Было это не далеко, не близко, а в тот самый год, когда падучая звезда поломала пожарную башню в селе Бабий Лом, в остатний день ветровика-месяца. Его королевская милость, Живибунд Рябой, седьмой своего имени, господарь Летоморский, в покоях своего королевского дворца в Винугарде с первым министром Своимыслом Галайдой в зернь играл — в чёт-нечет. Не запросто так, а на щелчки. Король ставит на чёт, министр — на нечет. Король выиграет — министр лоб подставляет, а министр выиграет — тогда королевский лоб звенит. Играют, а тем часом о справах державных толк ведут.

Тут вбегает в покои отрок, кладёт поклон по чину да говорит:

— Великий ведун, отец Колоброд к твоей королевской милости грядёт! Дело важное!

Король только и сказал:

— Ждём отца Колоброда!

Не то чтобы «проси» или «пускай входит». Великому ведуну королевское соизволение не надобно. Он не министр и не генерал — он сам едва ли не поважнее короля будет. Решит, положим, король идти соседнее государство воевать, либо новую подать на посадских возложить, а великий ведун запрётся в храме с гадательными дощьками, ночь над ними проночует, а поутру возвестит волю Высших: «Нет». И всё, не бывать войне, и посадским жить без нового обложения. А почему, отчего так — про то Высшие одному только великому ведуну сказали.

Входит, значит, великий ведун в королевские покои. Сам невысок, космат да бородат, и волос уже сивый, а глаза молодые. Стукнул посохом.

— Господарь Живибунд! Завтра первое число месяца прорастеля, и новолуние на него выпадает. По древнему обычаю, в нашем краю День дурака наступает.

— Верно, отец ведун, — кивнул король. — Надо измыслить такое, чтобы подобие первозданного хаоса низвести на землю, а после моей королевской волей учредить порядок, как то Высшие сотворили. Думается мне, надо будет повелеть легковым извозчикам ставить коляски впереди коня.

— Было это, и совсем недавно, — говорит первый министр. — Надо, как в давние времена, распорядиться, чтобы в корчмах вместо серебра да меди срамными частушками за пиво платили.

Король усмехнулся.

— А потом корчмари королевским мытарям подати не дадут, а вместо грошей — по матушке пошлют? Ну ты скажешь, твоё высокопревосходительство! Давай прикажем, чтобы все рыбаки в королевстве завтра в море вместо мереж — бабьи исподницы закинули.

— Слышал я, — не унимается министр, — что при твоём отце, твоя королевская милость, в День дурака девицы из весёлых домов на Кленовой площади в «мяч-корзину» играли, да все как есть голые…

— Всё не то, сынки, — покачал головой отец Колоброд. — Раскинул я дощьки, и указано было: тебе, твоя королевская милость, на день от престола отрешиться.

Король и первый министр от изумления языки проглотили, а ведун продолжает:

— На своё место посадишь шута своего, дурака Незванку Уши Лопухами. Тебе же при его особе в шутах состоять.

— Не можно того, святой отче! — воскликнул король. — Он же дурак! Он за один день королевство на уши поставит! Державой править — не пузырём с горохом трясти!

О том, что ему, королю, сыну и внуку королей, шутовать не подобает, Живибунд не успел сказать.

— Против Высшей воли и короли не дерзают! — прикрикнул ведун. — Нарушишь её — накличешь беду не только на свою голову, но и на всё королевство.

Стукнул посохом, с тем и ушёл.

А король с первым министром остались тяжкую думу думать. Слыхано ли дело — на престол шута горохового посадить, а королю — у его ног корячиться, пузырём греметь да похабные шуточки отпускать. Во всех иностранных курантах Летоморье обсмеют, свои магнаты от присяги королю-шуту отрекутся, пропадёт держава. Но и волю Высших похерить нельзя. Куда ни кинь, везде клин.

В этот час заглянула в покои королева Ванда. Узрела мужа и первого министра, погружённых в тяжкие раздумья, и встревожилась: уж не грядёт ли война… А король в расстройстве возьми да расскажи, что ему великий ведун приказал.

Подумала королева и говорит:

— Нужно сделать так, чтобы и тебя в шуте не признали, и шут чтобы за тебя сошёл. У тебя волосы длинные и усы с бородой, как полагается, не стрижены с того дня, как ты взошел на престол, а у Незванки голова обрита, как шар. Кликни брадобрея, пускай он из конского волоса накладки сделает. Наденет Незванко накладки да корону надвинет, чтобы уши не торчали — вот и король на день. А тебе лицо и руки надо сажей вымазать. Пускай думают, что у короля новый шут из муринов.

— Ну, Незванке накладные усы приделаем, меня сажей вымажем — не узнают, — говорит король. — Так ведь начнёт дурак на престоле корячиться, и такого нагородит, что подумать страшно.

— А ты на что? — говорит королева. — Ты будешь рядышком сидеть. Как сморозит шут какую-то глупость, тресни его пузырём да кричи: «Ну и дурак же ты, братец! Весь в меня!» А первый министр будет знать, что этот приказ исполнять нельзя.

— А ну как дурень что-то дельное скажет? — спрашивает первый министр.

— Если случится такое чудо, так пусть господин король крикнет: «Что рты разинули, олухи? Выполнять приказ его королевской милости!»

На том и порешили.

А королевский шут Незванко, сколь себя помнил, сиротой был, без роду без племени. Ещё дитятей несмышлёным подкинули его к чужим воротам. В баснях при младенце знатного рода бывает либо грамотка, либо перстенёк с руки родительской, с гербовой печаткой, либо ещё какая-то примета, но при Незванке не было ничего, кроме обмаранных пелёнок. Рос как все подкидыши: работал на своих воспитателей, пока солнышко светит, горбушек и колотушек поровну, а промеж колотушек — подзатыльники да ушам трёпка.

— Уши мне, — смеялся он, — в ту пору так обтрепали, что они у меня на всю жизнь стали как лопухи.

А как усы прорезались, сманили его бродячие потешники, соблазнили подлётка беспечальной житухой. Бродил он с новыми приятелями по городам и вёскам двадцать лет, всякого навидался, а однажды стряслась беда: схватили ватагу стражники, обвинили в татьбе и убийстве. Будто бы девица из ватаги соблазнила богатого рыцаря, да и порешила вместе с товарищами, а золото-серебро, что при нём было, промеж собой разделили. Что там правда, что нет — уже никто не знает, только пожаловали всей ватаге деревянные хоромы из двух столбов с перекладиною. А Незванко тем спасся, что, пока шёл к помосту, болтал, смеялся да всех подряд передразнивал: стражников, да товарищей своих, да ротозеев посадских, что пришли посмотреть, как площадные плясуны последний раз спляшут. Случился там сотник из королевской охраны, мужчина суровый, но и веселью не чуждый. Он и велел отдать ему бесстрашного скомороха, да государю представил. Так и стал Незванко королевском шутом.

Цепок глазом, остр языком — немало вельмож да послов заморских скрипывало зубами от его словечек. А что сделаешь — шут, собственный Его Королевской Милости дурак. Бить его — король осердится, переругиваться — самому шутом прослыть…

Так и жил Незванко, не хорошо и не худо; ни голода, ни холода, ни нужды не знал, никого в целом королевстве не боялся, а всё же — не в своей воле.

Вот спит как-то раз Незванко в своей каморке, тридевятый сон видит, а тут его будят сапожищем в бок:

— Вставай, Уши-Лопухи! Королём будешь!

Не любил Незванко, когда его из дрёмы в явь вытаскивали, да ещё всякую чепуху кричат, он, глаз не продирая, отбрил будильщика по матери, за что новый пинок получил, с наставлением:

— Говори, шут гороховый, да не заговаривайся!

Тут до Незванки дошло, что будит его не кто иной, как сам государь. Трухнул шут — прежде никогда такого не было.

А государь держит в руках королевское облачение, корону да прочие регалии, и говорит:

— Переодевайся, дурак, нынче весь день будет над Летоморьем твоя шутовская власть!

— Я-то дурак и шут, — говорит Незванко. — А ты, братец, хоть и умный, а тоже шутом заделался? Какой из меня король? Смех один!

Король ему наскоро объяснил, что такова воля Высших. Удивился шут, но язык прикусил — не ему, дураку, с Высшими спорить да с великим ведуном.

Надел шут королевское облачение, корону поверх накладных волос приладил, и будто даже выше ростом стал. А король в шутовское тряпьё влез, кривится да моршится: тут жмёт, там режет, и вообще не по нему этот наряд, хоть они с шутом одного роста и сложения, ровно близнецы.

— Что это у тебя, твоя королевская милость, штаны болтаются, будто ты в них наклал? — говорит шут. — Подтяни-ка!

Подтянул король штаны и света белого невзвидел от боли: будто копьё вонзилось в его королевское седалище.

Увидел шут, что с его королевской милостью неладно, махнул рукой, и боль ушла. Не совсем, но уже терпимо.

— Что это было, шут? — тихонько спрашивает король.

— Я тебе, чумазый, не шут, — строго говорит Незванко, — а твоя королевская милость! И не забывайся впредь, а то тебя хуже уязвит!

«Вот я попался!» — подумал король, а вслух сказал.

— Как будет угодно твоей королевской милости! А что это было?

— Уязвила тебя волшебная бестия — скорпионовая сколопендрия, кою я унаследовал от своего отца, великого тёмного колдуна, чьё имя столь ужасно, что я страшусь его произнести! Сутки даны мне для власти, и я буду править, как захочу. А, если будешь мне перечить, бестия уязвит тебя стократ сильнее! Нынче ты шут, а я король, так что сиди у моих ног да не смей сказать мне словечка поперёк.

Король только головой трясёт, по щекам слёзы текут. Жалко ему отдавать державу тёмному колдуну, да что поделаешь! Скорпионовая сколопендрия чуть полседалища не отгрызла, а разгневается пекельный выползень, так и вовсе заест насмерть.

Тем часом пришёл черёд трапезы. Шут Незванко в повседневном королевском облачении рука об руку с королевой сидит, кабана в черносливе трескает, игристые вина пьёт да пряником заедает, а королю объедки летят. Так и король Живибунд в своё время трапезничал, только Незванко объедки на лету ловил да между делом такие частушки выпаливал, что военный министр однажды чуть китовым филе не подавился, всем правительством по спине стучали, а королева однажды за непотребный стишок запустила в шута кубком. Шут тогда кубок поймал и поблагодарил королеву в таких цветистых выражениях, что та его даже простила. Но то Незванко, шут по природе, а король в дурацком наряде сидит, пузырём погромыхивает, а что сказать — не знает.

— Что за шут у тебя, твоя королевская милость? Только и славы, что косматый да морда чернее солдатского сапога! — говорит военный министр. — Сидит пень пнём. С Незванкой веселее было.

— Нет больше Незванки! — говорит шут на королевском месте.

— Как так? А что с ним стряслось? — загомонили придворные.

— Заехал к нам намедни великий философ Копронимос Афедронаки, софист, космист и схоласт. А Незванко и грозится — я, мол, чужестранца переспорю. А про Копронимоса такая слава шла, что с ним можно говорить только гороху наевшись. Незванко и скушал два воза самолучшего гороху, съел бы и третий, да тут его раздуло, он и лопнул, бедолага! Завёл вместо него косматого мурина, да вот беда — тот по нашему пока не выучился.

Придворные ржут над королевской шуткой — кому и вправду смешно, а кто к его милости подольстится желает. Скарбничий министр, что доходами державными ведал, шутки ради ткнул нового шута сапогом под копчик, да на грех попал в больное место, куда короля сколопендрия уязвила.

— Ух ты падлюка, течная сука! — взвыл король. — Чтоб тебе порвало сраку, чтоб тебя заели раки!

— Ты глянь! — дивятся придворные. — Заговорил! Да как чисто!

— Просветил тёмного министерский сапог! — гогочет шут на королевском месте. — Быть тебе, господин скарбничий, отныне министром просвещения.

— Оправдаю государевы надежды! — говорит министр. — А что делать-то?

— Училища заведёшь, пускай мальцов и девок из простонародья на державный кошт грамоте и счёту учат, — говорит Незванко. — А там и магическую академию построим.

Кончили утреннюю трапезу, а там и за государственные дела пора приниматься.

Шествует шут-король в тронные покои, а подле него король-шут семенит да шепчет:

— Рехнулся ты, братец! Училища для сельских да посацких сопляков — ещё туда-сюда. Хотя селюку грамота — что козе гудок. А на кой ляд нам твоя магическая академия? Державную скарбницу решил на забавки распылить, шут гороховый?

— Помалкивай, твоя королевская милость! — шепчет шут-король. — Сам ты шут, а я знаю, что делаю. Откроем магическую академию, будут все колдуны-ведуны под твоим державным присмотром. А сколько девиц пригожих ведьмовскому делу учиться понаедет… И не мешай мне о державных справах мыслить, а то сколопендрия моя заскучала.

Вспомнил король о сколопендрии, и совсем грустно ему стало. Но тут он подумал, что с магической академией шут верное дело предложил, и, помянув волю Высших, решил ждать, что дальше будет.

Вошли в тронные покои, Незванко в парадном королевском одеянии на трон взгромоздился, а король в образе шута-мурина у ног его сел. Министры по сторонам трона на лавках воссели.

Тут входит отрок, бьёт по чину поклон и говорит:

— К твоей королевской милости мужички из вёски Занюханный Подол с прошением. Прикажешь, государь, допустить их пред твои ясны очи, или, как обычно, в шею накласть да со двора вон?

— В портки себе наклади! — говорит шут-король. — Только сперва мужичков приведи. Вдруг они с делом ко мне явились?

Вошли трое селюков: оборванцы да пьянь-распьянь, за версту горилкой разит.

— Ну и дух от вас, мужички! — говорит шут на престоле. — Впору закусить! С чем пожаловали?

Удивились мужички, что король с ними вот так запросто речь ведёт. Но раз уж допустили пред королевские очи, так чего молчать? Выступил вперёд самый старый из мужиков, с длинной сивой бородищей, и говорит:

— К твоей королевской милости прибегаем, спаси нас от кровопивца мирского, корчмаря Изьки, чтоб его на том свете бесы в телегу запрягали да срать ездили! Разорил, запустошил вёску! Вели его перед всем народом повесить!

— Стой, борода! — говорит шут с престола. — Говори толком. Что за Изька?

— Односельчанин наш, Изяслав его зовут. Имя благородное, а сам простой мужик, только змея змеёй. Летошний год у нас богато пшенички уродилось, думали в Винугард везти, купцам заморским продать. А этот змей и говорит: хлеба уродились, цены упали, заплатят вам гроши, только зря проездите, а продайте-ка лучше пшеничку мне! И цену дал хорошую, лучше, чем на ярмарке. Мы и продали. Думаем, на что ему столько хлеба? В три горла жрать собирается? А он, змей подколодный, чтоб ему ершом подавиться, из хлеба горилки накурил да нас же и стал поить. Сперва за так, потом корчму завёл да стал за горилку гроши брать. А у кого грошей нет, скотину берёт в оплату или инструмент.

— Погоди-ка! — говорит шут. — Я не понял. А за что же его вешать?

— Как твоя королевская милость решит, — говорит селянин. — Можно за шею, можно за ноги. А можно на крюк за ребро. А можно и за яйцы.

— Вели его повесить, твоя королевская милость! — говорит Живибунд, изменив голос — ни дать ни взять, телега заскрипела — да пузырём Незванку по голове тресь! — За яйцы. Оборвутся — пускай идёт себе с миром, а не оборвутся — пускай висит… Мужички и рады будут. Им, чумазым, много ли для счастья надо?

— Я тебя за язык подвешу, шут гороховый! — говорит король Незванко. — Что он такого сделал, корчмарь, чтобы я его вешал?

— Как что, твоя королевская милость? — селяне чуть не рыдают. — Споил нас, червь навозный, от дел мы отстали, дома разорили, жёны да ребятишки с голоду плачут…

— Да это я уже слышал, — говорит Незванко. — Он пошлину за корчму заплатил?

— Заплатил, твоя королевская милость. Кому охота за свою жадность в колодках сидеть? По закону, и миру заплатил, и в твоей королевской милости скарбницу налог отдал. А теперь народ спаивает, холера ему во все печёнки, чтоб его скрючило…

— Он тебя, борода, насильно поил? — спрашивает шутовской король. — Поймал да в горло горилку лил?

— Скажешь тоже, твоя королевская милость! — гогочет мужик. — Не-е, не было такого. Бывало так, что мы с товарищами захотим середь ночи выпить, так идём к Изьки да в дверь колотим: отворяй, такой-сякой, корчму, а то красного петуха пустим! Он и отворяет. Знамо дело, неохота без порток из пожара спасаться…

— Значит, по доброй воле пили, — говорит Незванко.

— Истинно, твоя королевская милость. Споил нас всех, пользуясь нашей доброй волей.

— Да ты что, борода, думаешь, король — шут гороховый? — рассердился шут. — Сами горилку лакаете, как не в себя, а король должен честного корчмаря вешать? Вот вам моя королевская воля: все трое на седмицу пойдёте в городские говночисты. Может, протрезвеете малость, язви вас сколопендрия.

Услышал Живбунд про сколопендрию, да и заорал, как укушенный:

— Что рты разинули, олухи? Выполнять приказ его королевской милости!

Тут гридни да отроки подскочили, мужичков-серячков под руки да из дворца вон.

— Что ж ты наделал, шут гороховый? — шепчет Живибунд. — Они ж теперь обозлятся да корчмаря и вправду спалят. А потом разлакомятся бузить, да пойдут по всему королевству красного петуха пускать. Мятеж из-за тебя, дурака, поднимется…

— Что ж ты за король, если пьяное быдло разозлить боишься? — отвечает Незванко. — Спалят корчму — вот тогда и повесишь их, как разбойников. Да не боись, Живко, не спалят. Не таковские они.

Рассердился Живибунд, что шут его, будто холопа или хлопца, детским именем обозвал, но делать нечего: нынче ты, король, в шутах, так что назвался тунцом, полезай в мережу.

Тут входит отрок, кладёт поклон по чину, да подаёт Незванке лист гербовой.

— Ты, братец, лист чтецу передай! — говорит Живибунд. — Невместно королю самому читать.

— Я, черномордый, и сам грамотен, — отвечает Незванко. — Ну-ка, что там пишут?

Развернул лист, посмотрел. Придворные молчат да переглядываются — никогда допрежь король самолично листы не читал. Живибунд силит не жив не мёртв: раскусят шута, а за одним — и короля…

— Пишут, надобно мещанина Загляда Блоху казнить, что поддельные сребреники отливал, — говорит Незванко.

— Так, твоя королевская милость, — говорит министр законов.

— А что у нас за литьё поддельных монет полагается?

— От твоих пресветлейших пращуров закон неизменный: серебро расплавить и в горло вору, поддельщику, залить, — говорит министра законов.

— Слышь, братец, что тебе говорят? — подал голос Живибунд. — Поставь закорючку, да и напоим стервеца горяченьким. Заодно и народ потешим.

— Цыц! — прикрикнул Незванко на своего хозяина. — А что, хороши ли сребреники?

— Стыдно признаться, хороши, — говорит скарбничий. — Не отличишь от настоящих.

— А ну-ка подай сюда!

Подали королю сребреники. Смотрит шут, усмехается:

— Нет, господин министр, разница есть. Вот с нашего монетного двора сребреники — тут у моей королевской милости усы, как у грустного моржа, да нос картошкой, да глаз навыкате, а вот воровские сребреники — тут прямо жених. А приведите-ка мне лиходея! Хочу на него посмотреть!

Привели мещанина. Молодой ещё, а ходит еле-еле — пытаный, да и колодка на шее прыти не добавляет.

— Ну, здорово, Загляд Блоха! — говорит шут. — Хорошие сребреники сделал, Загляд, — говорит Незванко.

— Старался, господин король! — говорит Загляд.

— Королевские художники да чеканщики тоже старались, да у них и близко такого не вышло, — говорит Незванко.

— Видно, у них глаза косые или руки из задницы растут, — сказал мещанин: весь свой страх он в темнице оставил.

— А ты, что ж, всякого можешь в серебре или в золоте изобразить, или только королевскую особу?

— Всякого, — говорит Загляд. — Могу вон того господина с бородавкой на подбородке, — да показал на скарбничего, — могу вон того усача с глазами навыкате, — показал на военного министра, — могу косматого мурина, который у тебя в ногах сидит, а могу и твоей королевской милоси супругу. Только что с того? Я тать, поддельщик монет, мне по закону — ковш горячего серебра в глотку.

— Больно жирно тебе, Заглядко, ковш серебра, — говорит Незванко. — Достаточно будет с тебя ковша вина. Выпьем за твоё назначение. Быть тебе при моём дворе златокузнецом, язви тя сколопендрия…

Услыхал Живибунд про сколопендрию за заорал — исполнять приказ его королевской милости! Первый министр глаза выпучил, но делать нечего — надо исполнять указ шута. Тотчас гринди подскочили, колодку сняли, кравчий ковш вина подносит новому королевскому златокузнецу, а тот от счастья ошалел, ног под собой не чует, того гляди, в обморок хлопнется. Незванко велел ему убираться с глаз долой, а назавтра явиться к королю для подробных указаний.

— Дурак ты, братец! — шепчет настоящий король. — Вора, в воровстве уличённого, помиловал да возвысил. А дальше что? Конокрада поставишь кавалерией командовать?

— Может, и поставлю, — шепчет Незванко, — если он лучше твоего генерала в конном бое смыслит. Только я таких конокрадов не встречал. А у этого поддельщика руки золотые и глаз-алмаз. Так пусть он своими золотыми руками на короля работает, а не ворует.

Тут снова входит отрок, подаёт лист. Берёт шутовской король лист да читает. А в том листе — прошение о помиловании молодого рыцаря Звонимира Крука, который в поединке соперника зарубил, а его за то схватили да посадили в темницу.

— Что-то не пойму я, — говорит король Незванко. — Если он повинен в душегубстве, так за что его миловать? А если в поединке, и оба с оружием, и доброй волей на бой вышли, то какое же это душегубство? Ну-ка, министр законов, разъясни!

— Так ведь, — говорит министр, — ещё сто лет назад твоей королевской милости прадед, Живибунд Пятый, издал указ: чтобы благородное рыцарство себя в бессмысленных распрях не извело, убийство в поединке приравнять к татьбе и душегубству. За то наказание — смертная казнь. Но, чтобы древних обычаев не нарушить и тем благородное сословие не огневать, заповедал: коли схваченный за убийство в поединке подаст прошение о помиловании — сердце своё не ожесточать и просителя миловать.

— Ну и наплёл узлов государь Живибунд Пятый, светлого ему рая! — усмехнулся шут. — Душегубство — не душегубство, казнить — не казнить… А скажи-ка, военный министр: неужто в державе нет никакой войны?

— Не хуже меня знаешь, твоя королевская милость! — говорит военный министр. — Если войны нет сейчас — значит, будет завтра. Для того и крепостицы на рубежах держим

— А нет ли у нас, — спрашивате Незванко, — офицерских вакансий в порубежных крепостицах?

— Найдутся, — говорит военный министр.

— Вот и отправьтезавтра же рыцаря Звонимира Крука в крепость подальше да поопаснее. Там его храбрость да воинское умение пригодится. А заупрямится — голову с плеч, как супротив королевской воли мятежнику.

Хотел Живибунд сказать, что негоже шуту, однодневному королю, вековые законы херить, да тут хряснула дверь, и вломился в тронные покои незваный гость. Сам невысок, зато плечист, а уж пузат — словно бочку проглотил, ликом тёмен, борода чёрная до пупа свисает, а волосы в семь кос завиты, на плечах вместо свитки или корзна — вроде бабьей рубахи, только цвета ночного неба сверху донизу золотыми звёздами вышита. Сапоги у гостя охряные, на голове — мудрёная повязка багряная, с тремя перьями петуха павлинского, на каждм пальце перстни золотые с каменьями самоцветными, на поясе кривая сабля висит.

Не поклонился никому, а идёт прямо к королю, встал перед троном да заговорил:

— От Потрясателя Вселенной, Грозы Побережий, Владыки Моря, младшего брата Единого Неназываемого Бога, прославленного во всех семи мирах Карды-Марды-Белиберды Великого послан я к винугардскому правителю за данью. Некогда мне с вами лясы точить, соберите дюжину дюжин пудов серебра и к завтрашнему утру отвезите на пристань. Тогда, может быть, мой прославленный владетель в этом году не будет разорять ваши деревеньки. А откажетесь — наш флот, что стоит на Подветренных островах, нынче же вечером подойдёт к вашему городу и дотла спалит.

— Это что за рожа? — спрашивает Незванко. — Никак, мне нового шута прислали? Так у меня уже есть один.

Гость незваный побурел, как буряк:

— Я тебе не рожа и не шут! Я — посланник великого, прославленного, непобедимого…

— Да слышал я о вас, — говорит Незванко. — Кто ж не знает славного Дурды-Бурды Из-под-Воды- Муды и его ватагу! Скоморохи морские, шатаются по побережьям да забавы с огнём показывают. Говорят, заплатили вам за ваше представление в Солонках-городке да в Сырых Козах, Веденец и Колуприя вам серебра отсыпали. Только вот беда — летоморский народ балованный. Мы вам сами забавы с огнём покажем, такие, что до смерти не забудете. Ладно, потешник, довольно мне с тобой лясы точить. Серебра нашего хочешь — так будет тебе. Вовремя ты пожаловал, мы тут как раз ковш серебра для одного поддельщика монет растопили, да я этого молодчика своей королевской волей златокузнецом сделал. А тебе это серебро и достанется. Только берегись, рук не обожги.

Заревел гость незваный, да реви не реви — гридни подскочили, руки скрутили, вывели во двор, под окна тронных покоев, и прямо в руки ему расплавленное серебро и вылили, по королевскому слову. Осталось у посланника от рук одно название.

Смотрит Незванко на министров — а они все, как один, чернее тучи да глаза прячут.

— Ну и дурак ты, братец! — говорит Живибунд. — Потехи ради весь город погубил.

— Неужто этот Карды-Марды-Белиберды и вправду так страшен? — спрашивает Незванко.

— Может, и не особо страшен, да и шутить с ним, как твоя королевская милость соизволил, никто не смеет, — говорит военный министр. — Водит он флот в пять галер, на каждой — пять рядов вёсел, стоят на них сифоны и пороки, которые мечут огненную смесь. Потому и откупаются от него владетели прибрежные — не то чтобы боятся, а и править на пепелище никто не хочет.

— Видно, глупы прибрежные правители, — говорит Незванко. — Или вместо себя дураков придворных на престолы посадили, а сами в шутовские наряды переоделись, сидят на задницах да погремушками трясут. Сегодня Карды-Марды от нас дюжину дюжин пудов получит, а через год придёт и ещё затребует, а там и ещё. Этак мы сами королевство на распыл пустим.

Молчат министры, сопят да в затылках чешут. Правильно говорит его королевская милость, вот только биться с Карды-Мардой страшно.

— Надобно моей королевской милости, — говорит Незванко, — уединиться да подумать. Вы, мудрые советники, оставайтесь здесь, не расходитесь, — с тем и ушёл в королевские покои, и Живибунд за ним.
Там снял Незванко корону да волосы накладные и говорит:

— Слушай, твоя королевская милость! Пошутковали и довольно. Снимай дурацкие тряпки, умывай рожу, принимай свои регалии да ступай к министрам да генералам. Вели им, пусть готовят город к обороне. Чтоб всё рыцарство, городовое войско да ополчение наготове были, чтоб из города баб, ребят да стариков услали. Если не удастся моя затея — будет бой страшный.

— Ты что затеял-то, шут гороховый? — спрашивает король.

— О том тебе после расскажу, на этом свете, а может, и на том. Шут Незванко не всегда дурацкий колпак носил. Распорядись, господин король, чтобы дали мне мешочек золотых, да привели в корчму «Пьяная Каракатица» сегодняшнего поддельщика да благородного забияку. И пусть туда привезут разбойничьего посланника, которому мы серебра в собственный руки дали.. Да не вздумай чего напутать, а то сколопендрия моя шутить не любит.

Всё сделал король, что шут сказал. Что в тот день в городе было — ни в сказке сказать, ни пером описать. Бабы выли, с мужьями прощаясь, а тем тоже несладко было. Слыхано ли дело — стоять против самого страшного разбойника, от которого все приморские королевства трепещут!

Дозорные на башнях глаза проглядели, ждали разбойничью армаду. Вот уж солнце к закату склонилось, темнеть стало, и тут показались из-за окоёма галеры, да поползли к городу. Затрубили дозорные в трубы, прискакал король с гриднями на стену, что город от угрозы с моря закрывала. Смотрят — ползут галеры, да чудно: быстро, ровно гонится за ними кто-то, и одна за другой, и не прямо к городу, а дугу выписывают.

Все дивятся что за хитрость удумал лиходей? Тут одна галера остановилась, точно наткнулась на что-то в море. А та, что шла за ней следом, с разгона ей в корму влетела. А второй — третья. Треск и скрежет даже в городе было слыхать. А через малое время от них дым чёрный повалил, да пламя поднялось — тёмное, жирное, страшное, самое что ни на есть пекельное.

Те, кто на стенах стоял, да видел пламя, что в море поднялось, да слышал крики оттуда, что сквозь рёв огня пробивались, поняли, почему приморские города лиходею покорялись. Воину или моряку привычно смерти в лицо смотреть. Но одно дело — смерть понятная: от стрелы или снаряда камнемётного, от ножа или в морской пучине, да хотя бы и в горящем острожке, когда его осадят да факелами забросают. А тут — гибель жуткая и неотвратимая.

Долго море горело. А утром, как рассвело, остались от вражьей армады лишь обломки обгорелые да трупы изувеченные, что на волнах болтались. Приказал король выслать по берегам стражу, живых разбойников в плен имать, а трупы — вылавливать да закапывать, чтобы от мора беречься да упырей-шатунов не плодить. Сам же взял с собой двух самых надёжных гридней да тоже разъездом поехал.

Едут они меж песчаных холмов, дроком поросших, и вдруг слышат:

— Доброго утречка твоей королевской милости!

Обернулся король — сидит на холме шут Незванко. Одёжка на нём рыбацкая, мокрая насквозь, рука завязана, на лбу волдырь, ровно третий глаз, а сам щерится: не то зло, не то радостно.

— Отпусти, — говорит, — вояк, нам с тобой, братец, надо о важных делах побеседовать.

Король велел гридням отъехать одному вперёд, другому назад. А шут Незванко и говорит:

— Помнишь, братец, как обещал я тому петуху задиристому, что устрою им огненную потеху, какую они до сссмерти не забудут? Так и вышло. Мы, дураки, такой народ — всегда матушку-правду в глаза говорим.

— Как же тебе это удалось?

— Не всегда я, живко, в шутах ходил, хотя бы и при твоей королевской особе. Довелось мне свести знакомство с лихими удальцами, которые помимо глаза королевских мытарей да стражников товар морем возили. От них я и узнал о подводной скале недалече от города. Так-то она не видна, над ней, когда прилив, на старой ладье-однодревке можно пройти, в отлив — на челне рыбацком. А здоровая дура, как у Бурды-Ерунды, на эту скалу непременно напорется. Надо было их только туда навести. Это я и сделал.

Встретил я в корчме рыцаря того да поддельщика. Они меня, понятно, не узнали. Ну, а я рассказал то, что человек, который в тронном покое не был, знать не мог. Я, говорю, человек не шибко приметный, однако важный, сам король меня слушает и не перечит. Я вас из узилища освободил, а теперь вы мне поможете, да и всё Летоморье от напасти избавите. Парни-то смышлёные да смелые. Скажи, говорят, что делать, а в нас не сомневайся. Тут твои гридни разбойничьего посланника привезли да на заднем дворе с телеги сбросили. Я и говорю: вот эта туша нам поможет.

Дальше так было. Наткнулись мы на разбойничка будто случайно, да выспросили у него то, что я и так знал. Я и рассказал ему, что мы трое — воры, из-под виселицы бежавшие, и враг короля Живибунда — нам первейший друг. Отвезли мы разбойничка, будто бы тайно, от стражников таясь, к пристани, купили там самый быстрый карбас да побежали к Подветренным островам. Там и вправду стоял разбойничий флот. Как узнал Карды-Марды, что сделали с его посланником, так разъярился, чуть двух разбойников со злости не зарубил, и велел идти на город да спалить дотла. А тут мы. Я и говорю ему: «О величайший воитель, гроза морей, младший брат Неведомого Бога, склони свой слух к тому, что я осмелюсь поведать! Неужто ты думаешь, что эти нечестивые изуродовали твоего посла и бросили тебе дерзновенный вызов, не имея тайного умысла? Они нарочно хотят тебя раздразнить и вызвать на бой, надеясь заманить в ловушку и погубить!» Наплёл я ему с три короба: мол, мы трое готовы короля Живибунда зубами заесть, а всю его страну на распыл пустить, так что в нас, великий потрясатель причиндалами, не сумлевайся. Загляд Блоха ему свежие следы от батогов да клещей палаческих показал, разбойничек и поверил. А я говорю ему: королевские солдаты весь залив пристреляли, близко к городу не подойти — камнемёты да самострелы у них наведены. А есть, говорю, путь, по которому можно близко подойти и ударить.

Кабы разбойники не были так злы, может, моя затея бы и не выгорела. Но очень уж они на тебя, господин король, взбеленились, так что думалка у них отказала. Поставили меня на передовую галеру к рулевому указчиком. Ну, я и навёл его на ту самую скалу.

Красиво, говоришь, горело? А мы-то страху натерпелись. Особенно Звонимир: это он при огнемёте стражу порубил да три огненных снаряда запалил…

— Звонимир-то с Заглядом живы? — спрашивает король.

— Когда мы вылезали вон на ту косу, были живы. Нынче они к твоей королевской милости явятся, ты уж их не забудь, награди по-королевски.

— Уж не беспокойся, — говорит король. — Вы трое лучше целого войска за державу стояли. Всех награжу, а тебя вдвойне.

— Не надо мне от тебя награды, братец, — говорит шут.

— Уж не обиду ли ты на меня затаил за что-то? — удивился король.

— Это ты меня извини, господин король, за шутку дурацкую, — говорит шут. — Сколопендрии-то никакой не было. Это я накануне портки штопал да второпях иглу в них забыл. Ну, а ты её себе в королевское седалище вогнал. Хорошо, что в стегно, а не ещё куда, а то был бы ты Кощный Король, с иглой в яйце.

— Ну ты и удумал, мать твоя курица! — хохочет король. — А ведь я поверил!

— Может, и правильно, что поверил. Всё-таки я — Высшими избранный! — говорит шут. — Высшие меня с самого рождения ведут. Привели меня к моим приёмным родителям, от них — в скоморошью ватагу, оттуда — на виселицу, от виселицы — во дворец королевский, возвели меня на трон и доверили мне править державой. Не силой, а хитростью одолел я разбойника, от которого все приморские королевства дрожали, прошёл я огонь, воду и медные трубы, да жив остался. Это ли не знак, что я — Избранный? Нет, Живко, не тебе меня награждать. Храни королевство, держись закона и обычая, правь по уму да по совести, а я пойду.

— Куда же ты пойдёшь? — спросил король.

— Высшие приведут, — сказал шут. — Нам, дуракам, везёт, — с тем развернулся да пошёл в гору.

Солнце поднялось над окоёмом, и длинная тень дурака легла на морской берег, на извилистую дорогу да на город Винугард. Несколько мгновений росла она, словно собираясь покрыть собой всю землю и море до окоёма, а потом Незванко перевалил через гребень горы и пропал.