«Пускай душа твоя полна
Страстей сожженных пеплом черным
И гордость проклятых она
В себе носить обречена,
Пылая раскаленным горном»

(Шарль Бодлер «Грустный мадригал» из «Цветы зла»)

 Mosaic fabulas

Колокола на бременском соборе Святого Петра уже призывали к заутрене, когда хронист архиепископа Адальберта, Адам из Мейсена закончил трудиться. Наскоро помолившись, летописец вновь присел к большому дубовому столу, на котором выделялась стопка пергаментов, белели разбросанные рулоны свитков, соседствующие с массивной чернильницей. Сломанные и испорченные перья для письма валялись везде. Последние десять лет Адам обосновался в Бремене, здесь было спокойно и уютно, сюда не доносился шум войн и потрясений, охвативших Германию в последнее время. 

Архиепископ выделил, подающему надежды на известность, летописцу, канонику церкви и схоласту отдельное помещение, окружив Адама заботой и вниманием, в надежде на ответную благосклонность давнего фаворита. Адальберт, не без основания, надеялся, что хронист в своих трудах запечатлеет его особу в самом лучшем и наиболее выгодном для церкви свете. Вздрагивая от осенней утренней прохлады, Адам зажёг новую свечу, предыдущая уже догорала, и поставил светоч в бронзовый подсвечник справа от себя. 

Уже неделю он работал над завершением трактата-хроники «Descriptio insularum aquilonis», содержащего важные географические, а так же историко-бытовые описания скандинавских земель, в отражении прошлого и современности языческой, но ныне ново-христианской Скандии. И в который раз, пробежав глазами по свидетельству сына короля Свена Вилобородого, Кнуда Великого, о его матери, королеве Швеции, и полностью развернув перед собой «Откровения Якоба Трирского о пребывании в Руссии во времена правления Вальдемара Крестителя», произнёс негодующе, охлаждая свой творческий пыл: - Прославлять мирское или восхищаться им – великий грех, - и тут же добавил сокрушённо. – Но какая женщина, какая загадочная натура, какая неистребимая внутренняя сила… Почему всё это оказалось не в мужском теле?

 Упрямо мотнув головой, тем самым прогоняя последние сомнения, Адам схватил чистый пергамент и, обмакнув перо в чернила, вывел заглавное «Fabula de Regina Sigrid Superbus», а затем и римскую I, тем самым обозначив первую часть своего повествования о шведской королеве, той, что давно завладела его разумом и чувствами.

 I

 Утомленное дневными заботами и шумным празднеством, тело шведского королевского дворца в Сигтуне наконец погрузилось в ночной мрак. Позднее прибытие гостей не для кого не стало новостью – их ждали к этому времени, а просторные хозяйские покои весь день неспешно и тщательно готовили к приёму знатных женихов. Королевское застолье не отличалось особой пышностью приёма или изысканностью блюд. Здесь всё выглядело просто, но по-северному основательно. Мяса, рыбы, хлеба и пива хватало вдосталь. С поздними гостями свита хозяйки вела себя почтительно, но с неумело скрываемым превосходством. Шведы улыбались, кланялись, говорили убедительно, но в их поведении всё же угадывалось пренебрежение к тем, кто дерзнул лишить их королеву вдовьего покоя.

 В начале пира приезжие испытывали неловкость в общении и напряжение, которое пытались скрыть: они сами напросились со сватовством, совершенно не предполагая как к этому отнесётся молодая королева-вдова. Два жениха – два претендента на руку хорошо известной во всей Скандии женщины, обладательницы королевского трона, а по слухам ещё и не последней красавицы Севера, воспринимали себя соперниками, противоборствующими в достижении одной цели, сторонами. 

 Норвежцы и русы, задолго до этой встречи, знавшие друг друга, теперь ощущали неестественность собственного положения: здесь больше не было места мужской дружбе, не было личной привязанности, уважения и, приобретённой ранее, значимости или, заслуженного поступками, доверия. Мужем мог стать только один из женихов, за которым будет стоять или Норвегия, или Гардарика. Но будет ли, не мог поручиться никто.

 Вестфольдский конунг Харальд Гренске, славившийся силой и отвагой, но не имевший королевского богатства и власти в Норвегии, потому что открыто противодействовал королю Олаву Трюггвасону, хорошо знал Виссавальда – Всеволода, сына конунга Вальдемара Крестителя, тогдашнего правителя Гардарики. Харальд, известный гуляка и бражник, плыл по жизни легко. Имея покладистый нрав и, в придачу, изрядную долю сметливости, он каждому казался или другом, или покровителем, или доброхотом, но всегда оставался сам себе на уме. За Харальдом виделась житейская мудрость и изворотливость натуры, за Виссавальдом – лишь неоперившаяся взрослость, ничем не подкреплённая претензия на власть, юношеский задор да жгучее желание первенствовать. Сейчас мужи смотрели друг на друга неприязненно, с потаённой злобой и завистью: каждый знал, чего ему не достаёт, по сравнению с соперником. Харальду – цветущей молодости и гардарикской чувственности Виссавальда, а тому – Харальдовой внушительности и легкости отношения к жизненным препятствиям. Но оба понимали, как трудно, болезненно и непостижимо в одночасье стать врагами, только из-за того, что возжелали одну и ту же женщину.

 Виссавальд, оказавшись младшим, да ещё и нелюбимым сыном, не мог претендовать на престол отца, а значит сам должен был искать место в жизни. Оба претендента понимали, что эта женитьба даёт редкую возможность обрести немалую выгоду - королевскую состоятельность, желанную независимость, огромную власть: всё сразу, да ещё и красавицу жену в придачу. Среди многих мужчин, собравшихся на пиру, оба одинаково выделялись мужской статью и внушительностью, а так же известностью воинских побед. И Харальд, и Виссавальд всегда оставались уверенными в собственной неотразимости, лишь им одним свойственной значимости. Это и объединяло, и разделяло их. Два жениха тщетно пытались скрыть одно и то же желание: поскорее склонить язычницу к кресту, а затем и к венцу.

 И вот, наконец, появилась сама королева - тень человека, тень женщины, облачённая в черное платье: без украшений, без улыбки, без какой-либо заинтересованности или благожелательности во взоре. Со дня смерти мужа, Эрика Победоносного, короля Швеции и Дании, прошло не так много времени, и она всё ещё носила вдовий траур, потому и вела себя со сдержанной холодностью, которая совсем не портила впечатления о королевском гостеприимстве. Но такая сдержанность порой обращалась в холодную надменность, а это удручало гостей. 

 Её взгляд говорил: «Что, слетелись на готовое, коршуны? И вдову, убитую горем, ни о чём не спросили. Почему? Потому, что вы всё уже решили и за себя, и за меня». А облик вторил: «Вещь можно купить или украсть, но я - не вещь. Меня без спроса взять нельзя, а украсть и подавно».

 - Приветствую вас, мужи Норвегии и Гардарики. Мой пир в вашу честь и в честь земель ваших. А о сватовстве будем говорить завтра. - так сухим, бесцветным голосом поприветствовала гостей королева.

 На что Харальд Гренске ответил: - Будь здрава и ты, королева шведов. Но его самодовольная улыбка сама за себя говорила: «Ничего, поломаешься, прилюдно понабиваешь себе цену, а наедине согласишься на все мои условия, иначе и дальше будешь влачить вдовью долю»

 - Будь безмерно счастлива и повсеместно славна, королева Швеции. Пусть и дом твой, и земля, и подданные благоденствуют вечно, - со своей стороны приветствовал молодую женщину Виссавальд, не преминув поклониться. А выпрямившись, открыто улыбнулся королеве. И та бесхитростная улыбка сказала многое: «Ты – моя главная надежда на светлое грядущее, ибо без тебя мне не стать королём - сгину на постылой Волыни».

 Потом, как водится, хмельное питьё да горячая пища сделали своё дело: разговоры стали оживлёнными, а голоса громкими, иногда заглушаемыми стуком пивных кружек. Когда зазвучала музыка и пляска пошла по кругу, гости впервые отвлеклись от нерадостных мыслей и впечатлений, полностью окунувшись в атмосферу весёлого пира, так невесело начавшегося. Лишь королева, оставаясь в том же расположении духа, загадочно-обещающе улыбалась, но не удостоила претендентов на её руку личной беседы. 

 И вот наступил момент, когда, изрядно отяжелевших от выпитого и съеденного участников пира, потянуло на покой. Свиты гостей спешно занялись обустройством выделенных помещений ко сну: норвежцев и русов поселили в разных местах, ведь в предстоящем завтра действе они были скорее соперниками, чем друзьями. Уже на пути к постели знатных гостей остановили помощники хольда Свена Стурвальда, постельничего сигтунского дворца, с предложением проследовать в баню:

 - Завтрашний день настолько важен, что просто обязан быть чистым как ваши тела, так и ваши намерения, окрылённые банным паром. Того желает сама королева и это - её непременное условие предстоящего сватовства. Смойте же начисто грязь длинных дорог в Сигтуну, очиститесь как перед явлением богов! Королева же будет по-настоящему благосклонна к вашим чистым телам и светлым помыслам. Спешите, жаждущие её руки!

 Странная, ночная тишина внезапно воцарилась окрест, заполняя собой все уголки вокруг сигтунского дворца: не гремела оружием и доспехами стража, не ржали на конюшне лошади, не гомонили вечно озабоченные королевские слуги.

 А Харальд и Виссавальд, вдохнув банный пар, полностью избавились от тягот собственного вынужденного противостояния – они стали просто знакомыми, просто мужчинами, просто людьми, разделившими негу и уют в одном и том же месте, одинаково предоставленном обоим – всё между ними стало просто, понятно и привычно. Мужчины не выясняли отношений, не корили друг друга соперничеством, не пытались настаивать на первенстве: они пели на два голоса старую песню общих предков на одном языке - древнюю, как море и близкую, как хлеб:

Пела моя мама —
в море выйдешь кормчим,
викингом на вёслах,
весело - за славой,
И в долинах дальних
дом не вспомнишь долго,
будешь справно в битвах
Бить врага проворно.

 Огонь вспыхнул внезапно и безжалостно: мощно и со всех сторон. Пламя вдруг рванулось снаружи с такой силой, что мгновенно ограничило дыхание и движения обоих. Но они всё же пытались звать на помощь, биться в дверь, кричали что осталось мочи. Тщетно – их не услышал никто: дверь бани оказалась основательно подпёртой, а возможные спасители находились в тот миг далеко. Теперь не было ни соперничества, ни противостояния, ни жажды первенства: смерть во всём уравняла вестфольдца Харальда и Виссавальда из Гардарики…

 А весенняя ночь, по воле единственной, обратилась летним днём: много света, много тепла, много ярких красок безудержного огня. Два раскидистых куста, соседствующих с баней, высветил огнедышащий исполин, выхватив их из ночной тьмы. За одним прятался злосчастный истопник, не успевший убежать в след за королевскими слугами, со всех сторон подпалившими баню и надёжно подперевшими её дверь. За вторым – фигуру королевы: вдовьи одежды смотрелись теперь демонически, лицо перекосила гримаса мстительного гнева, злоба искривила губы, исторгшие победный женский крик:

 - Что, незадачливые женишки, не поддать ли вам пару? Довольны ли вы моей баней? По вкусу ли вам пришёлся мой приём? Пусть теперь Хель примет вас в свои ледяные объятия, но не я, не я! Не видать вам моих ласк! Не пленили меня ваша стать и посулы. Не любая борода способна меня прельстить, потому что она – борода какого-то задиристого конунга, а лишь тот её хозяин, коего предпочту сама, того, что достоин стать настоящим королём моей Швеции. Только я сама… Только я!

 Но не это поразило, наблюдавшего происходящее, истопника – в теперешнем облике королевы простому человеку не открылось какой-либо ненормальности или отражения происков злокозненного сумасводника Локи: в тёмных омутах женских глаз бурлила, плескалась, просилась наружу неудержимая злобная гордость, которая теперь смотрелась, как гордая и непримиримая злость одинокой, оскорблённой и униженной женщины, равной по духу многим мужчинам. Нет, она не выиграла ни одного сражения, но сейчас смотрелась главным полководцем-победителем. 

 - Эрик, муж мой единственный, мужчина, тот, кого даровала мне сама Фрея… Ты – мой вечный и неповторимый Бальдр, ты тот, с кем я могла бы шагнуть даже в Хель, нисколько не задумываясь. Да, я заставляла тебя страдать… Но, лишь для того, чтобы меня, такую гордую, влюблённую и необузданную, такую независимую и неугомонную. Ты, мой Эрик, даже в мыслях, не смог бы кому-то отдать. Но ты ушёл и оставил мне все тяготы жизни, бремя власти да горечь вдовей доли - венец одиночества. Боги – свидетели, даже, если меня обратят в рабу, я никогда не изменю твоей памяти, а всех, посягнувших на неё, я приговариваю к смерти! Помнишь Эрик, как говаривал твой отец: «Лишь моя гордость - моя настоящая цена. Гордость не украсть и не купить. Но только она делает королей королями». Теперь это и моя цена. Гордость – королевская честь! – искусанные в кровь губы королевы всё кричали и кричали слова оправдания. 

 И вот эти губы сомкнулись, а гордая женщина, преисполненная впечатлений от содеянного, лишилась чувств, замертво упав наземь. Сердобольный истопник взял королеву на руки и понёс во дворец, а навстречу ему уже бежали полуодетые слуги женихов.

 Хронист, ещё раз пробежав глазами по написанному, отложил перо. Стало холоднее и Адам подбросил в затухающий камин пару поленьев. Его исхудавшее тело, утомлённое частыми ночными бдениями, теперь давало о себе знать: ломило спину, затёкшие ноги наливались тяжестью, кисти рук слегка подрагивали от усталости и напряжения. Казалось, на этом можно было и закончить повествование о шведской королеве. 

 Но что-то в душе Адама скрытно противилось подобному окончанию хроники. Он не чувствовал ни голода, ни жажды, потому что возбуждение, охватившее разум, по мере работы над текстом, не давало остановиться, бросить или отложить эту работу на потом. И, наконец, летописец понял, что в нём так протестует против подобного финала - убеждения хрониста, именно они сейчас восстали и мешали отрешиться от написанного. Любая история – мозаика событий, свидетельств, мнений и взглядов на одну и ту же историческую персону, битву, природное явление, на жизнь и смерть людей, в одночасье становившихся заметными или великими. И эту мозаику нужно собрать в единое полотно.

 Нет, гибель женихов - не финал истории шведской королевы и не ёё итог, она – лишь первое слово и отправная точка, взгляд простого истопника и бремя воспоминаний короля Кнуда Великого, сложенных из рассказов слуг матери. Но ведь были ещё русы и норвежцы, свиты женихов: они –то остались в живых, а ведь судьбы этим живым были уготованы разные. Кому – смерть на родине, а кому и - нежданная радость. Адам решительно подвинул к себе «Откровения Якоба Трирского о пребывании в Руссии во времена правления Вальдемара Крестителя» и буквально впился глазами в текст. Хронист не заметил, как с головою погрузился в глубины прошлого: за окном больше не было городского шума и воя осеннего ветра – теперь Адам слышал только плеск волн, чувствовал только запах далёкого моря. Руки больше не дрожали, а перо вновь уверенно побежало по пергаменту. 

 II

 Над северным морем лукаво щурилось игривое весеннее солнце. А, разомлевший от первого тепла, ветер тщетно пытался надуть непокорный парус большого русского струга. Сил славянина Борея явно не хватало, и ткань ветрила обвисшим мешком замерла на мачте. Морская вода вдали казалась темно-синей, с отливом в холодную черноту, оставаясь за бортом струга окрашенной в глубокий изумрудный цвет, пронизанный светом солнечных лучей. Останки князя Всеволода, завёрнутые в его же плащ, лежали в носовой части, но даже в море, с его сквозняками и соленой свежестью, продолжали источать стойкий, смрадный дух горелой плоти. 

 Измаявшись от вынужденного бездействия, ближники Всеволода собрались вокруг предводителя княжьей свиты, варяга Оскальда Гривы, сына Торира Мудрого, служившего ещё деду Всеволода, князю Святославу, а затем и княгине Ольге. Оскальд хорошо владел языком своей новой родины, но периодами впадал в глухое уныние от невозможности говорить по-нурмански или быть понятым, обращаясь к окружающим на этом языке. Отец накрепко вбил в него и любовь к скандинавским наречиям, и тягу к северным берегам. Варяг обладал кряжистой фигурой, державшейся на сильныхногах, привычных к морской качке. Казалось, он никогда не забывал варяжского шлема и тяжёлой, двойного плетения кольчуги, всегда находившуюся рядом в кожаном мешке, а спал в обнимку с мечом, который и теперь находился при нём. Сейчас Грива выглядел небывало мрачным и задумчиво теребил кончики толстых косичек, в которые были сплетены буйные рыжие волосы варяга. Ведь это он не казалась темно-синей, с отливом в глубокую черноту. Вблизи бортов она гуляла тёмно-зелеными волнами, сквозь которые силились пробиться солнечные лучи. 

 Русские возвращались на родину, направляясь в далёкую Волынь, чтобы принести княжьим людям горькую правду о гибели господина, да похоронить того по христианскому обычаю рядом с Владимир-Волынским собором. Останки князя Всеволода Владимировича, завёрнутые в его же воинский уследил за князем, ведь это он допустил его гибель: не сгорел вместе с ним и теперь сам должен будет ответить за смерть Всеволода перед его родом.

 Разговор сложился сам собой. Княжий конюший, Елистрат Войкович, положив тяжёлую руку на плечо Гривы, спросил:

 - Ты видел как погиб князь, Оскальд Торирыч? Мог бы ты помочь ему, мог бы предотвратить худое?

 - Нет, Елистрат, сын Войка… Никто и помыслить не смел о злонамерении свейской королевы-вдовы. Князья-женихи никак не ожидали от неё такой каверзы, потому и доверились полностью. Баня уже рушилась, когда мы прибежали на пожар. Поздно спохватились. Да и князь настоял, чтобы идти парится одному. А я не посмел перечить, хмельной был. Стражи нигде не узрел, а по пути не встретилось ни одного свея, иначе бы я их изрубил. Только какой-то грязный рабочич нёс на руках женщину, лица которой я не увидел, а когда опомнился, то их уже не обнаружил, - ответил варяг, скрипнув зубами от оживших воспоминаний. – А наутро внушительный свейский грид, больше сотни копий, проводил нас до пристани… Хускарлы королевы поведали, что женихи сами передрались, а в пылу схватки баня огнём и занялась. Когда заметили, поздно было. Так-то вышло. Погано… А норегам, хоть бы что – видимо ихний Харальд был настоящим бельмом на глазу короля Олава Трюггвасона: власти пакостил да в каверзах правителю никак не унимался. Норегам бояться нечего, король Олав примет их с добром да ещё и, глядишь, одарит. 

 - Так ведь война будет! – не унимался Елистрат. – А ну, как пойдет отец нашего сокола, киевский князь Владимир, мстить за убой сына? - озадаченно продолжил конюший. 

 - Ничуть не бывало, - к беседе присоединился дядька-воспитатель князя Всеволода, осанистый Козьма Гурич, одышечно пыхтя и любовно оглаживая объёмистый живот. – Князь Владимир Святославич прижил Всеволода от Рогнеды Полоцкой, которую силой взял, потому и господина нашего на Волынь выселил, с глаз долой и от своего стола подалее. Войне не быть.

 - Воочию ли ты зрел королеву свеев, Оскальд-варяг, какова она, так ли дивна, как о ней идёт молва? - в свою очередь спросил Козьма Гурич.

 - Худа, бледна и надменна. Не смеётся, песен не поёт и к веселью холодна. Все женщины, которые мне ведомы, любят серебро и драгоценные каменья, она же к ним интереса не кажет. Не ведомо мне, чем свейская королева так крепко пленила князя Всеволода, - ответил Оскальд Грива и лицо воинственного варяга вновь свела судорога от воспоминаний о недавно пережитом ужасе и собственной беспомощности. – Одно слово – ведьма.

 - А не поведаешь ли ты, Оскальд Торирыч, какого она рода. Если из вепсов, то там все жёны – ведьмы и безбожницы, - подхватил нить беседы княжий духовник, отец Стратилат, покинувший Киев ради просвещения князя Всеволода. Духовник не любил морской качки и шумных мужских увеселений. Сейчас он выглядел бледным, утомленным и раздосадованным. Но интерес взял своё. 

 - Она не северного корня. Свейская королева по рождению ближе вам, русам, чем мне – варягу, отчим родом из Норвегии. Её родителем называют неугомонного соседа Волыни, полонского князя Мешко. Тамошние девы и женщины известны горделивым нравом и умением набивают себе цену.

 - Очи людские, поддержи меня Господь, многое могут поведать о душе. А какие они у королевы свеев, узрел ли ты её душу, Оскальд-варяг?_ - продолжал допытываться святой отец.

 - Очи? Ты в самую точку попал, жрец Белого Бога. На Волыни я много видывал змей, которым без страха смотрел в эти самые очи. У нее такой же, змеиный взгляд: тёмный, холодный, расчётливый и безжалостный. А у змей души нет, так говорит твой бог, жрец Стратилат.

 - А мне на пиру она показалась несчастной вдовой, женой потерявшей любимого мужа. Страдалицей, у которой осталась лишь женская гордость, да тяжесть свейского царства, в одночасье свалившаяся на хрупкие плечи. Не та она, чтобы на шею вешаться даже Волынскому князю Руси… И очи у ней зеленые, как та морская волна, что за бортом. Лик же божественно одухотворенный, как на иконах во Владимир-Волынском соборе. Мне матушка рассказывала о княгине Ольге, матери великого князя Святослава Киевского. Они показались мне очень похожими. Обе – женщины-владычицы, которым выпало править вместо погибших мужей. Если помните, то у княгини Ольги после смерти князя Игоря бытовало прозвище Гордая, - в разговор робко вступил гридень из младшей княжеской дружины, Мечеслав Корень.

 - Почто супротивничаешь, юнак? – возмущенно забурчал Козьма Гурич, а пальцы дядьки-воспитателя князя Всеволода хищно впились в лелеемое ранее брюшко. – Княгиню Ольгу он вспомянул. Да к месту ли? Она-то сердешная женихов в банях не жгла. И крест приняла первой на Руси! Не хули святое, Мечко!

 - Нет, женихов не жгла, того не было. Но незваных сватов древлянских, двадцать лучших мужей тех земель, повелела закопать в землю заживо, а двадцать следующих – тако же, как свейская королева, приказала в бане изжарить. А вот древлянский Искоростень сожгла из собственных рук. Величие не в злобе или мстительности, но в гордости великой, - спокойно ответил Мечеслав Корень и ушёл на корму.

 Силясь продолжить, начатый им же разговор, Елистрат Войкович обратился к варягу:

 - Торговые люди сообщали, что к свейской королеве сватался и норвежский король-христианин ОлавТрюггвасон. Правда ли это, Оскальд Торирыч?

 - Истинная правда. Король Олав согласился взять её за себя, но только после вашего обряда крещения. Он хитростью восхотел привести королеву свеев ко кресту. Строптивица отказалась и посмеялась над Трюггвасоном.

 - И что король Олав? Он стерпел поношение от язычницы? – удивлённо проговорил Елистрат.

 - Нет, он ударил её по лицу и свалил с ног, - удовлетворённо ответил Оскальд Грива.

 - И что, язычница стерпела и не кликнула стражу? – ещё более удивленно добавил Елистрат.

 - Выходит так. Она поднялась и убежала к себе. Но перед этим крикнула в глаза отважному воину, королю Норвегии: «Ты об этом пожалеешь, потому что рассчитаешься жизнью за мой позор».

 Лишь один человек из всех, что сейчас живо обсуждали королеву шведов и ситуацию, в которой оказались по её воле, молча стоял рядом, но его длинная и худая тень упрямо падала в самый центр круга оживлённо беседовавших русов. Якоб, торговый гость из Трира, что находился на берегу Мозеля, с десятком слуг напросился в попутчики уже перед самым отплытием. Он оказался настолько убедителен, что Оскальд Грива разрешил немцу погрузить товар, но потребовал сделать это крайне споро, потому что не желал больше оставаться на этой земле. 

 Якоб неплохо говорил на языке русов, даже акцент не мешал расторопному и оборотистому трирцу добиваться торговой выгоды. Со своими винами Якоб исколесил всю Германию, сейчас прибыльно окрутился в Свеаланде, а теперь намеревался в четвёртый рад посетить Киев. В Руссии его товар всегда пользовался хорошим спросом: тонкие и ароматные мозельские вина имели успех при дворе князя Владимира. За них платили хорошую цену серебром.

 - Эх! Никогда и помыслить не мог, что буду завидовать какому-то немцу, с удовольствием и спокойной душой направляющемуся в наши края. Что улыбаешься, немак? – скрипучим от напряжения голосом спросил Козьма Гурич и тут же продолжил. - Молви же хоть слово! Не стой столбом, латинянин.

 - Еntschuldigen Sie… Прошу, пожальста, повторить ваш вопрос, косподин Козьма Куритш. Я имею намерений помочь вам… Я дать немного вина, маленький бочка для помин князь Всеволёд. Пейте сейчас, коспода. Серебро не надо. Хорошо?

 Но Козьма Гурич лишь раздражённо отмахнулся. И вдруг, о чудо! Вначале слабо, а затем всё сильнее и сильнее подул долгожданный попутный ветер. На струге не осталось и следа того уныния, которое только что царило повсеместно. Радость от того, что случилось начисто смыла все огорчения и переживания волынцев. Теперь попутный ветер всё быстрее нес русов домой. Туда, где их ждали семьи, туда, где им всегда были рады. А всё, что может случится, пусть случится потом - не сейчас и не сегодня.

 Закончив эту часть, Адам передохнул и размял ноги ходьбой вокруг стола. Огонь камина приятно согрел озябшие пальцы. За окном изрядно потемнело: время близилось к вечерней молитве. Работая над последним текстом, хронист проникся невольным уважением к неведомым русам: эти люди знали на что шли, понимали, что их ждёт и в Киеве, и на Волыни, но не спаслись бегством, не спрятались по-иному от владычного возмездия. Лишь взгляд молодого русского гридня на королеву-вдову, показался Адаму созвучным с его собственными представлениями, впечатлениями и душевными переживаниями. Хронист твёрдо обещал себе вызнать всё о правительнице Гардарики, по имени Ольга, испросив разрешение самого Титмара Мерзебургского ознакомиться с его «Русскими хрониками». Остался последний свиток из воспоминаний короля Кнуда Великого. И на губах Адама, наконец, отразилась печать удовлетворения: образ гордой королевы шведов в его сознании из разрозненных осколков мозаики сложился в целостную картину представлений. Теперь Адам смотрел на молодую королеву из рядов её ближнего окружения, смотрел, изумлялся и восторгался. Вдова на глазах превращалась в замужнюю женщины, а королева маленькой страны – в хозяйку всей Скандии. Но и морщинки сожаления надолго застыли в углах его серых глаз: у неё не было и не будет друзей – у королей бывают только слуги. А за королевскую гордость нужно и платить по-королевски…

 III
 

Королевский дворец в Сигтуне вновь охвачен дрожью подготовки к приёму гостей, теперь из соседней Дании. Летний день обещает быть знойным: солнце сонно замерло в самой глубине чистого, голубого неба, а его лучи, не зная преград, жаркими объятиями беззастенчиво ласкают ветви и стволы сосен, окружающих королевское жилище, золотят отблеск песка на аллеях маленького парка, зыбким облачком замирая над большим прудом. Птицы ищут спасительной тени, а люди, непрестанно снующие в разных концах дворца и окрест, раздражительно смахивают настырный пот. 

 Уже долгое время королева безмолвно стоит у раскрытого окна, вдыхая густые запахи цветов и пряность трав. Массивные цветочные клумбы под окнами разбили специально для неё, чтобы радовали глаз и услаждали обоняние, навевая благостные мысли и такие же решения. Сегодня она избавилась от вдовьих одежд, нарядившись с королевской роскошностью: красное платье из миклагардского шёлка делало фигуру тонкой, изящной, кажущейся излишне хрупкой и, в то же время, чарующей посторонние взоры, каждым движением рук и головы. Жемчужная отделка ткани по подолу, груди и рукавам смотрелась чешуёй диковинной рыбы, чудом оказавшейся вне воды, но не лишившейся дыхания. Временами от поразительной женственности королевского облика набегала незримая волна внутренней силы, властности, себялюбия и непримиримости в решениях, желаниях, любом противостоянии. Даже, когда она стояла к своим подданным спиной.

 Садовник, так любивший свой земляной труд и милое сердцу цветочное детище, весь день не отходил от клумб. И вот теперь невольно задержался восхищённым взглядом на своей королеве, сосредоточенно смотрящей из окна в знойную даль. Такой прекрасной и близкой он её никогда не видел. Нежнейший овал лица, в который непостижимым образом оказался вписан решительный, почти мужской подбородок, её ничуть не портил, как и очень высокий лоб, не обрамлённый, а окутанный толстым валом бронзовых волос, на которых корона казалась совсем невесомой. Маленький рот смотрелся одновременно и нежным, и волевым, аглаза, которые слуга примечал раньше лишь на расстоянии, вблизи оказались уже не так демонически темны - изумрудно-зелёные, околдовывающие своей глубиной, глаза, в которых под ресницами всё время вспыхивали загадочные искры. И вся она казалась окутанной каким-то ореолом загадочности и магической силы, пронизана духом будущих перемен. Старик, устыдившись своих мыслей и впечатлений, побледнел. Опасаясь гнева владычицы за прерванные размышления, и пробормотав спасительное: 

 - Убереги меня Тор от господского гнева… - он тут же вернулся к работе. 

 В зале торжественных приёмов стояла лёгкая прохлада, а по углах пряталась приятная тень. Здесь свита королевы не страдала от уличной жары, но сосредоточенное молчание повелительницы затянулось, а её приближённые уже истомились долгим ожиданием. Королевские же хускарлы изваяниями высились на своих местах – служба есть служба, а вот их предводитель в парадных доспехах был не прочь присесть. Но королева стояла, и свита была вынуждена переминаться с ноги на ногу, в ожидании приказов или поручений. Рядом с королевой стояла длинная деревянная стойка, на которой высилась корзинка с её любимцем, маленьким пушистым пёсиком Ларсе. Чёрные собачьи глазки-бусинки с умилённым прищуром взирали на хозяйку: Ларсе знал, что его любят и любят по-настоящему, как могут любить лишь люди. 

 Рука женщины нежно гладила по холке и щекотала за ушами четвероногого питомца, и тот чувствовал, как чувствуют только животные – для него она не была королевой, властной госпожой: пёс не ощущал себя бессловесным рабом или послушной игрушкой в её руках, скорее близким существом, другом, помогающим принять сложное, но необходимое всем, решение.

 Королевские ближние люди, устав от безделья, начали перешёптываться. Их шёпот казался тихим, как нежный шум листвы, но и в нём отдельные звуки складывались в слова:

 - Гор-дяч-ка…

 - Злю-ка…

 - Бес-сер-деч-ная…

 - Бес-чувст-вен-ная…

 - Хо-лод-ная…

Ларсе своими нечеловеческими ушами всё же уловил это шелестящее колебание воздуха и угрожающе рыкнул. Шёпот стих. А королева несколько раз успокаивающе провела по лбу маленького защитника нежными, но уверенными пальцами, говоря тем самым: «Оставь их. Видишь, так люди злословят и трясутся от неведения, когда решается их собственная судьба. У меня ещё есть время для ответа, но они-то его не знают, потому и боятся, боятся моей гордости и моего нрава, моей настоящей и будущей власти. Правильно боятся – каждый злослов получит своё, а получив, не обрадуется». 

 Но произошедшее не оставило королеву до конца беспристрастной, теперь и её губы зашептали жарко, негодующе, жестко и решительно:

 - Да! Я- Сигрид Гордая, Сигрид Злая, но я - королева Швеции. Вдова, которая дольше не может оставаться вдовой. Вдовы не правят миром. Миром правят мужи, королевствами – короли, но жёны их правят мужними сердцами. Надо решаться, иначе я потеряю и Швецию, и жизнь… И свою гордость, - пальцы, только что гладившие Ларсе сжались в миг побелевший кулак.

 - Прости меня, мой Эрик! Не осуждай, глядя с облаков Асгарда. Там, в своей Вальхалле, ты – герой и тебе уже не нужна ни Швеция, ни власть, тебя не коснётся ужас грядущего. Ты – бессмертен, а я - всего лишь женщина, обречённая на жизнь без тебя, - теперь королева была рада, что никто не увидел её внезапных слёз, нечаянной слабости, борьбы одинокой гордости с женским естеством.

 - Я приму крест, но никто во всём свете не заставит меня отказаться от веры предков. Пусть думают, что я сдалась, сломалась, смирилась с неизбежным. Да, я приму предложение Свена Вилобородого и обвенчаюсь с ним. Лишь для того, чтобы стать королевой Дании, так я прикрою свою Швецию датскими щитами от тех же самых датчан, да и от норвежцев тоже, - слёзы высохли, а губы тронула улыбка торжества.

 - Да, для себя я сама выберу мужа. И тогда главный враг станет и другом, и любовником, и покровителем, и отцом моих будущих детей, которые станут править всей Скандией. А, ты, Олав Трюггвасон, готовься к смерти – настоящая гордость не прощает обид. Вскоре потеряешь и голову, и Норвегию! – нежную кожу щёк окрасил жаркий румянец, а в глазах женщины сейчас морскими волнами плескалось удовлетворение. Сзади несмело приближались осторожные шаги, и вот хриплый от напряжения голос позвал:

 -Королева Сигрид… Простите мою дерзость.

 - Да, я слушаю тебя Арн. Говори, хольд, - вслед за этими словами Сигрид грациозно развернулась в сторону притихших подданных, пытаясь поймать их взгляды, уловить настроение, ощутить страх или подобострастие. Но ближние королевские люди тот час же склонились в глубоком поклоне, спрятав лица и глаза. Ободрённый тишиной и поведением повелительницы, Арн, отвечающий за королевские приёмы,продолжил:

 - Высокочтимая госпожа, вместе со свитой прибыл сам король Дании и Англии, Свен Вилобородый. Датский король передаёт вам, что ему не нужны сваты и он будет сватать вас за себя сам.

 Произнёс и почтительно склонил голову, ожидая ответа высокородной невесты. А над спинами королевской свиты уже летело:

 - Именитые люди моего народа, ближние помощники и слуги! Я приму предложение короля Свена и стану его женой! Так встретьте же моего будущего супруга достойно.

 Голос Сигрид Гордой ещё звучал под сводами пиршественной залы, но она, подхватив на руки Ларсе, уже следовала к шведскому трону. Сигрид желала встретить будущего мужа не женщиной, а королевой. Цвет её удаляющихся глаз вновь показался окружающим тёмным, обжигающе холодным: в них вернулась одинокая злая гордость, кому-то казавшаяся гордой злостью, кому-то – злой надменностью, кому-то – блажью мужененавистницы, но лишь немногие продолжали видеть в них неженскую силу духа, уже не безутешной вдовы Эрика Победоносного, а королевы всех шведов, данов и англов. 

 Finem fabula

 «королевы всех шведов, данов и англов». Написав последнюю строку и пометив текст Finem fabula (конец истории), хронист утомлённо выдохнул и рассеянно пожевал кончик пера, а затем перевёл взгляд на перепачканные чернилами пальцы. Он не услышал, а скорее почувствовал, чужое присутствие рядом и поднял глаза. Титмар из Магдебурга, недовольно щурясь, читал написанное и чем дальше, тем чаще хмыкал от возмущения.

- Да ведь это не хроника, каноник Адам! – сходу заявил известный германский хронист в сане епископа Мерзебургского. – Нарушены все летописные каноны. Не дело одушевлять природу - то лишь Господний промысел. Нельзя изображаемые персоны наделять чувствами – они ложны, недостоверны и являются порождением Сатаны. А ваши акценты лишают текст достоверности. И что такого замечательного вы, мэтр Адам, обнаружили в этой вздорной и мстительной женщине, язычнице и убийце христиан? Женская воля – абсурд, а душа женщины – порочна и греховна. Не стоит превозносить низменное, его нужно обличать. Описательность же – лишь домысел, личные впечатления пишущего, потому на подобные отступления хронист не имеет никакого права.

Адам молча слушал епископа Титмара, а тот, всё больше распаляясь от такого поведения каноника, продолжал:

- За что вы так превозносите русов? Ведь они – варвары и схизматики. Я лучше всех в Германии знаю их повадки, хитрость и двуличие. Его высокопреосвященство тоже достаточно знаком с этим народом, но его мнение не совпадает с вашим, и мне прискорбно это видеть. Хотите правды? Я дам вам почитать свои «Хроники», построенные на свидетельствах очевидцев и наших соотечественников, длительно живших на землях русов. А теперь поспешите очистить пергамент от той гнусности, что сейчас на нём значится. И запомните накрепко, что вы, каноник, прежде всего - слуга церкви, её, и только её, хронист и летописец.

 Епископ Титмар развернулся и стремительно покинул покои Адама. А тот, аккуратно удалив с первого пергамента предыдущий текст, нетвёрдой рукой вывел: «Сигрид Стуррода, что на северном языке означает Гордая, родилась в 6478 г до р.х. Её родителями называют польского князя Мешко I и Дубровку Чешскую. Но скандинавские источники не исключают отцовство Скагула Тосте. Однако же сам Скагул нигде не упоминает Сигрид как дочь или иную родственницу. Королевой Сигрид Стуррода стала после брака со Свеном VI Победоносным, тогдашним королем Дании, унаследовавшим Швецию.»

И прервавшись на миг, подумал: «Стоило стать живописцем. К цвету красок, их сочетанию, живости изображения, многим моментам духовности у церкви вряд ли появились бы претензии. Творчество живописца требует лишь разумных ограничений, но в летописании эти границы доведены до вопиющего противоречия и предвзятости. А королева Сигрид всё же достойна восхищения, потому остатки рукописи я сохраню, запрятав в сундук. Кто знает, может быть потомки по достоинству оценят её образ и деяния».