Московский троллейбус везёт меня к моему бывшему дому. Мне приятно сидеть рядом с кабиной шофёра, смотреть, как и он, на дорогу. Сегодня я тоже немного водитель. А ведь мы с ним похожи. Ему, как и мне за пятьдесят. И у нас обоих нет даже намёка на лысину. Наоборот, две давно скучающие по парикмахеру, седые, чуть ли не львиные гривы. Только у него на голове кепка, а я ни кепок, ни шляп не ношу. Из-за этой кепки я окрестил водителя Лужковым. Исключительно из симпатии. А что? Всё познаётся в сравнении. По мне, так неплохой был в Москве градоначальник. Не бессребреник, конечно, но заботливый, к тому же немного пасечник.

Вот показался мой любимый сосновый парк. Запах хвои, перебивая дорожную гарь, доносится через открытую форточку. Шустрая белка выскочила на дорогу. Малышка направляется в гости. Из своего маленького соснового леса в крохотную дубовую рощицу через дорогу. Белка спешит к своим сереньким и рыженьким сородичам, полакомится спелыми желудями. Я беспокоюсь за этот комочек с пышным хвостиком, дорога опасна для маленьких. Впрочем, для больших не меньше. У моего «напарника», водителя троллейбуса, те же мысли. Он немного притормаживает, пропускает белку. Мы вместе улыбаемся ей вслед. Дубовая рощица в золотистых одеждах из собственной листвы. Деревья празднуют полную тепла и света московскую осень.

Бабье лето в Москве. Я не встречался с ним двадцать пять лет. Ну, вот и сбылась мечта, хотя и припозднилась немного. Что Москва? Я и в России-то четверть века не был. Так уж сложилось. Не то, чтобы не мог приехать. Нет. Останавливало немного смутное, но болезненное, русское чувство вины. Как будто - уезжая надолго за границу, предаёшь что-то или кого-то. Наверное, самого себя.

Общался я за кордоном с англичанами, немцами, французами, испанцами. Не понимают они этого. Один фриц за бутылью яблочного шнапса по плечу меня как-то похлопал.

– «О, я-я! Их бин ферштейн! Я понимать! Русский дуща! Ностальжи! Достоефски!»

- «Чтобы ты понимал, сарделька баварская!»

Случилась эта беда в самом начале девяностых. Мы с Настей, моей невестой, гуляли поздно вечером по Пресне. Вдруг, яркая светящаяся вывеска, музыка, весёлые люди, дорогие машины у входа. Ночной клуб! Насте захотелось взглянуть, как там «новая» Россия отдыхает… И зачем только нас мордоворот охранник в этот чёртов клуб впустил. На «новых русских» мы, по нашей одёжке, никак не тянули. На Настю парень загляделся. Анастасия у меня настоящей русской красавицей, пшеничная коса, глаза синие, брови в разлёт. Иностранные туристы частенько с ней сфотографироваться просили, на память. В клубе шум, дым, балаган. Один мажорик к нам прицепился. Пиджачок малиновый, нос в штукатурке, глазки красные, кроличьи. Минут десять на Настю таращился. А потом подходит и сотню долларов мне в карман сует. Совсем плохой, меня, токаря высшего разряда за поганого сутенёра принял. « Но, что с дураком вязаться?» Сунул я мажору деньги обратно, за пазуху его шёлковую, взял Настю за руку и на выход. А этот кролик в пиджаке за нами плетётся, не отвязывается. Настю хватать начал. Я его оттолкнул немного, а он о барную стойку головой. Кровь, шум, крики. Приехали городовые, свезли меня в участок. Всю ночь в обезьяннике продержали. Наутро подходит капитан, выпускает меня из клетки и говорит тихо, с кривой улыбкой:

«Не повезло тебе парень. «Шишкина сына» ты вчера приложил. Он сейчас в Склифе, с черепно-мозговой травмой. Батя его, наш, ментовской генерал. Мне звонили уже, велено у тебя серьёзную наркоту найти. Ну и по полной программе. Обещали вот-вот увесистую упаковку подвезти, кило «герыча», не меньше. Расщедрился папа-генерал. Сейчас у нас как раз компания по борьбе с наркодиллерами. Вот тебя таковым и назначат. Меньше чем на десятку и не рассчитывай. Но пока везёт тебе, у меня на этот порошок планы другие будут. Тебе, как там тебя, Витя сейчас в Москве, да вообще в России не место. Генерал этот гнилой, мстительный, из-под земли достанет. Так что, пока есть время, делай из страны ноги. День, другой и тебя во всероссийский розыск объявят. Да и мне ты, как свидетель не нужен. Второй раз попадёшься, не взыщи. А Насте своей спасибо скажи. Убедила она меня, что ты хороший парень. Всю ночь старалась, убеждала, вот я сочувствием и проникся».

У меня в глазах потемнело. Вышел из участка, света не вижу. Настя, измученная ко мне кинулась, а я дурак оттолкнул её, ментовской подстилкой обозвал. Она побелела, повернулась и ушла. Получается, подлому менту, а не ей поверил. Я тогда ещё подумал, всё к лучшему, попрощался с могилкой родителей и той же ночью с дальнобоями на Украину укатил. Вскоре узнал, что во всероссийском розыске за наркоту и убийство. Умер кролик, сынок генеральский. Денег у меня было немного. В Одессе один умелец мне в паспорте фамилию и отчество подправил. Тогда же я матросом на греческий танкер завербовался. В том вселенском бардаке мои липовые документы без проблем прокатили.

Как годы пронеслись, сам не заметил. Пожил я и в Европе и в Израиле, потом в Канаде обосновался, женился. Казалось, всё хорошо. Да только семейная жизнь не сложилось. Когда женщину не любишь, она рано или поздно, уходит. Были у меня и другие попытки, но всё не то… Я ведь вторую Настю искал…Сколько раз позвонить ей в Москву хотел, но останавливало что-то. Она женщина красивая, наверняка замуж давно вышла. Так зачем ей душу бередить?

Последнее время что-то сердце сдавать стало. Есть у меня приятель в Канаде, земляк, тоже москвич, врач-кардиолог. Фамилия, Рабинович. Он сам смеётся: «Будь я дантистом, или скрипачом, вышел бы полный антисемитский комплект».

Когда сердце всерьёз прижало, проверил меня Рабинович. После позвал в кабинет и, глядя в стол, говорит:

«Извини, Витя. Мы с тобой не в России, здесь правду от пациентов не скрывают. У тебя год-полтора, если повезёт, два. Я тебя, Витя, неплохо знаю. Поезжай на Родину, там тебе место, там и оставайся до конца».

Продал я свою квартиру, машину, невеликий накопленный капитал из банка забрал и вот… еду сейчас в московском троллейбусе, родные места навещать. Спасибо Лужкову - мой сталинский дом на месте. Парки, сосновый и лиственный не вырубили, и за это спасибо. Даже скамейка старая между высоченными соснами на месте, наша с Настей любимая скамейка. Мы ведь с моей невестой соседями были, знакомы с детства, в один садик ходили, в одной школе учились.

Я присаживаюсь на старые, давно некрашеные перекладины нашей лавочки. Рыже-серый зверёк спускается с сосны, забирается на спинку скамейки, прыгает оттуда мне на плечо. Ручной бельчонок, прикормленный. Из-за сосен появляется молодая женщина с мальчиком лет пяти. Мальчонка рыженький, личико в веснушках, просто вылитый я в детстве.

«Мама, мама! - весело кричит ребёнок. – Смотри, у дедушки на плече белочка!»

Женщина смотрит на меня и улыбается. Я вглядываюсь в её лицо.

«Боже мой, это же Настя! Но почему такая молодая!»

У женщины звонит мобильный.

«Мама! Ну, не сердись! Не буду тебя больше ни с кем знакомить! Ты ведь у меня красавица, а всё одна и одна! Вот я и… Да, да, мам! Обещаю больше никаких женихов! Да, мама, сейчас. Мы с Витей уже идём!», - отвечает она в трубку. - Витя, - обращается женщина к мальчику. Скажи дедушке с белочкой, «Пока!» Бабушка Настя на обед зовёт».

Маленький Витя не торопится. Он смотрит на смешного деда с седой львиной гривой и белкой на плече.

А у деда острой болью заходится его, совсем не львиное сердце.

«Не сейчас, только не сейчас. Потерпи ещё, хотя бы немного!»