Норильские судьбы

Владимир Беляков

повести, рассказы, мемуары

Неотправленное письмо на деревню дедушке

                                          «Ущемление прав ребенка, создание ему

                               немотивированного жизненного дискомфорта

                               несовместимы с самой природой отношений»

                                 (часть 2, статьи 38 Конституции СССР 1977 года).

          Это не попытка зафиксировать собственное начало, а сокровенное, наполненное страданиями путешествие во времени. Это не художественный вымысел, а правдивое описание событий, изложение реальной правды послевоенного детства конкретного лица. Воспоминание в настоящем времени, взгляд не из тумана, отделяющий рассказчика от далекого образа прошлого, взгляд наружу не через запотевшее окно с размытыми силуэтами за стеклом. Это путешествие по волнам памяти и осмысление далекого прошлого, записанного на первых страницах книги жизни с пробелами отсутствующих строк, которые стерлись от времени, но не прервали нить сюжета.

Детство – счастливейшая «золотая» пора, самый чистый и невинный период жизни любого человека. В детстве закладывается характер с последующим отношением к себе и окружающему миру, формируется мировоззрение личности.

 Образ матери в этот период является самым прекрасным образом без описания внешности и характеристики женщины. Именно мать должна задумываться, как много боли мимоходом она может причинить ребенку в раннем возрасте, отнимая чувство настоящей любви и настоящего детского счастья. А детское счастье – это воспитание счастьем.

Подмена воспитания подавлением свободы и воли ребенка, унижением, насилием и причинением физической боли – это преступление.

Только вестник революции в лице Максима Горького, примеряя рубаху на себя, мог выдвинуть гипотезу, что «правильное детство» – это сложное, несчастное, голодное, потому что невзгоды в жизни толкают на революционный процесс – изменить мир к лучшему.

«Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за копейку... Подумав немного, он умокнул перо и написал адрес: «На деревню дедушке.  Потом почесался, подумал и прибавил: «Константину Макарычу».».

Об истории маленького мальчика, которого звали Вовка, этот рассказ.

Яркой страницей его памяти был период детсадовского возраста. Праздники в детском саду – важная составная часть воспитательного процесса. Он помнил просторную светлую комнату садика, со стоящим у стены пианино и разноголосицей звучащее: «Жили у бабуси два веселых гуся». Здесь проводились веселые детские утренники, хороводы вокруг елки, раздавались незабвенные крики детворы: «Елочка зажгись!» Томительное ожидание деда мороза и снегурочки. Восторг и радость от подарков, которые они доставали из большого атласного мешка.

Огромный портрет Сталина на стене, мимо которого дети проходили с тревогой и опаской. Воспитатели показывали на портрет и убеждали, что вождь видит оттуда все их шалости. Каждое утро, взявшись за руки, детишки выстраивались перед портретом и благодарили товарища Сталина за их счастливое детство.

Он помнил, как мать вела его за руку, а из репродуктора, закрепленного на столбе рядом с садиком, голос диктора под аккомпанемент маршевой музыки вещал о начале утренней гимнастики, как из радиоточки в детском саду начинал звучать воинский сигнал «Зори» и незабываемое «Здравствуйте, ребята! Слушайте «Пионерскую Зорьку!», и раздавалась мелодия: «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер…». 

Эта пора оставила чистые, радостные воспоминания, но стоило переступить порог младшего школьного возраста, как Вовка с головой окунулся в мрачный с тяжелыми моральными и физическими болями период, который так глубоко врезался в память, что не стирается по сей день и вряд ли уже сотрется. Наступили времена в его жизни, которые можно было бы без иронии описать словами не сочиненной тогда еще песни: «…Вот бы сразу взрослым стать. Отдохнуть от детства».

Провинциальный грязный городок. Двухэтажное деревянное здание, где они жили. Двор, окруженный сараями. Коммунальная квартира на первом этаже, рассчитанная на трех хозяев. Средняя дверь. Довольно большая комната с печным отоплением. При входе слева небольшая резная вешалка ручной работы для верхней одежды с шестью такими же резными крючками. На крайнем левом всегда висел длинный сыромятный ремень со сломанной металлической пряжкой, который от времени уже высох, скрутившись спиралью. Но стоило его на несколько минут опустить в воду, как он вновь становился эластичным.

Девятилетний мальчик, всхлипывая, старался все глубже зарыться лицом в набитую соломой подушку, чтобы быстрее забыться и уснуть. Мышцы его тела подергивались, пытаясь разгладить засыхающие розовые рубцы и подтеки на спине, плечах и ягодице, оставленные ремнем. Мысли в его голове смешались в кучу, пульсирующими ударами стучали по вискам и готовы были вырваться наружу, не находя себе места. Постепенно они начали успокаиваться, замедляя хаотичное движение, и скоро замерли, накрывшись пеленой. Дыхание стало ровным, веки перестали дергаться, зашторив плотную занавеску, отгородившись от света. Мальчик провалился в длинный коридор тьмы, уснул, продолжая неосознанно двигаться в темноте, пока не увидел впереди еле заметный просвет. Он устремился к нему, мрак стал растворяться, и вдруг открылась сказочная, завораживающая картинка умиротворения, спокойствия и тишины.

Он шел босиком по берегу вдоль небольшой реки, сбивая ногами капельки росы с мягкой зеленой травы. Ботинки, связанные шнурками, висели перекинутыми через плечо. Всходило солнце, пробиваясь через решето плотной зеленой листвы и ласкало исходящим теплом, которое растекалось по телу приятной истомой.  Птицы, облюбовав себе ветки, солировали на разные голоса, стараясь заглушить стрекотание кузнечиков. Серебристая вода, спрятавшись за простыней мягкого и теплого тумана, убаюкивала мелодичным звуком журчания переката и всплесками расходящихся кругов на зеркальной поверхности. Он уселся на край невысокого берега, свесил ноги и стал любоваться окружающей красотой. Потом достал удочку и закинул ее. Поплавок мягко коснулся воды и, раскачиваясь, медленно поплыл по течению, раздвигая круглыми боками прижавшийся к ней туман. Вода поддерживала его на поверхности, освещая отраженными бликами восходящего солнца. Вдруг движение поплавка замедлилось, изменило направление, и, резко погружаясь, он стал уходить в воду. «Клюет!» – пронеслось в голове. Мальчик потянул на себя удилище, леска натянулась. Из воды показалась огромная рыба, она завалилась на плоский бок и, переливаясь блеском чешуи, заскользила по поверхности к берегу.

Радости не было предела. Мальчик держал на ладонях огромного леща, который колотил хвостом по его рукам, раскидывая капельки воды по сторонам. Удары становились все сильнее и сильнее, хвост стал вытягиваться и уже доставал до лица. Рыба, хватая ртом воздух, вдруг показала острые, очень крупные зубы. Мальчик в растерянности начал всматриваться в леща с зубами щуки. Он наклонился, чтобы рассмотреть его ближе и получил сильный удар по щеке. Отпрянув от удара, он открыл глаза.

– Вовка, вставай. Закрой дверь. Я тороплюсь, – сестра, как всегда, опаздывала в школу. – Не забудь натаскать дров и принести воды. Мы будем сегодня стирать. До школы на улице не шастай. Узнаю, что ходил, прибью.

Он затворил за сестрой дверь на крючок и снова лег. Накинул на голову одеяло. Закрыл глаза, пытаясь отыскать сон, но тот исчез вместе с зубатым лещом. Мысли о том, что чуда не произошло, а все происходящее с ним в жизни – не кошмарный сон, а явь, снова ворвались в голову. Каждый раз, ложась спать, зарываясь с головой в подушку, он надеялся, что, проснувшись, откроет глаза, а все вокруг изменится.  Совсем другой мир предстанет перед ним. Все счастливы, довольны, радостны и, главное, добры друг к другу. Каждый вечер с такими мыслями, с надеждой на завтрашнее светлое утро он засыпал. Эта привычка осталась у него на всю жизнь, и, уже став взрослым, когда случались какие-то неприятности и становилось плохо, сразу наступало это сонливое состояние. Ему хотелось уединиться, забыться и провалиться в сон.

Утро нового дня перемен не принесло, перед ним тот же злой, жестокий мир в лицах самых близких и родных ему людей – его сестры и матери. Он старался понять, чем вызваны эти постоянные беспричинные их придирки к нему, унижения, оскорбления и побои, но ответа не находил. Знал лишь, что терпеть их придётся еще долго.

Тяжело вздохнув, он встал с кровати, шлепая босыми ногами, на ходу протирая глаза, направился к умывальнику.

Учился он во вторую смену. Все необходимые работы по дому, которые мать наказывала сделать, сестрой перелагались на него. К полудню нарубил и натаскал дрова. За водой надо было сходить несколько раз, чтобы наполнить большой оцинкованный бак, все пустые ведра и тазики.

Водораздаточная будка находилась в сотне метров от дома. Вода в то время в городе отпускалась по талонам. В каждом районе было несколько таких будок. Также талоны выдавались на бесплатное посещение бани из расчета один раз в месяц на каждого члена семьи. Зимой из-за постоянно проливаемой из ведер воды подступы к колонкам представляли собой сплошной каток. Наверное, это были самые ругательские и матерные места города.

Вовка, как и остальные жильцы близлежащих домов, за водой ходил не к будке, а на паровозную заправку. Высокий гусак, из которого заливали воду в паровозы, располагался сразу за перроном железнодорожного вокзала. К вертикальной высокой трубе внизу был приварен дополнительный кран.

В первую ходку принес воды соседу дяде Мише, инвалиду, массивному мужчине, который очень хорошо относился к мальчику. Проходя в очередной раз с ведрами по небольшой привокзальной площади, остановился. Ребята играли в футбол, гоняя тяжелый набитый тряпками мяч.

– Вовка. Вставай на ворота. У нас вратаря нет.

– Да Людка мне наказала воды натаскать до школы. Ну ладно, только полчасика.

И он забылся в азарте игры. Это же детство.

Ее твердые, как камень, костяшки кулака разбили ему нос и нижнюю губу. Кровь ручейком текла скатываясь вниз. Он, шмыгая носом, хлебал кровь, боясь, что капли попадут на майку и тогда сестра станет еще злее и свирепее. Плакать боялся, потому что когда начинал это делать, сестра вообще выходила из себя и начинала тихо, зло шипеть прямо в лицо:

– Закрой рот, идиот. Ты что хочешь, чтобы соседи тебя услышали?

Затыкала ему рот рукой, стараясь засунуть туда кулак.

Он скосил глаза в сторону матери, которая сидела за столом и вязала носки. Нет, защиты он не искал, а наоборот – боялся получить наказание еще и от нее, так как мать била гораздо больнее. Она наказывала его не так часто, как сестра. Никогда не брала в руки ремень, а если била, то открытой ладошкой по голове до такой степени сильно что, иногда после этих ударов, его начинало тошнить. Зато сестра не упускала случая схватиться за ремень и делала это практически ежедневно.

На этот раз все закончилось быстро.

– Иди, умой рожу, – сказала сестра.

Он вышел в коридор коммуналки и поспешил к одному из трех умывальников, подвешенных на стене. В соседней комнате открылась дверь.

– За что? – спросил сосед дядя Миша, поправляя очки с очень толстыми линзами. Зрение он потерял в боях на Курской дуге и практически ничего не видел. Даже книги у него были причудливые – с пупырышками на страницах. Зато дядя Миша был классным сапожником. За ремонт обуви брал не дорого. Заказов было много всегда. Из дома он практически не выходил, поэтому люди расплачивались с ним в основном продуктами.

На его вопрос Вовка пробурчал:

– Воды мало принес, да огрызнулся сестре. Вот и получил.

– Иди-ка сюда, – сосед протянул несколько карамелек.

Мальчик зажал их в кулаке.

– Спасибо, дядя Миша.

– Ты хоть одну съешь при мне, а то отдашь все Людке.

– Я съем, дядя Миша. Вот только лицо помою.

– Что, опять в кровь разбили?

– Да нет. На ночь умыться надо.

– Ну-ну, – пробурчал он и закрыл за собой дверь.

Мальчик умылся. Потрогал нос, не идет ли кровь. Зашел в комнату и замер у порога в ожидании дальнейших команд. Протянул вперед ладошку с конфетами.

– Кто дал? – сестра выхватила их.

– Дядя Миша.

– Что-то он часто тебя жалеет.

– Может, пойдешь жить к нему? – сказала мать, не отрываясь от вязания.

Он молча опустил голову.

– Что встал у порога? Марш в кровать, – мать посмотрела через дужку очков.

«Слава Богу», – пронеслось у него в голове.

Вовка юркнул под одеяло, натянув его на голову, чтобы быстрее провалиться в темноту, и стал вспоминать дни, когда он был действительно любим и счастлив. Не отыскав в памяти таких, он уснул.

С семи лет его преследовала ангина. Вот и на этот раз горло было охвачено огнем и болью. Глотать он не мог. Высокая температура выжимала из него испарину, переходящую в озноб.

– Надоел ты мне уже со своей ангиной.

Мать за руку вела его в городскую больницу в надежде пристроить в стационар. Ему было до того плохо, что временами он просто отключался.

Какая-то женщина в белом халате через окно долго объясняла матери, что мест свободных нет. Затем вышла на деревянное крыльцо и подошла к мальчику.

– Открой рот, миленький.

Он открыл и закашлялся.

– Ну что, типичная ангина, – потрогала его лоб. – Температура очень высокая. Вы бы, мамаша, его по улице не таскали в такой мороз, а в постели держали. Вы посмотрите, он у вас уже сознание теряет. Вы что, хотите осложнение заработать? Давайте ему полоскать горло содой и сбивайте температуру.

– А может, где-нибудь в коридоре? – не унималась мать.

– Да поймите, нет мест, и коридор забит тяжелыми больными, – женщина закрыла за собой дверь.

Мать дернула сына за руку. Не в состоянии передвигать ногами, он повис на ее руке.  Тогда она взяла его за ворот пальто и потащила волоком.

На крыльцо опять вышла женщина в белом.

– Гражданка. А это ваш сын?

– А чей еще?

– И что, родной?

– Троюродный.

Мать потащила сына дальше. А женщина только покачала головой.

Осталась надежда на последний стационар – туберкулезное отделение, в котором мать работала санитаркой.

– Зинаида Васильевна, что случилось? – спросила проходящая мимо женщина-врач.

– Да Вовка опять ангину подхватил. Температура высокая, – она дернула сына за руку.

От рывка он не устоял, ноги подкосились, и он упал на колени.

– Это же туберкулезное отделение. Зачем вы его сюда-то привели?

– Да не берут нигде. Везде койки заняты.

– Раз ангина, лечите дома.

– А кто с ним сидеть будет. Кто будет деньги зарабатывать? Дома и так жрать нечего.

Врач присела, заглядывая ребенку в лицо:

– Он что, спит?

Его горло пронзила жгучая боль, и запершило так, что начало тошнить. Желтая жижа фонтаном вырывалась из его рта.

Очнулся Вовка в постели от бубнящего монотонного голоса. Какая-то старушка, сидя боком на краю кровати, читала молитву.  Пошевелился.

– Слава тебе, Господи!

Старушка встала, перекрестилась, поцеловала небольшую иконку, которую держала в руках и вышла из комнаты. Вернулась, держа в руках алюминиевую кружку с горячей водой. Потом принесла соль, луковицу и кусок хлеба.

– Ешь, милый, на здравие. И храни тебя Господи, – опять перекрестилась.

– А где мамка?

– Где ж ей быть?  На работе. Людка, сестра твоя, в школе. Вот придёт, ухаживать за тобой будет. А я уж здесь не нужна. Засиделась я с тобой. Почитай, четверо суток у бога просила, чтоб не забирал тебя.

В очередной раз он поправился. Ангина отступила также быстро, как пришла.

В коммунальной квартире жили дружно, без скандалов. Слева сосед Михаил, посередине – семья Вовки. Справа – пожилая вдова, потерявшая на фронте мужа, брата и старшего сына, очень добрая крупная женщина, которая, как могла, жалела, утешала мальчика и всегда при случае старалась сунуть незаметно ему в ладони какую-нибудь выпечку. Мать категорически запрещала ему брать у чужих что-либо, считая это подачкой, в которой они не нуждались. Каждый вечер соседка уходила на железнодорожный вокзал встречать своего единственного оставшегося сына, который уже три года служил в армии и должен был вот-вот вернуться.

И каждый раз возвращалась одна, поправляя платок на плечах и, как бы извиняясь, говорила.

– Наверное, завтра приедет мой Митенька.

Потом уходила к себе в комнату и выходила только на следующий день вечером. Бодрая, с горящими глазами, улыбаясь, говорила:

– Пойду Митеньку встречать.

В один из дней она захворала и долго не могла собраться на вокзал. А когда встала и начала накидывать платок на голову, в проеме двери появился ее сын, статный, крепкий в военном кителе. Лицо его сияло улыбкой.

– Мама! – только успел сказать он, протянув вперед руки, как женщина обмякла. Ноги подкосились, и она упала в обморок. Сын подхватил ее под руки.

Соседка умерла через четыре дня, так и не придя в сознание.

Сестра была старше мальчика на восемь лет. Отцы у них были разные, оба военные. Ее пропал без вести в первые дни войны. Мать в сорок шестом снова вышла замуж. Через месяц после рождения сына муж попал в тюрьму. Жили они в небольшом азербайджанском городке Астара на границе с Ираном. Служил отец Вовки в погранвойсках.  Что произошло, толком не знал никто, но мужа арестовали вместе с его братом, который тоже был пограничником. Сослуживцы отца посоветовали матери во избежание ареста срочно уехать из военного городка. Она спешно, захватив кой-какие вещи, отправилась на свою родину – на Урал.

Мать никогда не рассказывала о себе никому, но по фотографиям, которые хранились дома, можно было догадаться, что она была родом из богатой семьи. На одной из пожелтевших семейных фотографий было запечатлено: сидящая на стуле еще молодая бабушка, за ее спиной стоял в парадном мундире царской армии с многочисленными наградами на груди дедушка Василий, отец матери, которого арестовали и расстреляли перед войной, по бокам две, как куколки, в одинаковых платьицах девочки-погодки – мать и ее сестра Нина. Фото было сделано на фоне дома с двумя колоннами. В памяти мальчика остались воспоминания, как они с бабушкой гуляли по Михайловску, она держала его за руку. Проходя мимо дома с надписью «Клуб», она останавливалась и поясняла:

– Здесь, внучек, жил купец Варенцов. Очень праведный был человек. Это его усадьба.

Шли дальше. У большой церкви, с покосившимися на куполах крестами и превращенной в склад химических удобрений, крестилась:

– Это, внучек, Вознесенская церковь. Сюда мы всей родней ходили на праздничные службы. Какой здесь был знатный хор!

А когда подходили к дому с двумя колоннами, всегда останавливалась. На глазах бабушки появлялись слезы. Она тихо шептала:

– Чтоб вы сгорели все в аду.

Потом опять крестилась со словами:

– Прости меня, Господи.

Мать снова оказалась на Урале, где родственников было много.  Жили в доме у бабушки, который был построен в тридцатые годы. Вскоре бабушка умерла, а в один из дней на пороге появился участковый.

– Зина, – сказал он, – я хорошо отношусь к вам и знаю всю вашу родню. Уважаю и горжусь Валентином Степановичем. Но пришли документы…

И посоветовал матери уехать из-за возможного ареста как жены врага народа.  На все уговоры родственников оставить малыша у них, не тащить в неизвестность, ответила отказом. Так они опять бежали и оказались уже в небольшом рабочем городке Среднего Урала, первое поселение которого образовалось в 1832 году с открытием золотоносных россыпей.

Статус города поселок приобрел в тридцатые годы и представлял собой деревянные бараки и частные строения с приусадебными участками. К окраинам города со всех сторон подступал лес.

На металлургическом заводе и нескольких шахтах трудилось практически все население. Большой механический гудок два раза в день извещал о начале и конце рабочего дня и слышен был далеко за окраинами города. Улицы представляли собой разбитые дороги с деревянными тротуарами, идущими параллельно. Единственной асфальтированной была площадь Ленина с типовым памятником, которые, как под копирку, устанавливались во всех городах Советского Союза.  Кирпичную кладку имели только пять зданий: административное Горисполкома, дворец культуры, ДИТР (дом инженерно-технических работников), здание пожарной части с каланчой и городская баня с замечательной парилкой.

Любимым местом отдыха горожан был парк культуры, с открытыми концертной и танцевальной площадками, где в воскресные и праздничные дни играл духовой оркестр. Практически все население городка приходило сюда. Все скамейки и близлежащие лужайки в такие дни были заняты. В ларьках шла бойкая торговля спиртным, у передвижных бочек с надписью «Пиво» столики были всегда заняты.   Еще не было сатураторов, торговля газированной водой с сиропом шла с прилавков из перевернутых стеклянных конусов с краниками, а из лотков на колесиках продавали самое вкусное мороженное в мире – «Эскимо». Возле каждого такого прилавка собирались очереди.

На полках городских магазинов многоярусными пирамидами стояли банки с килькой в томатном соусе, на прилавках лежало нарезанное кусками желтое сало, а в деревянных бочках томились квашеная капуста да соленая килька. Это был весь ассортимент.  Птицу и мясо по высокой цене можно было приобрести только у частников и на рынке. Как выживали в те времена, не понятно до сих пор.

Детворы во дворах было много.  Играли в городки, лапту. Проводили футбольные матчи – двор на двор, улица на улицу, также и дрались – двор на двор, улица на улицу. Город был разбит на три района, поэтому в каждом создавалась своя группа, в которой главенствовали более взрослые ребята.

Любимым же местом мелкоты была «Зеленая зона», где сидели пленные мадьяры и румыны. Сюда детишки ходили просить еду. Здесь стычек и вражды между группами не было. Взрослые пацаны установили график посещения зоны для каждого района, который соблюдался и выполнялся всеми: сегодня Левенка, завтра Кушайка, послезавтра Шанхай. Небольшими группами ребятишки, прогуливаясь вдоль проволочного ограждения зоны в ожидании, когда кто-нибудь из пленных перебросит через ограждения хлеб, сахар или еще что-нибудь. В нескольких местах в колючей проволоке были сделаны разводы. Там пленные оставляли ребятишкам котелки и миски с едой. 

Охранники их не отгоняли, а понуро наблюдали, как проигравшие войну подкармливают детей победителей.

Мать строго запретила Вовке ходить к зоне, поэтому он постоянно принимал участие в «набегах» на колхозные поля, где выращивались картошка, редька, капуста, морковь, турнепс, а на овсяниках рос горох. Когда эти сельскохозяйственные культуры созревали, их охраняли объездчики на лошадях, которые вооружены были нагайками, плетьми. У некоторых были даже ружья с патронами, заряженными крупной солью.

Пацаны, собравшись группой в десять и более человек, скрытно по лесу подбирались к кромке поля и прятались в кустах. Вперед ползли «полевые сборщики», как правило, два человека. За ними цепочкой растягивались остальные. Несколько «лесных сборщиков» оставались на кромке леса, в их задачу входило собирать все добытое и прятать в специально вырытые схроны. «Полевые сборщики» лежа выдергивали овощи и перебрасывали по цепочке, «конвейер» начинал работать. Собрав, сколько можно унести, уползали.

Если появлялись объездчики и обнаруживали «монголов» (так они называли эти группы), ребята под громкие крики «Атас!» углублялись в лес, разбегаясь в разные стороны. Тем, кого настигал конный страж и доставалось плеткой, премировали дополнительно при дележке добытого. Хуже было, когда кто-нибудь из них получал заряд солью. «Санитары», были и такие ответственные, всегда имели при себе фляжку с водой, йод. Потом всей компанией под смех и слезы выколупывали из тела и растворяли водой бело-желтые кристаллы, застрявшие в спине или ягодицах.

Ребята знали всех объездчиков, которые дежурили на полях, но если на службу заступал Пацюк из соседнего села Смехуновка, то от набегов старались воздержаться. Это был свирепый мужик. Вместо плети он использовал нагайку со свинцовым наконечником. Если настигал жертву, старался наехать конем и пройтись по спине с оттяжкой так, что потом на теле оставалась рваная рана. Не гнушался он применять ружье и при любой возможности стрелял по убегающей мишени. По слухам, Пацюк был бывшим полицаем-западником, сосланным на Урал и определенным на поселение. Но запугивать ребят ему довелось не долго. Скоро он сгорел в доме, где жил. Оказалось, что это сделали его земляки, приехавшие сюда за тысячи километров специально для расправы.

Летом ребята группами ходили в лес собирать грибы, землянику, черемуху, жимолость. Самым любимым занятием всегда была рыбалка. Близлежащим водоемом была река Солда. Рыбы в ней было много, но там работали драги по добыче золота, и территорию охраняли очень злые дядьки в военной форме, которые без предупреждения начинали стрелять над головами.

Еще одна река Тура, очень живописная, текущая среди могучих Уральских гор, окруженная тайгой, находилась в двенадцати километрах. До нее добирались поездом, который ходил до поселка Дачный два раза в день и привозил известняк для нужд завода. К нему всегда подцепляли два-три пассажирских вагона.

В девять лет Вовка приобщился к рыбалке, на которую ездили группой в несколько человек. Если удавалось поймать и привезти рыбы на приличную уху или жареху, мальчишки были беспредельно рады.

Потом Вовка увлекся охотой. Ружья у него, конечно, не было. Большая часть детворы в то время вручную изготавливала самопалы (поджиги). Самопал представлял собой металлическую трубку, сплющенную и загнутую, с одной стороны, с прорезью, куда закреплялись отломленные головки спичек. Трубка плотно закреплялась на рукоятке при помощи отожжённой проволоки. Рукоятки изготавливали индивидуально, каждый выбирал на свой вкус, вырезая из плотных пород дерева. Получалось подобие нагана. Заряжали эти поджиги кто растертыми головками спичек, кто порохом, вкладывая туда самодельно накатанный свинец.

Тайком, чтобы не увидели мать или сестра, изготовил Вовка себе двуствольный самопал. Трудился над ним несколько дней.

При первой же возможности он рванул в тайгу, подступающую вплотную к городу. Здесь, углубившись на сотню метров, уже попадаешь в другой мир. Огромные сосны, разбросав свои лапы, зависают над мелким березняком и вездесущей черемухой. Густые шапки кедров провисают от тяжести созревающих шишек. Молодые ели, опустив свои юбки до земли, прикрывают и прячут под ними грибы, присыпая их сверху зелеными иголками. Жимолость, или, как ее называют в народе, «бараньи муди», уживается со всеми кустарниками и деревьями, поэтому ее было много везде.

Мальчик сел под сосной и начал заряжать свой самопал. Засыпал порох, нажевал из газеты пыж, утрамбовал его деревянным шомполом, затем вставил три дробины и еще один пыж. Отломил две спички, закрепил головки к прорези на стволе. Держа спичечный коробок в руке начал глазами отыскивать, куда сделать выстрел. Не найдя подходящей мишени, достал из кармана кусок газеты и расправил ее на стволе небольшой сосны. Газета прилипла к смоле. Он отошел на пять шагов, встал в кустах, метясь в мишень, и только поднес коробок, как на ветку сосны прямо перед ним уселась капалуха. Взмахивая крыльями, она старалась удержаться на ветке, которая прогибалась под тяжестью птицы. Вовка чиркнул коробком, раздался сухой выстрел. Птица, так и не успев обосноваться на ветке, сорвалась вниз головой и упала под сосну, раскидав в стороны опавшие шишки. Мальчик, не веря своим глазам, подбежал, схватил ее за хвост. В его руках была килограмма на два крупная рябая, с красным цветом перьев на грудке и лохматыми лапками настоящая самка глухаря.

Это был его первый охотничий трофей. Сломя голову, Вовка бежал домой, временами останавливаясь для того, чтобы еще раз полюбоваться добычей. Если бы он знал, что его ждет дома, то птица так бы и осталась лежать под сосной.

Перешагнув порог и ворвавшись в комнату с сияющей улыбкой, он вытянул вперед руку. Капалуха повисла вниз головой, крылья распались по сторонам.

– Ты где шлялся? – сестра отодвинула вытянутую руку с птицей в сторону.

– В лесу. Вот убил.

Его даже не насторожило настроение сестры. Он еще раз поднял трофей показывая его уже матери. Она безразлично бросила взгляд на дичь, будто мясо птицы никогда не исчезало из их рациона. Лично он не мог припомнить, когда ел его в последний раз.

– Ты что не видишь, кровь с нее капает.

Вовка пошатнулся, получив удар по затылку.

– Всего одна капля.

–  Бери тряпку, вытирай.

– А куда капалуху?

– Ты что, мне предлагаешь с ней возиться?

– Интересно, из чего ты ее убил? Что, поджиг сделал? –  вмешалась мать, а мальчик, услышав вопрос замер. – Ну, раз убил, обдери ее на улице.

Вовка облегченно выдохнул.

–  А можно я хлеба возьму?

Он за день еще ничего не ел, поэтому в надежде посмотрел на мать.

–  Щасс. Ты за ним сходил? Делать самопалы, шастать по лесу – у тебя время есть, а сходить в магазин – нет.

Чувствовалось, что у сестры очень чешутся руки, и она ищет предлог, за что можно двинуть посильнее и больнее, чем подзатыльник.

– А тебя в лес кто отпускал? – она подошла ближе. Наклонила голову и вдруг закричала так, что мальчик отпрянул от нее. – Мам, ты смотри, что эта сволочь сделал!

Она нагнулась, схватила брата за ногу и дернула на себя. От неожиданности Вовка упал, а сестра стала выкручивать ему ступню, стараясь стянуть с ноги ботинок. Тут он с замиранием сердца увидел, что носок подошвы у правого ботинка оторван. Ботинки были еще новые и куплены всего полгода назад на вырост, размером больше.

Наконец, ей удалось стянуть ботинок. Она подошла к матери, показывая.

– Что ж на тебе все горит, как в огне? – мать встала, достала из тумбочки какую-то бумажку и сунула ему в лицо. – Полюбуйся, сколько тебе отец послал денег в этом месяце.

Листок прилип у него на лбу.

– До школы будешь ходить босиком. И попробуй мне их только надеть.

Она села за стол и достала спицы для вязания. «Вроде пронесло», – подумал мальчик, и в этот момент сестра наотмашь со всей силы ударила его по лицу ботинком. Из носа пошла кровь. Чтобы не замарать пол, он присел на колени, склонился над лежащей птицей, кровь стала капать на нее.

– Сейчас ты у меня за все получишь.

Эти слова сестры были ему хорошо знакомы. «Значит, бить будет ремнем, только бы не размачивала его в воде», – подумал он. Скосил глаза на вешалку где тот висел и, собирая кровь в ладошку, стал ждать первых ударов. Мать встала, потянулась к стене, на которой висел репродуктор-тарелка «Рекорд-4» и включила его. Диктор объявил, что сейчас в исполнении симфонического оркестра прозвучит произведение Арама Хачатуряна «Танец с саблями» из балета «Гаянэ», и под вступительные звуки оркестра, стоя на коленях, мальчик получил первый удар по спине. Потом второй, третий. Ритм мелодии нарастал, и сестра старалась не отстать от него, скоро терпеть удары стало невмоготу, на пятый или шестой мальчик начал всхлипывать.

– Только попробуй пикнуть у меня!

Сделала еще несколько ударов и напоследок еще раз ткнула ботинком в лицо. Нос опух и превратился в картошку. Вовка прекратил всхлипывать, не поднимаясь с колен, ждал постоянной фразы: «Иди, умой свою рожу». Сестра повесила ремень и бросила в него ботинок:

– Иди. Умой свою рожу.

Вовка вышел. В дверном проеме своей комнаты стоял дядя Миша. Толстые линзы его очков поблескивали увеличенными зрачками. Он вытер руки о кожаный фартук, висевший на груди.

– Дайка гляну, сынок, что здесь у нас? – взял в руки ботинок. – Умойся, и принеси мне второй.

– Не люди, а звери какие-то, – сказал он, скосив глаза на дверь и, внимательно даже не разглядывая, а ощупывая пальцами оторвавшуюся подошву, произнес:

– Не переживай, будет как новый.

Мальчик наклонился над умывальником и привычными движениями, поднимая и опуская голову начал останавливать кровь. Дверь комнаты открылась, сестра выбросила ему под ноги птицу.

– Вымоешь харю, ощипи ее. Только не в доме, на улице. И не забудь тряпкой убрать везде свои сопли с пола.

Убедившись, что кровь больше не идет, Вовка взял ведро, охотничий трофей, вышел и уселся на березовый пенек в глубине дворового сарая. Через пять минут его окружили сверстники.

– Вовка. Говорят, ты капалуху грохнул. Покажи.

– Это что, из поджига или ружья?

– Из поджига.

– Брешешь! Ты смотри она вся в крови. Тут как минимум шестнадцатый калибр.

У Вовки не было желания объяснять, откуда на птице столько крови.

Мать приготовила прекрасный суп. Сидя за столом все с удовольствием наворачивали наваристый бульон, вытаскивая кусочки настоящего мяса и обгладывая косточки.

– Мам, а дай мне еще от грудки, – просила сестра добавки. В дверь постучали.

– Кто там? – никто не отзывался.  Соскочив с табурета, мальчик открыл дверь.

Перед порогом стояли, как новенькие, начищенные гуталином ботинки. Посмотрел направо, соседская дверь была закрыта.

– Спасибо, дядь Миш! – крикнул он.

Учеба в школе давалась Вовке без особых проблем. В дневнике пятерки и тройки сменяли лидерство. За полученную двойку всегда следовало телесное наказание примерно по одному сценарию.

– Это что? – сестра держала в руках дневник.

– Двойка, – бурчал он.

– Двойка. А ты играешь в футбол? Значит, домашнее задание ты уже сделал?

– Нет еще.

– Значит, сейчас будем делать. Раздевайся.

Голос ее был тихий и спокойный. Это всегда настораживало. При таком состоянии сестры ему доставалось больше всего.

– Можно, я умоюсь?

– Потом умоешься.

Он нехотя стягивал с себя майку.

– Живее, – торопила его подзатыльником.

Снимала с вешалки ремень. Усаживались за стол.

– Читай.

Он начинал бубнить себе под нос условие задачи, косо поглядывая на ремень.

– Понял?

– Да.

– Решай.

Как-то раз Вовка потянулся к чернильнице. Руки в предвкушении предстоящей порки мелко подрагивали. Окунул перо. На кончике зависла какая-то волосинка. Стараясь от нее избавиться, он начал очищать перо о граненый край.  Чернильница предательски завалилась на бок. Темно-фиолетовая жидкость разлилась на тетрадь и ручейком устремилась к краю стола, срываясь каплями на домотканый светлый половик.  Первые капли не успели еще коснуться половика, как ремень уже прилип к его спине.

Голый, в одних трусах, он стоял после порки на коленях в углу комнаты и ждал традиционного: «Иди, умой свою рожу». На голой спине, и плечах проявлялись новые гематомы и ссадины.

В один из августовских вечеров на пороге их дома появился дядя Валя Фокин – родственник по материнской линии, гордость и легенда деревни Михайловск, бывший военный, артиллерист, капитан запаса, имеющий более двадцати наград, в том числе два Ордена Красной звезды и Ордена Отечественной войны обеих степеней. В Армии ему пришлось прослужить с 1939 по 1947 год, участвовал в Финской и Отечественной войне, дошел до Берлина.  Работал дядя Валя главным бухгалтером в одном из предприятий.  Мать всплеснула руками:

– Валентин, а что без телеграммы?

– Пока она дойдет, я уже на месте буду.

Причину своего приезда он озвучил сразу.

– Зина. Я договорился с начальством в Свердловске и приехал забрать Вовку в Суворовское училище. Сегодня суббота, во вторник мы должны сдать документы.

Мать села на стул, задумалась и, глядя ему в глаза, сказала:

– А может, Валентин, хватит с нас военных. Дед был военный – убили. Отец был военный – расстреляли. Из трех твоих братьев Фокиных – двух убили, один ты остался. – Она кивнула в Вовкину сторону. – А их родство? Деда расстреляли. Брата Василия расстреляли. Василий сам до сих пор под расстрелом ходит, хотя и амнистия. Да и весточку я получила: не жилец он уже, даже если выпустят. Переломали всего. Ты бы лучше к Нинке, сестре моей, поехал. У нее аж четверо таких архаровцев растут.

На том разговор и закончился. Сколько мальчик не упрашивал, умолял мать отпустить его с дядей Валей, все было напрасно. Сказав свое «нет», мать больше не стала слушать никакие доводы.

Зима подходила к концу и уже радовала ярким солнцем.

Вернувшись из школы, Вовка в коридоре очищал снег с валенок, когда открылась дверь у дяди Миши.

– Зайди ко мне, сынок.

Мальчик вошел, встал у порога, разглядывая жилище.

Не видя, ориентируясь на силуэт, дядя Миша подошел ближе и протянул Вовке новенькие, блестящие коньки «Снегурочка».

– Вот, сынок, это тебе от меня. Может, какая-то радость появится у тебя. Ты светлый и добрый, зла за пазухой не держишь, поэтому боюсь я, как бы тебя не сломали, и ты не озлобился. Ты прости мать и сестру свою, им тоже досталось. В итоге жизнь расставит все по своим местам, и каждый получит, что заслужил. А тебе скажу, пора показывать зубы, огрызаться, а если надо кусать.  Сестра тебя старше и сильнее, но это не значит, что во всем права. А если ты чувствуешь за собой правду, стой на своем. За правду сынок бороться надо.

– Так она же сестра. Я что, с ней драться должен.

– Дерись.

– С сестрой?

– А она понимает, что ты ее брат?

Мальчик пожал плечами.

– И я о том.

Вовка не спускал глаз с новых блестящих коньков с загнутыми носками.

 – Дядя Миша, спасибо! У меня теперь свои коньки. Ты не беспокойся. В магазин я тебе всегда сбегаю, натаскаю дров и воды принесу.

Его переполняло чувство радости и счастья. Он сломя голову заскочил к себе в комнату и начал искать веревки, для крепления коньков к валенкам. Взгляд сразу упал на зловещий ремень. «Отличные задники получаться», – подумал он, снял ремень и направился к соседу.

– Дядь Миш. Помоги веревки приладить.

Тот на ощупь стал разглаживать скрученную кожу ремня и ухмыльнулся:

– Это, Вовка, называется: «Перекуем мечи на орало».

Мальчик не понял смысл сказанного соседом, но согласился:

– Перекуем.

– Ты мне валенки принеси, чтобы я задники по размеру сделал.

С какой завистью Вовка всегда наблюдал за ребятами, катающимися на коньках, о которых даже не мог мечтать. А теперь у него были свои. Сердце от радости не находило себе места, готово было выскочить наружу. Через полчаса, забыв обо всем на свете, он вместе со сверстниками катался на твердом снежном насте привокзальной площади. 

С ног до головы в снегу, радостный, раскрасневшийся, возбужденный, топая по дощатому настилу коридора блестящими коньками, он открыл входную дверь.

– Ну, раздевайся, – сестра уже поджидала его.

– Людка, у меня свои коньки. Это дядя Миша подарил.

– А ты подумал, насколько валенок хватит, если ты будешь в них на своих коньках кататься?

– А че им будет?

– Им может ничего, а тебе точно – порка.

– За что? Я же все сделал, что ты наказывала.

– Раздевайся быстрее, я сказала.

От удара он завалился на бок и лежа стал спешно разматывать веревки на валенках.

– Давай сюда, – сестра протянула руку к конькам.

– Не дам! – в истерике закричал Вовка.

– Еще раз повторяю. Дай мне коньки.

– Нет, – сказал он и прижал коньки к груди.

– Ничего. Сейчас отдашь.

Она потянулась за ремнем и в недоумении уставилась на пустой крючок.

– Где ремень?

– Был да сплыл, – дерзко ответил Вовка, плотнее прижимая к груди коньки. Снег на них таял и каплями разбивался о крашеный пол. Сестра подошла к шкафчику и вытащила из него бельевую веревку.

– Ничего. Найдем замену.

Льняная веревка, описав дугу, опустилась на голые плечи мальчика, захватив часть спины.

– Все равно не дам.

– Отдашь. Как миленький, отдашь.

Сестра стала вырывать коньки, периодически нанося удары. Силы были не равные.

Скоро она держала коньки в руках. Соединив вместе, обмотала привязанными веревками и вышла в подъезд. Мальчик с криком бросился за сестрой, умоляя не выбрасывать коньки. Когда она вернулась, он стоял и смотрел на нее ненавидящим взглядом.

– Ты фашистка.

– Что ты сказал? Повтори.

– Что слышала.

Он уже не реагировал на ее удары.

– Вот на коленях ты у меня в углу и постоишь. На горохе ты уже стоял. Мало помогло. Постоишь на гречке. Может, поумнеешь.

Пока по спине прогуливалась веревка, Вовка молчал, но, когда сестра заставила его встать на колени, и острые грани предварительно рассыпанной крупы вонзились в них, он начал всхлипывать, а когда боль стала невыносимой, откровенно заревел и уже не столько от боли, а сколько от обиды и несправедливости. Сестра закрыла ему рот ладонью, не давая подняться. Скоро боль в коленях стала утихать, и, уткнувшись головой в угол, Вовка замолчал. В дверь постучали.

– Кто там?

– Людка. Хватит пацана избивать. Что он такое делает, что ты каждый день его лупишь? Что ты, как фашист, над ним глумишься. Ты же комсомолка.

– Не лезь, дядя Миша. Наказываю, значит, заслужил.

– Я хоть и слепой, а вот соберусь и пойду в школу. Расскажу, как ты над братом издеваешься.

И тут Вовка услышал, может, ту самую правду, разгадку такого отношения к себе.

– Какой он мне брат? Его отец и дядька – враги народа и турецкие шпионы. Не зря же дядьку расстреляли. Это из-за них меня в комсомол долго не принимали.

– Сука ты, Людка, и дура. Хотя и последний класс заканчиваешь, а ума не набралась.

– Дядь Миш. Она коньки выбросила во двор! – прокричал Вовка и тут же разрыдался.

Для себя он уже решил убежать из дома, но сначала попробовать отыскать коньки. Может, их еще не успели подобрать прохожие.  Сестра подошла к двери, прислушалась, открыла ее и выглянула в коридор.

– Иди. Умой свою рожу.

Он встал с колен и что было сил, со злостью руками отпихнул сестру в сторону, босиком ринулся в коридор, выскочил из подъезда во двор и стал отыскивать в снегу коньки.  Сестра в недоумении проводила взглядом его побег, подошла к входной двери и крикнула вслед:

– Сопли начнут замерзать, постучишь.

И накинула защелку.

Вовка быстро нашел коньки, прижал их к груди и, стряхивая снег, прилипший к ногам, подошел к двери.  Дернул за ручку. Дверь, обитая коричневым дерматином, оказалась заперта. Осторожно постучал – тишина.

Оказавшись в подъезде босиком, в одних трусах, он не знал, что делать. Деревянный настил пола был покрыт тонким слоем снега, а на улице было минус пятнадцать градусов. Пританцовывая, он поднялся на площадку второго этажа, но и здесь было не теплее. Постучал в одну дверь, другую, но никто не открыл. Тогда бегом скатился по ступенькам и постучал еще раз в свою квартиру. Сестра на цыпочках подошла к двери, тихо откинула засов и также неслышно отошла.

 Вовка посмотрел на запертую дверь и постояв немного опять поднялся по ступенькам. Холод сковал ноги, ступни прилипали к деревянному настилу. Тогда он снял трусы, бросил себе под ноги и уже совершенно голый присел калачиком у стены, рядом с коньками. Сознание того, что они не потерялись и лежали рядом, согревало его душу. Глядя на коньки, улыбнулся.

 Он уже основательно закоченел, трусы под ногами покрылись инеем, когда, входная дверь внизу стукнула, послышались громкие детские и взрослые голоса. По лестнице поднималась семья Винокуровых – тетя Надя и дядя Паша с сыновьями, его ровесниками. Жили они на верхнем этаже и занимали три комнаты полностью. Тетя Надя, увидев сидящего на холоде голого ребенка, кинулась к нему.

– Вовка. Что случилось?

Схватила на руки, прижала к себе.

– Открывай быстрее, – поторопила она мужа.

Он сидел на краю дивана и пил чай из большой кружки. На голову и плечи был накинут теплый шерстяной плед. С обеих сторон от него примостились приятели. Они молча наблюдали, как их мать вытаскивала из Вовкиных колен глубоко воткнувшиеся крупинки. Извлекла очередную, внимательно осмотрела ее и спросила:

– Говоришь, споткнулся и упал на колени.

– Ага.

– А гречка сама рассыпалась?

– Я нечаянно рассыпал.

– А спину и плечи где так ободрал? Тоже упал?

– Да.

– Да брешет он. Это Людка его каждый день мутузит.

 Мать посмотрела на сыновей:

– Нет в русском языке слова «мутузит».

– Раз она его мутузит, значит, есть.

– Ладно, Вова, потерпи еще.

Тетя Надя продолжила вытаскивать крупу, дула на ранки, смазывая их зеленкой.

Ребятишки, наблюдая за процедурой, иногда морщась спрашивали:

– Вовка, больно? Да?

– Нет.

– Врешь.

Муж Надежды нервно ходил по комнате, наблюдая за процессом.

– Может, мне позвонить?

– Подожди. Я сейчас закончу и вместе позвоним.

Вовка делал небольшие глотки приятного ароматного чая и мысленно придумывал, что соврать, если спросят, как он голый оказался в подъезде. В голову ничего не приходило. Но врать не пришлось, его никто не спросил.

– Спать будешь у нас вместе с ребятами.

Тетя Надя вышла с мужем в другую комнату, о чем-то поговорили. Потом позвонили на коммутатор, попросили телефонистку соединить их с кем-то и долго негромко разговаривали.

Уже поздно вечером, когда детишки, поужинав, мирно посапывали, раздался стук. Надежда с мужем подошли к двери.

– Кто там?

– Надя, открой. Это я, Зина. Твои ребята дома?

– А где им быть в такое время.

– Открой. Мой Вовка куда-то пропал.

Надя открыла дверь.

– Пришла с работы, а его нет. Людка говорит, ему Миша, сосед наш, подарил коньки, и он ушел кататься. Вот до сих пор нет.

– Зина. А давно твой Вовка ходит гулять зимой в одних трусах?

– Как в трусах?

– А вы у дочери своей спросите. А сами что, не увидели, что его одежда и валенки дома?

– Я еще не смотрела. Мне дочь так сказала. Ушел гулять.

– Короче, Зинаида Васильевна. Ваш сын у нас. Спит с моими ребятишками. Будить его я не буду. Вы сначала разберитесь с дочерью. Избивать и глумиться над ребенком вам никто не дал права. На сегодня разговор закончен. Если хотите, мы его продолжим завтра в ГорОНО.

Мать знала, что Надежда работает каким-то начальником в Горисполкоме, а ее муж – большим начальником на медном заводе. Поэтому возражать не стала и, повернувшись, сказала:

– Извините, Надежа Николаевна. Спокойной ночи.

Но спокойной ночи не получилось. У Вовки под утро поднялась температура, начался кашель, рвота. По телефону вызвали неотложку. Приехавший врач, осмотрев мальчика, поставил градусник.

– Да. Тридцать девять и два.

Прослушал легкие, показывая на кровяные подтеки на теле мальчика, сказал:

– Извините, но это я отражу в журнале. Мальчик в бреду, срочно нужно госпитализировать. Может, я ошибаюсь, но у него воспаление легких. Несите его срочно в машину.

Пока Вовку укладывали в карету скорой помощи, фанерный автомобиль ГАЗ-55, Надежда о чем-то беседовала с врачом, потом повернулась к мужу и сказала:

– Я в больницу. Ребята остаются на тебя.

– Хорошо, дорогая. Не беспокойся.

Через три недели его выписали из больницы. Провожать полюбившегося мальчика вышел практически весь медицинский персонал. Вовка в растерянности стоял на деревянном крыльце больницы, в руках держал большой бумажный пакет с конфетами и пряниками. Подъехала легковая машина черного цвета. Открылась дверь, из нее вышла улыбающаяся Надежда Николаевна.

– Карета подана, барин. Прошу садиться.

Ездить на таких машинах ему еще не приходилось.

– Ух ты! Мы что, на ней поедем?

Когда машина заехала во двор и остановилась у крыльца его дома, он долго не решался подойти к двери.

– Смелее, Вова. Не бойся. Тебя больше никто не тронет.

И он вошел. Первое, что бросилось в глаза – наглухо закрытая дверь соседа дяди Миши, хотя она всегда была полуоткрыта.

– Умер твой заступник уже как неделю, – со злорадством в голосе произнесла сестра.

Мальчик остановился, как вкопанный, слезы потекли по щекам.

– А ты знаешь, где могилка?

– Еще чево, оно мне надо.

– Злая ты, Людка.

Надежда Николаевна была права только в одном. Мальчика больше не избивали кожаным ремнем – он был порезан на крепление коньков. Не избивали бельевой веревкой – она оставляла следы на теле. Физическим воздействием остались постоянные подзатыльники, оплеухи и шипящие слова сестры, которые она постоянно колко бросала ему в лицо:

– Предатель. Ябеда-беда.

Летом после окончания школы сестра уехала поступать в техникум на очное отделение в город, где жила тетка, родная сестра матери. Успешно сдала экзамены и была зачислена в студенты. На этом ее тирания над братом завершилась.  Мать очень переживала разлуку с дочерью, волновалась, как ее любимая дочь будет жить на стипендию.

– Мы с тобой проживем и на мою зарплату. А твои алименты будем посылать сестре.

Алименты приходили еще год. А потом мать как-то мимоходом зло сказала:

– Все. Больше Людке посылать нечего, – не проронив ни слова о том, что его отец умер и было ему всего тридцать шесть лет.

Вовка перешел в четвертый класс. Чтобы как-то помочь матери в финансовом плане, при наступлении летних каникул начал подыскивать работу. Нашел какое-то хозяйство, где занимались селекцией культурных растений и домашних животных. Для сезонной работы привлекали всех желающих. Расчет производили в этот же день. Утром каждому выдавался наряд на работу: вскопать, прополоть, убрать и т д. Дневная выработка оплачивалась в размере один рубль. Получив свой первый наряд на вывоз навоза в тачке, Вовка справился с заданием к трем часам дня. Но, когда на руки получил пятьдесят копеек, спросил:

– Я же норму выполнил. Почему пятьдесят?

Пожилой мужчина посмотрел на него поверх очков, отсчитал еще пятьдесят копеек, положил перед мальчиком и сказал:

– Больше не приходи.

Жилые дома в городе отапливались дровами и углем. Заготовку начинали с лета.  Вовка стал ходить по дворам и, как только видел людей, распиливающих дрова, сразу предлагал свою помощь в перетаскивании, рубке, укладке дров в поленницы. От помощи, как правило, не отказывались, и к вечеру у Вовки в кармане было пятьдесят копеек, иногда рубль, либо он был сытно накормлен. Но ему всегда хотелось принести домой именно деньги, чтобы, отдавая их матери, услышать ласковые слова: «Молодец, сынок».

Но через месяц после очередной работы он пришел домой и почувствовал нудную боль в пахе. Боль с каждым часом усиливалась, и он оказался в больнице.

– Паховая грыжа. Возможно, результат большой нагрузки на пресс живота, – озвучил врач, осматривающий его.

Так Вовке было запрещено напрягаться и поднимать тяжелое.

Чтобы каким-то образом сэкономить деньги на продуктах, он стал ходить на рыбалку и пропадать на речке. Мать поочередно из принесенной им рыбы варила уху либо жарила, но самым вкусным блюдом были рыбные пироги.

Ловить крупную рыбу и в большем количестве можно было, только уходя на несколько километров вниз по реке с ночевкой. Мало кто из родителей решался в таком возрасте отпускать свое чадо в тайгу, да еще с ночёвкой, а ходить в одиночку Вовке было страшно, тем более что он очень боялся темноты. Он страшился вечером зайти в темный, не освещенный подъезд. В нерешительности долго простаивал у входа в ожидании и, если никто не заходил и не выходил, тогда с замиранием сердца закрывал глаза, врывался внутрь, сломя голову проносился по подъезду и дергал ручку входной двери. Самым страшным было, если дверь оказывалась закрытой на крючок изнутри.

Чтобы преодолеть боязнь темноты, мальчик решился на испытание. Взял с собой все необходимое для рыбалки и вечерним поездом уехал на поселок. Вышел к речке и брел по берегу, углубляясь в тайгу до тех пор, пока не наступили сумерки. Ему нужно было уйти как можно дальше, чтобы, если даже он решится вернуться назад, то до темноты не успел это сделать физически.

Шапки могучих кедров, освещенные заходящим солнцем, были увешаны созревающими шишками. Черемуха, обвешанная гроздьями ягод, соревнуясь с ивой, кто ниже склонит свои ветки, замерла в почтенном поклоне над самой водой. Уже реже стрекотали кузнечики, но оживились лягушки. Кукушка отсчитывала время до наступления темноты.

На перекате Вовка марлевой тряпкой наловил пескарей. Выбрав небольшую заводь, уложил свой саквояж на берегу, забросил удочки, настроил жерлицы и начал заготавливать хворост на ночь. Когда солнце скрылось за деревьями и темные тени стали опускаться на воду, разжег костер. Ему нужно было выстоять три-четыре часа (ночи летом на Урале короткие). Вдруг раздался треск – сработала одна из жерлиц. Через минуту, колотя хвостом, на траве лежала щука весом более килограмма. Пока Вовка насаживал приваду, одевая на крючок пескаря, сработала вторая жерлица. Он ринулся к ней и краем глаза увидел, как удилище, установленное в рогатине, сгибается кольцом.

Вскоре на траве лежал улов «вечерней зорьки» из двух щук, двух окуней и трех ельцов. Насадив трофей на кукан и опустив его в воду, Вовка только тогда заметил окружившую со всех сторон темноту. Звездное небо было разделено узкой полосой перистых облаков, подсвеченных упавшим за горизонт солнцем. Он сел у костра, достал консервную банку, в которой лежало несколько кусочков колотого сахара и оладьи, завернутые в газету. Снял котелок с закипевшей водой, бросил в него смородиновые листья. Запивая оладьи небольшими глотками сладкого запашистого чая, осмотрелся по сторонам. Блуждающие блики от пламени костра освещали иголки и листья деревьев, кустарников, пробегали вверх по стволам и терялись где-то в вышине. Лапы сосен от света луны, пробивающегося через крону, откидывали тень на полянку возле костра, и напоминали огромные скрюченные руки, которые что-то отыскивали в темноте. Он отвернулся, стараясь на них не смотреть. И вдруг раздалось хлопанье, а затем резкое «аах», пугающее глухое «хааха». Через короткое затишье из глубины леса послышалось мощное, низкое, часто повторяющееся:

– Уугуу. Уугуу.

Вовка не знал, что это филин, оберегая свое гнездо, предупреждает всех отпугивающим криком. Вскочил, уставился в кромешную темноту лесного массива, откуда доносилось «Уугуу», схватил хворостяную ветку и запустил ее в лес:

– Да пошел ты. Меня не испугаешь.

Соорудил лежанку, повернувшись лицом к костру, закрыл глаза и уснул. Ему было десять лет, и это была его первая победа над собой.

В городе проживали семьи разных национальностей. В основном это были русские и татары. Жили кто средне, кто бедно, кто очень бедно, но всегда дружно. Выручали и приходили на помощь друг другу в тяжелых ситуациях. Мальчишки и девчонки собирались вместе большими группами, придумывали различные развлечения, играли в футбол, городки, прятки, запускали воздушного змея. Также всем двором бегали смотреть фильмы в клуб «железнодорожника», представляющий собой одноэтажный деревянный барак, куда один раз в неделю приезжала кинопередвижка. Изготавливали игрушечные ружья и играли в войну, разделившись на «немцев» и «русских».

Жил в их дворе и Валерка Зеленков, который был старше остальных детей почти на три года. Рос он очень злобным, пакостным и драчливым. Любимым его развлечением было мучить кошек и стрелять из рогатки по голубям. Всем ребятишкам часто доставалось от него. Задирался он, как правило, на детей, у которых не было отцов, чтобы за них заступиться. Между Вовкой и Валеркой постоянно возникали стычки, перераставшие в драку. Победителем, понятно, всегда выходил Валерка, а Вовке потом еще и дома доставалось.

– С кем дрался?

– С Валеркой.

– Мало он тебе навалял. Сейчас получишь еще.

После очередных летних каникул ребята опять собрались во дворе. Сидели у сарая, возбужденно рассказывали, делились впечатлениями, кто где побывал, куда ездил, что видел. Тут появился Валерка, был он явно навеселе.

– Привет, шантрапа.

Он стал подходить поочередно к ребятам, называл их по кличкам и, здороваясь, старался отвесить каждому подзатыльник.

– Привет, Беляк.

Он подошел к Вовке и замахнулся.

– Ручки свои придержи.

– Не понял? Ты чё такой борзой стал, вырос что ли?

Вовка встал и оказалось, что за лето он действительно вырос и стал практически одного роста с Валеркой.

– Вырос.

– А я могу и подрубить, – но в голосе задиры вдруг исчезли нотки былой уверенности.

– Попробуй.

Началась драка с сумбурным обменом тумаками. Вовка получал тычки в лицо, но чувствовал, что его кулаки тоже достигают цели. Стиснув зубы, он решил стоять до последнего и еще сильнее стал вкладываться в удары. Вдруг увидел, что Валерка упал на землю. Под обоими глазами у него проявились синяки, а из носа потекла кровь.

– Я тебе это ещё припомню, – почти захныкал он и, поднявшись, зажав рукой разбитый нос, побрел к своему дому.

– Беляк. Ну, ты молодец! Наконец, ты Зеленого победил.

С восхищением ребята окружили Вовку.

Больше Валерка во дворе тронуть кого-либо боялся. Если только начинал задираться, ребята предупреждали:

– Вот Беляк придёт, мы ему расскажем.

Тот делал безразличное лицо.

– Да видал я вашего Беляка!

Но хорохориться прекращал и сразу уходил.

Валерка приобщился к спиртному, перед армией за пьяную драку с применением ножа попал в тюрьму. Потом еще несколько раз. Как-то после очередного освобождения избил престарелых родителей, требуя денег на выпивку. Валеркин отец не смог больше терпеть издевательство сына и убил его спящего топором.

Вовка закончил пятый класс. В жизни произошли большие перемены. Их барак снесли и выделили отдельную однокомнатную квартиру в новом доме. В городе полным ходом шло строительство «хрущевок», людей из бараков переселяли в комфортные для того времени квартиры с паровым отоплением, водопроводом и канализацией.  Правда, на кухнях еще стояли печки, отапливаемые дровами, но через полгода провели газ.

Все летние каникулы Вовка пропадал на рыбалке и охоте. У него уже было свое одноствольное ружье.  Без рыбы и охотничьих трофеев из тайги не приходил. К концу лета в кладовой подвала дома (у каждого владельца квартиры были такие кладовые) полки были заставлены банками солений, варенья.

Осенью он в одиночку делал, как и в детстве, набеги на колхозные поля, где после сбора урожая лежали горы невывезенной картошки, капусты, моркови. Иногда овощи оставались лежать до следующей весны, потом поля перепахивались и засевались снова. С рюкзаком за спиной Вовка умудрялся в день делать несколько ходок по три-четыре километра в обе стороны.

Несколько раз ему посчастливилось попасть в заготовительную бригаду по сбору клюквы и кедровых орехов. На заработанные деньги он купил первый подарок матери – пуховый платок.

Вовке всегда хотелось стать сильным, приобщиться к спорту, особенно ему нравился бокс. Тут среди ребят прошел слух, что в бывшем здании рудоподъемки, закрытой шахты Левенка, переоборудованной под спортзал, идет набор в секцию бокса. Отпросившись у матери, он пошел туда. В спортзале уже находилось несколько десятков таких же, как он, желающих. В углу за столом сидел взрослый парень в спортивной майке без рукавов, с надписью на груди «Динамо», попыхивал папиросой «Беломорканал», выпуская дым кольцами. На его плечах и руках синели наколки: «Не забуду мать родную», «Нет в жизне счастя». Он записывал фамилии подошедших, в основном это были пацаны старшего возраста, отбирал пары, выдавал новенькие кожаные боксерские перчатки и командовал: «Бокс». Ребята начинали колотить друг друга. Потом следовала команда: «Стоп». «Тренер» подходил, вставал в какую-то немыслимую уркоганскую стойку и показывал, как надо правильно наносить удары. Причем делал это неуклюже и совсем не профессионально. Все удары были размашистыми от плеча с приглушенным выдохом «Ухх». Снимал перчатки, спрашивал:

– Поняли?

Ребята в ответ кивали головой.

Потом из пар выбирал понравившегося ему и говорил:

– В тебе, паря, есть толк. Жди здеся, – и показывал на место, где уже стояли несколько человек с разбитыми носами.

До Вовки очередь так и не дошла. Загасив об каблук ботинка очередную папиросу, «тренер» встал, накинул на плечи пиджак и, махнув рукой выбранным им «кандидатам в боксеры», предложил:

– Сегодня в парке танцы под оркестр. У кого есть желание, идем.

«Тренер» перекинул через плечо боксерские перчатки, вторую пару отдал нести пацану из своего окружения и направился к выходу, за ним последовало около десятка ребят. Те, кому не посчастливилось попасть в команду, на небольшом расстоянии шли следом.

Стоило группе «боксеров» выйти на широкую дорожку городского парка и услышать звуки духового оркестра, исполняющего вальс «Амурские волны», как, выпятив вперед грудь, растопырив в стороны руки, они пошли небрежной походкой вразвалочку, стараясь задеть плечом всех проходящих мимо. Особенно не стало хватать места «тренеру». Прохожие отходили в сторону, кто молча, кто с возмущением:

– Какое безобразие!

Но вот им на пути встретились три молодых парня, все они играли в хоккей за местную команду «Металлург». «Тренер» просто впечатался в одного из них и, смачно сплюнув, заорал:

– Ты, мурло. Чё, зенки отморозил? Не видишь, куда прешь?

– Что ты сказал?

– Я таким, как ты, не повторяю, а одним ударом ложу на месте.

Он опять смачно сплюнул, размахнулся и тут же получил удар в челюсть. Даже не сообразив, что произошло, «тренер» рухнул на пятую точку, подмяв под себя анютины глазки, росшие на клумбе. Его ученики, как-то без особого энтузиазма, тоже было ринулись вперед на защиту учителя, но, получив увесистые оплеухи, сразу кинулись убегать дружной командой. «Тренер», сообразив, что к чему, шустро короткими зигзагами метнулся вдогонку и вскоре обогнал своих учеников. На этом закончилась первая попытка Вовки записаться в секцию бокса.

Отношение матери к нему так и не менялось. Она стала даже более придирчивой и раздражительной. Стоило ему сесть за стол готовить уроки, как тут же появлялась необходимость сделать что-то срочное, неотложное. При попытке возразить, на Вовку обрушивался поток брани, и мать пускала вход уже не ладони, а кулаки. Он понимал, что чем-то мешает матери, поэтому она делает его жизнь невыносимой для того, чтобы он просто ушел.

И вот однажды в их доме появился мужчина – Андрей Ермолаевич, как представила его мать. Среднего роста, худой, подвижный, общительный. Бывший фронтовик. Подкупал тем, что был заядлым рыбаком и охотником. Работал он на шахте. У него была большая семья: четыре сына и дочь. Жили они в своем большом доме в районе Кушайка. Жена его пожизненно находилась в психиатрической больнице с диагнозом тихое помешательство, так что все заботы по воспитанию детей, хозяйству лежали не нем. После короткого знакомства он пригласил мать и сына в гости. Мать согласилась и пошла, но Вовку с собой не взяла.

– Не время еще.

В один из дней, придя домой, мать выложила на стол множество пакетов и позвала сына:

– Вовка. А ну, примерь.

Он с удивлением смотрел на груду вещей. Несколько брюк, рубах и даже женский сарафан лежали на столе. Натянул на себя брюки, сверху на плечи накинул очень модную в то время клетчатую ковбойскую рубашку. Грудь разрывало от радости. Он уже представлял, как появится среди сверстников в новенькой одежде.

– Так. Я думаю, в самый раз.

Мать удовлетворенно отошла в сторону.

– Ну, слава Богу, а то я переживала, подойдет ли. А тебе это очень идет.

Мальчик на минуту почувствовал себя любимым.

– Ладно, снимай.

Мать собрала все покупки в пакет, аккуратно уложила в авоську. Через полчаса напудренная, с накрашенными губам она уже стояла у порога.

– Андрей Ермолаевич пригласил. У его старшего сына Толика сегодня день рождения.

И мать ушла, аккуратно придерживая авоську с подарками. Иллюзия материнской любви растворилась, как утренний туман, и горьким осадком осталась в душе. Он затворил за ней дверь. Сел на кровать. Потом встал, подошел к комоду и открыл небольшую шкатулку, в которой хранились деньги. В ней, кроме трех отцовских медалей, на дне лежало шесть копеек, на которые можно было купить шесть коробков спичек или полбулки хлеба. Вовка подошел к ящику для продуктов и открыл его. Кроме пакета с мукой и наволочки с сухарями, внутри ничего не было.

«Ладно, – подумал он. – Проживу. В кладовой есть картошка, капуста. Можно открыть банку с грибами».

Мать вернулась через трое суток радостная, довольная, не умолкая, рассказывала, как ее там хорошо встретили, какие там хорошие, вежливые дети, и даже не поинтересовалась, чем питался ее сын, пока ее не было.

– Собирайся. Через час приедет Ермолаевич на мотоцикле с люлькой. Он возьмет бредень. Поедем на Туру, отдохнём, рыбу половим. Продукты Андрюша передал, да я еще подкупила.

Она приподняла сетку, в которой лежал хлеб, бутылка водки, завернутое в тряпку сало и еще какие-то продукты.

Подъехал Ермолаевич.

– Собрались? – спросил он. – Я знаю хорошие места, это десять километров вниз по Туре. Рыбы там возьмем много.

Дорога, сплошь покрытая колдобинами, проходила вдоль насыпи железнодорожной ветки «Свердловск – Серов», то приближаясь к ней вплотную, то зарываясь глубоко в тайгу, карабкаясь и спускаясь по склонам гор. Взбираясь вверх на очередной крутой подъем, мотоцикл вдруг заглох.

– Зина, прыгай! – крикнул Ермолаевич, соскочив с мотоцикла стараясь удержать руль.

Мать спрыгнула с сидения. Мотоцикл съехал назад. Руль развернулся, и, сбивая мелкие ели и кустарник, «Иж» пошел вниз под откос с крутой горы высотой более пятидесяти метров. Мальчик сидел в люльке, пристегнутый брезентовой накидкой, не в состоянии даже пошевелиться. Огромная сосна остановила движение, став между люлькой и рамой мотоцикла. От удара Вовка телом порвал застежки брезентовой ветровки, вылетел из люльки, ударился головой об сосну и уже без сознания летел вниз, кувыркаясь и переворачиваясь. Падение его закончилось у самого обрыва в реку.

– Живой, – как-то неопределенно сказал Ермолаевич, первым подоспев к мальчику.

– А я не сомневалась. Что с ним будет? –  ответила мать. – Ты посмотри лучше, мотоцикл хоть цел?

Это был первый случай, который Вовка списал на аварию, а вот второй заставил его задуматься.

 Поехали колотить кедровую шишку, на которую в этот год был отменный урожай.  Ермолаевич взял с собой Вовку и двух своих сыновей, которые были старше его на три и четыре года. Сошли на одной из железнодорожных таежных станций и направились в тайгу. Шли около часа, а когда вошли в кедровник, разбили стан. Место выбрали удачное, рядом протекал еле заметный ручеек. Спилили дерево и изготовили колот. После удара им по стволу кедра жались, пряча голову от града падающих шишек. Потом собирали их в мешки и носили к стану. Старший сын Ермолаевича, ловко орудуя рубелем, занимался шелушением, выбивая орехи и просеивая через сито.

Через несколько часов работы наполнили чистыми орешками мешок весом более пятидесяти килограмм.

– Ну, не плохо. Завтра ещё парочку набьем и назад – сказал Ермолаевич.

Пока готовили еду и место для ночлега, Вовка отпросился прогуляться с ружьем. До захода солнца еще оставалось достаточно времени, и он спокойно пошел, не боясь заблудиться.  Через пару часов он вернулся, неся в рюкзаке зайца и несколько рябчиков. На стане никого не было. Разбросанная шелуха из шишек и загашенный костер – все, что осталось от недавнего присутствия здесь людей. «Может я вышел не на то место?» – подумал Вовка. – «Но нет. Вот сюда стаскивали шишки, вот топором стесанный им валежник, чтобы удобно было сидеть, вот пустая консервная банка из-под китайской тушенки, которую открыли, чтобы немного перекусить. Окурки от сигарет «Прима», которые курил Ермолаевич. А вот этот маленький ручеек с углубленной ямкой, которую они вырыли, чтобы было удобно набирать воду».

Вовка попробовал кричать, но никто не откликался. Не понимая, что произошло, и куда делся Ермолаевич с сыновьями, он начал судорожно думать, что делать дальше.  Шли сюда от полустанка около часа. Значит, расстояние не должно превышать пяти километров. А в какую сторону возвращаться? Гудков электровозов на таком расстоянии не услышишь. Он прокричал еще несколько раз. Тишина.

Следуя поговорке «Утро вечера мудренее», решил заночевать. Ощипал рябчика и зажарил на костре. В консервной банке заварил себе чай и, перекусив, улегся спать под могучим деревом, предварительно настелив на землю пихтовых веток. Темная ночь своим одеялом накрыла все пространство вокруг. Желтые языки пламени, облизывая толстый валежник, поднимались над костром и бликами освещали пушистые ветви кедрача. Долго не мог уснуть, приподнимаясь и прислушиваясь ко всем посторонним звукам. Наконец, веки налились тяжестью. Ему снилось, как будто идет он с ружьем по непролазной чащобе, а солнце, пробиваясь через густые заросли, нещадно палит в затылок. Впереди видна прогалина, слышны чьи-то голоса, но выйти на нее он не может. Ветки деревьев и кустарников хватают его за одежду. Тогда он делает отчаянный рывок и кубарем вываливается на открытое пространство. Раздается дружный мужской смех. Мальчик в растерянности поднимает голову и видит вдали от себя людей в военной форме, которые весело смеются над ним.

«Где-то я их уже видел, – подумал мальчик. – Точно, на домашней фотографии. Это же отец с братом сидят на стульях, а сослуживцы стоят за их спинами».

Вовка кинулся было к отцу, но ноги словно налились свинцом. Тогда он отчаянно крикнул:

– Отец! Я тебя так долго искал и вот заблудился. Пошли домой, там мамка ждет.

Мужчина помрачнел и, четко выговаривая каждое слово, громовым голосом ответил:

– Не ждет она, сынок, ни меня, ни тебя. Поэтому и послала ко мне. Вижу, как ты у меня вырос. Совсем уже взрослый стал. А мой кров не для тебя. Так что за мной не ходи и не ищи меня больше. Возвращайся назад, дорогу сам найдешь.

Вдруг военные, как по команде, встали, повернулись к мальчику спиной и направились в глубину леса. У самой кромки поляны отец вдруг обернулся и прокричал:

– Ты когда к нам шел, сынок, помнишь, как солнце тебе затылок грело?

– Да. Я даже кепку сдвинул. Сейчас еще печет.

          Вовка проснулся от нестерпимой боли в затылке и холода, сковавшего все тело. Он лежал спиной так близко к костру, что голова была уже практически на углях. Переливаясь разноцветными огоньками, обгоревшие бревна глухими хлопками выстреливали в воздух светлячки, которые разлетались в разные стороны и, угасая, серым пеплом опускались на землю.

          Уже рассвело, и было довольно прохладно. Вокруг стояла оглушительная тишина, которую нарушал лишь далекий перестук дятла. Вовка подкинул в костер несколько сухих веток. Огонь ожил, вновь взвился вверх и благодарно затрещал в ответ. Усевшись на стесанный валежник, Вовка стал вспоминать сон. Отца он никогда не видел, а тут и видел, и разговаривал. Его мучил вопрос: «Почему отец сказал, что мать не ждет ни его, ни меня?»

Вновь и вновь прокручивая разговор, он дошел до ключевой фразы: «Ты когда к нам шел, сынок, помнишь, как солнце тебе затылок грело?»

Вовка вдруг вскочил с валежника. Он понял подсказку отца и вспомнил, что в полдень, когда сошли на полустанке и направились в лес, солнце светило прямо в затылок.

– Спасибо, батяня! – что есть мочи закричал мальчик.

Голос улетел вдаль и вернулся неоднократным эхом «Тяня-тяня».

Вовка стал спешно собираться, но тут подумал, как он вернётся без орехов? Нашел увесистую дубину и стал выбирать кедры. За день наколотил шишек, как мог, нашелушил, к вечеру рюкзак был наполнен. Зажарил на костре еще одного рябчика и улегся под тот же кедр.

На утренние сборы ушло не более получаса. Место зайцу в рюкзаке уже не нашлось. Пришлось связать ему лапы и перекинуть через плечо. Мешок оказался довольно тяжелым, лямки врезались в плечи, но, следуя поговорке «Своя ноша не тянет», Вовка отправился в обратный путь.

Солнце решило устроить свое испытание и спряталось за сплошной пеленой облаков. Теперь мальчику приходилось часто останавливаться, вглядываясь вверх, ориентироваться уже по направлению их движения. И тут вдали раздался протяжный гудок.

На полустанке было всего два дома. В одном жила супружеская пара обходчиков, в другом жил лесничий. Когда Вовка поднялся на деревянный настил перрона и уселся на скамейку, к нему подошел уже довольно пожилой бородатый мужчина.

– Здравствуйте, – сказал Вовка.

– Привет, коль не шутишь.

Лесничий оценивающе посмотрел на паренька, уселся рядом и начал сворачивать самокрутку. Закурил, сделал затяжку, выпустив облако дыма.

– Вы не подскажете, когда ближайший поезд?

– А тебе в каку сторону, милок?

– На Туру.

– Ну, тогда погодить придется два часика. Ушел недавече.

– Дяденька, а можно я из вашего колодца попью, а то вспотел, мокрый весь. Такую тяжесть тащил.

– Да идишь, кто не даст.

Вовка снял рюкзак, зайца. Положил ружье. Когда вернулся, лесничий опять внимательно посмотрел на него.

– А ты ответь мне, мил человек. Скоко в тебе годков, что ты без оторопи один по тайге шастаешь?

– Да я уже взрослый. Вот тринадцать стукнуло.

– Угу-угу. И что, родичи все во здравии?

– Мамка только, да сестра.

– Угу-угу. Я здеся, почитай, из дома все вижу. Кто сошел, куда пошел. А вот намедни тут четверо в тайгу пошли. Одного я знаю, шубутной такой мужик, беспалый. Он по этим местам кажный год шастает. По шишку, по клюкву ходит. А вчерась сидит здесь, поезд ожидает.

Вовка сразу понял, что речь идет о Ермолаевиче. У него на левой руке отсутствовал указательный палец.

– Так это Ермолаевич. Это я с ними был, да затерялся немного.

– Угу-угу. А кем ты ему доводишься? Образа вижу у вас разнятся.

Вовка смутился.

– Да это мамки новый муж.

– А, вона чё. Угу- угу. Сдаётся, значится ты как пасынок ему совсем без надобностей.

Вовке от этих слов стало не по себе.

– Я тута же интерес от него заимел. Ушло четверо, а взадки вертаются трое. Спрашиваю, где оборонили ешо одного члена? – он толкнул Вовку в бок и хитро улыбаясь продолжил.

– Говорит, мы его этово, ешо на зорьке, раньшево отправили. А я все вижу, раньшево никого и не намечалось. Смекаешь? Значит, тово. Ты вроде как уже другий раз вертаешься.

Он встал с лавочки и направился к своей избе.

– Прощевай, сынок. Вижу, смотрит за тобой Николай Спаситель. Сохраняй тебя и Бог.

Вечером Вовка появился на пороге квартиры. Снял с плеч тяжелую поклажу, положил зайца. Мать собиралась куда-то уходить, на трофей и мешок даже не взглянула.

– Живой? – не скрывая досады, спросила она. – А мы уже собрались в милицию заявлять. Андрей Ермолаевич сказал, что ты ушел, не спросясь, с ружьем и до темноты на стан не вернулся. Они, говорит, горла свои порвали, крича тебя.

– Да блуданул я немного. Вот в лесу пару дней и заночевал, – соврал Вовка, и впервые ему было противно смотреть на мать, которая, пряча глаза, вдруг засуетилась.

– Пойду тогда, успокою Ермолаевича. А то распереживался, поди, весь. Места себе не находит.

И мать ушла. А Вовка, связав эти два случая, успокаивал себя, думая, что это чистая случайность, но решил больше с Ермолаевичем в тайгу не ходить.

Мать питалась на работе. Дома готовила очень редко, хотя у нее всегда получались очень вкусные пироги. Проверив кастрюли и убедившись, что еды никакой нет, он начал обдирать зайца.

Вовка перешел в восьмой класс. Уже год посещал секцию бокса, которую вел неплохой тренер. На первых же соревнованиях стал чемпионом города. Однажды вечером, проходя мимо автобусной остановки увидел, как группа ребят, обступив девчонок, непристойно ведет себя, распуская руки, не стесняясь нецензурной брани. Он заступился, а пацаны, по-видимому, только этого и ждали, уж очень у них «чесались руки».  Началась драка – четверо против одного. Когда один из обидчиков выхватил нож, девчонки в испуге закричали, но применить оружие он не успел. Точный удар в глаз ослепил хулигана. И тут кто-то из четверки вдруг крикнул:

– Пацаны! Это же Беляк. Бежим на хрен отсюда.

Вовку к этому времени знали практически все ребята в городе. Особенно много разговоров было о последней его драке с Кириллом, который был старше на два года, имел уже условный срок, верховодил над пацанами, слыл задирой и драчуном. Конфликт у них произошел в глубине городского парка. Было решено драться один на один в присутствии нескольких десятков ребят. У Кирилла перед началом выяснения отношений не закрывался рот. Бранные и матерные слова вылетали вместе со слюной и сопровождались смачными плевками.

– Кирилл. Ты меня уже всего забрызгал своим словесным поносом. Давай уже ближе к делу.

– Давай. Только бить я тебя не буду. Что тебя бить, еще загнешься. Я из тебя шмась сотворю.

Он размахнулся и ударил первым, но не попал. Потом еще раз и еще раз. Вовка сделал несколько уклонов.

– Это и есть твоя шмась, петух? Тогда лови.

Первый же удар завалил Кирилла на спину.

– Вставай, поносник, – злость переполняла Вовку.

После второго удара Кирилл поднялся уже с трудом, тряся головой, долго не мог уравновесить тело. Получив еще несколько ударов, он упал, зарывшись лицом в землю.

– Беляк, лежачего не бьют, – предупредил кто-то из толпы.

– А зачем его бить лежачего? Он стоячий только пустым языком балаболить может.

Весть о том, что Беляк побил Кирилла, моментально разнеслась среди ребят по всему городу. Кирилл, сколько потом не обещал вернуть «должок», но прямых встреч всячески избегал.

Сестра к этому времени закончила техникум, вышла замуж и уехала жить в Новосибирск. Мать все реже появлялась дома и занималась воспитанием детей Ермолаевича. А на что живет и чем питается ее собственное чадо, ее не интересовало. Соседи, друзья видели все это и помогали подростку, как могли.

Стоило матери переступить порог дома, как начинались скандалы. В сыне её уже раздражало всё: не так встал, не так лег, не так сделал. На ее придирки Вовка отмалчивался, а это еще больше бесило мать, и выводило из себя, тогда, она хватала все, что попадет под руку, чтобы ударить сына. Он уворачивался, иногда это получалось, но чаще на лице оставались синяки и рассечения, особенно когда мать в ход пускала скалку. На вопрос сверстников о синяках отшучивался:

– Да это на тренировке заработал.

Начался новый учебный год. Вовка должен был пойти в восьмой класс, но в школе он не появился ни на торжественной линейке, ни через неделю. А скоро домой нагрянули активисты родительского комитета.

– Здравствуйте, Владимир.

– Здравствуйте.

– А где ваша мама?

– Нет ее. Уехала в гости в другой город.

Мать на самом деле уехала с Ермолаевичем в Артемовск. Там ему в наследство после смерти родителей остался очень большой дом с приличным земельным участком. Вот они и поехали осмотреть недвижимость и решить вопрос о возможном переезде на новое место жительства.

– Мы по поводу непосещения вами школы. В чем причина?

Вовка присел на стул, задумался и стал как будто сразу на несколько лет старше. Глядя на взрослых, вдруг дерзко спросил:

– Вы все ели сегодня?

Члены родительского комитета в замешательстве замолкли.

– А у меня не только хлеба, даже муки нет, чтобы лепешек напечь. А в школу ходить мне просто не в чем.

– Как нет хлеба? Как не в чем? – всплеснули они руками.

– А так, – он поднялся. – Вера Ивановна, ваша дочь Наташа первого сентября в школу пришла, наверное, в новом коричневом платье с белым фартуком, с кружевным накладным воротником и такими же кружевными манжетами? – он повернулся. – Теть Тань, а ваш Борис, поди, в сером шерстяном костюме, белой рубашке и черных полуботинках? А я сейчас вам покажу, в чем я могу прийти в школу, кроме того, что надето на мне.

Снял со стула брюки. Низ штанин был весь в бахроме. На коленях, усыпанных латками, зияли дыры. Из шкафа вытащил две с закрученными воротничками, вылинявшие от времени и потерявшие цвет рубахи, несколько пар носков с латками на пятках, пионерский галстук, вырезанный ножницами из красной хэбэшной ткани.  Вышел в коридор, вернулся и поставил посередине комнаты ботинки из кирзовой кожи, пятки которых были стоптаны на нет, а носы подвязаны отожжённой проволокой.

– Вот! Это моя школьная форма. В такой вы отправили бы своих? – спросил четырнадцатилетний подросток и заплакал.

Взрослые в оцепенении молчали. Одна из родительниц встала и со слезами на глазах наклонилась над Вовкой.

– Вы идите. Подождите меня на улице. Я сейчас выйду, – обратилась она к остальным. Все молча вышли.

На следующий день группа родителей еще в большем составе появилась снова. Весело и непринужденно они доставали из пакетов разную одежду, примеряли ее на Вовку, устроив в квартире настоящую примерочную. Две женщины суетились у газовой плиты, готовили еду. Через час устроили чаепитие с принесенными сладостями.

Мать вернулась через неделю. Ее вызвали в родительский комитет, на который она не явилась. Вовка в школу так и не пошел. Его устроили в профессионально-техническое училище несмотря на то, что прием уже был давно закончен и группы сформированы.

– Вот и слава Богу, – сказала мать, узнав, что сын устроен в ПТУ.

– Теперь ты на два года будешь одет, обут и накормлен. Получишь специальность, а там, глядишь, и армия не за горами.

Последний самый жесткий конфликт с матерью произошел, когда Вовка уже окончил училище, работал не медном заводе, а вечерами ходил в вечернюю школу. Мать дома появлялась очень редко, забегала на несколько минут и опять уходила надолго.

Вовка пришел домой после работы. В этот день на заводе выдавали зарплату. Мать уже ждала его.

– Деньги получил?

– Да.

– Мне нужно сорок пять рублей. Мы завтра с Ермолаевичем и его детьми Германом и Октябриной едем на две недели в Артемовск обустраиваться.

– Так я всего сорок пять рублей получил.

Он выложил деньги на стол.

– Что, не проживешь до аванса?

– А на что я буду питаться?

– Вам же на заводе талоны на питание выдают, продержишься.

– Мам, ну хоть десятку давай я оставлю себе.

И тут у матери началась просто истерика:

– Скотина ты неблагодарная. Я тебя выкормила, вырастила, а ты так отвечаешь на материнскую любовь. Пожалел денег.

Вовка отрешенно сел за круглый стол, который стоял посередине комнаты. Мать подошла сзади, взяла в руки табурет и с размаху опустила его на голову сына. Взяла деньги со стола и вышла.

Очнулся он на полу, друг Борис бил его по щекам.

– Беляк, что с тобой?

Вовка открыл глаза, приподнялся, держась рукой за затылок, пошатываясь пошел в ванную комнату и, склонившись над раковиной, открыл воду. Его долго тошнило и рвало.

В конце октября он получил повестку в армию.

За время службы от родных Вовка получил лишь два письма, оба в канун своего двадцатилетия. Одно пришло от сестры, другое от матери. В конверте от сестры лежал рубль.

Отслужив почти три года, домой Вовка не вернулся. Уехал на Крайний Север. Получив первую зарплату, почти полностью потратил ее на подарки. Набил две увесистые посылки и отправил их авиапочтой не на деревню дедушке, а на конкретные адреса своей матери в город Артемовск и сестре в Новосибирск.

В первый же отпуск купил путевки в санаторий и свозил мать вместе с Ермолаевичем на море, где они оказались впервые. Но Вовка так и не дождался от матери не только любви, но даже ласкового слова.

Послесловие

Прошло много лет. Сестра перебралась с мужем и детьми на постоянное место жительства в Украину, где они приобрели большую новую трехкомнатную квартиру, которую нужно было благоустраивать. Через некоторое время они уговорили мать и Ермолаевича переехать к ним, и те, не раздумывая, побросав все на Урале, кинулись в теплые края. Сестру подтолкнула на этот шаг не забота о престарелых родителей, а корысть. Ермолаевич как бывший шахтер получал приличную пенсию, которая, по украинским меркам, превосходила зарплаты многих трудящихся. К тому же он как ветеран войны имел множество социальных льгот.

Старики прожили на новом месте ровно столько, сколько потребовалось для полного завершения благоустройства квартиры. И в один из дней сестра вручила матери билеты на поезд до Свердловска со словами:

– Старший сын решил жениться. А где ему жить с невесткой?

Снова Урал. Квартиру потеряли. В Артемовске три дома, построенных и купленных Ермолаевичем, его дети поделили между собой, а старикам предложили поселиться в общежитии.

           Дочь Вовки, с отличием закончив педагогический университет, жила и работала в Москве. Получив телеграмму о смерти бабушки, ближайшим рейсом «Аэрофлота» прилетела в Свердловск и через несколько часов была уже в Артемовске.

Переступив порог квартиры, она застыла в оцепенении. Когда-то светлая, уютная комната, обставленная мебелью и бытовой техникой, была пуста. Алые лучи заходящего солнца, пробиваясь через оконный проем, освещали противоположную стену и кровавыми бликами блуждали по потолку. Из квартиры было вынесено все, даже самотканые половички. В том месте, где висела люстра, зияла дыра с торчащими по сторонам оголенными проводами. Ермолаевич, который к этому времени практически полностью потерял зрение, сидел в углу на табурете, опустив голову. Повернувшись в сторону вошедшей, он скорее почувствовал, кто пришел, нежели увидел.

– Это ты, Света? Ну вот и все. Нет больше Васильевны. Умерла твоя бабушка, почитай, уж как два денька.

И зарыдал, приговаривая сквозь слезы:

– Внучка, если бы ты знала, какое исчадие ада я народил на свет? Это не мои дети, это суки и стервятники. Не успели увезти Васильевну в больницу, как при живом отце они налетели, как коршуны и растащили все. Устроили здесь целое побоище при дележке. Бросили меня в этом большом пустом гробу. Лучше бы прибили на месте, чтобы не сгорал я от стыда, мучений и страданий.

Мусорщик

Часть 1

Эта история произошла много лет назад в небольшом провинциальном металлургическом городке Среднего Урала. В те далекие годы она взбудоражила все население городка и сохранилась в моей памяти навсегда. О ней я не раз рассказывал друзьям, близким, знакомым.

Пожалуй, самый грязный и заброшенный район города, так называемый Шанхай, преображался на глазах. Вместо хаотично разбросанных лачуг, сараев, тесных бараков и домиков началось строительство трех–и пятиэтажных кирпичных «хрущевок». При строительстве использовался серо-белый кирпич, поэтому новые возводимые здания казались светлыми и яркими. Были разобраны деревянные настилы тротуаров, идущих вдоль дорог, появились асфальтированные пешеходные дорожки.

После тесных коммунальных комнат в бараках и сырых разваленных лачуг в светлых новых квартирах новоселы чувствовали себя, как во дворцах. Уже не нужно было заготавливать дрова, бегать за водой к колонкам. В домах было проведено паровое отопление, горячая и холодная вода, на кухнях стояли газовые плиты.

Ощутив комфорт в своих домах, жители района решили расширить его и создать такой же во дворе, облагораживая его, периодически устраивая субботники. Здесь работали стар и млад. Посадили деревья, чередуя березу, тополь и ель. Вдоль прогулочных дорожек высадили сирень и акацию, разбили клумбы, оборудовали детскую площадку с песочницей и деревянным грибком, поставили удобные скамейки, установили качели. Врыли в землю столб с вертушкой наверху, к которой были прикреплены верёвки с лямками. Эта забава, так называемые «гигантские шаги», пользовалась в то время большой популярностью как у детей, так и у взрослых. Молодёжь соорудила себе небольшую спортивную площадку: поставили турник, брусья. На противоположных концах двора, рядом с молодыми кустами черемухи установили два стола со скамейками. Это были самые популярные по посещаемости места. Здесь вечерами собиралось много мужчин, и, стоя за спинами сидящих за столом, они ожидали своей очереди, чтобы принять участие в «забивании козла». За этими же столами играли в лото и карты (в дурака). Устраивались регулярно чемпионаты на лучшую доминошную пару квартала. Иногда играли и под интерес. Призом, как правило, была водка. У каждого подъезда домов с двух сторон появились лавочки, где сердобольные старушки обсуждали все новости и сплетни города.

Апрельские дни текущего года радовали весенним теплом, поэтому в первые же выходные жильцы провели несколько субботников. Убрали и вывезли мусор, накопившийся за зиму, вскопали клумбы и посадили цветы, побелили стволы тополей, бордюры асфальтированных дорожек. Мужчины на площадке доминошных сражений зачистили вспучившуюся краску на столах и скамейках, тщательно прокрасив их потом желтой сигнальной краской.

До Международного дня солидарности трудящихся 1 Мая оставалось две недели. Но приближалась еще одна дата: страна готовилась к празднованию Дня Победы в Великой Отечественной войне. Впервые за последние семнадцать лет этот майский праздник был объявлен нерабочим днем.

Часть 2

Уже мало кто помнит, что раньше праздновали День Победы два раза: 9 мая и 3 сентября, когда была повержена милитаристская Япония. Но отпраздновала страна эти праздники всего три раза. Победивший народ не мог взять в толк, почему такие святые даты предаются забвению, а разгадка была проста. Сталин прекрасно понимал, что основные лавры победы принадлежат Жукову, а он как генералиссимус был лишь Верховным главнокомандующим.

В своей книге «Воспоминания и размышления» Жуков писал, что за неделю до первого дня парада Сталин вызвал его к себе на дачу и спросил, не разучился ли маршал ездить верхом. Георгий Константинович ответил, что не разучился.

– Вот что, – сказал Верховный, – Тогда Вам придется принимать Парад Победы, а командовать парадом будет Рокоссовский.

 Жуков удивился, но виду не подал:

– Спасибо за такую честь, но не лучше ли парад принимать Вам?
Сталин ему ответил:

– Я уже стар. Какой из меня сейчас наездник. Боюсь в седле не удержусь. Принимайте Вы, Вы помоложе.

Жуков в своих воспоминаниях рассказывал, что случайно встретил сына Сталина, на аэродроме Ходынке, разговорились. Василий по секрету рассказал, что отец сам собирался принимать парад. Приказал маршалу Буденному приготовить подходящего коня и поехал в Хамовники, в главный армейский манеж верховой езды. Там армейские кавалеристы обустроили великолепный манеж – огромный, высокий зал, весь в больших зеркалах. Именно сюда приехал Сталин тряхнуть стариной и проверить, не утратились ли со временем навыки джигита. Подвели белоснежного скакуна и помогли Сталину водрузиться в седло. Собрав поводья в левой руке, которая всегда оставалась согнутой в локте и была лишь наполовину действующей, из-за чего злые языки соратников по партии называли вождя «Сухоруким», Сталин пришпорил норовистого скакуна, и тот рванул с места… 

Всадник вывалился из седла и, несмотря на толстый слой опилок, больно ударился боком и головой.

«А что будет, если такой конфуз произойдет на параде? Это же позор на весь мир, – подумал Сталин. – Жуков как маршал уже принимал капитуляцию фашистской Германии и Парад Победы в Берлине у Бранденбургских ворот. Пусть принимает и в Москве».

Так первый Парад Победы 24 июня 1945 года принимал маршал Георгий Константинович Жуков.

До 1948 года День Победы являлся нерабочим днём, однако Указом Президиума Верховного Совета СССР от 23 декабря 1947 года выходной был отменён: вместо Дня Победы нерабочим сделали Новый год.

Когда у власти был Никита Хрущев, ему постоянно поступали предложения сделать День Победы праздничным и выходным днем. Но позиция Хрущева была принципиальной – отказ. Он криком с трибун убеждал народных избранников, что выходной День Победы у советского народа будет ассоциироваться с ненавистным Сталиным, разоблачение культа личности которого было озвучено на ХХ-ом съезде КПСС. 

Хрущев боялся Георгия Константиновича за его популярность в народе, большое влияния министра обороны на общественность и военачальников, поэтому, придя к власти, всячески добивался полного отстранения его от дел.

В октябре 1957 года, Жуков был снят со всех постов, выведен из состава Президиума ЦК.

9 мая вновь объявили праздничным днем в 1965 году при Брежневе. Отчасти это было связано с личностью генсека. Леонид Ильич любил пышные празднества, масштабные мероприятия и чествования.

Еще одна причина – «круглая дата». Приближалось двадцатилетие со Дня Победы.

В СССР уже выросло поколение тех, кто войну не видел, а живые свидетели постарели и практически не участвовали в политической жизни. Самые «острые» подробности войны стали забываться, а их герои предавались забвению. Уже не модно было носить награды, поэтому многие заслуженные ветераны даже стеснялись их надевать.

Праздничные мероприятия ограничивались, по большей части, салютом, да и то только в больших городах. Как при Сталине, так и при Хрущёве «трафарет» проведения праздника был един: в центральных газетах выходили праздничные передовицы, по радио звучала маршевая музыка, проводились торжественные вечера. Однако вся страна вместе с фронтовиками минувшей войны отмечала День Победы, невзирая на отсутствие официального выходного.

Часть 3

За две недели до празднования Первомая в нашем дворе появилась странная семейка. В полдень со стороны березовой рощи, разделяющей два района города Левенку и Шанхай, вышли двое взрослых и трое детей. Они прошли по тропинке и, выйдя на асфальтированную дворовую дорогу, понуро побрели по ней. Впереди шел, припадая на правую ногу, среднего роста мужчина, одетый в галифе и офицерскую гимнастерку, от времени защитный цвет которой вылинял практически до белого. За его спиной висел армейский мешок, на поясе фляжка. На босу ногу были надеты стоптанные кирзовые ботинки, но, не смотря на износ, они были начищены до блеска. На голове была надета защитного цвета пилотка-испанка с кисточкой. Но в глаза бросалось не то, в чем он был одет, а его лицо, изуродованное ужасными шрамами, поэтому определить возраст мужчины было очень сложно. Самый большой и глубокий шрам рассекал его лоб и правую бровь на две половины и через глаз по щеке уходил ко рту. Второй, разделив ухо на две части, по щеке тоже уходил ко рту, но уже с левой стороны. Шрамы стянули кожу и задрали край губ вверх так, что казалось, он смеется. В свете весеннего солнца в темных блестящих глазах мужчины, казалось, застыли слезы боли и отчаяния. Шрам над бровями придавал суровость его лицу и зловещее выражение глазу, веко которого постоянно подергивалось.

Встречные люди, вздрагивали увидев его лицо, старались быстрее пройти мимо, а потом останавливались и долго смотрели вслед.

 Душа, сердце, тело каждого из нас в течение жизни покрываются разными шрамами от обид, телесных ранений, разочарований. Шрамы на лицах мужчин оголяют их душу и служат постоянным напоминанием об истории их происхождения.

Следом за мужчиной, взявшись за руки, шли три девочки. Старшей было примерно четырнадцать лет, а самой младшей – не более десяти. Одеты они были очень бедно. Скромные, изношенные, потерявшие цвет платьица, висели на них мешковато.  Женщине на вид было не более сорока лет. Она была среднего роста с отточенной, стройной фигурой. Глаза цвета морской лазури, длинные, густые загнутые ресницы, смуглый цвет кожи и распущенные темные волосы придавали ее красивому лицу ещё большую изящность. В руках она держала небольшой тряпичный узелок. Дети переговаривались между собой и матерью на непонятном языке. Пройдя вдоль дома, они остановились у столика со скамейками. Женщина положила на избитую костяшками домино поверхность стола узелок и стала развязывать его. В нем находилось полбулки ржаного черного хлеба, три запеченных картофелины, луковица, соль. Каждой из девочек она отломила по кусочку хлеба и начала очищать картофель. Мужчина сел на скамейку, отстегнул от пояса фляжку, и сделал из нее несколько глотков. После короткой трапезы девочки повеселели, уселись на качели и, смеясь, стали раскачиваться.

Расположившую за столиком семейку сразу обнаружили из своих окон несколько пар зорких глаз бабушек из противоположного дома. Любопытство распирало, поэтому вскоре они вышли из подъезда, уселись на скамейке и начали обсуждение.

– Зинаида. А не знаешь, что это у нас здесь за цыгане появились?

– Да вот же и я вышла посмотреть. По лицам на цыган, вроде, не похожи, а по одежде – так чистые цыгане.

Но догадки как-то вяло поддерживали тему разговора, им не терпелось подойти ближе и все разузнать. Девочки, увидев, что от подъезда к ним приближаются две пожилые женщины, прекратили раскачиваться, слезли с качелей и подошли к родителям. Платьица на них, с множеством латок и заплат, на самом деле напоминали рваную цыганскую одежду.

– Hola! – созвучно сказали девочки, когда подошли женщины. 

– Здравствуйте, – сказала мать и встала из-за стола.

– Здравствуйте. Смотрю, вроде на цыган непохожи, а говорите не на нашем языке.

Девочки плотнее прижались к матери. Самая младшая произнесла:

– El idioma espanol.

Мать положила руку на голову девочке и сказала.

– Это испанский. Извините, мы сейчас уходим.

– О! А как же вас сюда занесло родимых. Кубинцы что ли?

– Нет. Я испанка. Девочки родились в СССР, – она кивнула в сторону мужчины. – Муж русский.

 В ее произношении явно прослушивался акцент.

– А че он такой бука? Ни тебе здрасьте, ни до свидания?

Мужчина, действительно, сидел как-то отрешенно и совсем не реагировал на разговор женщин. Но при этих словах повернулся в их сторону. Увидев его обезображенное шрамами лицо, слезящиеся темные глаза, в которых читалась адская боль, и застывшую улыбку, женщины даже сделали шаг назад и притихли. Он также, молча, стал завязывать мешок. Бронзового цвета кисти его рук были все в ожоговых шрамах. 

– Да не пугайтесь. Николай очень добрый и веселый. Лицо таким стало после тяжелого ранения, а молчит, потому что говорить почти не может, голосовых связок лишился. Так, иногда кое-что внятное проскакивает. Но мы с девочками его понимаем.

– А дочки что, по-русски не бельме?

– Почему? Это они от волнения, когда встречаются с незнакомыми людьми.  А между собой мы говорим на испанском, чтобы не забыть родной язык. С отцом же не поговоришь. 

– А куда и откуда путь держите? Что-то мы вас раньше здесь не встречали.

– Somos las victimas de un incendio, – вдруг быстро, в эмоциональном порыве нервно, не заметив, что перешла на родной язык, ответила она. В глазах появились слезы, но, спохватившись, выдохнула и перевела:

– Погорельцы мы из Левенки. Ходим вот, ищем жильё, работу.

– Батюшки. Это пожар, что неделю назад был?

– Да. Извините. Но нам пора.

Повернувшись в сторону мужа, нежно произнесла:

– Ник. Мы уходим.

– А как звать-то тебя, родимая?

– Кастодия. По-русски это имя может звучать, как Эльвира, Александрия, Герда. А я привыкла что меня называют просто Катя. До свидания.

Они встали и пошли. Впереди, припадая на правую ногу, мужчина, за ним три девочки, и замыкала шествие миниатюрная с распущенными пышными волосами красавица Кастодия.

Вечером практически все женщины близлежащих домов собрались во дворе. Они даже потеснили мужчин, лишив их возможности постучать костяшками домино, завладев их столом. А те от безысходности толпились рядом и в который раз слушали байки, догадки и домыслы об испанской семье, вдруг появившейся в их дворе. Чем больше собиралось народа, тем больше появлялось новой информации.

Оказалось, действительно, семья уже много лет жила в Левенке. Муж работал обработчиком древесины на местной пилораме участка лесхоза и по совместительству сторожем. Семье на правах найма предоставили жилье – небольшой домик. Здесь же, на территории участка, огороженного высоким деревянным забором, находились контора, подсобные помещения и склад готовой продукции.

Накануне случился пожар. Сгорели контора лесхоза, дом, в котором они проживали, с документами и имуществом, часть штабеля приготовленного для вывоза теса.

Сторожа арестовали, но из-за его невнятной речи не смогли добиться от него каких-либо объяснений. Поэтому до выяснения причины пожара оставили под стражей на несколько дней. Все это время жена и дочери не отходили от деревянного мрачного одноэтажного здания, где находилось КПЗ (камера предварительного заключения). Милиционеры периодически отгоняли жену с дочками, но они снова возвращались.

Следователи сработали оперативно и быстро выявили виновного. Оказалось, что днем, когда сторож спал после ночной смены, двое заготовителей работали на распилке хвостов древесины. Один из работников решил провести ревизию постоянно глохнувшей бензопилы «Дружба»: промыл бензином и почистил карбюратор, свечу зажигания. А когда начал пробовать ее завести, дергая шнур стартера, высоковольтный провод одеть на свечу забыл. Искра от него воспламенила еще неиспарившийся бензин, и пила вспыхнула. Загорелись сразу же опилки, пропитанные горючим веществом, и пожар начал мгновенно распространяться по участку. Рабочий в испуге бросил пилу и убежал. Прибывшие пожарные довольно быстро справились с огнем, благо рядом находился небольшой пруд, но здание конторы и жилой домик спасти не смогли. После недолгих разбирательств сторожа из-под стражи освободили, но с работы уволили. Так члены семьи погорельцев, как говорится в народе, в чем мать родила, оказались на улице.

Часть 4

Каждый вечер ровно в шесть часов во двор въезжала машина, вывозившая мусор. Водитель высовывал руку из окошка и, не вылезая из кабины, звонил в колокольчик. Из подъездов начинали выходить жильцы, держа в руках ведра с отходами. Это был процесс не только избавления от мусора, хлама, а процесс общения. Некоторые жильцы выходили задолго до появления машины и, коротая время в ожидании, успевали делиться всеми новостями, обсудить последние сплетни и слухи. Выражаясь языком нынешнего времени, это были ежедневные несанкционированные мини – митинги.

И вот на следующий день после появления во дворе семьи погорельцев машина въехала во двор, как всегда, по расписанию. Но в колокольчик звонил не водитель, а вчерашний глава семейства. В той же одежде, в тех же кирзовых ботинках на босу ногу, только на голове не было пилотки. Короткая стрижка, в несколько ирокезных рядов вздыбила его густые русые волосы, в местах шрамов на голове. В руке Николай нес металлический совок и связанную из длинных березовых прутьев метлу. Он принимал из рук женщин ведра и помогал закидывать мусор, подбирал и подметал рассыпавшийся на асфальт. Иногда его внимание привлекала какая-то вещь в отходах, он вытаскивал её, внимательно рассматривал, потом либо закидывал в кузов, либо отдавал жене, которая вместе с дочерями следовала за машиной на небольшом расстоянии. За спиной у Кастодии висел армейский мешок, в руках она держала авоську, в которой уже лежали вытащенная из мусора пара изношенных ботинок маленького размера и еще какие-то тряпки. Так семья следовала за машиной, продвигаясь от дома к дому.

Проходя мимо женщин, стоящих у крыльца, испанка улыбнулась:

– Добрый вечер, сеньоры.

– Hola. Здравствуйте, – поддержали ее дети. 

Женщины в ответ, молча, закивали головами и продолжали наблюдать за этой процессией до тех пор, пока машина не выехала со двора.

Так продолжалось несколько дней. И каждый раз испанка, проходя мимо, здоровалась и отвешивала поклон, а женщины в ответ молча кивали головами.

Но в один из вечеров жильцы стали выходить из подъездов во двор задолго до прибытия машины. Стояла очень теплая для конца апреля погода.  Почки на деревьях набухли и готовы были в любой момент рассыпаться, чтобы выпустить на свет еле заметные иголки новой листвы. У прикреплённых к деревьям скворечников проходили птичьи сражения за право обладания комфортным жильем. 

Могло показаться, что мусор не вывозили уже несколько дней, и в этот вечер успеть выбросить его вышли все жители близлежащих домов. Но у каждого жильца в руках, кроме мусорного ведра, были у кого авоськи, у кого пакеты, у кого свертки. Двор напоминал разворошенный муравейник. Жильцы, разбившись на небольшие группы, громко переговаривались, окрикивали друг друга. Время от времени их взоры обращались в сторону, откуда всегда появлялся мусоровоз. Вдруг все смолкли, наступила тишина, казалось, что даже слышно, как падает на мягкую траву отлетевшая от почек липкая кожура. Между домов показался грузовой ЗИЛ и медленно покатил по асфальтированной дорожке. Водитель, увидев большое скопление людей, не понимая, что происходит, нажал на клаксон. Машина издала какой-то непонятный квакающий звук. Тогда он высунулся из машины.

– Народ. Что случилось?

– Тормози.

Как только машина остановилась, все кинулись к семье, шедшей за ней следом. Не понимая, что происходит, испанка обхватила руками детей, прижала к себе, готовая, как львица, кинуться на защиту своего потомства. Отец семейства отпрянул назад и встал перед женой. Снял с головы пилотку, засунул ее за ремень. Шрамы на лице вытянулись. Его глаза, наполненные страхом за своих родных, бегали по сторонам, внимательно следя за поведением надвигающейся толпы. Казалось, что вечная улыбка вдруг куда-то исчезла с его лица.

Тут вперед вышла довольно пожилая женщина. Ее волосы были до такой степени седые, что, казалось, на голове надета снежная шапка. Она подняла руку вверх, толпа остановилась.

– Николай! Кастодия, детишки. Вы что испугались? Да о чем вы подумали, миленькие? – она отступила назад и сделала низкий поклон. – У нас, у русских, есть старая традиция. Всем миром собирать помощь погорельцам.

Из толпы собравшихся послышались недовольные выкрики:

– А почему только у русских? У украинцев тоже.

– И у татар.

– И у белорусов.

– И у латышей.

– У нас на Кавказе тоже.

Женщина оглянулась на толпу и продолжила:

– А я о чем? У нас, советских людей, есть традиция. Короче, Катя. Вот, собрали вам, что смогли, вещи, продукты. А это – деньги, – она протянула руку с коробочкой от леденцов, в которой лежали бумажные купюры и металлические монеты.

– Прими от чистого сердца.

На глазах испуганной и растерянной испанки появились слезы. Она, чуть пошатываясь, вышла вперед, как-то обессилено опустилась на колени. Ее примеру последовали и дочери. Кастодия сомкнула руки на груди, наклонив голову, тихим, завораживающим и леденящим душу голосом начала читать молитву. Люди замолчали, даже притихли птицы у скворечника.

– О, Пресвятая Дева Мария! Царица земли и небес! Мать Спасителя нашего! Ты – надежда наша, опора наша и поддержка! Благодарю Тебя, о Пречистая Дева, за деяния светлые, за исцеление недугов души и тела, за сострадание к нам. Спасибо, Святая Дева, что молишься Ты перед Господом за душу каждого!  Да прибудет со мной сила Твоя до конца пути моего! Никогда я не устану прославлять имя Твое святейшее.

Она начала креститься и продолжила:

– Да смилуется Господь над всеми страждущими и да благословит протянувших руку в оказании помощи всем бедствующим!

Такого не ожидал никто. В гробовой тишине послышались всхлипывания, и вдруг практически все женщины начали креститься. Их примеру последовали и мужчины, даже те, кто состоял в партии.

Водитель грузовика тоже на всякий случай перекрестился и, встав на подножку автомобиля, взмолился:

– Граждане. Уж грузите, пожалуйста. У меня же график. Еще несколько дворов.

Когда мусор из рук жильцов перекочевал в металлический кузов, машина тронулась дальше. Мусорщик снова натянул на голову пилотку, дотронулся рукой до кисточки и, прихрамывая, пошел следом, временами оглядываясь на свою жену и детей, оставшихся стоять в окружении жильцов.

Часть 5

Как только машина выехала со двора, испанку с детьми усадили за доминошный стол. Началась примерка одежды, обуви. Тут же занялись сортировкой принесенного, раскладывая продукты и вещи по сторонам. 
Кто-то принес простыню, соорудив своего рода примерочную. Девочки переодевались, выходили из-за занавески, проходили, как по подиуму. Тут же умелые руки женщин делали замеры, подрубки. Потом бежали домой, чтобы прострочить на швейной машинке. «Ателье по пошиву и ремонту одежды» работало, набирая обороты.

– Бабаньки! А может, чай организуем? – раздался чей-то голос.

– Мужики. А ну-ка тащите столы сюда.

Вынесли два стола и поставили их вместе. Застелили скатертью. Кто-то принес медный амфорный суксунский самовар и поставил его посередине. (Принято родиной самоваров считать Тулу, однако факты свидетельствуют о том, что первоначально в России самовар начали делать на Урале в 1740 году именно в Суксуне, а тульский самовар появился почти на десять лет позже).
Растапливать его не стали, а просто залили кипятком, на столе появились пряники, печенье, ватрушки, блины, оладьи. Детвора и пожилые люди, сменяя друг друга, усаживались за столиками, швыркая из стаканов, кружек и чашек запашистый чай. Здесь же сидела Кастодия с детьми. Тем, кому не досталось место за столом, довольствовались чаепитием стоя.

Мужики, скучковавшись под готовой вот-вот распуститься черемухой, стараясь не отстать от происходящих событий и пользуясь потерей бдительности со стороны жен, решили не заморачиваться чаепитием, замыслив уже не на троих, а минимум на десятерых. В направление магазина тотчас полетело несколько гонцов. Кто-то вынес трехлитровую банку бражки, замаскированную снаружи газетой, и аккуратно поставил под кусты, кто-то вдруг вспомнил о заначке самогона. Торжество набирало обороты

Когда собранные вещи, продукты разложили, их оказалось столько, что встал вопрос, как и на чем все это доставить до места. И тут подъехала «Волга» ГАЗ-21. Из нее вышел Первый секретарь Горкома партии. Он жил в доме, у которого развернулись все эти события.

– Здравствуйте, товарищи, – обратился он к собравшимся и тут же поинтересовался: – А что у нас здесь за торжество?

– Петрович! Ты что, не знаешь? У нас сегодня день интернационала.

Подвыпившим мужикам не терпелось поговорить по душам с представителем власти.

– Какого интернационала? До него еще несколько дней.

– Так это, у нас свой. Так сказать, районного масштаба.

– Толком кто-то может объяснить?

– Петрович!

Из-за стола поднялась все та же седая женщина.

– Ты видишь все эти вещи, продукты, – она показала на холм из пакетов.

– Это собрали жители наших домов для семьи Левенских погорельцев. 

– Да я в курсе об этом пожаре.

– Помоги отвезти.

Петрович обратился к водителю:

– Сделай доброе дело.

– А куда везти-то?

Седая женщина встрепенулась:

– Катя. Где вы сейчас живете?

– У вокзала. Третий барак. Люди добрые на время приютили.

– А ну-ка, мужики, быстро помогите загрузить.

– Катя. Поезжай с ними. Мужики там помогут все перенести. Только возвращайся обязательно. За детишек не переживай.

Когда машина отъехала, Петровичу вкратце рассказали о семье погорельцев.

– Говорите, он бывший военный? Ну, это я по своей линии выясню.

Вдруг появился участковый. Одернув китель, он подошел к секретарю Горкома:

– Здравия желаю, Максим Петрович! И всем остальным здравия желаю.

– Вот, Петрович, и ходить никуда не надо. Дай поручение участковому. Пусть там выяснит, что по чем. У них же до нитки все сгорело и документы тоже.

– О ком речь?

– Да о погорельцах Левенки.

– Я в курсе пожара. Но они же не с моего участка.

– Гриша, – обратился секретарь к участковому. – Мой, не мой участок. Ты же видишь, как товарищи ратуют за судьбу совершенно посторонних людей. Помочь обязательно надо. Я тоже со своей стороны посодействую.

На том и порешили. Солнце перевалило за крыши домов и зависло над березовой рощей, согревая теплом набухшие почки белоствольных красавиц.  Все с нетерпением ждали возвращения испанки, чтобы из ее уст услышать историю о том, как она оказалась в СССР, как их семья попала на Урал. 

Машина вернулась назад. Кастодию с детьми усадили за стол. Девочки были уже в новых платьицах. Напротив стола на скамейках, стульях, табуретах, расположились жильцы.

– Прямо, как на собрании, – бросил реплику кто-то.

– Ну, раз как на собрании, разрешите мне тоже сесть за стол, – Петрович начал усаживаться.

– Васильевна. А можно попросить тебя налить мне чашечку чая.

– Сейчас организую.

Часть 6

Кастодия положила руки на стол и начала рассказывать. Собравшиеся, вглядываясь в ее красивое лицо, стали внимательно слушать.

– Есть такой город в Испании – Картахена. Там я родилась и выросла в рыбацкой семье. Мое полное имя звучит как Кастодия Федерико Гарсия Лорка. Федерико Гарсия Родригес – отец. Васента Лорка Гарсия – мать.
Когда у нас началась гражданская война, два моих старших брата ушли воевать за республиканцев. На сторону поднявших вооруженный мятеж право-монархических сил, во главе с генералиссимусом Франсиско Франко, встала большая часть испанской армии. Путчистов поддерживала фашистская Италия и нацистская Германия.

На стороне республиканцев выступил СССР и добровольцы-антифашисты из многих стран мира. Советский Союз начал снабжать республиканцев вооружением и боеприпасами. В Испанию были направлены военные советники (летчики, танкисты). По призыву Коминтерна началось формирование добровольческих интернациональных бригад.

Франко решил в первую очередь захватить Мадрид. Но, благодаря советским добровольцам и бойцам интербригад, наступление на столицу было сорвано. Вот тогда-то стал широко известен прозвучавший в тот период лозунг "No pasaran!" ("Они не пройдут!").

Тем не менее, в феврале 1937 года путчисты заняли Малагу и начали наступление на реке Харама к югу от Мадрида, а в марте атаковали столицу с севера, но итальянский фашистский корпус в районе Гвадалахары был разгромлен. Несмотря на это поражение, их наступление продолжалось по всей стране.

Осенью 1938 года было уже понятно, что республиканцы проиграли войну, началось массовое дезертирство. Скоро бои уже происходили на улицах моего родного города и вылились на баррикады.

Я состояла в Организации «Объединенная социалистическая молодежь». Нам, подросткам, тоже хотелось внести свой вклад в борьбу с путчистами, и мы по ночам, прячась, бегали расклеивать листовки на домах. И вот однажды патруль задержал нас. Арестовали всех пятерых: трех девчонок и двух ребят. Мальчишек отвезли в участок, а нам связали руки и забросили в машину, накрытую тентом. Охранять нас поставили часового, который периодически влезал в кузов и хватал нас за груди, залазил под подол. Мы были очень напуганы, сидели и плакали всю ночь. А под утро, когда начало светать, вдруг раздался треск, и мы увидели, как чей-то нож разрезает брезентовый тент кузова, и услышали шёпот на корявом испанском:

– Chicas, ahora nosotros le ayudaremos («Девушки, мы сейчас вам поможем»).

Когда нас вызволили из плена, мы увидели двух ребят. Один из них сказал:

– Soyrusa, miamigoesitaliano(«Я русский, мой друг итальянец»). 

Так я впервые увидела Николоса и влюбилась в него с первого взгляда. Меня поразила его светлая добрая улыбка, которая не сходила с его лица. А сейчас уже не сойдет и до смерти. Я заворожённо смотрела на его волосы и думала: «Еще такой молодой парень, а уже весь седой». Я тогда не знала, что светлые волосы имеют свойство выгорать на солнце.

Бригада интернационалистов базировалась на окраине города. В промежутке между боями устраивали целые концерты с песнями и плясками. Здесь Нику не было равных, и, глядя на этого обворожительного парня, я влюбилась в него в него все больше и больше. Он попросил меня научить танцевать его испанские танцы, и я учила. Мы использовали любую передышку между боями, чтобы быть вместе. Только святая дева Мария знает, как я молилась, когда начались бои за Картахену.

При первых же звуках стрельбы старики, женщины и дети спешили укрыться в подвалах и церквях. Отряд Николаса защищал центр города. Путчисты предприняли очередной штурм. Бой шел уже несколько часов. Я стояла у алтаря, смотрела на икону Мадонны и молилась за своего возлюбленного. И вдруг мне показалось, что из глаз Святой покатилась слеза, а внутренний голос мне сказал: «Он в опасности!».

Я тут же выскочила наружу и бросилась к центральной улице города, откуда раздавалась ожесточенная канонада. Не успела пробежать и сотни метров, как за моей спиной раздался глухой взрыв. Я обернулась. Свод церкви был разрушен.

Нашла я Николоса через несколько часов. Улица была пуста, повсюду лежали тела убитых, баррикады были разрушены. Монархисты уже прошли здесь, пристреливая раненых, зная, что против них сражался отряд добровольцев-интернационалистов. Среди множества трупов я увидела его, вернее пилотку, которую подарила своему возлюбленному, сделав на ней вышивку: «Con el amor de mi salvador» («Моему спасителю с любовью»). Окровавленный Ник лежал под гусеницами своего подбитого танка лицом вверх с застывшей улыбкой на лице. Я упала на колени рядом и зарыдала. Бросить его здесь я не могла, нужно было тело предать земле, а тащить его днем было опасно, и я легла рядом, чтобы дождаться темноты. Лежала, плакала, читала молитву и не заметила, как уснула. Пришла в себя почувствовав, что кто-то тащит меня за руки:

– Oh, Dios! («О, Боже!»), – в испуге крикнула я.

– Ты жива? – вдруг услышала родной, знакомый голос.

– Y tu vives? («Ты жив?») – спросила я. Кинулась к нему на шею и начала целовать. Он застонал и повалился набок. Меня тащил раненый и контуженый Ник. Тут я влюбилась в него еще раз.

Месяц я ухаживала за ним, обрабатывая и перевязывая раны, к счастью, они оказались не тяжелыми, а вот от контузии у него болела голова, и часто подступали приступы рвоты.

Франкисты уже вовсю хозяйничали в городе, а через два месяца Каудильо выступил по радио с обращением к нации, в котором   объявил о полном разгроме республиканцев и отметил, что любое выступление против властей будет подавлено, но он никогда не допустит расправы над невиновными и заверил население, что не будет преследовать воевавших на стороне республиканцев, а тех, кто состоял в интернациональных бригадах, будут судить по закону Испании и расстреливать как оккупантов.

Месяц спустя были амнистированы многие из содержащихся под стражей сторонников республиканцев и «подозрительных личностей» в том числе и мой старший брат.

Часть 7

Мы начали искать возможность помочь Нику покинуть Испанию. Собрав деньги, заплатили местным рыбакам, чтобы переправить его хотя бы через Гибралтар до Алжира. А для себя я тогда уже решила, что поеду с ним вместе. 

Ночь была темная, как и все ночи в Испании. У берега стояло два баркаса. Оказалось, что желающих уехать набралось более пятидесяти человек. Здесь я и сказала брату о своем решении. Он выслушал меня внимательно и ответил:

– Si la quieres. Ayudame, y salve a ti, Dios («Если любишь. Помогай, и храни тебя Бог»).

Мы погрузилась на баркас с первой партией. Приглушенно молотя двигателем, он отошел от берега и начал погружаться в пелену ночи, унося нас в неизвестность, все дальше и дальше от родной Испании. Еще просматривалась прибрежная полоса, когда раздались выстрелы, и фары нескольких машин пронзили тьму, осветив вторую, уткнувшуюся носом в песок лодку, так и не успевшую выйти в море.

Благополучно пересекли Гибралтар и вдоль Алжира дошли до Мальты. Только через два месяца удалось сесть на пароход до Афин. Затем на греческом судне прошли Дарданеллы, Мраморное море, Босфор. Так к осени 1939 года оказались в Одессе.

Громадный порт был переполнен судами с развивающимися над ними флагами со всех концов мира. К бесчисленным пакгаузам и обратно по колеблющимся сходням судов сновали с опухшими от пьянки лицами грузчики. Эти громадные красивые кирпичные здания использовались для складирования и хранения товаров. В порту, скрываясь за гигантскими броненосцами и многотрубными пароходами, стояло множество торговых заграничных фелюг, бригантин, дубков, легкокрылых яхт, среди которых виднелись черные трубы колесных пароходов. Грузчики тащили на спинах тюки товаров и сваливали их в пакгаузы.

Cпустившихся по трапу пассажиров внизу встречала группа вооруженных пограничников. Нас под конвоем отвели в красное кирпичное здание. Началась проверка документов. Заходили в комнату к сотруднику ОГПУ по одному. Лысеющий, уже не молодой пограничник в совершенно новой гимнастерке, в круглых очках спросил паспорт. Я подала ему единственный документ, который у меня был на то время.

– Шо ви мени суете? О Испания! Компаньеро! – восхищенно сказал он, бросив беглый взгляд на документ, и стал раздевать меня глазами. – Такие бумажки, шо вы мене поклали, Беня с Малой Арнаутской, рисует пачками даже за совсем бесплатно.

Он нагло посмотрел на мои ноги.

– Шоб мы были все здоровы, почему Одесса?

Я не понимала, о чем он меня спрашивает, но догадывалась и начала объяснять на своем языке и при помощи жестов. Он улыбался, пристально смотрел на меня, и уже, кажется, глазами раздел догола. При этом часто поглядывал на циферблат больших наручных часов, одетых у него на руке, показывая свою состоятельность. Снова о чем-то спрашивал, и я опять отвечала. Примерно через полчаса в душный кабинет зашли двое. Пограничник при их появлении встал и вытянул руки по швам.

– Девушку мы забираем. Она прибыла с нашим боевым товарищем из Испании.

Пограничник как-то с сожалением посмотрел на меня и сказал:

– Так это ж совсем другой расклад. Что ж ви мени столько морочили голову? Я же все сразу понял – ви наш человек! А ви мени – таки совсем наоборот.

В Одессе мы пробыли более месяца. По воскресеньям часто гуляли по мощеной Молдаванке, Слободке и Пересыпи. Я была в восхищении от Дюковского сада и склонов Ланжерона, от роскошности их парков с павильонами и аттракционами. Любимыми нашими местами были Потемкинская лестница, облицованная ровными плитами гранита, и площадь Красной Армии с огромным фонтаном.

Вечерами ходить по Одессе было небезопасно. На окраинах города царила преступность. Группы хулиганов терроризировали не только Молдаванку и Слободку, но даже курортный Большой Фонтан.

Часть 8

Ник был откомандирован, и мы уехали в Харьков. Здесь на паровозостроительном заводе были выпущены первые танки БТ. Специалистов очень интересовало, как проявили себя машины в боях. Так что Ник постоянно пропадал на заводе или на полигоне. Я получила паспорт гражданина СССР. Вскоре мы зарегистрировали свой брак.

 В Харькове мы приобрели много друзей и по выходным часто собирались на берегу озера Новый лиман, где отдыхали на природе большой компанией. Каждый такой отдых сопровождался показательными испанскими танцами, в которые Ник вовлекал меня и участвовал сам. А вскоре в этих танцах принимали участие все из нашей компании.

Как-то, расположившись на траве вокруг импровизированного стола, сослуживец Ника стал рассказывать, как они попали в Испанию, где вместе воевали в одном полку вплоть до ранения моего мужа в Картахене.

Советский Союз, как мог, помогал молодой Республике военной техникой. В июле 1937 года в Севастополе на испанское транспортное судно «Kabo San-Augustin» погрузили танки. Рейс осложнялся тем, что к тому времени франкисты (с помощью Германии и Италии) контролировали почти всё испанское побережье, но всё обошлось. Вместе с БТ-5 отбыла группа сопровождающих специалистов. Для конспирации основная часть добровольцев-танкистов отправилась в Испанию на другом судне из Ленинграда, в их составе был и он с Ником.

После прибытия в Картахену из советских танкистов сформировался отдельный интернациональный танковый полк, полностью укомплектованный БТ-5. В танковые экипажи набирали испанцев и добровольцев из других стран. Но большинство должностей командиров и механиков-водителей занимали всё же советские танкисты.

Боевое крещение полк, в котором они воевали, получил на Арагонском фронте. Был получен приказ о срочной передислокации. В итоге полку пришлось совершить за двое суток бросок на шестьсот километров, и основная часть полка сосредоточилась юго-восточнее Фуэнтес-де-Эбро. Этот городок представлял собой «крепкий орешек» даже для танков. Помимо нескольких линий траншей, франкисты подтянули сюда полевую артиллерию.

В штабе республиканцев заморачиваться планом наступления не стали, и он оказался бесхитростным. При помощи БТ-5 надеялись, как говорят русские, «нахрапом» пробить брешь в обороне одним ударом, выйти противнику в тыл и учинить ему разгром. Идти танкам предстояло по равнине, растянувшись по фронту почти на четыре километра. Танковая атака стала неожиданностью для первой линии республиканской пехоты, которую никто не оповестил о прибытии танков. Приняв БТ-5 за танки мятежников, пехотинцы открыли по ним огонь. Неразбериха продолжалась более часа, несколько танков было подбито, полегло много живой силы.

Пройдя свою линию обороны, танкисты оказались предоставленными сами себе, так как десант практически сразу покинул танки и попытался следовать под прикрытием их брони. Подгоняемые приказом провести атаку как можно быстрее, танки вырвались далеко вперед, но лишь отдельным машинам удалось прорвать проволочное ограждение и войти в город. Здесь на узких улицах они оказались в невыгодном положении, и, потеряв ещё несколько танков, полк был вынужден отступить. В итоге танковый десант был уничтожен почти полностью.

Анархия и неразбериха в частях и подразделениях республиканцев присутствовала на всем протяжении Гражданской войны.

К осени 1938 года националисты уже хозяйничали практически на всей территории Испании. Остатки интернациональных бригад защищали последний крупный портовый город Испании – Картахену.

В феврале 1939 года режим Франко с временной столицей в Бургосе официально признали Франция и Англия. В конце марта пали Гвадалахара, Мадрид, Валенсия и Картахена, и 1 апреля 1939 года Франко объявил по радио об окончании войны.

Часть 9

Зимой сорок первого Ник был откомандирован в Нижний Тагил. Этой командировке он был очень рад, так как рядом в Верхней Туре жили его родители.

Когда приехали на Урал, только здесь я поняла, что на свете существует ад: снег, холод, газ, копать, пыль, эстакада бесконечно дымящих труб и практически полное отсутствие солнца, которое не могло пробиться через эту мглу.

В начале весны в один из вечеров за Ником пришла машина. 

– У вас ровно час до отправления поезда, – объявил военный майор и вручил мужу новое предписание.

– Белоруссия, – пробежав глазами по бумажке, сказал он и, посмотрев на меня, с грустью продолжил:

– Я за два месяца даже не смог навестить родителей.

Жили в небольшом военном городке на окраине Могилёва. Там нас и застала война. В воскресенье двадцать второго июня в десять часов утра я простилась с Ником, и он отбыл в расположение части. 

Больше его я не видела. Через две недели начались бои на подступах к городу. Жен офицеров и их семьи эвакуировали в Калужскую область. Так я оказалась в Малоярославце, где был открыт военный госпиталь, и я стала работать там санитаркой, а после прохождения курсов – медсестрой. Но война докатилась и до этого исторического места, где Наполеон Бонапарт в свое время потерпел первое поражение. Когда немцы оккупировали Боровск и в плотную подошли к Малоярославцу, наш госпиталь эвакуировали.

Но оккупация продлилась недолго, и вскоре госпиталь вернулся назад, но исторический город уже представлял собой сплошные руины и развалины.

Здесь я проработала вплоть до наступления долгожданного дня. 9 мая 1945 года по радио прозвучало обращение товарища Сталина к народу:

«Товарищи! Соотечественники и соотечественницы! Наступил великий День Победы над Германией. Фашистская Германия, поставленная на колени Красной Армией и войсками наших союзников, признала себя побежденной, объявила безоговорочную капитуляцию.

Правда, одна группа немецких войск в районе Чехословакии все еще уклоняется от капитуляции. Но я надеюсь, что Красной Армии удастся привести ее в чувство».

Тогда я не знала, что «приводить ее в чувство» придётся и Нику. В ночь на 9 мая, когда советский народ праздновал победу, гвардейские танковые армии 1-го Украинского фронта совершили восьмидесятикилометровый бросок, и на рассвете их передовые части были на подступах к Праге. При активной поддержке населения советские войска к десяти часам утра полностью освободили ее от захватчиков.

12 мая вблизи демаркационной линии около деревни Сливице, в окрестностях города Пршибрам, в ходе продолжавшегося сутки боя были уничтожены остатки отступавших из Праги смешанных дивизий СС. В этом бою танк Ника был подбит, а сам он, получив тяжелое ранение, чуть не сгорел.

 Развернутые в Чехословакии полевые госпитали Красной Армии принимали последних раненых этой войны.

Часть 10

Я каждый день ждала возвращения Ника, но от него не было никаких известий. Последнее письмо было датировано апрелем, где он писал, что они уже в Берлине.

Наш госпиталь расформировали, и я перешла работать в городскую больницу, боясь сорваться с места, чтобы мы не потерял друг друга. Прошел месяц. Ник не возвращался. На мои письма, запросы приходили ответы: не числится, не значится.

В начале июля я получила два извещения в один день. В одном было написано о том, что Ник пропал без вести в боях под Прагой, а во втором – что похоронен в одной из братских могил в окрестностях города Пршибрам.

Война закончилась. Заметно стало расти подозрительное отношение к репатриантам. Искусственно нагнетались настроения «шпиономании». Ко мне все чаще стали приходить люди в штатском, задавая одни и те же вопросы: как я оказалась в СССР и чем занималась все годы проживания в Союзе.

Вот тогда-то я решила вернуться к себе на родину. Дипломатические отношения между СССР и Испанией были прерваны. Посредниками в переговорах участвовала Франция и Италия. Я приехала в Москву. У дома Игумнова на Якиманке, где находилось посольство Франции, больше часа ожидала, когда с территории будет выезжать или на нее въезжать какая-либо машина, чтобы вручить письмо с прошением, но вскоре ко мне подошли двое в штатском, заломили руки и затолкали меня в крытую машину. Так я оказалась на Лубянке. Меня раздели догола, обшарили всю мою одежду, сумочку. Не найдя ничего интересного для НКВД, следователь приступил к допросам, которые продолжались неделю. Держали меня в одиночной камере, но не били, хотя страху я натерпелась вдоволь. Днем и ночью за стенами моей камеры слышались постоянные крики, стоны.

Меня вели по коридору после очередного допроса, когда прозвучала команда:

– Стоять! Лицом к стене.

Мимо проходила внушительная группа людей. Один из них лысоватый, в круглых очках приостановился:

– Шпионка?

– Пыталась проникнуть на территорию посольства Франции, – товарищ нарком внутренних дел.

– С какой целью?

– Испанка. Решила вернуться к себе на родину. Уверяет, что ее муж русский, воевал в Испании, где они и познакомились. Погиб в сорок пятом под Прагой.

– Вы что, настоящую правду узнать не можете? – Нарком остановился.

– Поверните ее.

Бросив беглый взгляд на меня, продолжил:

– Не пойму. Держите такую красавицу. А кто потом будет отвечать на вопрос, почему такие женщины бегут из СССР в руки кровавого диктатора Франко? Не ты, – он ткнул пальцем в грудь одного из сопровождающих.

– За тебя товарищ Сталин будет отвечать. Так что ты разберись здесь. Учти, это не ее личное дело, а срочное государственное. 

– Слушаюсь! Лаврентий Павлович.

Часть 11

Через неделю в сопровождении капитана НКВД поезд вез нас в Белоруссию. В Гомеле на железнодорожном вокзале нас ожидала машина. 
Пока ехали в ней, военный, встретивший нас, рассказывал, какой за время оккупации был нанесен огромный ущерб, когда-то цветущему и благоустроенному городу, который превратился в сплошные руины и развалины. Здесь были взорваны практически все мосты, разрушены и сожжены здания почти всех промышленных предприятий.

– Но возрождаемся. Строим новое и восстанавливаем разрушенное, в том числе и руками тех, кто это сделал, – и он показал на немецких пленных, разбирающих завалы разрушенного здания.

Подъехали к отремонтированному большому двухэтажному кирпичному зданию. По аллеям среди новых саженцев деревьев гуляли, сидели на лавочках мужчины, одетые в полосатые пижамы. У многих были перебинтованы руки, ноги, некоторые опирались на костыли. Над центральным входом висела вывеска «Военный госпиталь».

– Вот здесь, – сказал встретивший нас.

Я недоуменно повернулась к капитану, который с Москвы не произнес ни одного слова, куда мы едем и зачем. У меня появилась дрожь в теле, начали подгибаться ноги, мною овладел какой-то панический страх перед неизвестностью, а сердце сжалось в комок. На входе, представившись главврачом, нас встретил доктор в белом халате, надетом поверх гимнастерки.

– Прошу, – коротко сказал он.

Мы пошли в конец длинного коридора, а затем вошли в большую комнату, стены ее были окрашены какой-то немыслимой грязно-серого цвета краской. Внутри помещения было накурено.

– Товарищи. Ну, я же просил открывать хотя бы окна, когда курите.

– Доктор. Да здесь же такой сквозняк, когда окна открываем. С матрасов
сдувает.

В палате стояло не менее двадцати коек. Практически у всех раненых на глазах были повязки. Главврач подвел нас к кровати.

– Товарищи раненые. Займите свои места у коек, – попросил он.
Почувствовав присутствие посторонних лиц, все на ощупь стали расходиться по своим кроватям.

– До кого на цей раз?

– Вроде к танкисту, – ответил чей-то голос.

– До мене теж дружина приижджала. А як дизналася, що я слипий, и в палату заходити не стала. Втекла видразу.

– Да помолчи ты, балабол, – цыкнули на него.

– Подойди, – сказал мне капитан.

На кровати вверх лицом лежал мужчина. На его глазах не было повязки, но и глаз не было видно. Бритая голова, лоб, лицо было покрыто сплошными глубокими шрамами. Раны были зашиты так грубо, что казалось здесь работал не хирург, а начинающий сапожник толстой дратвой. На каждый сантиметр шрама приходился шов, собравший кожу глубже, чем сам шрам. Опухшие веки сползли вниз, полностью закрыв глаза. Руки его лежали на одеяле, кожа на них от локтей, до кончиков пальцев была обожжена. Было видно, что раны затянулись недавно.

– Вот, товарищ капитан. Этот из последней партии восьми раненых танкистов, доставленных к нам уже после объявления победы. Тяжелое ранение головы, ожоги тела разных степеней, ожог гортани. Пока прибыл к нам, прошел через несколько госпиталей. Документы на него где-то затерялись и к нам так еще не поступили.

Я подошла, внимательно вглядываясь в лицо лежащего. Оно было изуродовано так, что я в оцепенении остановилась, стараясь отыскать в нем хоть какие-то знакомые черты. И тут взгляд мой упал на кисточку пилотки-испанки, торчащей из-под подушки. Я дрожащей рукой потянулась к ней и вдруг услышала хрип:

– Кастодия. Estome. (Это я).

– Mi favorito. El único. Mi felicidad. Te encontré. (Любимый мой. Единственный. Счастье мое. Я нашла тебя!). 

Не помню, что происходило дальше. Я целовала его, плакала и целовала. Раненые заерзали на кроватях.

– Вот это жена! – с восхищением сказал кто-то. – А ты: «Втекла видразу».

– Так це я про свою говорив, а не про всих.

Капитан долго разговаривал о чем-то с главврачом. Потом повернулся ко мне.

– Остаешься здесь. Завтра вас с мужем отправят в Москву. Ему нужны срочные операции и надо поправлять хирургические ошибки. Зрение у него не потеряно. Думаю, все будет хорошо.

Так мы попали в Москву, где пробыли больше года. Нику сделали несколько операций. Перед выпиской капитан НКВД пришел в больницу и принес мне большой букет роз:

– Это Лаврентий Павлович просил передать вам и сказал, что очень рад, что вы нашли мужа. И спрашивал не раздумали ли вы уезжать в Испанию?

– Передайте ему большое спасибо. А мое счастье здесь, в СССР, – и я кивнула в сторону Ника.

– Ну, тогда всех благ вам. В этой сумке документы, билеты на поезд до Свердловска, награды вашего мужа. И чтобы не скучали в дороге, Лаврентий Павлович передал вам бутылку настоящего испанского вина и банку черной икры. Водитель отвезет вас до Казанского вокзала. Моя миссия на этом закончилась. До свидания. 

Он крепко пожал руку Нику и со словами:

– Держись, танкист! Такие воины и специалисты, как ты, Родине нужны всегда. Жизнь только начинается, – повернулся и пошел к выходу.

Часть 12

Мы решили обосноваться на Урале – родине Ника. Сначала он попытался устроиться на работу в Свердловске, затем в Нижнем Тагиле, но несмотря на то, что хорошо разбирался в технике, был классным специалистом, устроиться работать оказалось совсем непросто, и здесь капитан НКВД ошибся. При отказе все ссылались на то, что он практически не может говорить.

Когда приехали в Верхнюю Туру, где Ник родился и вырос, оказалось, что его родители умерли еще в начале войны. Участок зарос сорняком, а дом был разворован и практически полностью разобран. От остова остались лишь несколько уже сгнивших бревен.

Кто-то посоветовал нам поехать в соседний город, где можно было найти работу. И там нам встретился очень хороший человек, бывший фронтовик. С его помощью Ник устроился работать лесничим. В десяти километрах от города.

В нашем распоряжении был большой дом на берегу небольшой речки, приусадебный участок. В правлении снабдили необходимым инструментом, а главное была лошадь. Так мы стали обживаться на новом месте, скоро прикупили корову, потом овец, птицу. Тайга кормила изобилием грибов, ягод. Затем на свет появилась первая дочь, затем вторая, третья.

Время летело как-то незаметно. Дочери подрастали. Живя в отдалении от людей, дети практически не общались со сверстниками и плохо говорили по-русски, так как между собой мы всегда разговаривали на испанском. Старшей нужно было идти в первый класс.

Начальник лесхоза тогда и предложил нам переехать в поселок Левенка. 

– Пора вам уже начать обзаводиться своим жильем, – сказал он. – Здесь рядом есть школа, небольшой клуб с кинотеатром, магазины. Да и до центра города рукой подать. Будете пока жить в домике лесхоза, и постепенно возводить свой дом. Земли вокруг много, выбирайте и стройтесь потихоньку.

Трудно было расставаться с обжитым участком, живностью, тайгой, с журчащим даже в холодные зимы перекатом, с красивой и чистой рекой, но время диктовало свои условия, и мы переехали.

За пожар частично вину возложили на Ника и уволили, написав в трудовой: «За нарушение трудовой дисциплины». Новый дом, который мы возводили и уже завели под крышу, по решению суда отошел лесхозу в погашение понесенных государством убытков.

Кастодия замолкла, сделала глоток остывшего чая.

Петрович посмотрел в сторону стоящих мужиков:

– Кто даст закурить?

– Ты ж не куришь.

– А я не взатяжку. 

Ему протянули несколько пачек.

– Насчет увольнения и дома, Катя, я разберусь.

Петрович сделал глубокую затяжку, закашлялся и, чертыхаясь, бросил папиросу в урну.

Седая женщина встала, подошла к испанке, обняла ее и сказала:

– Какая ты Кастодия? Ты, Катя, обыкновенная русская баба, которая и в горящую избу, и коня на скаку…

На этом закончился вечер интернационального знакомства.

Часть 13

Как-то буднично прошел Первомайский праздник. Люди были раздосадованы, что совпал он с выходными. С утра небо заволокло сплошной пеленой темных облаков, пошел проливной холодный дождь иногда вперемешку со снегом. Демонстранты практически бегом преодолевали площадь Ленина, быстрым шагом проходили мимо установленных трибун. Без особого энтузиазма откликались на громкие призывы «Да здравствует Первомай!», звучащие из репродукторов. Минуя трибуны, начинали спешно сворачивать плакаты, транспаранты и разбегались по домам.

Уже к субботе восьмого мая наступила по-летнему теплая, ясная погода. Накануне договорились, что Николай и Катя всей семьей придут во двор пораньше, чтобы успеть подготовиться к торжественному шествию по случаю двадцатой годовщины Победы. И они пришли.

Кастодия и девочки были одеты в длинные, яркие, цветастые платья. В волосах были закреплены кисточки сирени. Николай в той же старой вылинявшей офицерской гимнастерке, галифе, на голове была надета пилотка-испанка. Лишь на ногах вместо стоптанных ботинок красовались солдатские кирзовые сапоги, начищенные до блеска.

– Катя. Мы же твоему нормальный костюм передали. Что же он в этом старье? – возмутились женщины.

– А вы попробуйте уговорить его одеть гражданскую одежду. Он признает только военную форму.

В это время подъехала «Волга». Из нее торопливо вылез Петрович.

– Всем здравствуйте! И всех с великим праздником! У меня времени в обрез.

Он наклонился и вытащил из машины свернутый пакет. Отыскал глазами Николая.

– Вот, прими этот подарок лично от меня и военкома нашего города.

Пакет в обожжённых руках мусорщика раскрылся. В нем лежали новая офицерская гимнастерка, галифе и фуражка. Петрович еще раз наклонился к машине и достал из нее новые яловые сапоги. Глаза Николая заблестели неподдельной радостью. По лицу, разглаживая глубокие шрамы, расплылась настоящая улыбка.

– Спасибо, – хрипло выдавил он.

– Ну, мне пора. Всех жду на параде. 

Петрович сел в автомобиль.

В новой форме Николай преобразился. Спина выпрямилась, подбородок поднялся вверх, руки вытянулись по швам. Кастодия с гордостью ходила вокруг мужа, поправляла на нем гимнастерку, одергивала складки. Одевать офицерскую фуражку Николай категорически отказался и остался в пилотке. Жена оценила этот его поступок и чмокнула в щёку.

– Спасибо, дорогой!

Мужики, столпившиеся вокруг, постоянно дотрагивались и поправляли на груди свои награды, которые не одевали более десятка лет. Опускали головы, чтобы лучше разглядеть блестящий металл на своей одежде.

– Ну что? Все в сборе? – седая женщина окинула взглядом собравшихся.

– По порядку номеров рассчитайсь! – крикнул кто-то из толпы.

Все весело рассмеялись. И тут во двор просто влетела молочница Дуся.  Жила она в частном доме на Левенке, держала корову, а сюда приходила торговать молоком.

– Погодите, люди добрые! – задыхаясь от быстрой ходьбы крикнула она, размахивая над головой закопченным алюминиевым бидоном. Прядь волос прилипла ко лбу, лицо от волнения было покрыто пятнами. Она с размаху поставила посудину посреди стола и выдохнула:

– Вот. Получайте! – все в недоумении смотрели на нее и на обгоревший бидон.

– Ты бы чугунок еще принесла.

– Было бы в чугунке, принесла бы и его. А вы посмотрите. 

Тут подошла Кастодия и дрожащей рукой подняла крышку.

– Святая дева Мария. Это я их в бидоне держала. Думала, сгорели. 

Она перекрестилась и стала высыпать содержимое на стол. Сначала выпали погоны майора танковых войск, потом, цепляясь друг за дружку, более двадцати орденов и медалей. Все стояли в оцепенении.

– Катя, бидон детишки нашли на месте сгоревшего вашего балка. Может это ещё не все. Некоторые награды они по домам растащили, но мы их обязательно вернем.

– Мои! – вдруг четко и внятно выдавил из себя Николай и сделал шаг к бидону. 

Глаза его блестели радостью и счастьем.

– Твои! – с гордостью сказала испанка.

Начали разбирать и осматривать награды. На некоторых материал от воздействия температуры скукожился, а металл покрылся копотью. На гимнастерке закрепили погоны. Женщины бережно протирали медали и ордена, а Кастодия аккуратно прикрепляла их на грудь мужа. 

– Это я понимаю – вид. Вот это герой! – с завистью и восторгом восхищались мужики, глядя на увеличивающиеся ряды наград на груди танкиста.

Кто-то из них не выдержал, рванул в подъезд и вскоре появился, держа в руках бутылку, поставил ее на стол.

– Николай. Тут надо срочно принять на грудь!

– Да успеете еще наприниматься. Куда торопитесь? – прозвучал женский голос.

– Это мы знаем, что успеем. Мы опоздать боимся.

Вскоре бутылка была пуста, и толпа людей весело направилась к центру города, где должны были начаться праздничные торжества, которых народ лишили почти на двадцать лет. И этот праздник затмил все другие, потому что название его – День Победы.

Часть 14

В городе еще не было аллеи павшим героям, не было стелы победителям, не было и вечного огня. Практически все население собралось на площади у памятника Ильича. Вождь революции, скомкав в руке свою кепку и прижав ее к груди, другой рукой показывал в направлении металлургического завода, который уже тридцать лет травил своим сернистым газом людей и уничтожил почти всю растительность на десятки километров вокруг. Когда-то мощная тайга с вековыми деревьями, окружавшая город, зачахла, поредела и мелким кустарником встала на колени перед мощной индустрией.

Еще не успели убрать боковые плиты, прикрепленные к памятнику вождю пролетариата, с выбитыми на них цитатами Хрущева: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме» и «Коммунизм – это есть Советская власть плюс электрификация всей страны и химизация народного хозяйства».

Ровно в десять часов зазвучали фанфары. После наступившего молчания сборный духовой оркестр города исполнил гимн Советского Союза. Над площадью из репродукторов торжественно зазвучала песня «Священная война», которая мелкими мурашками пробежала по телу всех пришедших на праздник. 

Взвод резервистов, вооруженный винтовками Мосина, с неотъемными перекидными штыками, прошел мимо трибуны и, растянувшись цепью, встал в почетный караул. Первый секретарь городского комитета партии стоял на трибуне рядом с военкомом, подполковником, бывшим участником обороны Москвы, одетым в парадный китель, на котором красовалось несколько наград. 

Первым к микрофону подошел Максим Петрович. Он обратился к горожанам с торжественной речью. Затем, поблескивая наградами, с короткими восторженными речами выступили военком и еще несколько ветеранов. Но дольше всех и эмоциональнее говорил последний из выступающих, парторг местного пивзавода. Как он умудрился попасть на трибуну, потом не мог сказать и Петрович. В сером пиджаке с закрученными уголками лацканов, в один из которых был воткнут значок донора, в вышиванке, плотно облегающей шею, он бил себя в грудь, на которой красовались значок ГТО, знак «Ударник коммунистического труда» и сиротливо подпрыгивающая медаль, очень похожая на медаль «За спасение утопающих». Часто сбиваясь, постоянно вытирая носовым платком испарину на лбу, он долго и нудно рассказывал о том, как он и его товарищи почти двое суток отважно сражались, защищая железнодорожную станцию Шепетовка, и, хотя были вынуждены отступить, свой долг перед Родиной выполнили до конца. Несколько раз он делал акцент на том, что в этом бою он дважды был почти ранен и, причем оба раза тяжело.

Стоящие внизу под трибуной ветераны с внушительными рядами наград на груди начали нервно поглядывать вверх. В их глазах читалось желание на время одолжить винтовку Мосина у кого-нибудь из солдат почетного караула и сделать хотя бы один предупредительный, пусть даже холостым, или кольнуть штыком в седалищное место неуемного оратора.

Наконец, выступления с трибун закончилось. Волна пионеров прокатилась по площади, вручая цветы ветеранам. В небо взмыли сотни голубей. Началось праздничное шествие.

Когда на площадь вышла колонна нашего района, Петрович, все также находясь на трибуне, наклонился к военкому и что-то сказал на ухо. Тот в свою очередь сказал что-то стоящему в сторонке молодому человеку. Оркестр вдруг прервал исполнение песни «Мы кузнецы». Из динамиков послышалось потрескивание, затем характерный шум винила и зазвучал гимн Испанской Республики. При первых же звуках гимна колонна немного отстала, и мусорщик с женой и детьми оказались впереди. Николай шел, почти не прихрамывая. Пилотка-испанка с вышитыми на ней словами «Con el amor de mi salvador» совсем не портила вид, а придавала военной форме даже какую-то изюминку. Награды на его груди расположились в несколько рядов, и его гимнастерка напоминала колонтарь (доспех воинов Старой Руси).

Младшая дочка крепко держалась за отцовскую руку. Слева какой-то легкой, плывущей походкой шла Кастодия со старшими дочерями. Как только из репродукторов послышался гимн Испанской Республики, она на секунду замерла, подняла обе руки вверх и вдруг начала танцевать, дочери тотчас последовали ее примеру.

Так исторически сложилось, что наиболее темпераментные и страстные женщины испанских провинций умеют горячо любить без оглядки, горько страдать и все это высказать языком танца. И вот такая неудержимая страсть явилась на обозрение жителям провинциального, небольшого городка Среднего Урала. Знакомый всем испанский танец, объединивший в себе ритм, темперамент и отточенность, исполнялся не под звуки зажигательного фламенко или народного болеро, а под звуки гимна.

Когда танцующие поравнялись с трибуной, колонна догнала их, обошла с двух флангов и окружила кольцом, создав импровизированную сцену. Закончилось исполнение гимна, и духовой оркестр заиграл знаменитую «Катюшу». Здесь уже никто не остался равнодушным. Танцевали все: русские – «Барыню», украинцы – гопак, татары – «Бишле бию», грузины – лизгинку, белорусы – «Лявониху», даже небольшая группа евреев танцевала «Хава Нагила».

Таким остался в моей памяти двадцатый юбилейный День Победы.

Часть 15

В понедельник десятого мая откуда-то повеяло холодом и нежным, ни с чем не сравнимым ароматом. Это расцвела и забушевала черёмуха. К её упоительному, дурманящему запаху никто не может остаться равнодушным. Цветущая черемуха – это настоящее роскошь природы, взрыв головокружительного благоухания белых свисающих кистей.

Всего неделю назад крохотные листочки едва проклевывались из почек, а сегодня, словно снегом, накрыло зелёный массив деревьев. 

Машина въехала во двор как всегда ровно в шесть вечера.  Водитель, высунув руку в окошко, тряс колокольчиком. Привычный для жильцов мелодичный звон разлетался по сторонам.

– Мусор. Выбрасываем мусор, – в унисон звону кричал водитель.

Женщины в недоумении поставили свои наполненные ведра, обнаружив, что за машиной никто не идет.

– Василий. А где наши Николай, Катя? Мы им тут еще кое-что собрали.  Они стали показывать свертки.

– Бабаньки. Понятия не имею. Николай на работу не вышел, и жена его с дочками не появлялись.

– Что же могло случиться? Надо срочно разузнать. 

Женщины засуетились и, опорожнив ведра, в догадках стали расходиться по подъездам.

Семью погорельцев после праздника в городе больше никто не видел. Ходило много слухов, сплетен. Нашлись и очевидцы, которые будто видели, как вечером десятого мая буквально за пять минут до отправления пассажирского поезда на Свердловск в последний вагон зашла семья из пяти человек. Их сопровождали двое мужчин в штатском. Самое крайнее отделение плацкарта от посторонних глаз занавесили одеялами.

Послесловие

Май 1975 года. В глубине большого двора под цветущими кустами черемухи две пары мужчин по жребию вытянутой спички неторопливо усаживались за стол. Остальные, ожидая своей очереди, пристроились у них за спинами. По глянцевой поверхности темного стола рассыпались белые кости домино.

Бывший первый секретарь горкома, ушедший на пенсию по состоянию здоровья, и бывший военком сидели на краю стола и разыгрывали шахматную партию. Ударяя костяшками по столу, игроки как-то вяло вели разговор о прошедшем юбилейном Дне Победы. Кто-то со смехом начал рассказывать:

– Вы слышали, что опять учудил парторг, почетный донор с пивзавода. Говорят, несколько дней назад в одной из школ на встрече пионеров с ветеранами войны он уже рассказывал, как вместе с десантом моряков, высадившись в Новороссийске, ходил в штыковую атаку. Еще через пару лет начнет народу втирать, как вместе с Егоровым и Кантарией водружал флаг над Рейхстагом.

Один из игроков, перемешивая костяшки домино, вдруг поинтересовался:

– Мужики, а помните погорельцев из Левенки Николая и Катю? Вот куда они исчезли тогда после праздника? Куда могла подеваться целая семья?

Все взоры сразу обратились к бывшему секретарю.

– Петрович, а ну, колись. Ты-то точно должен знать. Не темни, чё тебе сейчас бояться, пенсию уже не отнимут.

Тот немного подумал и, глядя в лицо сидящего напротив военкома, ответил:

– Думаю, сейчас уже можно прояснить. Давай, военный, ответь людям на вопрос.

Военкому, по-видимому, было неприятно вспоминать эту историю, но он ответил:

– А вы думаете, мужики, за что меня тогда через месяц после Дня Победы на пенсию турнули? Сказали, не доглядел. Не доработал. Они почти двадцать лет о ветеранах и участниках войны вспоминали один раз в год тридцатикратными салютами да маршевой музыкой по радио. К архивам не подступиться, все засекретили. Начинаешь запрос на бойцов делать, а тебе в ответ: «А зачем? А почему?».

Он закурил и, сделав глубокую затяжку, продолжил:

– Мы с Петровичем еще до майского праздника все данные для восстановления наградных документов и всех остальных бумаг на Николая отправили. Тишина. По телефону запрос делали в Свердловск. Тишина. И вдруг из Генерального штаба крики: «Позор! Головотяпство! Герои войны у них мусор выгребают!». И через месяц под зад пинком. А до этого столько лет вроде и не замечали, как бывшие герои, чтобы прожить, в мусоре копаются. До чего же доходило: ветеран стеснялся надеть свои награды, могут не так понять…

Петрович утвердительными кивками головы подтверждал сказанное военкомом.

– Сейчас одно могу сказать. Николай мужиком оказался на самом деле геройским. Героем с большой буквы, а большая буква – это Герой Советского Союза. После освобождения Праги ему было присвоено звание полковник. Но так как он получил тяжелое ранение, документы долго кочевали за ним по госпиталям и в итоге осели в архивах. Выходит, что по званию он был выше меня, и на трибуне 9 мая, должен был тогда стоять не я, а он. Награда не очень-то искала его, а он о ней и не знал. А тут еще всплыло, что в честь двадцатилетия освобождения Праги он посмертно был награжден высшим орденом Чехословацкой Социалистической Республики, Орденом Белого льва «За Победу». Архивы копнули, а он в мертвых не значится. Тут и началось.

– Да. Всем нам тогда досталось по шапкам, – вмешался Петрович. – Какой-то высокий начальник из генштаба, аж, говорили, друг Леонида Ильича, оказался бывшим сослуживцем Николая, с которым они воевали вместе в Испании и в Отечественную. Он-то сразу всех поднял в ружье. И посыпались вопросы: «Почему не распознали? Почему не доглядели?». А как ты тут распознаешь человека по лицу? Сколько ходит таких героев-мужиков в гимнастерках и кирзовых лаптях.

– Так его распознать как раз по лицу и можно было. По рваным шрамам, рубцам и ожогам, – сказал кто-то из мужиков.

В это время со стороны березовой рощи, разделяющей два района города Левенку и Шанхай, подъехал микроавтобус РАФ. Из него вышли пожилая парочка, три девушки и мальчик, на голове которого была надета пилотка-испанка с кисточкой. Они прошли по тропинке и, выйдя на асфальтированную дворовую дорогу, осматриваясь по сторонам, пошли по ней, переговариваясь между собой на непонятном языке.

Малыш шел впереди, постоянно поправляя сползающую на глаза пилотку. За ним, опираясь на костыль, припадая на правую ногу, шел полковник. На его кителе красовалось множество орденских планок. В глаза бросалось его лицо, изуродованное ужасными шрамами. Самый глубокий, над бровями, придавал суровость его лицу. В свете заходящего весеннего солнца его темные глаза блестели радостью и счастьем.

Женщине, которая шла рядом с полковником и держала его под локоток, на вид было не более пятидесяти лет. Она была среднего роста со стройной не по годам фигурой. Глаза цвета морской лазури, длинные, густые загнутые ресницы, смуглый цвет кожи и распущенные темные с сединой волосы придавали ее красивому лицу ещё большую изящность. Следом, взявшись за руки, шли три девушки. Старшей было не более двадцати пяти. Одеты они были в скромные, но по вкусу подобранные платья. Пройдя вдоль дома, семья направилась к столику со скамейками.

Тут из подъезда вышла пожилая женщина с седыми, как снежная шапка, волосами. Она подняла руки вверх и вскрикнула:

– Батюшки! Николай, Кастодия, детишки. Неужели это вы?

Все сидящие за доминошным столом обернулись. Разглядывая подходящую группу людей, бывший секретарь вдруг заулыбался и встал:

– А кто сказал, что они куда-то подевались? Военком, встречай гостей!

Слава советскому труду

                                       «Нам солнца не надо – нам Партия светит!

                                        Нам хлеба не надо – работу давай!»

Гудок

В четырнадцать лет я переступил порог профессионального училища (всесоюзной кузницы трудовых резервов) и стал приобщаться к полезно-общественному труду. Мастер производственного обучения, бывший фронтовик, отставив в сторону костыли, обучал нашу группу пацанов слесарным навыкам обработки стальных металлических заготовок при помощи напильника, молотка и зубила.

Через год мы уже проходили практику на металлургическом заводе вместе со взрослыми, вдыхая диоксид серы, который голубоватым туманом вырывался из всех щелей плавильного цеха, поднимался вверх, расползаясь по территории промышленной зоны, и зависал еле заметной дымкой над близлежащими жилыми домами. Долго не могли привыкнуть к кисло-сладкому привкусу, который после окончания смены еще долго ощущался во рту. В конце трудового дня наши наставники, миновав проходную, над которой висел лозунг «Вперед, к победе коммунизма!», сворачивали к ближайшему гастроному и спешили к бочке с разливным пивом, где заглушали этот неприятный осадок во рту, заливая в себя пенный напиток.

В те далекие времена основной целью общества было достижение принципа: «От каждого по способностям, каждому по потребностям». А для его реализации стране следовало выйти на первое место в мире по производительности труда, перейти к коммунистическому самоуправлению, воспитать нового всесторонне развитого человека. И нас, молодых, воспитывали со всех сторон. При этом руководители партии давали «зуб на отсечение», что к 1980 году коммунизм обязательно будет построен. Арифметика была проста: еще каких-то пятнадцать-двадцать лет, и мы на пороге коммунизма.

Правда, подавляющая, более возрастная часть населения страны, очень скептически относились к обещаниям, так как продолжала ютиться в землянках, бараках, коммунальных квартирах, а в деревнях вообще жить без паспортов, но надежды в светлое будущее не теряла.

Наступили времена «хрущевской оттепели». Нервозное напряжение внутри страны ослабевало, запахло свободой. Вздохнула интеллигенция, начала оживать, делая робкие попытки открытой критики в адрес бывшей и настоящей государственной власти. На подмостках сцен стали играть спектакли ранее запрещённых авторов, но постоянно помнили слова, сказанные Иосифом Сталиным: «Если театр начинается с вешалки, то за такие пьесы нужно вешать».

На экраны кинотеатров выходили художественные фильмы, ленты которых десятки лет пролежали на полках. А художники-авангардисты даже осмелились открыть выставку в Манеже, гордо показывая свои творения. Как и подобает первому лицу в стране, посетил выставку и Хрущев. Его сопровождали Михаил Суслов, Александр Шелепин и несколько высших чинов московской власти.

Оглядывая полотна, Никита Сергеевич, семеня короткими ножками, обошёл зал три раза. Даже не обошел, а оббежал, как таракан после «Примы», мечась от стены к стене. Его лицо стало покрываться пятнами, зрачки сузились, рука сжалась в маленький кулачок и поднялась над головой. Губы, плотно прикрывающие рот, разомкнулись. Изо рта вместе со скопившейся слюной полетели в разные стороны матерные слова и громкие рецензии на картины:

– Дерьмо! Говно! Мазня! Что это за лица? Вы что, рисовать не умеете? Мой внук и то лучше нарисует! Кто автор? Что это такое? Есть у вас совесть?

Он подошел к Суслову.

– Этим сукам только дай свободу. Они своим уродством всю страну заполонят. Мужики вы или педерасты проклятые? Как вы можете так писать? Арестовать их! Уничтожить! Расстрелять!

Как только о разносе и погроме в Манеже узнала интеллигенция, ее вновь сдуло, как ветром, и, уподобляясь улиткам, она попрятала головы, уже не рискуя высказываться открыто, дружно перешла в оппозицию, собираясь на кухнях, шёпотом обсуждая политическую обстановку в стране.

Железный занавес окружал СССР по всему периметру. Что творится там, за «бугром», мы узнавали из уст дикторов радио, телевидения, из газет и журналов. Политологи в один голос твердили, что кровожадные капиталисты, эксплуататоры как пили, так и продолжают пить кровь из своего трудового народа, основная масса которого постоянно не доедает.

Мост перейти нельзя

 Чтобы наглядно показать гражданам советской страны, как там пьют кровь из пролетариата, на экраны кинотеатров вышел фильм, сделанный на нашей киностудии «Ленфильм», но на «ихний» манер.

Фильм назывался «Мост перейти нельзя». В нем присутствовало все: кадры с чуть размытыми контурами зданий небоскребов, реклама пресловутой Кока-Колы, навязчивые звуки джаза, жвачка, стиляги, которые при первом удобном случае пускались танцевать «Буги-Вуги», а главное, чего у нас отродясь не могло быть – завуалированные сцены секса, который у нас принято было называть развратом. Понятно, что большой массе советских трудящихся захотелось хоть одним глазком взглянуть на этот запретный плод нашего кинематографа, из-за чего кассовые сборы киноленты резко скакнули вверх, обогнав по посещаемости фильм «Человек с ружьем».

Сюжет картины не замысловатый. Более тридцати лет Вилли Ломен прослужил фирме (по-нашему, на заводе). Ему уже за шестьдесят. Новый молодой владелец «Вагнер и К» без сожаления увольняет (даже не выплатив двухнедельного трудового пособия) старого коммивояжера, утратившего былую хватку.

Правда, в фильме сознательно умолчали о том, что в США на федеральном уровне существует государственная пенсионная система на принципах обязательного пенсионного страхования, законодательно установлена ответственность работодателей и работников, выплачивающих в установленном порядке страховые взносы, о гарантиях (со стороны государства) своевременной выплаты пенсий и надежной системе контроля за их начислением. (Понятно, мы этого не знали, но почему об этом не знал Ломен?).

С замиранием сердца, вглядываясь в экран, мы следили, как Вилли мечется по своей двухуровневой «капиталистической хрущевке», состоящей из огромной прихожей, двух туалетов, нескольких комнат, одна из которых с каминным залом, не зная, как же решить вопрос с дальнейшим трудоустройством. Наконец, выскакивает на улицу, садиться в машину «Ford Mustang» (стоимостью двенадцать тысяч баксов) и мчится к сыновьям Бифу и Хэппи с просьбой типа: «Выручайте, ребята. Мне п…». А те отвечают отцу, что все свои накопления пустили в бизнес (по-нашему, в предпринимательство) и ждут первых дивидендов не ранее, чем через год.

«Не быть им опорой постаревшим отцу и матери», – делает вывод герой картины. – «А что делать? Продать машину? А кому она нужна в этом капиталистическом мире, когда она есть у каждого безработного?»

Остается единственный выход – получить деньги по страховому полису в обмен на жизнь, которая для Вилли утратила всякий смысл. Резкий поворот руля, и машина падает с моста.

Выходя из кинотеатра, многие советские граждане так и не смоги взять в толк, что такое страховой полис? Но делали предположение, что это что-то вроде кассы взаимопомощи, которые были практически на всех предприятиях нашей страны. И совершенно не понимали, на хрена Ломену нужны были деньги по страховой выплате, если он решил сигануть с моста. Но больше всего сокрушались об утопленной машине.

Лицом к лицу с Америкой

 Управляя страной, Никита Сергеевич крепко держал вожжи в двух руках, занимая пост Первого секретаря и Председателя Совета министров.

Не понятно, что он съел накануне, но вдруг решил посетить Америку (мол, посмотрю, как вы там живете, буржуины проклятые). Со Штатами у него были некоторые разногласия и всего лишь один спорный вопрос – земельный: кто кого закопает.

Это сегодня перелет из одной страны в другую считается обычным делом, а полвека назад еще не было таких самолетов в нашей стране, которые без дозаправки смогли совершить перелет из СССР в США. А необходимо было во что бы то ни стало показать Западу, что у нашей страны есть новейшие технологии. Поэтому решил добираться самолетом ТУ-114 – единственной в то время моделью, способной совершить беспосадочный перелет. Она не была еще испытана до конца, поэтому никто не мог гарантировать безопасность первых лиц государства, кроме одного человека – конструктора модели Андрея Туполева.

Хрущев окинул взглядом машину, подошел ближе и, как профессиональный шофер, постучал ногой по колесу шасси самолета.

– Не спускает?

Туполев вопросительно посмотрел на Никиту, но ответить не успел.

– Ты точно гарантируешь, что долетим?

– Сыном клянусь.

– А где он?

– Вон, в окошко машет. Вторым пилотом полетит.

– Ну смотри у меня, Андрюха. Если что, выгоню из КБ к чертовой матери. А колесо подкачать надо.

И Никита стал подниматься по трапу.

«Сам себя пригласил!» – с такими заголовками американские средства массовой информации окрестили первый визит Н. С. Хрущева в США.

Но встретили его приветливо и, знакомя со страной, стали показывать передовые капиталистические предприятия.

– Таких и у нас навалом.

Никита делал безразличное лицо. Он больше тяготел к сельскому хозяйству, поэтому попросил показать ему именно этот сектор.

– You’re welcome. – Ответили ему.

И угораздило же их привести его на ферму и познакомить с её хозяином, Рокуэллом Гарстом. Первое, что бросилось в глаза Никите, полное отсутствие грязи и навоза под ногами. А второе, что радушный хозяин был одет не в ватник и резиновые сапоги. На нем красовалась фланелевая рубашка из меха американского бизона в бело-синюю клетку, джинсы, полусапожки с загнутыми носами, на шее повязана бандана, на голове соломенная шляпа с изогнутыми полями, ну, чисто ковбой. Гарст стал рассказывать, как со своей семьей, состоящей из пяти человек, выращивает соевые бобы, кукурузу, содержит большое поголовье скота.

Воодушевленный оказанным вниманием, он показал гостю принадлежащую ему разнообразную сельскохозяйственную технику, упитанных телок, свиней за центнер весом, индюков и с особой гордостью мощного быка, который по его рассказу «окучивал» почти всё коровье поголовье штата Айова. Ухоженность и упитанность скота не осталась без внимания Никиты.

– Чем ты их кормишь товарищ Гарст? – спросил персек.

Вопрос тут же был переведен.

– Питаются они у меня исключительно «царицей полей – кукурузой».

Фермер показал рукой на поле, где росли высотой до четырех метров прямостоящие стебли этой «царицы». Подошли ближе.

– Эта культура у нас в Америке пользуется большой популярностью как в кормопроизводстве, кулинарии, медицине, так и в других сферах.

Гарст сорвал почти полукилограммовый початок со стебля и протянул гостю. Никита схватил его, зажал в кулаке и смеясь поднял над головой. Десятки корреспондентов защелкали своими фотоаппаратами.

И на Марсе будут яблони цвести

Под впечатлениями от увиденного на ферме Гарста, Хрущев лишился сна. Вернувшись в СССР, он решил кукурузой засеять все пахотные земли от Казахстана до Таймыра. Директивы тут же разлетелись по всей стране. В деревнях и селах над входами в клубы стали заменять плакаты: «Блеснем своими яйцами на мировом рынке!» на: «Побьем Америку по яйцам!» и «Сей кукурузу – получишь сало».

Об успешно законченной раньше срока весенней посевной «царицы полей» отчитались все субъекты страны, рапорты не поступили только от двух. Никита, чтобы узнать причину молчания, в бешенстве поднял трубку своего всесоюзного телефона. Слышимость была отвратительной:

– Алло, Таймыр? Вы что там, спите? – крикнул он.

– Три часа ночи. Спим, однако.

– Кукурузу посеяли?

– Неделя пурга сильный дует, трактор саавсем замерзла.

– Уволю! Выгоню! На хрен мне такие руководители.

Он со злостью бросил трубку и попросил связать с Казахстаном:

– Алло! Алаш-Орда?

– Та-та, мой мырза.

– Почему не рапортуете?

– Телефона не работал. Ручка который крутить надо савсем сламался.

– Кукурузу посеяли?

– Та-та, мой мырза.

– Молодцы. Пока.

– Сау бол кымбат.

Хрущеву ещё предстояло срочно отыскать хорошего быка, а это оказалось гораздо сложнее, чем он себе представлял. В близлежащем подмосковном колхозе «Заветы Ильича» на довольствии находилось только два быка. Оба ветераны, которые пережили революцию, продразверстку, времена НЭПа. В Витебском районе, в колхозе «Савецкая Беларусь», ему показали двух неплохих быков, но они долгое время находились под оккупацией и понятно, что по политическим мотивам сразу выпадали из списков претендентов. А в других колхозах быки были кастратами и, когда ломались трактора, использовались как тяговая сила.

Увидев, в каком плачевном состоянии находиться сельское хозяйство в стране, которая первой запустила человека в космос, Хрущев впал в уныние и реже стал показываться перед народом в наградах, тогда ещё, дважды Героя Социалистического труда.

И тут кто-то подсказал ему, что в Елгаве в НИИ животноводства, занимаются селекцией и выращивают добротную скотину. Он тотчас рванул в Латвию. Встретили его там, как подобает, со всеми почестями и сразу подложили свинью:

– Латвийская белая порода! – с гордостью заявили селекционеры, показывая на упитанного кабана, который от собственного веса, как пьяный мужик, уже не мог стоять на ногах и постоянно падал на колени.

– Хороший хряк, – согласился Никита. – Вы покажите мне, кто у вас здесь телок кроет.

Взоры свиты, сопровождающей Хрущева, повернулись к сидящему в сторонке пастуху.

– Вот, знакомьтесь. Петерис Упитис.

Шляпа у Хрущева приподнялась на шести волосках, что продолжали расти на его голове.

Пастух, постукивая себя кнутом по голенищу сапога, встал.

– Петерис, приведи нам парочку из нашей новой селекции.

Он ушел и скоро вернулся, ведя двух огромных быков.

– Вот, Никита Сергеевич. Наше будущее – новая европейская порода – Советский голландец называется.

По размерам быки ничем не уступали показанному ему в штате Айова. Головы у животных были толстые, длинные, с плоским лбом и тупой мордой. Рога круглые, загибающиеся вбок и вперед. Носы у обоих были широкие, черновато-мясного цвета, в широких ноздрях, далеко отстоящих друг от друга, были продеты кольца. Короткая сильная шея и неуклюжее туловище с отвислым брюхом и вогнутой спиной показывали всю мощь этих жвачных. Неторопливо переступая ногами, они шли бок о бок постоянно заглядывая друг другу в глаза.

– Я хочу увидеть их в деле. Покажите мне, на что они способны.

Быки Хрущеву понравились, он оживился и в нетерпении стал потирать руки. Тут же вывели Латвийскую бурую – одну из лучших молочных пород. Ухоженная буренка вся переливалась в лучах зависшего солнца, широко расставляя задние ноги, между которыми раскачивалось огромное вымя, степенная, неторопливая, как и все латыши, перетирая зубами грубые частички корма, без тени смущения стала игриво строить выпученные глазки, скосив их в сторону «сладкой парочки». По краям её влажных, блестящих губ свисла слюна. Реакции со стороны быков не последовало. Тогда она сексуально приподняла хвост, делая вид, что отпугивает навязчивых мух, и с явным прибалтийским акцентом выдавила из себя протяжное: «Ну-у-у». Но даже после такого откровенного призыва глаза у быков совершенно не хотели наливаться кровью, а лишь поблескивали голубизной.

– Петерис. Что стоишь? Подведи их к корове.

Но быки, опустив головы, уперлись рогами в землю и еще ближе прижались друг к другу, совершенно игнорируя лучшую молочную породу.

Это было первым ударом «меньшинств» по нашей животноводческой культуре, сказывалась близость границ Латвии с Западом.

– Они что, быки-импотенты? Или тоже педерасты проклятые! – в истерике прокричал Хрущев.

Скомкал в руке свою соломенную шляпу, пнул ногой стоящего на коленях хряка, который с удовольствием упал рылом в грязь.

После этого случая страну по периметру ещё плотнее оградили железным занавесом, оставив небольшие дыры только со стороны Монголии.

В предвкушении большого урожая Никита Сергеевич стал частым гостем в колхозах, ожидая появления первых всходов кукурузы. Посещал и тракторные заводы, интересуясь, когда и сколько будет выпущено новой уборочной техники. Не расставался он с початком кукурузы, привезенным из Америки, и с трибун, показывая его сельскому народу, уверял:

– Вот такой выращивают у них. А наш будет гораздо длиннее и толще. От таких слов и увиденного даже самые убогие труженицы села оживали, кончиками косынок обтирали губы, закрывали глаза и мысленно в голове представляли возможные размеры.

Как-то, выступая на Кировском заводе и рассказывая о своих впечатлениях от поездки за океан, Хрущев с иронией заявил:

– Да мы, товарищи, скоро не только догоним, но и перегоним Америку!

Голос из толпы:

– Догнать Америку мы, Никита Сергеевич, согласны. Только перегонять бы не надо. – А почему?

– Так стыдно будет. Все же увидят наш голый зад!

Никиту эта реплика не смутила:

– В Голливуде нам канкан показывали. Девицы там задирали юбки и выставляли свои задницы, а ихняя испорченная публика аж визжала от восторга. Им там очень даже нравится «свобода» смотреть на задницы, вот мы её им и покажем.

Провальный блицкриг

 Наступила уборочная пора и тут стало ясно, что кукурузный блицкриг провалился. На Таймыре снег за лето так и не успел растаять. В Казахстане было очень жарко. Несмотря на то, что для орошения выкачали практически всю воду из Амударьи и Сырдарьи, погубив Аральское море, её так и не хватило.

Неплохим урожаем порадовала Хрущева только Украина, а на полях других республик СССР кукуруза, за лето немного приподнявшись над землей, обогнала по росту горох, но так и не успела зацвести, не говоря уже о початках, и была скошена на силос.

Не уродилась и пшеница, а в период уборки еще и начались затяжные дожди. Из-за отсутствия дорог машины вязли в земельной каше, не добравшись до элеваторов. С присущим социалистическим отношением к труду зерно сгноили под толстым слоем брезента прямо на полях. На сердобольных крестьян, которые не могли смотреть на то, как гибнут результаты их труда и осмелившихся хоть что-то вынести в мешках на своих плечах, заводили уголовное дело, как на расхитителей социалистической собственности.

В городах начались перебои с хлебом, росло недовольство людей. С появлением знаменитого лозунга «догнать и перегнать Америку» по молоку и мясу над крестьянами сгустились тучи очередного сомнительного эксперимента. От колхозов потребовали увеличить сдачу мяса на треть. Хватали и гнали на бойни все, что могло передвигаться на четырех ногах: стельных коров и супоросных свиней, телят и поросят, которым бы еще расти и расти.

Лишились колхозники и молочного скота. Изыскивая способы посрамления Америки, Никита Хрущев распорядился скупить у колхозников без всяких уклонений всю их рогатую живность. Наступили холода и тут выяснилось, что колхозы и совхозы не в состоянии прокормить и разместить скупленный скот. Пришлось забить. С той поры в деревне не стало ни коров, ни телят.

Но и этого оказалось мало. Началась новая волна борьбы против приусадебных участков, резко возросли налоги. Никита Сергеевич надеялся, что это побудит крестьян работать в колхозе, а не на своем участке. А когда колхозникам начали выдавать паспорта, их переезд в город приобрел массовый характер. Главным образом из деревни уезжала молодежь. На селе оставались только пожилые люди и те, кому бежать было некуда.

Окончательно добила сельскую деревню программа КПСС 1961 года, согласно которой личное подсобное хозяйство было объявлено пережитком капитализма и подлежало уничтожению в ближайшие двадцать лет. А именно на этот период был запланирован переход от социализма к коммунизму.

Расплата не заставила себя долго ждать. Если раньше в общественных столовых хлеб подавался бесплатно наравне с горчицей и солью, то уже через два года правительство впервые было вынуждено закупать зерно в Канаде. Как и в период сталинской карточной системы, во многих городах Советского Союза стали образовываться километровые очереди за хлебом.

Белый хлеб стали выдавать только по заверенным печатью справкам, да некоторым больным и дошкольникам. В магазинах и столовых появились обращения: «Хлеба к обеду в меру бери, хлеб – драгоценность, им не сори!».

Над страной нависла угроза карточной системы. Рассказывали, что в одном из магазинов с надписью «Хлеб» покупатели, обнаружив пустые прилавки, стали громко возмущаться. Громче всех кричал и высказывал свое недовольство седовласый старичок. Вдруг к нему подошли двое в штатском, взяли под локотки и со словами: «Гражданин. Пройдемте с нами», потащили к выходу. Дедуля сразу почувствовал угрозу и взмолился:

– Товарисчи народные чекисты. Так вы же меня совсем неправильно поняли. Я жил при Николае Втором, я жил при Троцком и Ленине, я выжил при Сталине. А сейчас возмущен тем, что триста лет правила династия Романовых, а хлебом запастись не додумалась.

Прилавки магазинов, и ранее не балующие разнообразием ассортимента, встречали покупателей пустыми полками и витринами.

Хрущева на мясо

В первый день лета 1962 года рабочие крупнейшего в стране электровозостроительного завода города Новочеркасск, хмуро подходили к станкам и передавали друг другу новости о резком повышении цен на все продукты почти на треть. А чуть раньше рабочим на столько же урезали зарплаты. Люди голодали, ютились в бараках, жилищная проблема в городе не решалась.

Детонатором народного взрыва стали слова директора предприятия Курочкина рабочим сталелитейного цеха: «Не хватает денег на мясо и колбасу – ешьте пирожки с ливером».

«Да они еще, сволочи, издеваются над нами», – возмутились люди. Началась спонтанная забастовка, включили заводской гудок. Пошли по цехам с призывом прекращать работу. Число протестующих росло стремительно, действовали стихийно. Перегородили Северо-Кавказскую железную дорогу, остановили пассажирский поезд, который шел из Саратова в Ростов. На тепловозе появился лозунг «Хрущева на мясо», а еще плакаты «Дайте мяса, масла», «Нам нужны квартиры».

Обстановка накалялась, в Москву полетела телеграмма об антисоветском мятеже. Хрущев уже имел огромный опыт их подавления, не раздумывая, приказал министру обороны Малиновскому быстро навести порядок в городе и, если нужно, ввести войска. Попытки милиции остановить забастовку ни к чему не привели, волнение нарастало. Вечером в Новочеркасск ввели войска, танки и БТРы. В ответ рабочие на центральной площади сожгли портрет Хрущева, а на его месте появился рисунок в виде дохлой кошки и надпись: «При Ленине жила. При Сталине сохла. При Хрущеве сдохла».

Люди, понимая, что власть с ними договариваться не хочет, колонной около пяти тысяч человек направились к горкому, растянувшись на сотни метров. Пели революционные песни, несли плакаты Ленина, цветы, красные флаги. Шествие бунтовщиков скорее напоминало мирную демонстрацию. Лишь у некоторых были лозунги с требованием поднять зарплату и снизить цены на продукты. В колонне были женщины, старики, дети. Люди прошли три заслона танков и солдат, дошли до горкома. Часть рабочих не сдержалась и ворвалась в здание, кто-то стал бить стекла. На площади солдаты оцепления подняли стволы автоматов и сделали несколько выстрелов поверх голов демонстрантов, но никто не поверил, что патроны боевые. А главное, никому и в голову не пришло, что в стране, «где так вольно дышит человек», цинично станут стрелять в людей. Но народ в очередной раз ошибся.

Шквальный огонь по забастовщикам открыли из пулеметов, автоматов. С крыш и чердаков соседних домов прицельно били снайперы. Были убиты не только взрослые в толпе, но и несколько ребятишек, которые залезли на деревья и с любопытством наблюдали за происходящим. Около клумбы пожилому человеку пуля попала в голову. Погибла беременная девушка, гулявшая в парке. В доме напротив горкома убили парикмахершу, еще несколько человек застрелили у здания горотдела милиции.

«Кровавая суббота» в Новочеркасске была аналогом «Кровавого воскресенья 1905 года. Двадцать шесть человек были убиты, больше сорока ранены. Погибших тайно вывезли за город и похоронили на трех заброшенных кладбищах в Ростовской области. Тела были сброшены в общие ямы кучей, завернутые в брезент.

Залитую кровью площадь после расстрела отмыть не смогли и закатали новым слоем асфальта. Пошла волна арестов.

После разгрома восстания был проведен открытый судебный процесс, по результатам которого сто пять человек были осуждены и семеро расстреляны.

Еще более сотни арестованных отправили в лагеря строгого режима, большинству дали от десяти до пятнадцати лет. А страна спокойно жила, стремилась к светлому будущему и строила коммунизм. О трагедии в Новочеркасске ходили только слухи, пресса такие события не освещала.

По репутации Хрущева был нанесен сокрушительный удар. Его авторитет был сильно подорван в глазах членов высшего партийного аппарата, которые поняли, что теряют контроль над страной.

От расстройства уже у трижды Героя Социалистического Труда начались колики, и для восстановления здоровья он срочно улетел в Пицунду.

Служу Советскому Союзу

А нам, молодому поколению, предстояло не только продолжать плодотворно трудиться на строительстве коммунистического общества, но и быть готовым к защите социалистических завоеваний.

К восемнадцати годам я получил повестку на службу в вооруженных силах Советской Армии. В те времена служба была не только долгом, но и почетом. Прошедшие армию уже гордо смотрели вперед. Мало кто отваживался «закосить» от нее и повесить на себя ярлык «ущербности». Не прошедший службу сразу вызывал у окружающих чувство какой-то неполноценности. Девушки при знакомстве, узнав, что парень не был в армии, воротили нос, начиная мучить себя догадками, задаваясь одним вопросом: «Почему не служил? Что у него? Плоскостопие, хронический запор или диарея?»

Ни одна страна мира не могла сравниться с нами в проводах в армию. В городах и селах проводились целые ритуалы, начиная с напутственных слов и пожеланий на торжественных собраниях, прощального застолья дома, заканчивая шумными проводами до призывных пунктов с песнями под гармошку, со слезами и смехом.

Служить я попал в отдельный батальон спецчастей Уральского округа. Так что пришлось много побегать с «железякой на пузяке», штурмуя «сопка ваша стала нашей».

Как во всех частях и гарнизонах Советской Армии, был в нашем батальоне замполит. Среднего роста мужчина, уже преклонного для армии возраста, вполне упитанный в области живота, с полным отсутствием волос на голове и извилин внутри, с явными признаками дегенерата на лице. Непонятно, каким образом он дослужился до звания майор, но таких невежд и тупиц мне больше встречать не приходилось. Старослужащие солдаты рассказывали, что он всегда был очень хитрым, изворотливым и накануне боевых учений всегда вдруг попадал в лазарет с режущими болями в области живота. Но в одно из учений проверяющий, генерал-майор из штаба округа, заставил подняться по тревоге весь личный состав батальона без исключения и поставил задачу в назначенное время десантироваться в заданной точке (в тылу у предполагаемого противника). Так дизентерийный майор из лазарета попал на борт самолета Ан-10 и прыгать должен был с первой группой разведчиков. Когда подошло время покинуть самолет, он категорически отказался это делать, в истерике начал биться головой и кричать:

– Кто дал вам право разбрасываться политработниками.

Пространство внутри отсека стало заполняться неизвестным веществом, которому проигрывали хлорпикрин и фосген вместе взятые. Наступило удушье, глаза стали слезиться.

– Газы! – крикнул проверяющий и увесистым пинком под зад отправил замполита в свободное падение. Досталось и пилотам от этой газовой атаки. Временно потеряв сознание, они с большим опозданием включили сигнал «Пошел». Поэтому основной отряд разведки, в противогазных масках, десантировался на летний полевой стан одного из колхозов и тут же был взят в плен простыми доярками – труженицами села. Только через несколько дней при содействии организации «Красный крест» их удалось вызволить из плена в обмен на пять доильных аппаратов. Поговаривают, что через восемь месяцев все женщины, принимавшие участие в пленении отважных разведчиков, были торжественно отправлены в декретные отпуска.

В будние дни мы замполита видели только на утренних разводах и на политзанятиях. Но практически каждую субботу после команды «Рота, отбой!», когда мы, падая на свои кровати, проваливались в сон, в казарме появлялся он – «вурдалак из мифологии». Сшибая все углы на крестовине и выслушав доклад дежурного по роте, подобно змею Горынычу, разя во все стороны перегаром, замполит включал свою «луженую сирену» криком: «Рота, подъем! Тревога!». Затем, с трудом найдя выход из казармы, снимал с пояса фляжку, делал глоток, затягивал свою любимую песню про аборт («А волны и плещут, и плачут, и бьются о борт корабля…») и направлялся к КПП, где «под парами» его уже ожидала БРДМ. Когда рота в полной боевой экипировке выстраивалась у машины, открывался верхний люк, и, морщась от только что принятой новой дозы спиртного, замполит орал:

– Бойцы. Сынки мои! В районе Биргильды высадился десант. Уничтожить!

До озвученного пункта было пятнадцать километров.

Бронемашина проезжала открытые ворота КПП и, выбрасывая дым из выхлопных труб, направлялась мимо полигона, а мы бегом следовали за ней. Из люка вновь появлялся замполит и, подгоняя нас, уже орал, как зарезанный, точно так же, как Хрущев на выставке в Манеже и НИИ животноводства:

– Вы мужики или педерасты проклятые! Вперед, суки. За мной!

Так мы бежали до тех пор, пока в голове замполита не отключалась его единственная извилина. За это время мы успевали преодолеть когда три, когда пять, когда десять километров. В одну из таких тревог мы пробежали более половины пути. Бронемашина остановилась. Из водительского люка показался рядовой:

– Ребята, меня сейчас вырвет. Он уснул. Облевал всё внутри, да еще и обоссался. Давайте проявим социалистическую справедливость – выкинем его на хрен из машины.

Желание выкинуть изъявили все, в том числе и сержантский состав. Бесчувственное тело вытащили наверх и тут же опустили на землю. Скрестили ему руки на груди, туда же положили фуражку и оставили у дороги.

– Sleep well restless (спи спокойно неугомонный), боевой наш товарисч, – всхлипнул кто-то.

А один сердобольный солдат поинтересовался:

– Когда вернемся в часть, жене его весточку передавать будем?

После непродолжительного молчания послышалось:

– Зачем травмировать несчастную. Пусть считает, что пропал без вести. Поживет хоть немного в радости как вдова.

На том и порешили. Воодушевлённые, под команду сержанта «Рота равняйсь. Смирно! Кругом. Вперед шагом марш. Запевай!» мы направились в обратный путь. В темноте ночи над просторами Бишкильского полигона зазвучала наша, отдельного батальона разведки, песня:

«…Ты наша мать, и нет тебя красивей. Мы воины-разведчики с тобой, Моя голубоглазая Россия. Всегда на страже мы на боевой».

Не знаю, было это совпадением, либо Боженьке сверху надоело смотреть на издевательства над нами, но этим же ранним утром по дороге к нашему батальону ехала черная «Волга». На пассажирском сидении мирно дремал заместитель командующего военным округом. Водитель увидел бесчувственное тело майора, лежащего у обочины:

– Свят-свят! – прошептал он и уже громче сказал: – Товарищ генерал, посмотрите. Это что, труп?

Машина притормозила.

– Да труп, только живой, как у Льва Толстого.

«Труп» очнулся, встал на четвереньки и, еще непротрезвевший, сразу перешел на визг:

– Почему стоим? Вперед! За мной, немощные ублюдки.

Он начал подниматься и долго не мог найти точку опоры. Потом столько же времени ушло на наведение резкости. А когда смог оценить обстановку, у него начались печеночные колики.

Генерал посмотрел на мерзкое создание и, еле сдерживая гнев, негромко сказал:

– Отдохнул, майор? Ну тогда за машиной. Бегом. Марш!

Замполита мы больше не видели. На его место пришел молодой капитан, который в последствии стал душой батальона.

Хотя моя служба пришлась на период «холодной войны», в мире было относительно спокойно, может, потому что «дикий» Запад еще полностью не отошел от слов Никиты Сергеевича. Стуча туфлей по трибуне в ООН, он пообещал американцам показать «кузькину мать», не подозревая, что тем самым не только напугал, но и задал головоломку высшим чинам Пентагона, штабу армейской разведки, сотрудникам ГРУ великой державы, которые много лет, потратили на поиски этого нового оружия СССР. Было задействовано большое количество криптографов, старающихся разгадать смысл изречения «кузькина мать».

Самое примечательное, что Хрущев употребил это выражение именно в том значении, что он покажет Америке то, чего она не видела никогда.

Это мы, русские знаем, что мать домового Кузьки обитает за печкой в доме, а если же она покажется кому-нибудь, то этот человек, соответственно, будет напуган. Американцам же откуда было знать об этом.

Генсек

Прошло почти три года. Закончилась моя служба в армии. Воспользовавшись статьёй 118 Конституции СССР, я сменил гимнастерку на гражданскую одежду и под лозунгом «Наши цели ясны, задачи определены – за работу товарищи, за работу!» влился в плотные ряды трудового класса строителей коммунизма, тем более что фундамент был уже заложен.

Присутствовало, правда, чувство досады на Никиту за то, что он обманул наше поколение. Время бежало стремительно, а обещанный коммунизм упорно не хотел появляться на горизонте. И за то, что, призывая догнать и перегнать США, вообще указал неверный путь. То есть, догоняя, мы должны были бежать вслед за американцами, но их-то путь вел в капитализм, а наш должен был вести к коммунизму.

Пришедший на смену персеку Хрущеву генсек Брежнев, как бывший военный, взглянув на карту с красными стрелками, обозначающими направление нашего пути, сразу понял – идем не в ту сторону, поэтому приказал преследование прекратить. Он не был оратором, как Римский Апостол Павел, Средневековый Пётр Пустынник и, конечно, не мог тягаться с Бенито Муссолини и Абд аль-Кади. Поэтому долго говорить не стал, повернулся к соратникам грудью, на которой пока ещё не было наград всех дружественных стран и СССР – «За всё», недовольно сомкнув на переносице брови, окинул мрачноватым взглядом построенное, матюгнулся и сказал:

– Хреновато, скажу я вам прямо, товарищи! Что ж вы здесь нагородили, пока я поднимал целину?

Внушительная толпа членов и кандидатов в члены притихла, не зная, что ожидать от «новой метлы» и напряглась. Засуетился Николай Подгорный и, чтобы разрядить обстановку, громко сказал:

– Пройдемте, Леонид Ильич, мы покажем ваш кабинет. И распахнул массивные двери.

Брежнев вошел, оглядел просторное помещение, подошел к окну и раздвинул плотные шторы, изготовленные из натурального щелка с узорами ручной вышивки.

– Ладно. Ломать не будем. Пусть всё остается, как есть. К тому же, если внимательно присмотреться… – он прищурил один глаз. – И вы все присмотритесь. Видите, вырисовываются эти четкие контуры? А это, как я понимаю, не что иное, как облик развитого социализма.

Напряжение спало, и члены Политбюро, как стадо баранов, плотнее сбились вкруг и, приглядываясь, стали крутить головами по сторонам. Кто-то спешно полез за очками.

– Да вот же.

Брежнев указал рукой, где из окна открывался вид на Сенатскую площадь и Царь-Пушку с лежащими рядом ядрами.

Присутствующие заволновались и в голос заблеяли:

– Видим. Видим! Лепота-то какая! Вот бы из неё еще бабахнуть.

Леонид Ильич опять сомкнул брови.

– Я тоже об этом много думал, еще там на Малой земле.

С сожалением бросил беглый взгляд на портрет вождя, опередившего его с выстрелом, погладил рукой по голове его бюст, стоящий на столе, и продолжил: – Но до нас уже с Авроры бабахнул вот этот Ильич в семнадцатом, тем самым указав нам верный путь. Выходит, что сходить с него, останавливаться, мы, как коммунисты, не имеем права. А нужно, не торопясь, не семилетками, как раньше, а пятилетками продолжать идти дальше. Это значит, что за каждые пять лет приближаться на шаг к горизонту коммунизма. А чтобы не сбивать ноги в пути, нужно срочно бросить десант на строительство этой дороги к светлому. Я даже знаю как её назвать – БАМ.

– Может, Бом, Леонид Ильич? Ведь как красиво звучит. Помните? Вечерний звон. Вечерний звон. Как много дум наводит он… Бом! Бом! –осмелился кто-то.

– Помню. Мы только вчера её пели на встрече с моими однополчанами. Но раз я сказал: «БАМ», значит, «БАМ». И точка.

– Вы так далеко смотрите, Леонид Ильич. Так мудро говорите.

Все стали поддакивать друг-другу, кивать головой, проявляя полную солидарность.

– Вы только не забудьте. Обязательно доведите эти, как вы сказали, мои мудрые слова до народа.

Главный идеолог КПСС Суслов М. А., непоколебимо стоявший на позициях самого ортодоксального марксизма, одобрительно кашлянул в кулак:

– Будет сделано, Леонид Ильич.

И слова дошли. Народ, почесывая «репы», толкая друга-друга в бок, начал шептаться:

– Вань. А сколько вообще примерно до горизонта километров?

– Ну, думаю, пятнадцать – двадцать, а может, и поболе.

– Вань. По слухам, в пути кормить нас не обещают. Так если за пятилетку будем приближаться на шаг, то вымрем же на хрен, как мамонты.

– Согласен. Уходить далеко от хаты опасно. А мы будем делать вид, что идем, а сами будем шагать на месте.

На призыв партии проложить дорогу к будущему, откликнулись десятки тысяч молодых и энергичных людей со всех концов СССР. Им всем хотелось быть в первых рядах, дошедших до горизонта коммунизма, а не толкаться потом в общей очереди, каждый день приходя на перекличку, сверяя списки очередности.

15 сентября 1974 года в Москве на пересечении улиц Профсоюзной и Островитянова неуёмные художники-авангардисты вновь публично выставили свои картины.

Об этом сразу доложили генсеку, который в это время отстреливал уток в Завидово. (Осенью утка всегда в большой цене). Каждый выезд на охоту проходил по отработанной схеме: водка, баня и пальба… Когда начали стрелять по мишеням, ослабевшие после первых двух процедур руки Леонида Ильича не прижали плотно к плечу ружье с оптикой. При отдаче ружья ему прицелом разбило лицо и выбило зубные протезы. Ехать на разборки в таком виде ему не хотелось. Поэтому он обратился к Андропову:

– Слышишь, Юра. Это что получается? Они думают, если Никита им мозги не вправил, то и я не смогу? Я тут вспомнил Ново росиийск сорок третего. И подумал. Может нам вы садить десант на этот остров витянова? И раздол бать там этот профсоюз анальных ава гард истов.

«Это художники-авангардисты выставили свои картины на пересечении улицы Профсоюзной и Островитянова», – хотел поправить Брежнева Андропов, но не стал этого делать и коротко сказал: – Раздолбаем.

Скоро на территорию выставки высадился десант из сотни милиционеров, нескольких десятков бульдозеров, поливальных машин, самосвалов. После этого началась настоящая вакханалия. Художникам набили морды, волоком потаскали по земле пустыря, а затем арестовали. По картинам проехались тракторами Челябинского завода, а поливальные машины основательно промыли всю территорию. Из уст силовиков, кулаками вправлявших мозги «бестолковой» интеллигенции, звучали ещё не забытые слова: «Стрелять вас надо! Только патронов жалко…». Этот разгон вошел в историю под названием «Бульдозерная выставка». Надо отдать должное Брежневу. Как бывший военный, согласно поговорке: «Солдат ребенка не обидит», он не опустился на уровень Никиты и не измазал свои руки кровавыми расстрелами своего народа. (Морды бил, но не более).

Я работал слесарем по ремонту и наладке станочного и технологического оборудования и вскоре поднялся на уровень высшего, шестого разряда с соответствующей тарифной ставкой. Повсюду на стенах цехов нашего предприятия висели предупреждающие лозунги коммунизма: «От каждого по способностям, каждому по потребностям», «Сколько работал – столько заработал». Даже в столовой для тех, кто уже с аппетитом наворачивал из тарелок, на уровне глаз висело напоминание: «Кто не работает, тот не ест». Так что основная масса сидящих за столом ела с прикрытыми глазами.

Ученье – свет, а неученых тьма

Однажды, придя на работу в утреннюю смену, я увидел, как парторг руководит рабочими, закрепляющими перед входом в самое многолюдное и часто посещаемое место – курилку, новый плакат: «Помни! Нужно много знать, чтоб стране полезным стать».

Тут я сразу понял, что пока знаю мало, пользы от меня стране никакой, и решил этот пробел ликвидировать. Поступил в вечерний индустриальной институт. Теперь уже четыре дня в неделю после работы шел стачивать зубы о гранит науки. А после каждой сессии, разглядывая студенческий билет, радовался слову «зачет» напротив предметов, которые смог одолеть.

Пожалуй, самым нудным, бестолковым и малопонятным предметом была политэкономия. И все из-за приставки «полит». Вроде, уберешь приставку – сразу все понятно. Добавляешь – ничего не понятно, чушь полная.

В канун XXVI съезда КПСС разбудили Л. И. Брежнева для того, чтобы он мог показаться перед народом во всех своих регалиях и заодно выступить с отчётным докладом. Деваться генсеку было некуда, пришлось выступать. Он только попросил: «Не вписывайте мне в доклад много цитат из классиков. Кто поверит, что Леня Брежнев читал Маркса?»

Взобравшись на трибуну, он сразу внес ясность, разъяснил депутатам, всему народу и студентам в том числе:

– Что тут непонятного? – спросил он.

Поднял голову, внимательно всматриваясь в народных избранников, заполнивших все шесть тысяч мест зала заседаний Дворца Съездов. Его тяжелые и густые брови начали взбираться на лоб. Он резко опустил голову. Брови упали вниз, шорами закрыв ему глаза от текста, и Леня брякнул:

– Экономика должна быть экономной. Таково требование времени!

Зал замер, гробовая тишина плотным одеялом накрыла присутствующих, давая возможность осмыслить услышанное. И вдруг все, как по команде («Встать! Суд идет!»), поднялись с мест и десять минут аплодировали стоя. Послышался одиночный выкрик из зала: «Миру – мир!». Тут же в ответ донеслось с галерки: «Труд – труду!», затем опять из зала: «Слава – славе!», и понеслось традиционное: «Слава КПСС!», «Браво!», «Народ и партия едины!», «Леониду Ильичу – слава!».

Некоторым депутатом захотелось еще раз услышать сказанное оратором и сложив руки рупором они кричали: «Бис!». Но как не пытался Ильич еще раз поднять брови, у него это так и не получилось. Повторение мудрого изречения от генсека не прозвучало, а этот тезис тут же стал политическим лозунгом.

В этот же день все заголовки газет страны вышли с пометкой «Молния». Но у всего прогрессивного человечества, нормально мыслящих людей и студентов в том числе, закрались сомнения, а не считать ли этот тезис тавтологическим (во всяком случае ввиду внешнего созвучия), но ведущие политологи того времени встали грудью на защиту политического лозунга и часами с экрана телевизоров переводили, смаковали сказанное мудрым руководителем мудрёными словами.

«Никакой тавтологии в тезисе нет, – уверяли они, стараясь объяснить всем сказанное Леонидом Ильичом. – Если правильно понимать термины и озвучить их понятным для народа языком, то задача «экономии» буквальная –минимизация расходов, а «эффективность» – максимизация прибыли по отношению к вложенным средствам. Это опять же доказывает не тавтологичность, а глубоко проанализированное выражение Леонида Ильича с допустимой некорректностью при его некоторой интерпретации очевидно подразумеваемого смысла».

– Ну слава Богу! Это же совсем другое дело.

Народ, так ничего и не поняв, все же облегченно вздохнул и сразу успокоился. А ярые «марксисты», воодушевленные мудрыми словами, в который раз, кинулись перечитывать известную трилогию: «Малая земля», «Возрождение» и «Целина», за которую в апреле 1980 года «дорогому» Л. И. Брежневу была присуждена Ленинская премия по литературе, в художественном переложении которых принимали участие советские профессиональные журналисты.

Ходила байка, почему Леонида Ильича стали называть «дорогим». Будто некий председатель колхоза из далекой провинции решил повесить у себя в кабинете портрет генсека. Будучи в городе, он зашел в один из специализированных магазинов и, указав на картину, спросил у стоящего за прилавком:

– Сколько стоит этот шедевр?

– Этот кандидат в генералиссимусы стоит… – и назвал цену.

Председатель поперхнулся и зажал в кулаке десятку. Прикинув в уме, что для такой покупки ему нужно будет продать колхозную корову и три мешка картофеля, сокрушенно сказал:

– Дорогой Леонид Ильич.

Время шло. В железном занавесе постепенно стали образовываться дыры, в которые тут же устремилось много любопытных желающих, а на экраны вышел фильм «Бриллиантовая рука», как свидетельство доступности простого народа к зарубежным поездкам.

Желающие попасть за кордон, заполнив анкету на шести страницах: «Был. Не был. Состоял. Не состоял. Привлекался. Не привлекался» и прикрепив двадцать четыре фотографии, долго ожидали вердикта и, получив долгожданную отмашку «Одобрямс» со всеми необходимыми процедурами собеседования, счастливые переступали порог зарубежья.

Вот тогда и стали узнавать, что эксплуататоры там, за бугром, заставляют рабочий класс не только работать, но и хорошо оплачивают их труд. И что во многих странах пролетариат вообще не хочет трудиться ни на себя, ни на эксплуататора. Что в магазинах нет очередей, а из молочных продуктов одного кефира можно купить аж двадцать четыре наименования.

Как-то в «Иностранной литературе» (журнал был в свободной подписке) я наткнулся на рассказ «Три пальца на одной руке».

Начало было интригующим. Молодая девушка задумчиво, понуро брела одна по темной аллее городского парка. Возвращалась она с кладбища после похорон своего любимого молодого человека. Вдруг из-за кустов вышел маньяк, подошел незаметно сзади и повалил несчастную на стриженый газон. Началась борьба. Девушка кричала, звала на помощь (но у них в парках не принято ходить дружинникам). Коварный злодей начал её насиловать. Толком еще не понимая, что происходит (перед этим на кладбище ей, чтобы успокоить нервы, молодые люди предложили понюхать белый порошок), в знак протеста против насилия, она подняла вверх руку и растопырив три пальца начала выкрикивать: «За нами справедливость! За нами справедливость!» (Я пытался тоже воспроизвести этот жест, но растопырить именно три пальца у меня не получилось).

Оказывается, такой символ протеста придумал усопший, ее бывший парень, который состоял в профсоюзной организации морского порта. Накануне в знак протеста он покончил жизнь самоубийством, приняв большую дозу кокаина (я тогда наивно думал, что это лекарство), потому что не мог смириться с тем, что грузчики в порту Лонг-Бич, работая по десять часов в смену, получают какие-то несчастные три доллара сорок пять центов за час работы, а главный буржуй порта никак не шел на уступки и отказывался доплачивать еще пятьдесят пять центов. Сцену насилия я прочитал бегло, схватился за авторучку и начал подсчитывать сколько в итоге за месяц получал «бедный грузчик» в порту. Результат меня ошеломил, я пересчитал еще раз, положил авторучку на лист с расчетами и загрустил в раздумьях: «А сколько тогда получает «небедный грузчик?» Вдруг меня осенило: «Что это я разволновался, доллар-то нужно конвертировать, перевести его в рубль, чтобы узнать зарплату грузчика на наши деньги». Я вновь схватился за авторучку. Оказалось, что полученную сумму еще и умножать на три с копейками надо. И тут меня покинула пролетарская солидарность и возникло жгучее желание стать штрейкбрехером и поработать в этом злосчастном порту Лонг-Бич хотя бы пару месяцев.

ИТР только звучит гордо

Я продолжал работать и учиться. Прошло три года. Как-то, вытирая ветошью замасленные руки после ремонта коробки Нортона токарного станка, я услышал голос диспетчера. Меня вызывал к себе аж сам директор предприятия.

Секретарь при моем появлении прекратила печатать на машинке, поднялась со стула и отточенным профессиональным движением рук прошлась по своим бокам и бюсту, успев одним взмахом приподнять груди, одернуть складки на одежде и поправить шов на колготках. Раскидывая бедра, она подошла к двери и заглянула к шефу. – Заходите. Директор вас ждет.

В кабинете, кроме Анатолия Тимофеевича-директора, находились главный инженер, парторг и начальник отдела кадров. Без вступительных слов шеф озвучил причину моего вызова:

– Мы тут посоветовались и решили (почти как в свое время говорил Сталин) назначить вас главным энергетиком-механиком. Вы молодой, энергичный. Я думаю, что с работой вы справитесь. Приказ уже готов. С завтрашнего дня приступайте к исполнению. У кого есть вопросы?

– Можно, я коротко.

Главный инженер подвинул на край стола внушительную стопку технической литературы.

– На вас возлагается ответственность за техническое состояние котлонадзорного оборудования нашего предприятия, поэтому в кратчайший срок вам необходимо подготовиться и сдать экзамены в комиссии комбината: отдельно экзамены по технике безопасности и пожарной безопасности, отдельно экзамен на получение удостоверения лица, ответственного за исправное состояние и технический надзор энергооборудования (все электроустановки и приборы), отдельно на котлонадзорное оборудование (сосуды, компрессоры и газогенераторы), отдельно на крановое оборудование (тали, козловые и мостовые краны, тельферы). К тому же вам необходимо будет регулярно заполнять паспорта более чем на триста единиц оборудования, отмечая в них все производимые плановые и технические ремонты с подробным описанием ремонтируемых и заменяемых узлов.

Под сочувственные взгляды четырех пар глаз, я молча, как охапку дров, взял книги со стола и направился к выходу.

– Что же вы за раз то все несете?

Как мне показалось ехидно произнесла секретарша, когда я проходил мимо, и начала рассматривать в зеркальце прыщик на лбу. «…А секретарша вся в прыщах – созрела значит!» про себя я перецитировал Высоцкого и понес «технический груз» к себе в кабинет.

Так из слесаря по ремонту оборудования я поднялся на ступень ИТР. Наше предприятие состояло из пяти участков, раскиданных по всему комбинату. Трудилось на нем более трех тысяч человек. Основные производственные цеха находились на центральном участке, где работа велась в три смены.

Тогда я не задался вопросом, почему все мои предшественники на этом посту не задерживались более чем на год и всегда уходили как-то внезапно, молча, не попрощавшись (как говориться, по-английски и без отвальных).

Отдел главного энергетика-механика, который мне предстояло возглавить вобрал в себя все пролетарские профессии того времени. В нем не было только геологов, нефтяников и шахтеров. Здесь трудились электрики, слесари по ремонту всех типов оборудования, сантехники, крановщики, компрессорщики, газогенераторщики, сварщики и даже коллектив специалистов по стирке спецодежды, проще говоря, прачек.

Рабочий день начинался с утренней планерки, которую проводил я. Получив конкретные задания, бригады расходились по рабочим местам. Потом начиналась цеховая планерка, где начальник цеха, озвучивая процент выполнения месячного плана, проходился по родственным связям каждого присутствующего. Затем начиналась директорская планерка, где уже директор проходился по этим же «родственным связям» присутствующих начальников цехов и подразделений.

Если бы сегодняшние заседания кабинета министров, которые иногда показывают по телевизору, проводились также, как те директорские планерки, то министры, должны были бы выбегать с заседаний с выпученными глазами и красными лицами пьяных моряков, идущих в смертельную рукопашную.

Получив первую инженерную заработную плату, я впал в уныние. Она была в четыре раза ниже, чем получал бедный грузчик из порта Лонг-Бич. Причем, если, работая слесарем, «после гудка» я спешил в душевую, то сейчас мне приходилось иногда сутками торчать на производстве (это называется ненормированный рабочий день).

Директор прекрасно понимал, что удержать человека на этой должности за такой оклад невозможно. Он даже всячески старался мне помочь (несколько раз отдавал мне в личное распоряжение свою секретаршу, три раза выдал премию: на Восьмое Марта, в День защитника Отечества и в День защиты детей). В комбинате всячески тянули с пересмотром штатного расписания и должностных окладов данного предприятия. Срабатывал лозунг «Экономика должна быть экономной».

Прошло три года. Все тоскливее становилось всматриваться в квиток с цифрами начисленной заработной платы, которая упорно не хотела подниматься. С каждым годом план предприятия увеличивался, росло количество нового вводимого оборудования, расширялась семья и соответственно увеличивались расходы, а оклад замерз в этой вечной мерзлоте шестьдесят девятой параллели.

Очередная полярная зима отступила, приближался по графику мой длинный отпуск (на Крайнем Севере совмещение отпусков допускалось, но не более чем за три года). Я преднамеренно не стал брать традиционную путевку в Сочи в наш знаменитый санаторий «Заполярье». Опыт предыдущих отпусков показал, что там мне дадут отдохнуть не более недели и срочно отзовут по производственной необходимости. В слова шефа «Я тебе потом дам отгулять» я уже не верил, потому что долг составил уже более шести месяцев.

Знакомство с Эйндховеном

Однажды я встретил знакомого, с которым часто пересекались на водных просторах Таймыра. Он был любителем рыбалки, ценителем эстрадной музыки и профессионально увлекался фотографией. Работал на руднике проходчиком и только что вернулся из поездки в Эйндховен, где находился в составе делегации по обмену опытом работы с голландскими шахтерами.

– Володя. Зайдем ко мне в гости. У меня в холодильнике лежит муксун-свежачок. Согудай сообразим, рюмочку накатим. Расскажу тебе о поездке за рубеж, покажу фотографии. Заодно посмотришь, какой я себе отхватил музыкальный центр «Sony». В Норильске таких еще нет.

Дома Гена, так звали моего знакомого, открыл массивную металлическую дверь одной из комнат, предварительно сняв ее с сигнализации по телефону. Зайдя внутрь, раздернул плотные шторы на окнах.

– Вот самый современный из музыкальных центров – «Sony НМК-80В». Смотри, какие колонки, а звучание…

И он включил его. Двумя желтыми глазками вспыхнула подсветка индикаторных приборов, красные стрелки в них задергались. Из черных колонок полилась нежная мелодия «Ай да, тройка» в исполнении японского ансамбля «Серебряные гитары». Такого звучания мне слышать еще не доводилось.

– Как думаешь, сколько я отдал за это чудо техники?

Я пожал плечами.

– Около тысячи немецких марок.

– Это же половина вазовской шестерки.

– А то. У меня в этой комнате музцентр, фотоаппараты, объективы, оборудование японское для проявки пленок, большая коллекция винила, кассет. Все вместе тянет больше, чем шестерка. Поэтому пришлось такие двери внутри ставить.

Под звуки мелодичного перебора гитарных струн мы перешли на кухню. Согудай готовить не стали. Полосами настрогали муксуна, смешали в тарелке перец с солью (маканину) и через пятнадцать минут подняли рюмки.

– За чудо-технику загнивающего капитализма!

– И за неё! И за мать её так, – поддержал меня Гена и, засовывая в рот скрюченный пласт белого мяса муксуна, начал свой рассказ. – Короче, в Москве ихние шахтерские профсоюзные деятели на конференции на тему «Кому на свете живется лучше» пересеклись с нашими. Ну, как и положено, после жарких дебатов с трибун перешли к официальной части. Банкетный зал быстро переоборудовали в ресторанный и за чаркой водочки стали продолжать дискуссию. Ну, после второго или третьего стакана (наши профсоюзные лидеры не стали соблюдать этикет, заморачиваться со стопками, пили из стаканов, все же халява подвалила) давай стучать себя в грудь, выбивая шахтную пыль, и хвалиться. И тут кого-то из голландцев дернуло сказать: «А слабо съездить в гости друг к другу?». Наши поперхнулись, закашлялись и язычки сразу прикусили, да деваться уже некуда.

Долго согласовывали визиты и, получив «добро» с обеих сторон, взялись за подготовку. На рудниках парторги срочно стали подбирать кандидатуры. Ты же знаешь, что нашего директора я постоянно беру с собой на рыбалку. Вот он меня и внес в список. Из пяти претендентов на поездку, только мою рекомендацию долго не терзали, я же детдомовский. А у остальных то папа подвергался репрессиям, то дед у Колчака воевал, то бабка жила под оккупацией. Наконец, через месяц кандидатуры утвердили на рабочих партсобраниях, затем в городском комитете партии и так далее. Провели с нами беседу и сотрудники госбезопасности, которые внесли ясность: в одиночку не ходить, много не болтать, на происки буржуа не поддаваться.

Мы выпили еще по стопорю. Мясо муксуна даже не приходилось жевать, оно просто таяло во рту.

– Чтоб не томить тебя, не буду размазывать. Прибыли мы на железнодорожный вокзал Эйндховена вечером. Нас встретили словами:

– Welkom in Nederland! Hoe ben je daar gekomen?

Поселили в отеле «Queen», расположенном у оживленного рынка в центре города. Отель весь в огнях, окружен торговыми улицами, развлекательными районами, бегущие рекламы над офисами. «Вот же, блин – подумали мы. – На календаре апрель, а тут как в Новый год». Выбрали этот отель, наверное, неспроста, а чтобы у нас челюсти сразу отпали при виде изобилия на торговых прилавках.

Пройдя все формальности расселения мы тотчас ринулись на улицу. А в Москве влился в нашу группу какой-то мутный мужик в черном костюме, галстуке и с черным портфелем. С нами в контакт не вступал, только глазками зыркал по сторонам и ушки антеннами крутил. Подсадная утка «ВЧК». Это поняли мы сразу и при нем старались особого восторга от увиденного не проявлять, бранными словами в адрес руководящей и направляющей нас компартии не проходиться, а только тихонько напевали себе под нос: «Я другой такой страны не знаю…».

На следующий день устроили нам экскурсию на ихний рудник. Ну, скажу, под землей мы все равны. Правда, у них техника получше, да с охраной труда строже. А вот на территории все чистенько, асфальтировано, плиточка кафельная положена. У меня такой даже в ванной нет. Деревца растут, клумбы разбиты. Парковочные места для машин отдельно, для велосипедов отдельно. Они же там загнивают, поэтому на работу ездят на машинах и велосипедах.

А у нас на рудоуправлении висит огромный плакат, прикрывающий обсыпавшуюся штукатурку, а на нем надпись: «Назвался коммунистом – лезь под землю». Перед административным зданием чистый участок площадью двадцать на двадцать, и стоит на нем только три машины: служебная «Волга» директора, да два «Жигуленка» главного инженера и парторга. Шаг вправо, шаг влево – и по уши в грязи. Тронул нас, конечно, их «Быткомбинат». Вот бы нам такой в Норильске. Тут тебе и стол заказов, любые виды бытовых услуг, и профилакторий, и спортивно-оздоровительный центр, сауны и сандуны, где даже можешь свободно попить пиво. Короче мы рты прикрыли и вида подавать не стали. Глядя на наши равнодушные рожи, главный из них, как бы между прочим, озвучил средний заработок ихнего шахтера. Вот же сука, ударил ниже пояса. У нас тотчас в «зобу дыханье сперло», и мы чуть ли не хором все же прошлись по матери руководящей и направляющей нас партии, благо рядом не было инкогнито с черным портфелем. Знаешь, сколько они там зарабатывают? Пять тысяч гульденов при шестичасовой смене. Это практически в шесть раз больше нас. Соответственно после услышанного нам захотелось все осмыслить. А где это лучше сделать? Правильно, в кабаке. Шахтер шахтера, как рыбак рыбака видит издалека. И вот один из Голландцев, предугадав наши мысли, предложил:

– Heb je een verlangen om nauwer te communiceren? Zit in een bar voor een mok bier. (Нет ли у вас желания ближе пообщаться? Посидеть в баре за кружкой пива).

Смысл этого предложения мы поняли до того, как его озвучил переводчик.

– Не возражаем, – как можно интеллигентнее ответили мы, в уме прикидывая количество наличных гульденов в своих карманов для расчета в баре. И тут их главный опять решил нас морально поддержать и в то же время добить:

– Maak je geen zorgen, de ontvangende partij zorgt voor de kosten. (Не волнуйтесь, принимающая сторона берет расходы на себя).

Гордость за единство и братство шахтеров разных стран нас переполняла. Мы то помнили надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», которая присутствовала на гербе СССР на языках всех союзных республик.

В баре начали выяснять, кто что будет пить. На вопрос какую марку пива вы предпочитаете в СССР, ответ был однозначен:

– Водку. Пиво мы пьем опосля, чтобы догнаться.

Правда, переводчика попросили эти слова не переводить.

Пришли в бар. Здесь нам предложили отведать женевер – крепкий алкогольный напиток Голландии. Слово «женевер» произошло от голландского «jeneverbes», что означает «можжевельник». Так нам объяснил переводчик.

Принесли нам кружки под пиво и маленькие «мерзавчики» под ихний женевер. Мы по русским традициям разлили его по кружкам, а пиво «Heineken» налили в мерзавчики, чтоб было чем запить.

Первый тост произнес наш шахтер. Он окинул взглядом присутствующих и в стихотворной форме произнес:

– Голландские крепильщики,

Советские забойщики,

Профессий много здесь,

Откатчики, проходчики,

Вам всем хвала и честь!

А когда мы подняли тару за второй тост «Мир во всем мире», за процессом, как русские пьют водку из кружек и запивают при этом пивом, наблюдали уже все посетители бара.

Короче, вечер провели отменно. Под утро слова «Ты меня уважаешь?» голландцы понимали без переводчика. Выпили практически месячный оборот всех крепких напитков этого заведения, чем очень порадовали владельцев и совсем наоборот принимающую сторону.

Последний день нашего пребывания посветили местным супермаркетам и открыли для себя новую страницу насыщенности и разнообразия продуктовых товаров и товаров народного потребления. – Сколько наименований кефира ты знаешь? – спросил Гена.

– А что знать? Кефир и есть кефир, – ответил я.

– Не угадал. Его более тридцати наименований, такой же ассортимент, мяса, масла и так далее. О сыре я уже вообще умолчу. У нас как? Раз сыр, то либо «Российский», либо «Пошехонский», два вместе редко увидишь. Раз пиво, значит, «Жигулевское» либо в бутылках, либо разливное. А у них там более двух десятков сортов и всяких наименований. Короче, полное изобилие всего. Не как у нас.

– Наш народ привык к трудностям и постоянному дефициту. Может, по Райкину, с изобилием нам и не надо торопиться, – вставил я.

– По темпам нашего развития, контролируемым плановой экономикой, мы еще долго будем жить со словами Шуры Балаганова: «Давайте делить по справедливости».

Ну, и в завершение. Незаметно пролетели дни командировки. Много чего удалось посмотреть, сравнить. Я заснял три пленки на фотоаппарат и хорошо, что додумался там же их проявить. Услуга стоит мизерную цену. Четвертая пленка осталась в фотоаппарате, полностью не была заснята. Когда вернулись в Союз, таможенник с восхищением долго вертел в руках мой «Canon», осматривая, как бы случайно, открыл крышку и засветил пленку.

«Сука. Что же ты делаешь?» – подумал я про себя.

– Вот же, какая незадача, – мило улыбаясь, сокрушался он и вернул мне его обратно.

В тот вечер мы долго беседовали на разные темы и как-то плавно перешли к моему заработку.

– Хвастайся, главный механик-энергетик, сколько выходит чистыми. Восемьсот вытягиваешь?

Я достал из кармана накануне полученный квиток и протянул Гене.

– Да ладно, – не поверил он. – Ты что меня разводишь? У нас на поверхности слесари по ремонту ПДМ больше получают.

– Мои слесари шести разрядники тоже получают больше.

– Стоп. Ты руководишь таким отделом вот за эту подачку?

– Да. Руковожу отделом за этот инженерный оклад.

Раздался звонок в дверь. С работы вернулась жена Геннадия.

– Привет, Володя.

Переодевшись, она вошла на кухню, где мы сидели, и выгнала нас в зал. Через десять минут стол перед нами был накрыт, и мы продолжили беседу.

– Давай к нам на рудник. Поговорю с шефом, тебя сразу возьмут. Итээровских вакансий море. В два раза больше будешь получать, это точно. Вот я получаю проходчиком в три разе больше тебя, но денег все равно не хватает. Правда, у меня и замашки очень расходные. Поэтому я, чтобы подработать, на период отпуска нанимаюсь на осенний отстрел оленей или в рыбацкие бригады. Он замолчал и вдруг спросил:

– Ты говоришь, что отпуск у тебя на носу, а ехать в Сочи не хочешь? На озере Лама этой весной открывают рыбацкую точку. Директора я хорошо знаю. Знаю и одного рыбака – профессионал от Бога. Да и ты его тоже знаешь – Федя немец, работящий мужик, не пьяница. Наберешь себе нормальных ребят и за лето сможешь заработать приличные деньги. Работа на свежем воздухе, чем тебе не санаторий. Я бы сам туда ринулся, но уже подписался на отстрел. Попробуй. Ты не лентяй, хватка есть, командовать и строить умеешь. Главное, лодка у тебя есть, лодочный мотор есть, навыков охоты и рыбалки больше, чем у меня. Чем ты рискуешь?

Промысловик. Или за что боролись, на то и напоролись

Я загорелся этим предложением. Директор рыбзавода не колеблясь подписал договор. Через неделю команда была сформирована, и уже на второй день отпуска вертолет высадил нашу бригаду на косе у входа в озеро Лама, которое еще было покрыто толстым льдом, хотя забереги были уже большие. На реке льда уже не было.

Через месяц однопалубный винтовой буксир с надписью на борту «Норильчонок» подошел к нашей косе со стороны реки и пришвартовался прямо у засолки, короткими гудками обозначив свое прибытие и начало навигации.

Мы сразу занялась погрузкой выловленной нами рыбы, в основном это был налима. Перетаскивали стандартные деревянные рыбацкие ящики с берега и укладывали их на палубе. Катер брал на борт не более полутора тонн.

– Возьму только сорок ящиков, – суетился на берегу капитан.

Это была первая сдача рыбы нашей бригадой. Когда погрузка закончилась я протянул капитану листок.

– Держи накладную.

– А на хрена она мне?

– А как ты на рыбзаводе сдавать груз будешь?

– Как? Молча. Разгрузят и все.

– Что, заведующая «мерзлотником» принимает рыбу без накладных? А количество мест, вес как она принимает?

– Да очень даже просто. Это налим. Он ей и даром не нужен. Сколько вы отправили столько и пройдет у нее по весам и документам. Это вот когда пойдет благородная рыба, тут уж ребята не сомневайтесь, коэффициент потерь будет приличный. У нее, как правило, он составляет один к трем. Отправите тонну, по документам у нее пройдет шестьсот-семьсот килограмм. Остальное типа: по дороге утрясется, тузлук сольётся, рыба обезводиться и высохнет.

Капитан посмотрел на меня внимательно и отвел в сторону.

– Володя, я смотрю на твою точку и восхищаюсь. У тебя здесь такой порядок, чистота и дисциплина, не как на других участках. Там иногда подходишь, чтобы рыбу забрать, а вся бригада в умат пьяная, растолкать некого. Сети не проверяются сутками, рыба в чанах гниет. Короче, бардак полный. А у тебя хоть фильм снимай об успехах социалистического труда. Дам тебе проверенный совет. Хочешь сохранить свой улов – сдавай рыбу сам. Приезжай и следи, как будет осуществляться приемка. Присутствуй на взвешивании каждого ящика. Вы же сдаете результат своего труда и не просто труда, а адского.

– Но я же не могу мотаться в город и обратно каждый раз. У нас здесь работы немерено. Ставники сейчас устанавливаем, сколько с ними хлопот.

– Моё дело тебе подсказать. Хочешь работать на бутерброд с маслом для дяди с тетей – флаг в руки. Так что решай сам, – он повертел в руках накладную. – А вот это правильное решение. Продумай его и доведи до конца. Меня зовут Анатолий. Мы пожали друг-другу руки.

– На «Норильчонке» я хожу уже десять лет. Поверь мне, за это время работы повидал я уже всякого-разного, а тут вижу, появился настоящий хозяйственник.

 На этом наш разговор закончился. Капитан поднялся по трапу, и катер задним ходом стал отходить от берега.

Два ставных невода, установленных один в озере, а другой на реке, заработали. Проверяли мы их два раза: утром и вечером. Еще не было массового сплава ряпушки и тугуна, поэтому за проверку привозили четыре-пять рыбацких ящиков, плюс с проверки сетей привозили три-четыре ящика. В итоге за неделю в чанах скапливалось до трех тонн рыбы.

Катер «Норильчонок» практически работал на нашу точку, забирая каждый раз от полутора до двух тонн рыбы. На остальных точках центрального участка процветала пьянка, рыба разворовывалась, расходилась среди приезжающих, обмениваясь на водку.

Капитан оказался прав. Как только начали сдавать тугуна и ряпушку из сорока ящиков, доставленных на рыбзавод, средний вес рыбы в них составил двадцать четыре килограмма, по шестнадцать килограмм из каждого ящика каким-то образом исчезли.

При следующей сдаче рыбы я решил присутствовать сам. За два часа на лодке добрался до пристани рыбзавода, огороженной забором, за которым находились складские помещения, мерзлотники и одноэтажный барак. В бараке располагалось что-то типа общежития для рыбаков, которые ожидали своей очереди для отправки на промысловые точки. В основном это были бывшие уголовники и уволенные с предприятий комбината по отрицательным мотивам. Рыбзавод с перерабатывающим коптильным цехом был в подчинении Крайрыбпрома, который находился за две тысячи километров. Один раз в год, как правило летом, сюда наведывались аудиторы с финансовой проверкой деятельности предприятия, которые за несколько дней командировок практически не выходили из ресторанов. Их вывозили на лоно природы, где поили и обильно угощали, устраивали экскурсии по местам северных чудо-озер, в которых водилась такая деликатесная рыба. Сытые, довольные они возвращались из полярных командировок с презентом (набитыми чемоданами балыков разных пород рыб, унтайками, северными сувенирами) и, чуть ли не пуская слезу, сокрушались на малое количество дней, отведенных им на командировку.

Через час после моего приезда подошел «Норильчонок» и пришвартовался у берега. Сдачу этой партии рыбы я решил сделать показательной и поднял на ноги весь административный аппарат, пригласив их присутствовать при сдаче рыбы. Из здания управления вышли директор, только что приступивший к своим обязанностям новый главный инженер и заведующая складским хозяйством, довольно смазливая женщина по имени Вероника. Ей было около сорока лет. На работу всегда приходила, как на праздник, со вкусом одетая, стараясь не повторяться, с аккуратно наведенным макияжем. В глаза сразу же бросалось количество ее золотых украшений, которым не хватало места на руках, шее, в ушах (в ноздрях и губах тогда еще носить не додумались).

Вся доставляемая с рыбацких точек свежая рыба хранилась в двух больших мерзлотниках, вырытых в земле. Хранилища хорошо сохраняли холод в течение недолгого полярного лета. В каждом таком мерзлотнике могло храниться до сорока тонн рыбы.

За рабочий день к заведующей по звонку и с записками от друзей и знакомых наведывался не один десяток человек, желающих отовариться свежими или копчеными деликатесами. И тут в ход шла «неучтённая» рыба, которая, прыгнув на весы, быстро превращалась в нал. Расчет производился тут же на складе, либо в скромненьком кабинете размером три на три метра. Бдительные работники ОБХСС не дремали и тоже часто делали внезапные проверки и, не успев показать «красную корочку», тут же получали существенную скидку, забыв составить акт проверки.

Какой шарман

Увидев, что причалил «Норильчонок», представители администрации направились в мою сторону, шурша ногами по деревянному настилу тротуара.

– Здравствуйте, Владимир Васильевич.

Я поздоровался за руку с директором и инженером. Вероника, подняв голову вверх, уставилась на кричащих в полете крачек. При этом один её глаз так скосился в мою сторону, что вылез из орбиты и завис на ресницах. Черный зрачок в голубой оправе старался внимательно разглядеть это «чмо» в рыбацких сапогах, которое осмелилось предъявить какие-то претензии ее хозяйке. То ли глазу понравились мои сапоги, то ли я сам, но, успокоившись, он вернулся на свое место.

– У вас какое-то недоверие к приемке рыбы?

Завскладом вопросительно приподняла брови, а шаловливые глазки стали спешно, бесцеремонно сдёргивать с меня рыбацкий наряд и облачили в цивильный костюм. Губы Вероники удовлетворительно расплылись в улыбке и снова свернулись в обиженный бантик.

– А как вы думаете, для чего я сорвался с места?

После такого ответа воображаемый цивильный костюм с меня спал, и я снова облачился в рыбацкий наряд.

– Пока сдавал налима, вопросов не было. Средний вес ящика составил сорок кило. Но стоило загрузить сиговых и тугуна, вес упал до двадцати четырех. Вот накладные, которые я взял в плановом отделе. Заглянул я и в ваш магазинчик. Смотрю бойко идет торговля свежей рыбой. Сига, чира, муксуна, валька, нельму принимаете у нас единой строкой по шестнадцать копеек за килограмм, а на витринах уже на все породы цена разная. Сиг – рубль двадцать, чир, муксун – рубль сорок, а нельма – рубль восемьдесят. Почему же в закупках нет этой разницы?

– Закупочные цены – это прерогатива Крайрыбпрома. А цену реализации разрешено нам устанавливать на местах.

– Понятно. А вы своим в Красноярске хоть раз вопрос задали, почему закупочные цены на Крайнем Севере такие, как на «материке»? И как они их устанавливали, если такой рыбы у них не водится? Как можно сравнивать сига с ельцом или сорогой?

Директор сделал вид, что услышанное для него большая неожиданность. Взяв из моих рук накладные стал их внимательно рассматривать, почти как денежные купюры, только лишь не проверял на присутствие водяных знаков. Косо взглянул на заведующую и пробурчал:

– Разберемся.

Пока грузчики закрепляли сходни на катере, я предложил:

– Давайте пройдем на склад и проверим весы.

Вероника сразу засуетилась и нервно бросила:

– Что их проверять? У меня они опломбированы, журнал поверки ведется.

– А мы им визуальный осмотр сделаем, проверим на правильность установки с контрольным взвешиванием.

Зашли на склад. Внутри было не то что прохладно, а по-настоящему холодно, хотя наружи температура была около двадцати тепла. Вероника накинула на плечи желтого цвета китайский пуховичок. Не знаю был ли в то время еще у кого-то в Норильске такой, но я увидел его впервые.

Справа у входа на деревянном настиле стояли платформенные товарные весы и гирьки от одного до десяти килограммов. Массивная платформа стояла устойчиво, без шатаний. Я поставил пятикилограммовую гирю и стал подводить ползунок по коромыслу, но как не старался весы упорно показывали четыре килограмма.

– Как я понял, весы установлены на прием товара, а не на продажу.

– Почему? – спросил инженер, заглядывая мне через плечо.

– Потому-что показывают только четыре. Может что-то с гирей?

Вероника нервно засуетилась и, бесцеремонно отодвинув в сторону возмущенными грудями стоящих перед весами директора и инженера, вмешалась в контрольное взвешивание.

Я же совершенно забыла. У меня утром грузчики работали, вот, наверное, и сбили весы.

Она припала глазами к коромыслу, разглядывая и поправляя ползунок начала перенастройку. Когда процесс был завершен, и гиря на весах стала показывать свой настоящий вес, грузчики начали аккуратно устанавливать на весы ящики с рыбой. Через короткий период огласили результат взвешивания. Тысяча шестьсот двадцать килограммов. – А я думал, мистика. Так нет, не зря же рыбацкий ящик зовут сороковником и никак иначе. А как так получилось Вероника Семеновна, что в первой партии средний вес оказался двадцать четыре? Куда вдруг из каждого ящика исчезло по шестнадцать килограмм?

Вероника зло посмотрела на меня и часто задышала. Ее груди, при каждом вздохе, поднимались все выше и выше и готовы были задушить меня. Она перевела взгляд на директора. Тот засуетился и, не поднимая головы, сказал: – Вероника Семеновна, зайдите ко мне после приемки рыбы.

Её глаза язвительно посмотрели на шефа. В них читался ехидный вопрос: «Зайти по пояс или ниже пояса?»

Главный инженер, окончивший кулинарный техникум, уже имея представление о «кухне», куда он пришел работать, порывался высказать не то своё восхищение словами типа: «Какой шарман!» Не то возмущение: «Да это же просто петит истуар…». Но лишь что-то бурчал себе под об нос.

Хозяйственный подход

Мы вышли из «мерзлотника» и направились к моей лодке, стоящей на берегу.

– Ты в город не поедешь? – спросил меня директор.

– Какой город, работы выше головы. Борис Николаевич, для того, чтобы в дальнейшем избежать подобных эксцессов, у меня на точке должны стоять весы. Все, как положено, с поверкой и журналом. Сдавать рыбу я буду только через них и с накладной. Один экземпляр буду передавать капитану, второй оставлять себе. Потом будем сверять разницу между отправленной и принятой.

– Капитан на это не пойдет. Зачем ему подвязываться.

– А как работают водители, которые развозят промышленные и продовольственные товары со складов в магазины?

– Так у них экспедиторы есть.

– Вот Толик будет капитаном и экспедитором.

– А ему это зачем? Он и так на мизерной ставке.

– На мизерной ставке, но работает уже более десяти лет, потому что любит свою профессию. Такие кадры беречь нужно. А если у него появится еще дополнительный стимул, он сможет ходку туда и обратно за день делать, а не стоять на швартовых у причала.

Я посмотрел на директора.

– Николаевич, если хочешь, чтобы «Норильчонок» привозил на завод рыбу, а не пьяных рыбаков, заинтересуй капитана. Сколько ты рыбы получил с пяти точек центрального участка за начало навигации?

– Какая там рыба, две тонны тухлятины, пошла только на копчение.

– А мы тебе сдали уже почти десять тонн и не тухлятины, а свежака. А сейчас попрет тугун с ряпушкой. Я с капитаном уже разговаривал. Он согласен. И сделаем так, сейчас я напишу в бухгалтерии заявление, чтобы с каждой привезенной с нашей точки партии рыбы, сто килограммов шло ему в виде дополнительной оплаты. За месяц у него наберется прибавка, больше чем оклад.

– А бригада?

– Ребята тоже уже в курсе и только за. Поверь, Николаевич, я перешел к вам на летнюю путину, чтобы заработать, а не работать «на того парня». С весами подсуетись. И как бы тебе было неприятно это слышать, но возьми за узды эту обнаглевшую Веронику. Она в тепле, уюте каждый месяц получает зарплату и нагло, полностью потеряв совесть, отнимает у людей заработанные адским трудом деньги. Директор начал бурчать, что-то вроде «разберусь, накажу». В такт его слов инженер, как попка, кивал головой и поддакивал.

– Ладно, разбирайся. Только будь со мной мужиком и не делай вид, что это для тебя новость. Это инженер пока может и не знать всей кухни, потому что всего неделю работает и из кормушки не попробовал. Короче, ребята, давайте жить дружно.

– Ну, ты не горячись. Что сразу – кормушка? Признаю, мой недочет, упущение.

– Ну-ну. Считай, что поверил.

– Я, как и обещал, написал заявление в бухгалтерию. Теперь рыбу сдавал капитан. Весы на точке были установлены через неделю. За летнюю путину мы сдали более шестидесяти тонн рыбы, перекрыв одной бригадой план всего центрального участка.

От застоя к отстою

Стремительно летит время. Вот уже и дети достигли возраста, в котором я впервые, зажав в зубах «соску» противогаза, прищуривая глаза от едкого газа, внимательно слушал наставника, показывающего конверторные печи плавильного цеха.

Отработав четыре года промысловиком, я влился в коллектив медного завода в должности мастера основного технологического передела. График был сменный: три дня работы, два выходных.

Жизнь продолжалась. Пассивность брежневского правления сказалась на аграрной промышленности. Хотя в целом страна успешно двигалась вперед, росло благосостояние, но экономика погрузилась в застой и резко снизила темпы своего развития. Основные средства Советский Союз получал от продажи нефти, большая часть предприятий концентрировалась в крупных города, а сельское хозяйство потихоньку загнивало.

Появился термин «неперспективные деревни». Сворачивалась социальная и производственная инфраструктура, ограничивалось транспортное сообщение. О людях, все же оставшихся жить в родных для них местах, просто забыли.

После проведенной аграрной реформы многие крестьяне фактически лишились работы, так как были введены знаменитые «поездки на картошку» среди студентов, школьников, рабочих. Колхозы и совхозы все чаще несли убыток, так как работу выполняли непрофессионалы, и потери урожая возросли в некоторых областях до тридцати процентов.

10 ноября 1982 году по всей стране прервалась трансляция телепередач. С экранов показывали балет, звучала траурная музыка. Никаких сообщений не последовало. Сначала гадали, кто? На вторые сутки поняли, кто ушел, и стали гадать, кто придёт. Радио и телевидение по-прежнему молчали и известили народ об уходе из жизни пламенного ленинца только 12 ноября.

Только в Москве 10 ноября супруга Брежнева Виктория Петровна позвонила в высшие инстанции с просьбой, чтобы машины на дорогах включили сигналы, поезда на железных дорогах – гудки, на пристанях – сирены в знак того, что умер Брежнев. Восемнадцать лет у руля СССР находился Брежнев Леонид Ильич. Он, как и его предшественники, все же успел замазать руки кровью, бросив контингент войск в Афганистан, где по официальным данным погибло более пятнадцати тысяч военнослужащих, а в исследовании, проведённом офицерами Генерального штаба, приводится оценка безвозвратных людских потерь 40-й армии в 26 000 человек. Похороны лидера КПСС вошли в историю как самые помпезные после проводов И. В. Сталина.

Во время плавного траурного опускания в специальную стальную прямоугольную шахту железный гроб с телом генсека с жутким грохотом сорвался с черных траурных лямок, скользких от пролитых слез матерей погибших молодых ребят в Афганистане, и провалился в гробницу. Гулким стоном отозвалась земля Кремля. С паническим криком «крах-крах» поднялись с кремлевских елей и разлетелись в разные стороны вороны. Это было символическим предвестником падения советской власти.

Товарищ, не в силах я вахту держать

В «капитанскую рубку» гигантского корабля под названием СССР один за другим, кряхтя и охая, заходили немощные, больные старички и трясущимися руками хватались за штурвал, за которым стоять уже не могли, а больше сидели и лежали. Затем обессиленные падали, разжимали руки и с торжествами укладывались у Кремлевской стены, где первое захоронение произошло в 1552 году. Тогда сам Иван Грозный присутствовал на похоронах юродивого Василия Блаженного. На этом же месте построили храм с его именем.

Пришедшие к власти большевики, разрушая храмы, решили создать что-то свое, неповторимое и создали – некрополь у Кремлевской стены. И сейчас мало кто задумывается, что развлекательные, праздничные концерты, спортивные мероприятия проводятся на мемориальном кладбище Красной площади, Кремлевская стена которой служит колумбарием для урн с прахом. Проводили в последний путь Черненко.

И вот по трапу на корабль страны поднялась парочка. Энергичный мужчина средних лет нежно поддерживал за локоток свою спутницу. Советские женщины в то время шили себе одежду сами по выкройкам из журналов «Работница» и «Крестьянка». А тут дамочка шла в идеально скроенном модном костюмчике, подогнанном по фигуре. Поднявшись на палубу, мужчина поправил капитанскую фуражку, сдвинув ее на место большого родимого пятна. Оглядел корабельные надстройки и сказал:

– Пора все здесь перестраивать.

– Ты прав, Михаил Сергеевич. Как-то мрачновато вокруг.

Подошли к капитанскому мостику, дверь была нараспашку.

– Проходите, Раиса Максимовна. Будьте как дома.

За всеми действиями парочки внимательно следили миллионы глаз. Раздался недовольный ропот:

– Женщина на корабле – быть беде.

В прежние времена женщины действительно не допускались на корабль. Каждого, кто осмеливался нарушить это правило, тут же казнили. Считалось, что корабль – это уже одна женщина. Все суда имели женское название, а на носу всегда присутствовала статуя полуобнаженной девушки. Море могло вытерпеть присутствие одной женщины (корабля), а наличие другой (реальной дамы) неизбежно должно было привести к кораблекрушению.

По морским традициям разных стран женщина, если и попадала на корабль, то, по крайней мере, не допускалась на капитанский мостик, и ни в коем случае ей не разрешалось давать советы экипажу. Нарушение этих правил грозило различными бедами.

Христианская церковь изначально считала женщину вместилищем зла. А кто же захочет отправляться в долгий и нелегкий путь с таким вот бесом в юбке. Женщине вообще не разрешалось подниматься на корабль.

Категоричнее всех высказывались датчане: «Для женщин и свиней доступ на корабли Его Величества запрещен; если же они будут обнаружены на корабле, незамедлительно следует выбросить оных за борт».

Новоявленный капитан уставился в навигационные приборы. Ладонью постучал по компасу, решив проверить его работоспособность. Стрелка не шевелилась. В истории российской морской навигации использовались немецкие названия сторон свет: «Nord. Suid. Ost. West.».

– Почему не на нашем? – возмутился он и дернул шнурок.

Раздался один короткий сигнал: «Иду вправо». И корабль пошел вправо от фарватера. Он дернул шнурок два раза, раздалось два коротких гудка: «Иду влево». Судно стало уходить влево, замедлило ход, килем разрезав набегающую волну, сошло с глиссирования и уже в водоизмещающем режиме начало рыскать по сторонам. «Команда наверняка пьяна», – подумал капитан. И с надрывом стал кричать в раструб переговорной трубы: «На период вахты ввожу сухой закон!»

Многолетняя кампания такого типа в США привела к возникновению в этой стране разветвленной мафии и была в конце концов отменена.

Новый капитан об этом знать не хотел. А чтобы это были не просто вылетевшие из его уст слова, вызвал к себе помощников и вручил им указ, из которого следовало: продажу спиртного ограничить, в кратчайшие сроки вырубить все виноградники, а заводы по производству вина перепрофилировать на производство соков:

– Трезво жить – это жить здорово.

По селекционным виноградникам, как и на пересечении Профсоюзной и Островитянова в 1976 году, прошли отечественные трактора. Тысячи людей, занимавшихся выращиванием и селекцией разных сортов винограда, оказались без источника существования.

По телевидению все чаше стали показывать безалкогольные свадьбы, которые больше походили на народные традиции поминовения усопшего на сороковины, когда душа еще находиться на земле, но после сорокового дня навсегда ее покидает и перемещается в отведенное ей место. Вместо спиртного на столах стояли графины с компотом и киселем.

Народ, который мог стерпеть все тяготы и лишения, голод, разруху, который, приняв наркомовские сто грамм, с криком «Ура. За Родину!» шел в рукопашную, защищая свое Отечество, на введение сухого закона отреагировал негодованием. То там, то здесь стали слышны недовольные выкрики:

– Ты что творишь, Горбатый?

Кто-то поправил:

– Не горбатый, а Горбачев.

На что народ твердо ответил:

– Я сказал, Горбатый!

Новый генсек обиделся:

– Вы правы. Принимать решения в одиночку – это очковтирательство. Понимаю, товарищи, плюрализм – концессия наличия множества различных взглядов. Но я-то принимал их в результате достигнутого консенсуса на основе общего согласия и отсутствия принципиальных возражений у большинства заинтересованных лиц. Так что здесь уже вы не правы.

– Миллионы людей не правы, а ты прав?

Образовавшиеся пустоты стали заполняться алкогольным суррогатом. Из стран Ближнего Востока контрабандными тропами поступала наркота и травяная дурь. Более дешевый дурман клей «Момент» скупался в хозяйственных магазинах, тысячи молодых людей стали токсикоманами.

Если брежневские времена считались застойным периодом, но стабильным, то период горбачевского правления – отстойным.

В это время в оном из отсеков корабля сильно рвануло. Горбачев посмотрел на пульт. Красными вспышками (Авария. Авария) мигала лампочка Чернобыльской АЭС.

«Этого еще не хватало». Капитан схватился за голову и стал искать выход из сложившейся ситуации. «Смог же Хрущев заставить умолчать о расстреле народа в Новочеркасске, – подумал он. – А почему я не смогу умолчать об аварии?»

В день 1 мая 1986 года по указанию Горбачёва с целью недопущения паники среди населения в Киеве, Минске и других городах республик были проведены первомайские демонстрации с риском для здоровья людей.

В СССР зарабатывать больше определенного статусом уровня было нельзя.

15 мая 1986 началась всесоюзная горбачевская кампания по пресечению незаконного «обогащения граждан».

И опять в стране, как в хрущевские времена, началось разрушение теплиц, животноводческих построек. На садовых участках сносились «лишние» этажи домов, разрушались печи, отбирались «излишки» продукции. Пострадали многие сельские жители, работники колхозов и совхозов, усиленно развивавшие в своих хозяйствах очень выгодные, но «непрофильные» отрасли. Так, в южных районах страны серьезно пострадало цветоводство, которое велось на частной основе. В некоторых колхозах Краснодарского края были ликвидированы прекрасные розарии, которые было приказано распахать и заменить обычным картофельным полем. Особенно жесткие карательные меры были приняты против «спекуляции». Торговать на городских рынках разрешалось только продуктами, которые выращены самим продавцом. Милиционеры были полны рвения и гонялись уже не за криминальными элементами, а за бабушками, торговавшими семечками, связанными ими шерстяными носками и разной мелочевкой. Штрафы взымались на месте, а отказавшихся платить доставляли в отделение милиции, где уже следователи заводили дела. Затем суды выносили приговоры. Вся страна поделилась на убегающих и преследующих.

Народ во всех пятнадцати отсеках корабля еще сильнее заволновался и начал раскачивать корабль.

Поняв, что намечается бунт, капитан подал сигнал бедствия, на который сразу отреагировали дяди в звездно-полосатом одеянии.

– Спасем. Поможем. Подскажем. «Направим», – сказали они. – Вы только пушки свои с наших глаз уберите, а лучше на части порежьте. Устав поменяйте. Покажите нам, что у вас в трюмах, и сколько в баках осталось горючки. И наш лоцман проложит вам правильный путь.

Корабль, продолжая двигаться по инерции, ударился форштевнем в берлинскую стену и 9 ноября 1989 года развалил ее, соединив запад с востоком, и остановился.

Горючее корабля было на исходе, денег на дозаправку не хватало, а баки топливом нужно было пополнять. Пришлось залазить в долги, и они продолжали расти. В 1985 году внешний долг СССР составлял 31,3 млрд долларов, в

1991 году – 70,3 млрд долларов. И тут в капитанскую рубку ввалился огромный мужик. Он нетвердой походкой подошел штурвалу и тоже ухватился за него. На левой руке отсутствовало два пальца.

– Не долго музыка играла. Не долго фраер танцевал.

Сказал он и отрыгнул.

– Стоп! Приплыли. Пошли вон все отсюда.

Сорвал с капитана фуражку и пинками вытолкал его и сподвижников из рубки.

– Как это не интеллигентно, – с возмущением произнесла Раиса Максимовна.

– Борис, ты не прав! – успел крикнуть член политбюро ЦК КПСС Егор Лигачев, уворачиваясь от пинка под зад.

Приплыли или «Полундра!»

– Меня зовут Борис. Я ваш новый капитан. Играть большой сбор – крикнул мужик в раструб переговорной трубы. Корабельный ревун издал один короткий и один продолжительный звук. Когда представители всех отсеков были в сборе, начали решать, что делать дальше и как спасти судно. Обсуждение не получилось, оно более напоминало разборки в коммунальной квартире. Со всех сторон звучали претензии друг к другу: «Кто ел из чужой чашки? Кто спал на чужой кровати?» А представители трех прибалтийских отсеков сразу категорично заявили:

– Съезжаем. Нам этот бардак надоел, мы хотим пожить отдельно.

– Да и хрен с вами, – зло сказал мужик. – Вот вам каждому флаг в руки.

8 декабря 1991 года президент РСФСР Б. Ельцин, президент Украины Л. Кравчук и председатель Верховного Совета Белорусской ССР С. Шушкевич подписали Беловежское соглашение о прекращении существования СССР.

На судне началась суматоха и настоящая вакханалия. Кто кричал «Аминь», кто – «Аллах Акбар», кто – «Барух ата», кто – «Господи, помилуй». И лишь незначительная часть продолжала традиционно выкрикивать «Ленин жив. Слава КПСС».

Оглушительный, непрерывный, протяжный гудок разрезал воздух.

– Шлюпки на воду!

Все забегали, засуетились, разбегаясь по своим местам. Кто кричал «Аврал», кто «Полундра», кто «Атас». Хватали и тащили все, что хваталось и тащилось.

– Дайте нам хоть что-нибудь в дорогу, – кричали из тех лодок, кому ничего не досталось.

– Все разобрали. Остался один суверенитет, могу предложить только его. Хватайте, сколько сможете и отчаливайте.

– Так мы же в одиночку никогда не плавали. А если утонем?

– Что за слово «плавали»? Когда мы были вместе, мы не плавали, а ходили по большому! Кто вас гнал? Вы же сами решили по отдельности. Вот и плавайте теперь. Главное, чтобы потом не начали гадить по-маленькому. А спасение утопающих – дело рук самих утопающих.

На лице капитана застыла обворожительная улыбка великого комбинатора.

Началась эвакуация с терпевшего бедствия корабля. Каждый отсек спускал на воду свою шлюпку. Наблюдая сверху за происходящим, капитан громко объявил:

– Перед тем как отчалить, не забудьте оплатить за проезд и питание.

– Россия заплатит, – со злостью ответили из шлюпок.

Сумма общей задолженности СССР по внешнему долгу на 1991 год составляла 93 млрд долларов. Доля России составляла 61,3 процента, или около 57 млрд долларов. Семь республик (Азербайджан, Латвия, Литва, Молдова, Туркменистан, Узбекистан и Эстония) платить отказались.

2 апреля 1993 года правительство России заявило, что берет на себя все обязательства бывших союзных республик по погашению внешнего долга СССР. В лодках опустили весла на воду и стали оглядываться, отыскивая свои берега. Вождь революции с памятников и плакатов указывал направление рукой: «Верным путем идете товарищи». Но в этот ориентир уже не верили. К тому же, когда на карту перенесли все направления, указанные вождем, и сопоставили по стрелке на компасе, она начала вращаться на триста шестьдесят градусов, то есть куда бы не пошли – верный путь.

Долгое время внутри шлюпок прийти к единому мнению относительно дальнейшего пути не удавалось. Начались раздоры, ругань, пошли в ход кулаки, потекла кровь. Первыми в неопределенном направлении отчалили от бортов лодки Армении, Грузии. Затем три лодки прибалтийских республик, усердно работая веслами, направились по курсу West.

Так шлюпки одна за другой отходили от большого лайнера.

Медленно, но уверенно отошла на безопасное расстояние от накренившегося судна и украинская шлюпка. Из нее стали наблюдать, когда же произойдет оверкиль с «москалями». Сидящие на транце стали ерзать на своих местах, время от времени поглядывая на часы.

– Глядите! Глядите! Уходят на West, – заистерил кто-то, показывая в сторону удаляющихся прибалтийских лодок.

– Украина – це Европа! – продолжил тот же голос, и шлюпка пустилась вдогонку, все дальше уходя от корабля.

– Стой. Мы же братья! Как можно оставить в беде родных? – раздались тревожные крики.

Молодую симпатичную девушку, по-видимому, укачало, и, перегнувшись через борт, она рыгала в чистую воду. Потом выпрямилась, глаза ее слезились от неприятной вынужденной процедуры. Смотря перед собой тупым взглядом, она открыла рот, из которого очень дурно пахло:

– Никогда мы не будем братьями

Ни по Родине, ни по матери.

Духа нет у вас быть свободными.

 Нам не стать с вами даже сводными.

 Вы себя окрестили «старшими».

Нам бы младшими, да не вашими.

Вас так много, а, жаль, безликие.

Вы огромные, мы – великие.

У девушки вновь начались спазмы.

– Ах ты, сучка перекрашенная, – возмутилась пожилая женщина.

– Почему? Это натуральный цвет моих волос.

Внутри началось беспорядочные, хаотичное движение, шум, гам. Некоторые спешно стали переодеваться, натягивая через голову вышиванки. И, облачившись в национальное, стали выкрикивать:

– Слава Украине! Героям слава!

Каждый раз выкрики звучали все громче и громче и скоро стали пронзительными, истошными. Со стороны они напоминали немецкие «Sieg Heil!» и «Heil Hitler!!», переводимые как «Да здравствует Победа!» и «Да здравствует Гитлер!».

Лохи и каталы

Под общий кипишь, пока народ находился в прострации, в отсеке РСФСР начался раздел собственности с непонятными для большинства словами «ваучерная приватизация».

Молодые лейтенанты Чубайс, Прохоров, Потанин, Хлопонин, а также все, примкнувшие к ним и примкнувшие не к ним, под бдительным взором американских специалистов исследовательского центра и государственных учреждений, получали консультации, советы и рекомендации, как и в какой последовательности проводить этот процесс.

Многие в России знали, что в аппарате А. Чубайса всегда работали американские «эксперты». А когда эта братва получила доступ ко всей информации, касавшейся российской экономики и финансов, она просто захлебнулась от слюны при виде такого сладкого и ничем не защищенного пирога.

Сложилась целая цепочка кукловодов: Саммерс (бывший министр финансов США) руководил Шлейфером, Шлейфер (американский финансист русского происхождения) – Чубайсом, а Чубайс (основатель клуба экономистов «Перестройка») – Ельциным. У Саммерса и Ельцина цели были, разумеется, преимущественно политические, а вот середина цепочки Шлейфер – Чубайс руководствовалась честолюбивыми и шкурными интересами.

Вице-премьер страны «боцман» Егор Гайдар внимательно следил за движением процесса приватизации, вовремя включая зеленый свет на пути его следования. Всей команде «реформаторов» очень нравится выглядеть в глазах окружения, широкой общественности вундеркиндами, кудесниками экономических трансформаций, трудоголиками, человеками-компьютерами, а были они обыкновенными мошенниками и ворами при власти.

Как бы ни старался потом Чубайс и люди из его команды скрыть роль иностранных советников и консультантов в приватизационном процессе в России, утаить правду им не удалось.

Срочно подсчитали стоимость движимого и недвижимого имущества страны с недрами, лесами, полями и реками. Полученную сумму, с очень большим остатком, поделили поименно на все население страны и выдали ваучеры из расчета один в одни руки, обозначив номинальную стоимость в 10 тысяч рублей.

– Граждане. Практически каждому из вас досталось по две машины класса «Волга», – с улыбкой кота Базилио потирал руки Чубайс.

Вся эта клоунада по разделу, напоминала сказку о лисе, делившей сыр. О словах Балаганова «по справедливости» вообще не вспомнили, им ближе был Попандопула из «Свадьбы в Малиновке» при дележке вещей: «Это тебе, это тоже тебе, это всегда тебе. Я себя не обделил?..» В итоге сумму остатка, доставшуюся им при дележке, разглашать не стали, а с радостным удивлением «Неужели это всё мое?» кинулись поздравлять друг друга. Денежки с глаз спрятали в надежном месте, создав свой «ОНЕКСИМ» банк.

Начало было положено. Нужно было еще успеть произвести делёж крупнейших предприятий страны, которые тоже были оценены определенным количеством акций. Каждый работник приватизированного предприятия в обмен на ваучер получал свой пакет.

Дальнейшая схема получения контрольного пакета акций была проста. Рабочим задерживали зарплату или месяцами не выдавали вообще. Рентабельность производства уходила в минус, соответственно и стоимость акций падала. Будучи акционерами, рабочие не знали, что делать со своими активами. Зато лейтенанты знали, что делать, и стали призывать:

– Нет денег на еду? Так продайте нам свои акции. Получите хоть какие-то мани-мани.

И быстренько организовали по всей стране офисы по скупке. Но для того, чтобы выкупить такую массу активов, нужны были очень большие деньги, а где их взять? Гайдар решил и эту проблему.

Минфин разместил на счетах шести крупнейших банков, в том числе и «ОНЕКСИМ», временно свободные валютные средства федерального бюджета. Эти банки в свою очередь прокредитовали Правительство РФ на эту же сумму и в залог получили доверительное управление крупнейшими российскими предприятиями.

Так в результате ваучерных сделок в руках немногих людей «олигархов», оказался контрольный пакет акций крупнейших предприятий России и семьдесят процентов промышленности страны.

Термин «олигархи» первоначально начал использовать в Древней Греции философ Аристотель, который употреблял термин «олигархия» в значении «власть богатых», противопоставляя её аристократии.

Тринадцать лодок причалили к своим берегам и с любопытством ожидали гибель когда-то родного большого корабля, рядом с которым осталась стоять только одна лодка Белоруссии.

Большому кораблю или еще не вечер

Перевернутого вверх днищем корабля увидеть не удалось никому. Ожидавших своими глазами лицезреть это историческое событие и готовых произнести слово «Аминь» ожидало разочарование.

Обессиленный Борис Николаевич уже еле стоял на ногах. Одной рукой он держался за штурвал, а второй отбивался от желающих порулить. Его внимание привлек знакомый молодой человек, одетый в кимоно, который в поте лица отрабатывал в стойке приемы активной защиты.

– Володя! – крикнул он. – Помоги! Тут, понимаешь ли, кое кому болевой прием сделать надо. Ты видишь, как на меня наседают. Я уже устал отбиваться. Хочу уйти спокойно.

– Иду! – сказал молодой человек. Вытер рукавом кимоно испарину на лбу. И вежливо, в ненавязчивой форме несколькими приемами «обратных узлов», «рычагов на локти и коленные суставы» охладил пыл у желающих ухватиться за штурвал.

– Если кто-то что-то еще не понял, могу вместо болевого сделать удушающий, – уточнил он.

Подошел к навигационной панели, осенил себя крестным знамением и со словами «Спаси и Сохрани» уверенно взялся за штурвал. Корабль содрогнулся всем корпусом, освободившись от балласта. Крен стал выравниваться. Оставляя за собой грязный шлейф поднятого со дна ила, корабль отошел от опасной мели, развернулся, и все увидели совершенно свежую, яркую надпись на борту – «РОССИЯ».

На востоке всходило солнце. По стране шагал Новый 2000 год.

Семьдесят четыре года существовал СССР, и вдруг произошла трансформация. Россия вернула своё прежнее название 1917 года. Но это была уже другая страна со своими бедными и богатыми.

Я закрыл глаза и наугад ткнул в список олигархов в рейтинге 200 богатейших бизнесменов России по версии Forbes.

Михаил Прохоров. Декларация о доходах перед президентскими выборами. Согласно представленным сведениям, за последние четыре года бывший лидер «Правого дела» заработал 115,253 млрд рублей. Эти средства Прохоров получил в виде зарплат в ГМК «Норильский никель» и группе «Онэксим», вознаграждений в ОАО «Международный аэропорт Шереметьево» и ООО «Русский пионер».

Владимир Потанин. Состояние на 2016 год оценивается в 12,1 млрд долларов. Больше всех в российском правительстве в 2017 году заработал вице-премьер Александр Хлопонин. Согласно сведениям о доходах, расходах и имуществе, опубликованным на сайте правительства, его доход составил 2,912 млрд рублей.

Таким образом, ЕЖЕДНЕВНЫЙ доход Хлопонина составил
7,98 млн рублей.

Выписка о размере средней пенсии в России 2017 год – 13,7 тысяч рублей.

Хлопонин в ДЕНЬ зарабатывает столько, сколько за этот же период получают 17280 пенсионеров вместе взятых.

И тут хочется очень громко крикнуть на всю Россию:

– Слава советскому Труду!

© Владимир Беляков