Скрипучий и неуютный мир. Таким зиму видела из окон покосившегося и старого дома Мария.
— Прости, — стоял над ней невысокий, худой-худой парень, с огромными отсыревшими глазами. От темноты, холода и мерзости.
Мария резко встала и пошла, нет, выбежала из дома и забежала в сарай. Хлопнула дверью. Выдавила гул полудохлая собака в дряхлой и прохудившейся будке.
Мария через мешки с картошкой, банки с соленьями, через грабли и тяпки, через лейки и гнилые доски, пробиралась к противоположной стене, ругалась, размахивала руками, молча. Её огненные от злости, мученические глаза, тухли, также как у братца сырели, а рот… он открывался, закрывался, открывался, закрывался, будто бы Мария кричала, выла, как собака на сене, в будке. Днём. Зимой. Не высовываясь на улицу из-за холода.
На полке на уровне глаз стояла рамка с фотографией, рядом с ней пустая рюмочка. Фотография яркая, цветная, она изредка блестела, когда луч солнца пробивался через щели и ударял в изображение старика, улыбчивого, худенького, без кисти на правой руке.
Девушка бросила неохотный, случайный взгляд на фотографию и заскулила. Жалобно. Она сгибалась в три погибели. Обнимала ноги, сидя на табуретке. И крупные девические капли падали, будто камни, на желтеющие, грязные от следов зимней обуви листы с многими линиями, на которых танцевали в неслучайном строе ноты. Листы были разбросаны в этом уголке, между полкой, стеной, табуреткой, рухлядью и банками, и мешками, и с рядом полена. Всё сложено как попало, без всякого порядка.
Долго-долго сидела Мария на табуретке. И долго-долго она смотрела на дверь, из-под которой дули ветры. Не горели свечи, не светил электрический свет от единственной лампочки. А хлопушки соседские взрывались: народ пел новогодние частушки, упивался вусмерть и голосил. Ещё нет тридцать первого декабря, а уже…
— Эй, ты, Башмет, — хмыкнула дородная женщина и вручила Марии фартук продавщицы. Девушка с платком на голове схватила фартук, нацепила на себя и встала за прилавок. — И ничего не скажешь? Где, эй ты, пропадала-то? — через выбитый зуб ходил ветер и гниль. А злые-презлые глаза Марии выжигали на челе женщины проклятье. — Чёй-т ты на меня так смотришь? А-а-а, провалилась или соло не получилось? Ты же это так называла? Ай, тьфу на тебя, только глаза можешь мозолить… Я пошла, — и она домой, пока на смене стояла Мария.
Девушка положила на круглый стол, обтянутый старой клеёнкой, пару пачек творога, пачку чёрного чая, палку колбасы, хлеб, тушку курицы и пару пачек дешёвых специй.
— И это всё? — подлетела к Марии младшая сестра и посмотрела на добро. — А как же гирлянды? Подарки? Конфеты?
И снова злые, безжалостные глаза выгравировали на лбу сестры проклятье. Девочка отшатнулась, плюнула и побежала к младшим — собирать их на готовку новогоднего ужина.
Не слыша скулёж матери, лежащей на трухлявом диване, смотревшей беспрестанно в экран квадратного старенького телевизора какие-то концерты, Мария прошла из кухни-столовой мамину спальню-гостиную и оказалась в детской, где спала на двухъярусной кровати, выбитой ещё тем, кто существовал в фотографии.
Не снимая толстовку, шерстяные штаны, девушка плюхнулась на кровать и попыталась уснуть, да не спалось. Стемнело так, что ничего нельзя было увидеть в темень. А сердце звало… туда… к снегам, к бурям, к Волге. Далеко-далеко из этого дома.
Не выдержав накатившей тоски, девушка резко встала и пошла из дома. Она натянула куртку, шапку, вдела ноги в валенки, и пошла… в зиму. В Новый год.
Конец ознакомительного фрагмента
Ознакомительный фрагмент является обязательным элементом каждой книги. Если книга бесплатна - то читатель его не увидит. Если книга платная, либо станет платной в будущем, то в данном месте читатель получит предложение оплатить доступ к остальному тексту.
Выбирайте место для окончания ознакомительного фрагмента вдумчиво. Правильное позиционирование способно в разы увеличить количество продаж. Ищите точку наивысшего эмоционального накала.
В англоязычной литературе такой прием называется Клиффхэнгер (англ. cliffhanger, букв. «висящий над обрывом») — идиома, означающая захватывающий сюжетный поворот с неопределённым исходом, задуманный так, чтобы зацепить читателя и заставить его волноваться в ожидании развязки. Например, в кульминационной битве злодей спихнул героя с обрыва, и тот висит, из последних сил цепляясь за край. «А-а-а, что же будет?»
И всё знакомо: эти извилистые улочки, участочки, дома, колонки, колодцы, огороды, машины, люди, синие и красные, в красных шапках и платках. Она смотрела в окна и понимала, что некоторым живётся лучше, чей ей, некоторым — хуже, но так часто она натыкалась среди селян на улыбки за стеклом, что тошнотворное ощущение злости ещё сильнее её пробирало. И не хотелось дышать. И думать не хотелось.
«Да выбрось ты это сердце», — мелькали слова беззвучные, слетавшие с немеющих губ.
— Посмотри на меня, Маш, а! — приобняла старая низенькая женщина. В её квартире было тепло, светло и пахло хвоей. За столом её невестка, сын, внук, и под стулом вертелась небольшая собака, привезённая с города.
— И чувствовала же, что кто-то в окно смотрит! — дивилась невестка своему муженьку, взрослому, статному и смышлёному. Шептали друг другу, а сами прислушивались, что творилось на кухне.
— Ты сама не своя последнее время! Ну что молчишь, дорогая? Плачь, если хочешь. Поплачься мне. Ну чего молчишь, а? — и обняла холодную неподвижную, почти мёртвую девицу. Но вместо девицы зачахли слёзы… Мария просто дышала, наслаждалась ароматом мандаринов, шоколада и запечённой курицей, приготовленной старческими умелыми руками.
Учительница посмотрела на Марию повнимательней и всё поняла, по взгляду, по сомкнутым губам, по голым в такую холодную зиму пальцам. Те были красными, горячими после мороза, и кожа была готова треснуть от напряжения.
— Идём! Сегодня мы вместе встретим Новый год… Идём!
Девушка с послушной неохотой пошла туда, куда повела женщина. Села за приставленный к столу стул. И молчала. Не благодарила. И смотрела в окно, а не на тарелку. Казалось, вовсе она не слышала, ни речь, ни музыку из телевизора, ни звук курантов, ни речь президента, ни то, как чокались бокалами взрослые, ни задиристый и радостный крик ухоженного и семейного ребёнка. А шершавую красную ладонь старательно вылизывал пёс — Мария и этого не замечала. Она просто дышала, моргала и смотрела в ночь, в которой взрывались хлопушки, привезённые из города фейерверки, из которой доносилось короткое редкое общее счастье. Её замечали, но веселье не оставляли, чтобы не обидеть случайно гостью, да и учительница кивала своим родным, что всё хорошо.
— Не трогай её. Она девушка самостоятельная!
Когда девушка уже выходила из квартиры, к ней подбежал мальчуган девяти лет — внучек учительницы. Он протянул Марии альбомный лист с рисунком предмета коричневого благородного цвета. Девушка взяла его осторожно. Зрачки девушки расширились, руки задрожали, а ладони вспотели. Затаилась учительница. Она стояла в проёме, и всё внутри женщины натягивалось в зыбкую неуверенную струнку.
— Я слышал от отца и бабушки, будто вы лучше всех играете на виолончели. А, и это тоже вам, — мальчик побежал к стеллажу с одеждой и вернулся к Марии со своими небольшими чёрными варежками. Он не протянул, нет, он засунул оторопевшей девушке их в карман и высунул язык. — А дарёному коню в зубы не смотрят!
И убежал есть торт.
Мария только охнула, бросила неуверенный болезненный взгляд на учительницу и выбежала из квартиры.
— Господи, что эти нелюди сделали с ангелом! — прохрипела старая учительница, и сама сдерживала рвущийся поток слёз.
— Это же не правда? — сдавленным голосом спросил сын женщины.
— Они всё могут. А я как могла помочь? Она же там совсем одна, за старшую вечно, за отца, мать и покойного, царство ему небесное, Павла Юрьевича…
***
— Забирай сердце! — кричала Мария, идя по склону вверх, между лесами, на вершину холма, усыпанного снегом. Из кармана куртки торчал мятый, запиханный кое-как альбомный лист. — Забирай душу! Забери меня отсюда! Что у меня ещё должны забрать, чтобы ты осчастливился и благословил меня? Нет, просто уйди, уйди прочь, оставь меня со своей судьбой! — орала на полную луну Мария. Она размахивала рукам, хватала ртом ледяной воздух и распугивала птиц да селян. — Я же просто хотела… Меня лишили слуха… Я больше… Дедушка, я не слышу красоту! Я не слышу ничего! Оглохла… ни звёзд, ни снега, ни музыки — ничего нет. Ничего!
Пронзительный крик Марии кончился, как и начался. Мария вновь стала немой.
***
— Я так рада, — обнимала учительница Марию. Стоял конец лета. У ног девушки находился подаренный женщиной потёртый, но ещё надёжный чемодан. — Ты будешь в Москве учиться, на бюджете…
— Наконец-то выберется из этой дыры! — хмыкнула младшая сестра Марии, одна из них. Самая рискованная. Та уже надувала губы от негодования, со злостью смотрела на успешную сестрицу и предчувствовала, как теперь ей придётся выкручиваться ради семьи.
Уже студентка смерила младшую строгим взглядом. Она вырвалась из объятия учительницы и подошла к недовольной сестрице.
— За виолончель вы ответите собой же. И за приглашение, и за заграничный паспорт, — Мария усмехнулась. А сестрица бледнела, сырела и затухала в своём акте недовольства. — И за мою мечту. Хах… Теперь я буду учиться на факультете туризма. Не беспокойся, — Мария положила ладони на плечи застывшей в ужасе сестрицы, — я больше не стану тратить время на эту музыку. Давно стоило сдёрнуть меня с небес на землю… Так что благодарю, да не подавитесь от счастья.
Подъехал междугородний автобус. Мария оторвалась от разглядывания сестрицы, кивнула учительнице и, забрав все сумки, посмешила к транспорту.
В автобусе работало радио. Водитель уже переключил канал культурны на музыкальный, из динамиков рвались непонятный рваный ритм. Мария ничего не слышала, а в воспоминаниях повторялся вновь и вновь вырванный отрывок речи диктора:
— «...пришло время, мало-помалу тонкое ухо мое стало грубеть: еще в нем оставалось столько чувствительности, что оно могло слышать ошибки музыкантов, но оно закрылось для красоты; мрачное облако его объяло – и я не слышу более своих произведений, – не слышу, Луиза!.. В моем воображении носятся целые ряды гармонических созвучий; оригинальные мелодии пересекают одна другую, сливаясь в таинственном единстве; хочу выразить – всё…»i
Тишина.
— Всё пропало?.. Нет? Да? Нет?..
***
Не первый раз проходила мимо музыкального магазина Мария. Не первый раз любовалась украдкой чёрной лакированной виолончелью. Как на зло магазин находился рядом с общежитием.
Как на зло она натыкалась на плакат инструментальной группы, играющей металл на виолончелях, когда шла мимо рекламного столба.
И как на зло она стояла почти вплотную у витрины магазина.
— Вы мечтали играть на виолончели? — продавец вышел подымить на улицу. Он не мог не заметить девицу, постоянно околачивавшейся у виолончели.
— А?
— Она красива, согласны? Я только на гитаре, учу игре, но… виолончель — для меня совсем другой мир.
Девушка дрожала. Её ладони, обнажённые, уже ласкали стекло.
— Может, вы не сможете играть как те, что держат её с пяти лет, но никогда не поздно научиться.
— А?
— Не верите? — снова усмехнулся, по-доброму, дружелюбно. Не брало продавца серые, холодные, как лёд, глаза Марии. — В музыке, что главное? Мастерство? Враки! Сколько из консерваторий наученных, да, знают всё, от «А» до «Я», но музыка — это не дидактическая вещь, а…
— ..Душа.
— Душа? Хм… хорошее определение. У кого-то услышали?
— Дед играл... в филармонии… на виолончели. — Отрывисто. С трудом. Будто вырывала из себя. Мария бросала фразу и замолкала, и снова разбавляла свистящую уличную тишину.
— Предполагаю, что от него не очень хорошие воспоминания достались...
— Музыканты обязаны беречь руки, а он не сберёг… правую, — Мария склонила голову и посмотрела на свои носки. Продавец перестал дымить. Вид у него показался виноватый. Они долго стояли в гуле прохожих, глядели то в небо, то на витрину, то друг на друга. В магазин всё равно никто не заходил, а потому мужчина остужался в печальном спокойствии и думал. Взглянул он на темнеющее, налитое оранжевыми и сочными алыми красками, небо, которое постепенно затягивало тучами. Не прошло и пяти минут, как лицо, до этого печальное и тревожное, осветилось улыбкой. Мужчина протянул голую ладонь, и на неё легла снежинка, которая тут же растаяла.
— Первый в этом году снег.
От этих слов студентка съёжилась. Она отлипла от витрины и уже хотела двинуться прочь.
— Я приучен верить в людей. А у вас очень музыкальные пальцы, наверно, вы дивно сможете сыграть…
— Хватит! — крик застрял в горле и превратился в шёпот.
— Вот увидите. Уже в следующем году вы заиграете так, что никто не скажет, будто вы новичок. У меня есть знакомые по классу струнно-смычковых…
Девушка уходила в вечер.
— А эту, — крикнул он, подразумевая чёрную виолончель, — я придержу для вас! Вот моё слово, слышите?! Берегите руки!
Шёл первый снег этого года, заметал следы, грязные, оледеневшие и болезненные. По снегу шла девушка, молодая, серая, но глаза её… когда-то мрачные, злые, пустые, ненавидящие весь свет, светлели. Она шла по бульварам, ходила вокруг общежития и натыкалась, когда выходила с места работы, на рекламные плакаты с виолончелистами. В последнюю субботу февраля они звали её в забытый, заглохший мир чудес, красоты и человеческих душ…
А в коробочке воспоминаний, железной, под кроватью студенческой кровати, под фотографией, рядом с билетами на концерт, лежал сложенный аккуратно мятый лист.
iВ.Ф. Одоевский «Последний квартет Бетховена»
