Вдовая барыня Евдокия Платоновна изволила лежать на кушетке в том виде, в каком сорок пять лет назад явилась в грешный мир из материнской утробы, а две дворовые девки – Параска с Нюркой – в четыре руки умащали барынино тело розовым маслом.
– Тише ты, кобылища! – покрикивала барыня. – Не тесто месишь! К барыниной жопе тебе положено благоговение иметь!
Надобно заметить, что Евдокия Платоновна даже в общении с благородными собеседниками была невоздержана на язык, а с дворнею и вовсе не стеснялась.
– Ой, матушка-барыня! – говорила Нюрка. – Энто место-то у вас такое пышное да гладкое, что, право, завидки берут!
– А ты про себя завидуй! А то так иззавидовалась, что у меня на жопе синяки будут! Тогда быть твоей жопе поротой! Миколай Гаврилыч, он обожает вашу сестру розгами вразумлять! – Барыня перевернулась на спину. – Давай таперича с фронту.
– Барыня, дозвольте о милости попросить! – сказала Параска, разглаживая перси своей госпожи.
– Проси, что ж, я добрая, – сказала барыня.
– Матушка-кормилица, не велите карле вашему безобразить! Уж очень он нас, девушек, утесняет! – пожаловалась Параска.
– Чо ж так? – спросила барыня.
– Ровно бес в него вселился. Шагу ступить не даёт, так и хватает за все места… – плачущим голосом сказала Параска.
– До каких дотянуться может! – хихикнула Нюрка.
– За жопы хватает? – спросила барыня.
– Не только… – потупилась Параска.
– Матушка-кормилица, кабы он только нас замал, то бы ничего, – затараторила Нюрка. – Он ить Федоску-семилетку, скотницы Прасковьи племянницу, чуть не тово… Она ему по росту-та подходит, только на полголовы его выше, и всё. Так опаскудить малую хотел, недомерок! Рубашонку на ней изорвал, телешом к нам прибёгла, рёвма-ревёт, трясётся… Этакий козлище похотливый, прости господи моё согрешение…
– Ну, до козлища ему росту не хватает, – раздумчиво произнесла барыня. – Однако ж постой… Козлище, козлище… Вот мы ему невесту и сыщем!
* * *
Росточком барынин карла дон Бздунио (он получил это прозвище за смуглоту, чёрный волос, и за умение музыкально испускать дурной воздух) был аккурат с шестилетнего мальчонку, а умом был трёхлетка. Сколько ему лет было на самом деле, не знал никто: пять лет назад мужики нашли его на дороге, по которой проезжал цыганский табор, голого и истощённого. Сперва его приняли за бесёнка и хотели от греха подальше спалить, чтобы урожай не сглазил, но, на счастье будущего дона Бздунио, поблизости случился барский приказчик, который объяснил, что страшненький уродец – карла, сиречь дурак-недоросток, которыми баре в охотку забавляются. И дал мужикам за находку двугривенный.
День, когда приказчик отобрал уродца у мужиков, стал самым важным днём в жизни карлы. Второй такой же день настал аккурат после разговора барыни с её служанками. Правда, бедный умок дона Бздунио вряд ли сумел отметить эти дни…
…Параска и Нюрка, беспрерывно хихикая, нарядили карлу в пёстрый костюмчик. Дон Бздунио понял, что от него потребуется забавлять барыню, и немедленно перекувырнулся через голову, звонко испустил газ и захихикал тоже. Девки скисли от смеха и за обе руки поволокли дона Бздунио на двор.
На дворе карла бывал редко и двора побаивался. Там водились большие о четырёх ногах, которые могли сделать ему больно. Однажды такая зверюга ткнула его твёрдой ножищей между ног, отчего карла сложился пополам и долго не мог разложиться, а все стояли вокруг и кричали: ха, ха, ха! Ещё там водились косматые, которые гонялись за визжащим карлой с лаем и рвали его зубами. …Много опасностей подстерегали малыша во дворе, и поэтому карла остерегался озорничать, а держался поближе к девкам.
Барыня изволила сидеть под раскидистой липой на скамеечке со спинкой. За спиной у неё стояли двое гайдуков такого страшенного роста, что прочие дворовые чувствовали себя рядом с ними почти так же, как карла – рядом с обычными людьми. Вокруг на почтительном расстоянии теснилась дворня: камердинер и лакейство, точно министры при императрице – поближе, дальше – горничные, повар да стряпки, дальше – конюхи, кучера, скотники и птичницы, да босоногая ребятня. Чеканный профиль и серые глаза трёх мальчишек разного возраста свидетельствовали, что барынин племянник Пётр Андреич, приезжая к тётушке на побывку из полка, не обходил своим вниманием девичью…
– Здравствуй, дон Бздунио! – ласково сказала барыня.
– Здляяя… матуська балыня… – проблеял карла, перекувырнулся и испустил руладу, возбудившую смех в собрании.
– Что ж, дон Бздунио, – заговорила барыня, – говорят, ты жениться надумал?
– Хочу-у! Хочу-хочу-хочу-у! – отозвался карла. Он спустил штаны, обнажив несоразмерно большой инструмент любви, более приличествующий гайдуку, и заковылял в сторону девок. Девки с визгом кинулись в стороны.
– Обожди-ка, дружок! Вовсе зря ты вздумал своевольничать! Иль ты забыл, кто твоя помещица и госпожа? На ком велю, на том и женишься! Гей, мальчишки, ведите-ка невесту!
Двое мальчишек лет двенадцати, обряженные в яркие мундирчики казачков, прыснули и пустились куда-то бежать. Вскоре они воротились, волоча за рога козу. На голову козы был надет уморительный чепчик.
– М-ме-е-е! – блекотала коза, упиралась и норовила бодаться, но двое казачков были сильнее.
Козу и дона Бздунио поставили перед барыней.
– Ну вот тебе, голубчик, и невестушка. Венчать вас не положено, Бог накажет, потому довольствуйтесь барским благословением. А ну-те-ка, мальчишки, поверните невесту к жениху тем самым местом, а то он, мужчина смысленный, и не сообразит, куда своё естество употребить.
Упирающуюся козу развернули задом к карле, причём «невеста» – видимо, от избытка чувств – уронила несколько горошин из-под хвоста.
Карла гыгыкал, потому что происходящее ничуть не пугало и даже забавляло его. Однако он не догадывался, какую роль в этом представлении измыслила ему прихотливая хозяйка.
– Ты что это, голубок? Или не знаешь, как с женой обходиться? Ну-ка-ся, помогите ему кто-нито!
Стряпка Варвара – женщина сорока с небольшим годов, сложением напоминающая мортиру – была нрава решительного, отчего во всей дворне пользовалась уважением. Она подошла к карле и, обернув его известный предмет сорванным листом лопуха, решительно подтащила его к пушистой «невесте».
– Вот сюда! Пхай его, пхай, тьфу ты, недоумок, да не в сраку, а вот в эту прореху, ититская сила, согрешишь с тобой! Уж простите, матушка-барыня, дурак он, дурее козла, козёл – тот сообразит, как козу покрывать! – сокрушалась она под гоготанье дворни.
– У-гу-гу! – Видимо, Варвара недооценила умственные способности карлы, потому что он вдруг вцепился в шерсть на боках козы и принялся с похвальным усердием совершать любовное действо. Карла кряхтел, коза блеяла – то ли от боли, то ли от страха, то ли – кто ведает? – от вожделения, дворня ржала, барыня тож изволила смеяться над любовным пылом своего шута. Долго ли, коротко ли, дон Бздунио достиг высшего наслаждения, что ознаменовал громким воплем и заливистым пением из заднего прохода. Засим он шлёпнулся голым задом на землю, нимало не заботясь, что уселся прямо на скверно пахнущие извержения своей «супруги». Коза, исполнившая супружеский долг, принялась щипать травку.
С того дня жизнь дона Бздунио круто изменилась. Барыня повелела надеть на козу ошейник с поводком, который и вручили дону Бздунио как знак его супружеской власти. Гордый, как архангел Люцифер, шествовал карла по двору, волоча за собою мохнатую «жену», с которой он несколько раз на дню вершил извращённое подобие супружеского долга. Примечательно, что коза прониклась к своему повелителю искреннею симпатиею и сама искала его ласки.
Так продолжалось до того, пока к барыне не приехал её любезный племянник Пётр Андреич, что служил в кирасирском полку поручиком. Появление его в дому возлюбленной тётушки сопровождалось шумом и суетой. Усатый кирасир дал затрещину своему «оруженосцу» Тришке, приметив его небрежение к господскому саквояжу и лишнее внимание к дворовым девкам; потрепал по головёнке бесштанного карапуза Алёшку, который рыжим волосом напоминал скотницу Глашку, а геройской повадкой – его благородие; щипнул зардевшуюся Любку, что в прошлый его приезд была чумазым подлёточком, а ныне являла свежую девичью стать… словом, всячески обозначил своё присутствие.
И надо же было так случиться, чтобы в первый же день он стал свидетелем того, как дон Бздунио ублажает свою наречённую!
Его благородие сперва расхохотался, так что ему откликнулись ржанием кобылы с конюшни, но потом нахмурился и побил карлу плетью. Разведав, как началось это курьёзное сожительство, он не замедлил высказать своё неудовольствие барыне.
– Любезная тётушка, Евдокия Платоновна! – с жаром воскликнул кирасир. – Разве можно нам, сословию шляхетскому – сословию благородному – поощрять в людях подлых противуестественные наклонности? Ужели вы ради того, чтобы скуку развеять, готовы и заповеди Божьи преступить? Государыня моя, повелите карлу паскудного со двора согнать, а скотину, им опоганенную, забить да выволочь в лес!
– Ишь ты, как в моём поместье-то бойко распоряжаешься, соколик! – нахмурила брови барыня. – А тебе ли меня попрекать за то, что потехи ради карлу с козою случила, коли сам в каждый свой приезд памятку оставляешь – девок брюхатишь? А кто в запрошлом году Иванушку, Ипполита Францевича сынка, на дуели насмерь зарубил? Токмо давняя дружба моя с его высокопревосходительством спасла тебя от опалы высочайшей! Хорош, сокол мой, хорош! И убиваешь, и прелюбодействуешь, да ещё смеешь говорить, будто я заповеди порушила!
– Я, любезная тётушка, не чернец, дело наше рыцарское, нам смирение монашеское не пристало, – ответил племянник. – Однако ж распутство содомское я терпеть не намерен. Чтоб ввечеру же этой пакости я не видел!
– Своим поместьем обзаведись, государь мой, там и порядки учиняй! – рассердилась тётушка. – Молоденек ты ещё, меня поучать! Не нравится тебе, как твоя тётка, вдовица бедная, забавляется – так я тебя силком в своём дому не держу.
– Ах, вот как? – прищурился племянник. – Что ж, любезная тётушка, коли вам прихоть дурная дороже любви родственной – нынче ж уеду и дорогу к вам позабуду! Есть у вас, кроме меня, племянников двое и племянниц трое – может, они на ваш срам смотреть не постыдятся.
– Ты, Петрушенька, говори, да не заговаривайся! – мягче сказала тётушка. – Вестимо ли – из-за урода глупого да козы вонючей родством кидаться! Ну-ка-сь, я бы из-за твоих шалостей от тебя бы отреклась! Изволь, козу у карлы повелю отобрать, а уж самого его гнать со двора не стану – он забавник, да и пропадёт один-то… Всё ж живая душа, жалко!
Однако всё сложилось совсем не так, как порешила барыня и её горячий племянник. В тот же день карла и его коза исчезли. Пропажи хватились только ввечеру, но решили, что урод, напуганный крутым барином, забился в какую-то нору, а коза, надо думать, удрала на деревню. Однако ж дон Бздунио не обнаружился и на следующий день. Барыня велела искать своего забавника, за находку суля немалое вознаграждение, но все усилия дворни, а позже и деревенских мужиков, были тщетны. Через неделю бесплодных поисков порешили, что урод сбежал в лес, где стал добычею волков. Барыня вздохнула и попеняла племяннику за неумеренную крутость его норова, из-за чего она лишилась живой игрушки. Пётр Андреич хмыкнул, а позже, наедине с самим собою, отозвался о пропащем карле, его сожительнице и тётушкиных причудах в весьма резких выражениях. Впрочем, он скоро забыл все треволнения, связанные со злополучным карлой, поскольку уже упомянутая нами Любка, в полном соответствии с крещёным именем, дарила его благородие горячей любовью, в коей оказалась изрядною искусницею. Будучи от природы стройной телом и резвою, она отличалась решимостью и предприимчивостью, а потому без страха принимала рыцарский клинок не только в положенное ему место, но и в иные вместилища, коими одарила её натура...
А весною девки из соседнего села, отправившиеся за весеннею клюквою, нашли на лесистом островке среди болота два истлевших трупа, в коих они без сумнения опознали дохлых оборотней, не то чертей. Они не осмелились ворошить кости, а поспешили домой, где рассказали о страшной находке. Мужики, вооружившись топорами и кольями, пошли взглянуть, что же так напугало ягодниц. Они увидели, что в ложбинке под выворотнем скорчился маленький уродливый человечек, обнимающий не то косулю, не то козу. От них обоих остались только кожа да кости, да ещё на козе держалась местами шерсть. Мужики, почесавши в затылках, отмахнули дохлому уродцу башку и приложили к его же заду, а потом забросали землёю и воткнули сверху заточенный осиновый кол.
