теперь невмочь стало? — насмешливый голос языческого жреца, словно кнутом, стегнул Тереха, но тот стерпел, ведь не лаяться сюда явился. Стоявший за спиной десяток молчал, полностью доверив Зосимычу судьбу переговоров с изгоем.
— Полчища неведомых кровопийц заполонили землю нашу... Убивают нещадно, режут люд, как скот, жгут, полонят и насильничают… — глядя прямо в глаза волхва, молвил Терех. — Мести хотим за утраченные семьи, за родных и близких, но… нас — всего ничего, их же — бессчётно… Дай силу неистребимую, надели защитой от смерти в неравном бою! За весь десяток поясно кланяюсь тебе и богам твоим... Расквитаться хочу за Рязань да за сгинувшие роды наши…
Волнение явственно проступило на лице десятника — по выражению глаз собеседника он больше не верил в убедительность своих речей и возможность уговорить, обратать жреца давно отвергнутых богов, настоять на своём, взять напором. И Терех опустил взор, отдавшись на волю более сильного духом.
— Мстить восхотел, коленосогбенный почитатель креста? Да ведаешь ли ты, человече, что есть месть? Вкушал ли ты когда-либо сей плод? — теперь голос волхва изменился, в нём больше не было ни обиды, ни насмешки, только интерес…
— Нет, старче… — ответил Терех, не понимая, куда клонит собеседник, но глаза поднял, и взгляды их вновь встретились.
— Тогда внемли, воин, — с легкостью поднявшись, языческий жрец приблизился к десятнику, встал лицом к лицу. — Месть порождает лишь месть — питается ею и её же питает… Покуда ты будешь мстить — мстить будут и тебе, а опосля твоим детям, внукам … и сотоварищам. Дотоле, покуда все вы бесславно не сгинете в этом пламени жажды крови. Местью месть не сломить, не обуздать, не уничтожить… Месть побеждает лишь…
Здесь волхв смолк, ожидая ответа от Тереха: согласия или противления, но десятник не ответил, глубокая дума отразилась на его челе, как будто он впервые начал размышлять о крови и мести. Волхв правильно истолковал немоту Тереха и продолжил:
— Верю, ты можешь убить десяток поганых набежников, но это будет лишь месть одиночки… Твои люди — полсотни, может статься и сотню, но это будет всего лишь месть десятка… А когда многие тысячи таких как ты, воин, сберутся по всей земле, сольются в одно-единое войско и уничтожат ворогов да закажут им путь назад, тогда это будет зваться Возмездием… У нас оно возникает и торжествует, когда люди и боги бьются на одной стороне, стоят супротив общего ворога. Но чую, не месть сжигает тебя ноне, воин, а жажда человечьей справедливости. Тут тебе самому решать, что она такое есть, ваша справедливость...
— Помоги, старче! Ведаю, мы — разного корня… Но... смилостивись... за-ради той земли, на которой мы стоим, за-ради тех лесов, которыми вместе дышим, за-ради наших, в срок колосящихся полей, за-ради единого хлеба, которым сыты… За-ради тех людей, что ещё живы и их детей, которые придут после нас… — теперь голос Тереха звенел, набирая силу и уверенность. А десятник стал тем, кем был всегда, таким, каким его знали люди — человеком, способным убеждать и быть убедительным. — Мы — не поганые, а как и ты, волх — русичи. Пусть его, у нас разные боги, но земля-то — одна, одна и правь-правда: чужого не возжелай, невинной крови не пролей, слабого защити, старину — чти, а ворога накажи достойно… Прогонишь ты нас, так ведь поделом возвратится — сгинем мы, а поганые вернутся… И быть мировой покорности или вселенской сече… Тогда никому не остаться живу…
В конце речи Терех протянул волхву обе руки ладонями вверх.
— Что, человече, и на колени сможешь встать за-ради исполнения своей просьбы? — шутливым тоном бросил волхв и издёвка вновь мелькнула в его глазах.
— Нет, старче, не смогу… Не неволь, — нисколько не смутился Терех.
— Оно и верно, воин. Униженному по своей воле веры нет. Нет в нём и надёжи… — серьёзно и наставительно молвил волхв, а затем крепко сжал предплечья десятника своими ладонями.
Дальше он заговорил, почти шёпотом, но даже стоящие за спиной Тереха дружинники слышали всё.
— Путь Возмездия — тернист и жертвенн. Чем ты готов поступиться во имя него — жизнью, верой, сотоварищами? Сможешь ли, забыв о себе, умереть не токмо за родичей, но и за других, совсем чужих людей? Внял ли ты, что побеждает месть? — так волхв закончил свои увещевания и сделал шаг назад, в ожидании решения десятника…
В ответ Терех, положив руку на сердце, поясно поклонился служителю старых богов и молвил:
— Благодарствую, старче, я уразумел науку твою. Согласен пройти путём Возмездия к пользе земли нашей… И люди мои, надеюсь, согласны.
Мстиша Червень, Алекса Посвист и остальные дружинники десятка Тереха, повторив его поклон, выдохнули в морозный воздух:
— Сог-лас-ны-ы-ы!
Тот час же волхв сделал Тереху знак — оставаться на месте, сам же шагнул к камню и коснулся ладонью гладкого красного бока. Вмиг цвет камня изменился: он стал белым, как окружающий снег, подёрнулся сверкающей изморозью и превратил полустёртые письмена в чёткие строчки чёрных рун…
Жрец скинул верхнюю одежду... И теперь, когда он оказался обнажённым, Терех перестал представлять волхва согбенным старцем: прямой стан, широкие плечи, прекрасно развитые мускулы. На тёмной, изменённой временем коже, кольцами — от шеи до пояса, располагался силуэт чёрно-зелёного змея — голова у правого локтя, хвост — у левого. Очевидным стало, что очень искусный мастер нанёс столь явственный рисунок — змей казался живым — он двигался вместе с телом хозяина.
Длинными корявыми пальцами волхв стал скользить по знакам на камне, озвучивая каждый, и звуки эти складывались в слоги, а слоги — в слова:
— П-е-р-у-н-е... Г-о-с-п-о-д-и-н-е м-о-й... П-р-и-д-и н-а з-о-в в-е-р-н-о-г-о... П-о-м-о-щ-и ж-а-ж-д-у-т д-о-с-т-о-й-н-ы-е... Б-о-ль-ш-а-я в-о-й-н-а... Б-о-ль-ш-а-я к-р-о-вь... С-н-и-с-п-о-ш-л-и В-о-з-м-е-з-д-и-е с-в-о-ё...
Зачарованно, замерши, словно замороженный, Терех следил за развивающимся действом...
— Господине! Прими же жертву мою... — громкий голос волхва разорвал окружающую тишину.
В его руке блеснул нож и, мгновение спустя, крест-накрест скользнул по груди — брызги крови разлетелись по сторонам, спелыми клюквинами касаясь снега. Ладони жреца прижались к груди, а затем крепко обхватили камень, оставляя длинные потёки крови жертвователя... И камень опять переменился: вновь сделался красным, стал шириться и округляться, как надуваемый бычий пузырь, вот-вот готовый лопнуть. В следующий миг из каменного нутра исторгся пронзительный тысячеголосый волчий вой, поглотивший всю округу, и силой своей, склонившей деревья, заставил Тереха и его людей упасть в сугроб. Волчий же зов-клич рванулся к чёрному холодному небосводу и расплескался там мириадами звёзд.
Когда в зимнем небе вспыхнула настоящая молния, Тереха прошиб холодный пот, а когда она ударила в самый центр костра, десятник лишился дара речи. Костёр же взметнулся ввысь, достигая верхушек только что выпрямившихся деревьев и обдавая искрами близлежащее пространство. Наконец огонь стих, и стал виден огромный, в человеческий рост, котёл, возвышающийся над присмиревшим пламенем...
— Назовись, человече, — властно потребовал волхв.
— Я — Терех из рода Зосимычей, — отозвался десятник.
— Живое тело не сдюжит обряда, потому я должен тебя… умертвить, Терех Зосимыч, — бесстрастно продолжил волхв. — Ты готов умереть, воин?
— Да, волхв! — коротко и решительно бросил Терех.
— Нет, я не пролью твоей крови, русич… Разоболочайся и испей чару сию… до дна, — и в руках волхва оказалась медная чара, от которой исходил пряный пар. — Согрейся последний раз...
После выпитого голова Тереха пошла кругом, горячая волна прошла от пят до затылка: тело разом онемело и стало невесомым, а босые ноги не чувствовали холода снега… Остались только зрение, слух да разум. Волхв с лёгкостью, как ребенка, поднял Тереха и стоймя поместил в кипящую воду котла…
Время как будто остановилось, а все желания и переживания прошлого дня оставили десятника, теперь он стоял и зачарованно смотрел на бурлящую вокруг жидкость. Вот пузыри начали набухать и отрываться от водной поверхности, достигая лица Тереха. Один… Два… Три… И вдруг эти капли горячей влаги обратились сначала крохотными, а затем быстро разрастающимися ромейскими зеркалами, в которых явственнее и явственнее начали проступать знакомые образы: жена, дети, вся родня, лица тех воинов, кого Терех видел в Мещерском лесу. Даже лица совсем незнакомых людей теперь окружали десятника… Сотни, тысячи пресечённых судеб отразились в тех пузырях. А потом плеск кипящей воды начал рождать и голоса: «Терех Зосимыч… Друже, Терех… Терех, брате… Сыне…Терёша, любый… Тато... О справедливости молим… Воздай поганым за гибель и муки наши…» Теперь пузыри, достигнув лица Тереха, начали лопаться и снопами колючих, холодных искр врываться в глаза, нос, рот, уши… И разум померк.
Десятник очнулся, когда волхв вынул его из котла и поставил на снег.
— Теперь, воин, слушай и запоминай… Жизни одноземельцев твоих, недожитые, до срока оборванные, я тебе передал. Тако же поступлю и с товарищами твоими. Теперь не возьмут тебя ни железо, ни огонь, ибо плоть мертва… Властны вы держать дарованное в себе — и столько раз можете умереть и вновь подняться, сколько недожитых жизней приняли. Когда же утечёт последняя, тела ваши обратятся в прах… Тако же властны вы отдать тайное другим, ещё живым, но ходящим под смертью или на смерть идущим… И сделаются преемники неуязвимыми, но умрут как все смертные… Клеймить вас не буду — не наши вы и нашими не станете… — языческий жрец смолк и перевёл свой взгляд на дружинников Тереха — обряд не мог быть прерван надолго.
— Идём с нами, волхв! — бросил Терех с надеждой, но услышал короткое: — Стар я для такой войны… Да и не моя это война.
И десятник, натянув на себя одежду и кольчугу, лёг прямо на снег: тело, разморённое, как после доброй бани, не чувствовало холода да и голода не было, а ели дружинники в последний раз ещё перед Рязанью. Умиротворённый, Терех не заметил, как уснул.
Тем временем волхв продолжил таинство посвящения избранных в воины возмездия.
— Я — Мстиша из рода Червничей…
— Я — Алекса из рода Посвистовичей...
Оставшиеся семеро так же отважно шагнули к котлу — каждый в свою очередь.
— Я — Якушко из рода Брандовичей…
— Я — Елистратко из рода Неустройковичей…
— Я — Васка из рода Малаховичей…
— Я — Петря из рода Филельевичей…
— Я — Филка из рода Добрыничей…
— Я — Гаврилко из рода Клокуновичей…
— Я — Пух из рода Покитковичей…
Глухая ночь пошла на убыль, когда обряд был закончен, а обращенные заснули глубоким мирным сном… С первыми утренними лучами десяток двинулся в обратный путь. Дружинники молчали: каждый думал о своём, вспоминая пережитое, тайком ощупывая свои новые тела, прикидывая чего прибавилось — силы в мускулах или мудрости в голове. А Терех ехал и размышлял:
— Скольких же древних богов кликнул нам на подмогу могучий Перун, вызванный искусным волхвователем? Камень, волчий зов, огонь, молния, вода и железо, Чаша Забвения… Теперь и я ведаю, что побеждает месть — любовь к отчине и всем людям на ней. Ведь совсем неважно, кто каким богам молится, ибо не в вере дело, а в обоюдном доверии… Великую правь подсказал жрец языческий: возмездие это, когда боги и люди бьются в одном строю супротив общего врага, пришедшего на их землю, посягнувшего на их общий мир...
3. «Чтите выбор, братие...»
Вдохновлённые и обнадёженные Коловратом люди стали возвращаться в Рязань. Они покидали лесные деревни, глухие хутора, далёкие зимовья, куда бежали от ужасов нашествия. Шли вместе с детьми и скотом, катили на санях, а кто и вовсе на лыжах — каждый к своей улице, к своему дому… И город постепенно заполнялся гомоном живых людей. Старики и старухи разбирали сгоревшее, находили годное и ладили общие избы да постройки для скота: ухали молотки, звенели топоры, жужжали пилы…
Возвратился и князь Ингварь Ингваревич... Без войска, один, продрогший и голодный, а увидев тела матери и жены, впал в неистовство. Он рвал на себе волосы и одежду, расцарапал лицо ногтями, а затем разразился неудержимым плачем. И вот, упав на колени, стал креститься и класть поклоны куполам Успенского собора да причитать сквозь слёзы: — Грешен я, грешен, люди… Но за что кара сия? Грешен я, грешен… Никто не смог привести князя в чувство и того оставили в покое. По всему стало видно, что рассудок покинул этого человека навсегда.
Рязань снова начинала жить, и первой каплей возрождения стал колокольный звон, раздавшийся со стен Успенского собора. Обедню стояли все вместе: воины и мирные граждане — крестьяне, неимущие, владетельные люди. После чего, так же сообща, на церковном кладбище хоронили павших защитников города.
Князей-воинов и княжью семью погребли рядом с предками славного рода Ингваревичей… Люди плакали: никто теперь не прятал слёз, и никто не стыдился их. Значит, не всё ещё выдавило из душ человеческих пережитое горе, значит, ещё остались в них и память, и верность, и сострадание. Плакали и молчали… А рядом с оживающей Рязанью — прибежищем выживших, вырос ещё один город — последнее прибежище убиенных рязанцев, обитель могильных крестов.
— Мести жаждешь, боярин Евпатий? — обратился Терех к одиноко стоящему у сгоревшей яблони Коловрату, пристально вглядываясь в обветренное и посуровевшее за последние дни лицо собеседника.
— Мести? Ну, уж нет, десятник… Месть — удел слабых, тех, кто страшится открытого боя, тех кто бьёт исподтишка… Я же хочу рассчитаться со всеми погаными, за всех наших мёртвых и обездоленных живых… Воздать ворогам полной мерой. И прятаться не стану… Завтра же отправимся вдогон степным набежникам. А Рязань-то на Руси не одна-одинёшенька — кругом земли русские и там беда та же… Так что не один я. Да и ты, десятник, с людьми своими вкупе с черниговцами, мыслю, от меня не отступите…
— А что для тебя Возмездие, боярин, — заинтересованно спросил Терех. По лицу было видно, что в душе десятника происходит какая-то борьба.
— Возмездие, Терех, то — промысел божий, — ответил Коловрат. — Но вершится он людскими руками… Твоими и моими, воин… Что-то ещё томит тебя, десятник? Глаголь — я отвечу…
— Ты ненавидишь поганых, боярин Евпатий? — с последним вопросом обратился Терех к Коловрату.
— Ненависть ослепляет, друже, и делает воина уязвимым, да опосля ещё и опасным для своих, — уверенно ответил боярин. — Не ведал доселе за тобой такой мудрости, Терех Зосимыч. Вопрошаешь основательно, как седобородый старец… Но мнится, о сокровенном речь шла…
Вечером правили поминки по усопшим. Угрюмым и убогим было то застолье под открытым небом, за одним, наскоро сооружённым столом: выпить-то нашлось, а закусить вдоволь оказалось нечем. Черниговский воевода Феодор, чтобы поднять дух окружающим и придать событию больший вес, встал и торжественно обратился к Евпатию Коловрату:
— Боярин, Евпатий! Черниговская сотня порешила выбрать тебя предводителем похода. И я тако же мыслю. Ведь вдогон поганым пойдем по твоей земле, значится тебе нас и вести… Веди нас, Коловрат!
— Веди, боярин! — подхватили черниговцы.
— Благодарствую, братие, — ответил Евпатий и поклонился своей новой дружине.
И тут краем глаза заметил, что десятка Тереха нет рядом. Тереховы люди стояли поодаль и о чём-то оживлённого спорили, слов слышно не было, но жесты спорщиков говорили сами за себя. Вот Терех поднял руку и что-то коротко бросил своим дружинникам, на сей раз они согласно кивнули и направились к столу.
— А что, молодцы-воины, не побаловаться ли нам старинной забавой — померяться силой на руках. Вот и стол имеется… Евпатий Львович, не побрезгуй, прими вызов, — серьёзным голосом молвил Терех.
— Отчего же нет, десятник. Сейчас и приступим, — с улыбкой ответил Коловрат.
Тут локти соперников оказались на деревяшке, а ладони сплелись в единый богатырский кулак.
— Погоди, боярин… Повиниться хочу. Я и люди мои согрешили — отошли от Христа. Нет, не за-ради выгоды, не за-ради себя… Поверь, так надо было… За-ради тебя, Евпатий Львович… За-ради Рязани и всей Руси… За-ради Возмездия… — прямо в глаза Коловрату молвил Терех. — Раньше не сподобился оправдаться, потому как страшился, что изгонишь нас, не допустишь в дружину.
Евпатий с лёгкостью отвёл руку десятника в сторону.
— Не о том печалишься, Терех Зосимыч… Мне сейчас надобны воины, такие как ты и твой десяток. А веру намедни я и сам чуть не утратил, — доверительно произнёс боярин, и тут заметил, что рука его пошла в другую сторону, а на лице Тереха не отразилось ни капли напряжения. Когда тыл ладони Коловрата коснулся стола, легкое мимолетное покалывание пробежало по пальцам, затем холодной змейкой скользнуло по всей руке и угнездилось между лопатками…
— Ох, и силён же ты, Терех Зосимыч, — удивлённо вскрикнул боярин. — Я-то ведь и подковы гну, и полные возы поднимаю… А, гляди-ко же, побеждён оказался.
Следующий поединок выиграл Мстиша Червень.
— Ну и колючий у тебя хват, Мстиша, — потирая ладонь, сокрушённо молвил противник рязанца, черниговский сотник Феодор.
— Так у нас в роду все негладкие, — с насмешкой ответил Червень.
Победил и Алекса Посвист. Чудно, но желающих померяться силой не убавилось. Весь десяток Тереха состязался не покладая рук: до самых сумерек продолжалась потеха, пока вся черниговская сотня не испытала свою силу и удачу. На небе уже воцарилась луна, когда дружина отправилась спать. Утро наступившего дня выдалось хмурым и ветреным. Потягиваясь спросонья, дружинники разжигали костры, грели воду для завтрака, проверяли оружие, доставали из кожаных мешков доспехи, осматривали сёдла и готовили к походу лошадей, торопились — скоро новый воевода объявит сбор.
Рязанцев нашли у поминального стола: Терех, окружённый своими воинами, сидел в той же позе, в которой черниговцы видели десятника вчера… Лица десятка казались бескровно белыми, но спокойными и удовлетворёнными. Все рязанские дружинники были мертвы…
4. Вдогон Батыю
К полудню сотня покинула город. Когда конники выехали на взгорок, с которого открывалась дорога на Муром, Евпатий Коловрат остановил коня и долго глядел на Рязань, что теперь лежала внизу... На редкие дымы жилья, на купола Успенского собора, на дворы и улицы, скованные мертвенной тишиной безлюдья…
— Мы ещё вернёмся… Верь нам, отчина! Отольются твои слёзы поганым… — громко и уверенно, как клятву, произнёс Коловрат. Рука боярина выхватила меч и гордо подняла боевую сталь над головой, и тут же сотня клинков серебристым блеском всколыхнула округу. А из сотни людских глоток грянул старинный боевой клич:
— Ря-зань!
И завихрился тот боевой призыв нескончаемым и вездесущим зовом-эхом через всё пространство северо-восточных русских равнин, через буйные леса, призывно кружась и завывая в тёмных дубравах, через холмы и взгорки, по глади замёрзших рек, набатом взмывая по всей округе от неумолчного гомона церковных колоколов, доносящегося со всех окрестных колоколен. Быстрый, как полёт легкокрылой и стремительной птицы, зов праведной битвы летел от деревни к деревне, от града к граду, от общины к общине, от прихода к приходу, от человека к человеку, встретившемуся на далёком пути, от христианина к язычнику и наоборот…
— Вставайте, люди русские, на смертный бой, последний бой... За нашу землю честную. Не за-ради себя, а токмо за общее дело, не за-ради убитых и пленённых родичей ваших, а за безвозвратно и напрасно сгинувшие тысячи душ народа русского. За всё теперь ответ держать лишь нам, оставшимся в живых… Так верьте мне, идите во след и встаньте в грядущих битвах рядом со мной! — так всегда и везде по пути к Владимиру взывал боярин Евпатий, обращаясь к сердцам и разуму соплеменников.
И простые люди вставали, следовали за Коловратом в заснеженные и голодные чащи, покидая схроны, потайные места, оставляя семьи и родных, но теперь отчётливо сознавая, что на князей и набольших надежды больше нет. Отважные до безрассудства, не воровской ватагой в разбойной набег собирались они, а для сурового ответа захватчикам за поругание своей земли, хотя и не были её полноправными хозяевами и распорядителями. Так множился, креп и разрастался боевой клич народного войска:
— Бел!
— Муром!
— Чернигов!
— Курск!
— Пронск!
— Ижеславец!
— Коломна!
Батыя нагнали в пределах земли рязанской, и редкие, мимолётные стычки сменились короткими сражениями. В бою Коловратовы люди всегда шли впереди, как железным щитом прикрывая добровольцев. Воины сотни получали смертельные раны, исходили кровью, но всегда оставались живы. Почему? Теперь всё чаще и чаще обращались дружинники с этим вопросом к воеводе.
— То Господь ведёт нас на Возмездие… А кто право возмездует, тот не сгинет от мечей да стрел поганых! — неизменно отвечал Коловрат. Но Евпатий ведал причину происходящего, подозревал её с того самого утра, когда попрощался с десятком Тереха, когда хоронил отважных самопожертвователей, с того последнего разговора с десятником. Прозрел же окончательно, сам получив копьё в грудь… Он понял и принял Терехову жертву, но за всю сотню ручаться не мог — в ней крепка была вера в единого Бога, которая объединяла дружинников и не оставляла сомнений в правильности их выбора...
С той поры Владимиро-Суздальская земля полнилась слухами да молвой о Коловратовой сотне, смело, дерзко и нещадно истреблявшей врага: из монгольских туменов, безрассудно свернувших с основного пути орды в леса в поисках припрятанного добра, рабов и пропитания, возвращались лишь десятки до смерти напуганных нукеров. Это они доносили Бату-хану, что неуловимых воинов-рязанцев под Пронском насчитывалось около тысячи семисот, под Муромом — три тысячи, в Коломенских землях — четыре, а у главной дороги на Владимир, — уже пять, и вся эта рать была конной.
Холодными зимними ночами простые монгольские воины, греясь у чадящих костров, шёпотом делились своими потаёнными страхами и впечатлениями от встреч с русской дружиной, бесстрашно нападающей прямо из гущи лесов. И озираясь, нашёптывали друг другу, что эти русы — бессмертны: ни стрела, ни меч, ни копьё не берёт храбрецов, а ведёт их непобедимый Холиврэд — бахадур, за голову которого Джихангир — Покоритель Мира и главный полководец похода, Бату-хан, даёт пятьсот лошадей и должность сотника кешиктенов. Да кто же согласится сразиться с самим Холиврэд-бахадуром: мёртвому не нужны ни чины, ни скакуны. Морозной, но спокойной была эта ночь… Ни Хостоврул, шурич Бату-хана, ни нукеры Субудая не знали, что не увидят завтрашнего заката — бесславно полягут в немилосердных суздальских снегах. А души их рабами отправятся к бурхану Шара-Дарэхэ, пасти его небесные табуны да отары священных овец...
