***

«Ну здравствуй, маленькая», — думает Вайс, бережно выуживая из кармана плоскую белую таблетку. «Здравствуй, сладкая моя. Последняя…»

Колючие снежинки вьются бестолковым роем вокруг раскрытой ладони, кидаются в лицо, жаля, словно иглами, и Вайс поспешно бросает таблетку на язык, приваливается спиной к кирпичной стене, сползает по ней прямиком в снег и замирает в ожидании блаженства.

Последний раз — самый сладкий. Вайс знает. Сколько их было — не счесть, когда уже заносил руку с ядовитыми белыми кругляшками над черной раззявленной пастью помойки, и все равно не хватало духа. А сейчас деваться некуда. Пора делать выбор. И Вайс выбирает — начать новую жизнь. Все карты выпали в масть. Таблеток больше нет. Последнюю он проглотил пять минут назад — если уж прощаться, то красиво, так, чтобы пробрало до судороги. К тому же, на носу Рождество. Отличный шанс списать прошлые грехи, отсечь старое с мясом и дальше шагать чистым.

…Кэп обрадуется подарку…

С того места, где Вайс, обмякнув, сидит на земле возле мусорных баков, видно магазин игрушек «Тедди Лофф». На витрине — Санта Клаус, с мешком за спиной, машет прохожим, не снимая с лица механической застывшей гримасы.

Снег, запорошивший улицу — белый. И будто наперекор его бесцветному не-бытью голые остовы деревьев увиты праздничными гирляндами, но цветов Вайс уже не различает: все они кажется ему лишь оттенками серого, а значит гремучая смесь лизергиновых кислот просочилась в кровь.

Вайс смотрит, как дети толкутся перед витриной черного-белого Санты и глупо хихикает, потому что готов поклясться: половине из них механическое чучело в красном колпаке явится сегодня ночью в кошмарах.

Он все еще смеется, когда сбоку прилетает хлесткий удар. Щека вспыхивает огнем. Чужие пальцы, с обожженными морозом покрасневшими костяшками, хватают Вайса за челюсть, заставляя открыть рот, шарят за щекой в слепой надежде нащупать отраву, которая на самом деле давно уже укатилась вниз по пищеводу.

Вайс терпит, потому что зубы ему дороже гордости. И черный Санта машет рукой: не хо-хо-хочешь ко мне в мешок?

Жесткие сильные руки впиваются Вайсу в плечи и рывком поднимают с земли. Мимоходом перед ним мелькает худое хмурое лицо человека без возраста, укрытое тенью мятой фетровой шляпы, подбородок серый от трехдневной щетины и темные колючие зрачки.

«Рождественское чудо», — думает Вайс. — «стоит вспомнить о ком-то, как вот он, на расстоянии удара и отмотать назад уже не выйдет».

Думает, потому что язык почти не шевелится, лежит во рту, как дохлая рыбина и не желает слушаться. А человек времени прийти в себя не дает, пинком распахивает железную дверь, так, что та, ударившись о стену, отлетает обратно, и чуть ли не за шкирку затаскивает Вайса с заднего двора внутрь.

«Лучше сотрудники — гордость Департамента полиции Юго-Восточного округа» — гласит надпись на доске почета. К фанерному щиту пришпилено два десятка безликих фотографий.

Под доской, на скамье сидят, нахохлившись, две озябшие проститутки. Их сутенер тут же рядом, что-то жарко доказывает полицейскому с красным оплывшим лицом.

Вайсу интересно, есть ли среди этих фотографий его «проводник» — доблестный борец с наркокартелями, капитан Картер, но тот безжалостно тащит Вайса дальше.

Старое радио в углу натужно хрипит рождественские песенки голосом стареющего Гарри Ричмонда. И никаких кабинетов или перегородок — закону угодно, чтобы все варились в одном котле.

Столы погребены под горами бумаг. Трещат телефоны. Люди снуют туда-сюда, втягивая животы в узких проходах. В воздухе стоит многоголосый гул и резкий запах — смесь пота, табака и дешевых спиртовых духов.

Встречные копы скалятся Вайсу в лицо. Рожи — бледные круги и глаза — черные провалы. Глаза — зеркало души.

Вайс помнит, как Старый Пити — хозяин ломбарда на углу, однажды, допившись в очередной раз до белой горячки, выцарапал себе глаза и до приезда кареты скорой помощи сидел, ковыряясь в пустых глазницах и безумно хохоча. Может, тоже искал свою душу.

«Папочка», — ржет вслед Картеру громила негр — гора мышц, на которой униформа чуть ли не трескается по швам. «Папочка» — старое прозвище капитана, приклеившееся за дурную привычку тащить с улицы всякое обкурившееся дерьмо.

Но Картер даже не оборачивается, а Вайс, по пути цапнув со стола тяжёлый дырокол, не глядя, со всей дури швыряет его назад, в говорящего. Звон разбившейся вазы, пристроенной под окурки вместо пепельницы, почти не слышен за общим гулом.

Картер морщится и ускоряет шаг, насколько это возможно. Затаскивает свою «добычу» в какую-то подсобку с единственным окном, переделанную под кабинет — словно не важно было как, главное — отгородиться от остальных: галдящих и поскуливающих; почти швыряет Вайса в потертое кожаное кресло и плотно прикрывает за собой дверь:

 — Где остальное?

Голос хриплый и лающий. Таким впору командовать «расстрелять». Вайсу нравится. Последние пару недель из каждой дыры он только и слышал, что слащаво-приторное «Merry Christmas».

— Где остальное? — зло повторяет Картер. — Не говори, будто сожрал все. Ну?

Папочка зол. Пожалуй, он единственный из людей, кто способен злиться в эту пору, когда любые чувства, кроме безграничного счастья, провозглашены худшими из грехов.

Вайс чувствует, что еще немного и его снова ударят и, с трудом разлепив потрескавшиеся губы, шепчет сквозь глупую улыбку:

— Остынь, я же к тебе… Специально. С подарком.

На самом деле, капитан Картер ему не отец. Даже не друг. Просто коп. Ищейка. Сука, какой не жалко всадить пулю. И их первую встречу Вайс не помнит, потому что валялся в бреду на полу, пускал пену изо рта в диацетилморфиновом опьянении, когда легавые во главе с «Папочкой» ворвались в притон.

Рикки, ублюдок, решил сэкономить в тот раз деньжат и подсунул редкостную дрянь. Много потом народа полегло, когда пошла волна разборок, чья вина. А тогда Вайс валялся в отключке и даже не знал, что прыщавый Френки, бледный и худой как обгрызенная кость, на соседнем матрасе уже откинул копыта. И ему, Вайсу, была бы туда же дорога, не устрой в тот день полиция облаву. Картер тогда его спас. Вытащил на руках из притона, отвез в больницу. И все бы хорошо, только с того времени так и не отлип, то и дело возникая за спиной, чтобы вовремя выдернуть за шкирку из особенно гадкого дерьма. За что кличку и заработал.

Сразу после рейда, когда Вайс лежал под капельницей, капитан пришел к нему в белую до рези в глазах палату и предложил сдать Рикки.

— Думаешь долго так протянуть? — сказал Папочка, который в ту пору им еще не был.

 — Я все про тебя знаю, Алекс. Сегодня — мальчик на побегушках. А завтра — возьмешь револьвер в руки? Прострелишь кому-то голову по наводке Рикки, чтоб он покормил тебя с рук той дрянью, на которой этот ублюдок вас держит?

Тогда Вайс отказался, знал — «крысы» долго не живут. А чуть полегчало — и вовсе выдрал иглы из опухших вен и слинял из больницы. Слинял в тот раз, только ради того, чтобы дожить до сегодняшнего дня и понять: Картер был прав.

— Нужна «приправа» поострее — возьми револьвер и покончи с ним, — требует Рикки, когда Вайс в очередной раз приходит к нему за таблетками. — Деньги — мусор. А ты сделай что-то по-настоящему полезное. Сделай так, чтобы этот легавый исчез. Пусть сдохнет. Уйдет в Ист-Энд*. Эта падла четыре моих точки накрыла в этом месяце. Задрал следом хвостом местись.

И Вайс берет револьвер. Не надо даже уточнять, о ком речь. Каждая псина в округе знает заклятого врага наркокартелей — капитана Картера.

У всего есть цена. Иногда, какие-то вещи дорожают. Отчасти, Вайс считает это нормальным. Не случилось ничего, заслуживающего гром с неба, да и копов жалеть — все равно что бешеных собак. Но почему-то продать жизнь Папочки за пакет с таблетками, рука не поднимается. В помойной яме, где само слово «помощь» проклято, за все двадцать лет, что Вайс живет на белом свете, только Папочка не отвернулся и не прошел мимо. Не сделал вид, будто не заметил. Только он хотя бы попытался спасти Вайсу жизнь.

К тому же Рождество — не самое плохое время начать заново, а Картер получит свой долгожданный подарок.

— Хочешь повесить Рикки на новогодней ленточке?

Имя падает в пустоту звонкой монетой, и Картер принимает эту плату за старые долги, бросается вперед, моментально нависает над съежившимся в кресле Вайсом, сузив глаза.

— Говори.

— Вечером в доках. Рикки получает новую партию. У вас часа четыре, чтоб подготовиться. Оцепите, зачистите. Возьмете с поличным, на блюдечке. И никакие связи не спасут. Ни один судья, сколько бы ему не сунули, не согласится отмазать его с горой порошка на руках. И я… Засвидетельствую.

Секунд пять проходят в ожидании, пока каждый осознает: один — что получил, второй — на что решился. А потом капитан, крутанувшись на месте, бросается к столу, достает черный магнум из нижнего ящика и устремляется к двери. Четыре часа — не так много, чтобы тратить драгоценное время на пустую болтовню.

— С Рождеством, — шепчет ему в спину Вайс и закрывает глаза.

Пусть даже завтра он откажется от предложения Рикки — этот ублюдок найдет кого-то еще. Деньги и правда мусор по сравнению с выкручивающей суставы ломкой, когда готов перегрызть горло любому безо всякого оружия за заветную таблетку.

И если уж Рики решил убрать Папочку — он его уберет. Значит, чувствует, что можно, что вырос, поднялся, и уже достаточно силен — прихлопнуть надоедливого копа, как муху.

Сознание Вайса шатается пьяным портовым грузчиком. Наверное, Картер не обидется, если Вайс вздремнет сейчас в этом кресле. В конце концов, мало кто отважился бы свидетельствовать в суде против Рикки. И пусть несколько кило героина — весомый аргумент, даже этого может не хватить, чтобы утопить такого кита, как Рикки, если не будет свидетелей остальных его подвигов. А он, Вайс, знает много. Он станет тем зернышком, что перевесит чашу весов, наконец отдаст свой долг и в кои-то веки будет чист. Остается только дождаться, когда вернется Папочка и скажет с порога, что все кончено.

Когда Вайс открывает глаза, за окном стоит глубокая ночь. Если верить настенным часам, именно сейчас доблестный капитан должен завершить дело своей жизни — упрятать за решетку злейшего врага.

Тьма просачивается через щели в оконной раме и плавает в воздухе — густая, как кисель. На вытертом полу — белесый кривой прямоугольник света, падающего через мутную стеклянную дверь.

-… отомстить. На все пойдет. Бешеный же, — долетает до ушей Вайса обрывок чужого разговора. Два черных силуэта маячат перед дверью в кабинет, не подозревая, что кто-то мог притаиться внутри.

— Да он, когда сын умер, вообще стал сам не свой, — лениво тянет один. — Совсем свихнулся на идее засадить этого подонка Рикки.

— А как же белобрысый… — удивляется второй, — разве не сын? Я то думал, раз «Папочка»…

— Алекс Вайс? — в голосе собеседника сквозит недоумение. — Нее, кэп вытащил его из того же притона, где сынишку последний раз отыскал. Они рядом лежали. Только один живой, а второй уже окоченел. Рикки им колесами платил — держал на дури, как на поводке. А в тот раз отсыпал дряни — то ли через чур грязной, то ли наоборот, чистой… А дозу неправильную глотнешь и все, конец. Как же его звали… Франклин, кажется. Франклин Картер. Как мать умерла, так он один остался. Жаль мальчишку. Кэп на работе все зависал, дел тогда у нас было невпроворот. А сын его один днями по улицам шлялся. Так в какой-то подворотне на таблетки и подсел.

Расшатанная рама легко поддается, впуская волну стылого холода, когда Вайс открывает окно и вылезает на пожарную лестницу. От услышанного, свинцовая тяжесть оседает комом в животе, а в ушах повисает зудящий нервный писк. Зимний ветер хлещет по лицу не слабее картеровской ладони.

Вайс не знает, зачем он быстрым шагом, почти переходя на бег, барахтаясь в снежной каше, спешит к докам. Наверное, та последняя таблетка все еще дает о себе знать.

Что он хочет? Поговорить с Папочкой? Спросить и убедиться, что прыщавый Фрэнки, умерший в день их первой встречи, на самом деле был всего лишь Фрэнки, а не Франклином Картером?

Спросить: осторожно, исподтишка, потому что он, Вайс, не может рассказать, как пять лет назад впервые встретил зареванного, избитого невесть кем, Фрэнки с подрагивающими костлявыми плечами все в тех же проклятых доках, на пирсе, и сел рядом — скорее из любопытства, чем из жалости.

Как спросил, в чем дело, ничуть не проникнувший чужим отчаяньем. Как с презрением смотрел на тощего мальчишку, что заливисто жаловался первому встречному на отца, которого вечно нет дома, и на хулиганов из школы, которые его вечно задирают. Смотрел и думал, что этот мальчишка — примерно его возраста, упивающийся своими мелкими бедами, должно быть знать не знает, каково это: ночевать на улице, воровать, чтобы не подохнуть с голода. И получать оплеухи не от строгого папаши, а сцепиться насмерть с личным телохранителем местного босса Рикки Агилеро, громилой Мэнни, который порой грешил тем, что сторожил в темных закоулках беспризорников, затаскивал в подвал бойлерной, а потом, ночью, сбрасывал окровавленный мешок в воду в порту.

И когда Фрэнки снова начинает биться в сухом плаче, Вайс, протягивает ему — маленький белый кругляшок, таящий в себе райские кущи, и расслабленно говорит: 

— Хватит истереть. На, глотни. Полегчает.

Возле доков вовсю воют сирены, темные пятна мечутся по стенам. Полицейскими машинами запружена вся улица. Зрелище вызывает уважение. Четыре часа и правда не очень много. Никто не справился бы лучше Картера.

Из темного здания, по которому слепо шарятся белые лучи прожекторов, бойцы группы захвата по одному выводят арестованных и рассаживают по машинам.

Вайс смотрит на эту картину из-за оцепления и думает, что еще не поздно развернуться и уйти. Похоронить правду, сглотнуть ее, как очередную порцию отравы и молиться, что в конце концов слишком большая доза его не прикончит. Но что-то держит на месте. Осознание. Пусть и совсем не ко времени будет разговор. Это — черта. Которую придется перешагнуть, чтобы идти дальше. Чиркнуть, как лезвием по венам, чтобы покончить с прошлым. В этот вечер перед Рождеством, кошмар должен закончиться навсегда.

Зеваки возбужденно галдят и подаются вперед, когда громила негр, тот самый, что ржал над Папочкой в участке, вытаскивает на улицу плюющегося проклятиями Рикки с заломленными руками. Красуясь, ставит его в снег на колени, надевает наручники, щелкнув замком так, что это, наверное, слышит каждый в толпе, и уводит арестованного к полицейской машине.

Вайс невольно выдыхает с облегчением. Главное, Картеру больше ничего не угрожает. Пускай до времени. Пускай на место Рикки очень скоро придет другой ублюдок, пускай разговор с кэпом предстоит нелегкий. Зато это будет разговор живого с живым. И для Вайса сейчас это самое главное.

Луч прожектора медленно скользит вниз по стене дока, облизывая темные провалы окон, и замирает на входе, словно подсветка на сцене в дешевой пьесе. Хмурые медики с уставшими лицами выкатывают из здания каталку, и торопливо тащат ее по снегу к карете скорой помощи. На каталке — тело, укрытое белой простыней. Лица Вайсу не видно, зато места, где пули входили в плоть, четко помечены расползающимися жирными кровавыми кляксами.

Полицейский, бредущий следом за каталкой, держит в руке черный магнум и такую знакомую помятую фетровую шляпу.

— Лучше б он меня послушал, — хмуро говорит негр одному из копов около машины, — Черт с ним, с этим подонком Рикки. Подумаешь, сбежал бы. Взяли бы в другой раз. Так нет, кинулся следом. Один за троими, представь. Подкрепление не стал ждать. Боялся упустить. А теперь из-за каких-то подонков кэпа потеряли. И какой бес сказал ему, где искать этого Рикки…

Вайс смотрит, как тело грузят на скорую и думает, что он всего лишь хотел, чтобы капитан Картер остался жив. Машина гасит мигалки и укатывается во тьму узких портовых улиц. Спешить и правда больше некуда.

Алекс Вайс решает начать новую жизнь…