Михаил не любил космос. Хотя реклама с ярких плакатов в кабине лифта старалась убедить его в обратном, вещая, что этот самый космос — «новое “непаханое поле”»; «каждый может стать первопроходцем»; «космические перспективы уже ждут своих первооткрывателей». И все равно — Михаил не любил космос. Но по старейшему из законов — подлости, только там сегодня он мог заработать на любимом деле достаточно, чтобы покрыть накопившиеся долги и прожить на остатки до следующей работы.
Шустрый глухой лифт с серыми глянцевыми, заляпанными сотнями рук, стенками внутри поднимал группку персонала к платформе, с которой вскоре отправлялась капсула эконом класса — работать на корпоративе какой-то фирмы. Вертикальная магнитная вакуумная шахта сверхпрочной вышки, внутри которой неслась кабина на орбитальную высоту, гудела на одной ноте, заполняя нудным гулом мысли и склоняя к нервной поверхностной дреме.
Бережно прижимая к себе за «талию» объемный черный кофр, Михаил, борясь со сном, посматривал в мониторы в углах лифта, по которым передавали последние новости. Снова транслировали, что давление в ядре Земли не стабильно. Где-то отметки каких-то датчиков приближались к красной границе, в этот раз в целых шести зонах в разных частях материков. Последние лет пять датчики зашкаливали не более чем в трех зонах. Значит в тех шести районах снова будет холоднее. А когда-то в Африке было так жарко, что никакое дополнительное тепло не требовалось. А теперь там угроза новых заморозков.
«Удивительные времена», — покачал головой Михаил.
Снова показывали митинги и протесты с транспарантами: «Оставьте Землю в покое!», «Очистим атмосферу — разрушим холодную оболочку!», «Даешь Солнце обратно на Землю!»
Михаил вздохнул и отвернулся от телеэкранов — эти новости уже перестали возмущать и стали только раздражать. Все митингуют и митингуют, а Тепловые станции и ныне стоят. Да и кто будет чистить атмосферу, когда наладили уже все эти хитрые процессы, чтобы снова согреть Землю. Это только первые новости о нестабильности давления в Ядре пугали, что жадно смотрели прогнозы: что будет, если давление совсем потеряет свою стабильность? Ученые и деятели показывали страшные графики, а потом успокаивали, объясняя, что все эти ужасти скорее невероятны, чем реальны. И говорили, что нет той катастрофы, с которой не совладал бы человек. И утверждали, что Ядро большое, а Тепловых станций всего-то пара десятков. Невозможно слишком много выкачать тепла, чтобы с Ядром что-то случилось. Высмеивали опасливых, поддерживали оптимистов. И все привыкали.
Лифт резко и неприятно дернулся, тем самым сообщив, что прибыли. Персонал стал лениво вставать, потягиваться после часового подъема и нехотя выходить на закрытую герметичную платформу с коротким переходным рукавом, в конце которого, покачиваясь на тросах, ждала и пыхтела стабилизаторами серая овальная капсула — прогулочный фуникулер компании «Галактика под рукой». Гости должны были прибыть на следующем лифте через два часа.
***
Михаил аккуратно, на ребро, поставил рядом со стулом темную виолончель. Он поднялся, оправил лоснящийся в локтях старый концертный костюм и с удовольствием покрутил плечами, уставшими от развлечения публики почти забытыми мелодиями Баха, Вивальди и Бетховена. Двое его коллег, скрипач и флейтист, с началом третьего перерыва улизнули в служебное помещение к команде и бару «для своих».
Плечи никак не хотели расслабляться, отзываясь ноющей болью над лопатками. «Старею… Хотя рановато мне еще, только в средние года вошел так-то…», — хмыкнул музыкант, пару недель назад отпраздновавший восемьдесят шестой день рождения.
Продолжая крутить плечами, он повернулся спиной к прекрасной бальной зале, достойной какого-нибудь королевского двора. По линиям прикосновения стен и потолка выпукло торчала богатая лепнина; стены мерцали гладким бежево-розоватым перламутром; под потолком парили тяжелые бронзовые люстры с хрустальными подвесками и сотнями лампочек-свечек. И, конечно же, ангелы, в каждом углу, безмолвно взирающие на имитацию бала.
Михаилу было в тягость смотреть на эти воспроизведения царского великолепия, — куда лучше стоять к ним спиной, молча выражая свое к ним отношение. Когда-то он видел такие залы вживую, настоящие; и играл в них: и слышал, как летят к высоким потолкам, отталкиваются от золоченой лепнины и рассеиваются меж замерших портретов Великих прекрасные живые звуки камерного оркестра.
Сейчас же он хотел смотреть и смотрел в огромный овальный иллюминатор в позолоченном резном багете, и видел там Землю, на которой где-то на родном континенте, расколотом надвое Страшным Байкальским землетрясением, покрывалась пылью его опустевшая квартирка в пригороде столичного миллиардника.
Этот концерт на корпоративе какой-то конторки, расщедрившейся на набиравшие популярность вылетные мероприятия «Между Землей и Луной», хорошо оплачивался, и Михаил планировал вернуться с приличной суммой, которой хватит закрыть большую часть долгов. Он дернул рукой к груди, нащупал что-то во внутреннем кармане сюртука и выдохнул — на месте.
Отцовские часы на худом запястье сообщили, что до конца перерыва еще чуть больше десять минут, и начнется «третий акт». Потом еще чуть-чуть, — заказы и бис. И домой. Михаил быстро оглянулся на зал, не заметил ли кто его мыслей и отношения к этому фарсу. Но гости шуршали платьями, постукивали каблуками по имитации наборного паркета и гудели на свои темы, прогуливаясь по зале. Музыкант снова повернулся к иллюминатору и стал смотреть на Дом. Живые концерты на Земле почти потеряли свою актуальность. Не спасали даже стилизованные вечеринки. И только абсурд в виде имитации бала с настоящими классическими музыкантами где-то в космосе еще мог привлечь привередливую публику.
Михаилу вообще повезло попасть в это трио: основатель маленького ансамбля перед самым вылетом заболел и связался с виолончелистом на подмену, чтобы не слетел заказ. Михаил одновременно радовался этому шансу и презирал его. Потому что не любил космос, не понимал этих муляжных действ и всем сердцем негодовал, что сейчас — в 2084 году, то, что еще пятьдесят лет назад имело значение, ценилось и охранялось, теперь умирало и грозило выпасть из категории наследия.
Красная книга уже перестала быть таковой, превратившись в Зеленые списки из животных, растений и насекомых, которые остались на Земле. Михаил получал «Зеленый журнал» по подписке и сетовал, что брошюрки из тонкой, много раз переработанной бумаги с каждым пятым, наверное, выпуском становились все тоньше и тоньше.
— А где ваши, м-м-м, коллеги? — недовольно раздалось позади.
Из тоскливых размышлений музыканта выдернула пухленькая низенькая администраторша постарше его лет на тридцать. У нее так и было написано синим курсивом на белом нагрудном бейдже «Администраторша Элла Петровна». Михаил наклонился чуть ближе к ней и вопросительно вздернул черные кустистые брови над карими глазами, подсвеченными синяками от усталости и недосыпа.
Распорядительница нахмурилась, глядя на него снизу-вверх:
— Друзья твои где, спрашиваю? Бухать разбежались? У нас концерт оплачен до самого вечера. Или один будешь отдуваться?
— У нас перерыв еще десять минут. Скоро продолжим, — как можно спокойнее прогудел Михаил и нервно убрал за ухо некрасиво отросшие волосы, которые уже давно требовали стрижки.
Свет в зале на мгновенье мигнул и снова зажегся. Михаил и Элла Петровна не сговариваясь посмотрели наверх. Светильники померцали, на пару секунд прикинувшись диско-шарами, и снова стали богатыми люстрами времен Елизаветы или Екатерины Великой, кто ж теперь упомнит.
— А можно потеплее градус поднять? Руки стынут играть, — попросил Михаил.
Администраторша изумленно посмотрела на него, будто он спросил какую-то глупость:
— Конечно нет! Гостям жарко, поэтому в зале прохладно. Продолжайте концерт.
Она развернулась на пеньках-каблуках уродливых коричневых туфель и пошла на другую сторону залы к столам с угощениями, за которыми суетились переодетые в придворных слуг повара и официанты.
Михаил снова отвернулся от залы, сложив руки за спиной. Он проскользил взглядом по туго натянутым, как струны на его виолончели, длиннющим карбоновым нанотросам, которые терялись где-то в тускло-сером блеске атмосферы. Прогулочные капсулы стремительно скользили по сверхпрочным наноканатам и мгновенно достигали оплаченной удаленности от Земли. Капитаны фиксировали капсульные фуникулеры на тросах, и внутри модулей сразу же начинались заказанные празднования. Чем дальше капсула «замирала» от Земли, тем выше была цена услуги.
Простенькая эконом капсула, в которой праздновался, кажется, юбилей основания конторки, расщедрилась «космическим балом» для своих сотрудников на минимальные для заказа двенадцать часов.
На соседних тросах одинокими «каплями» висели еще всего лишь две капсулы. Не сезон. Михаилу было видно, как в модуле пониже молодежь веселилась на свадьбе, которые последний десяток лет стало модно отмечать в «космических фуникулерах».
Тот инновационный прорыв, когда люди смогли добраться до космоса не на ракете, а сначала на почти обычном лифте, а потом на почти знакомом фуникулере, очень быстро обработали маркетинговые компании и следом адаптировала группка фирмачей, создав несколько турагентств с пафосными названиями типа «Галактика под рукой». Михаил поджал губы, вспоминая яркую рекламу. Тогда он и подумать не мог, что станет частью этих инновационных полетов и будет, как сейчас, смотреть на родную планету через огромный иллюминатор и ужасно хотеть поскорее вернуться домой.
На Земле, которую музыкант видел в иллюминатор всю, был ноябрь. Такой же серый, длинный и безнадежный в его краях, как и всего-то семьдесят лет назад.
Михаил рассматривал родную планету, окутанную грязной пеленой, словно липкий зелено-голубой мяч извалялся в шерсти кавказской овчарки. Музыкант хмыкнул: «Уже, наверное, никто и не вспомнит, что за овчарка такая и где был этот Кавказ. Все сгинуло. Ну ладно, не все».
Но всемирная зачистка жестко прошлась, изъяв и уничтожив то, что не нужно, но занимало место и портило вид Земли. Сначала все радовались, когда исчезли брошенные хозяевами ржавые автомобили, остатки заборов, недострои и паллеты, разбросанные по всей планете. Казалось, они размножаются быстрее, чем плесень: в любом уголке земного шара можно было встретить косой недосарай или паллеты разной степени гнилости. Решено было все эти горы мусора собрать, переработать или сжечь. Но что-то пошло не так, и планету окутала серая воздушная дымка. Она въелась в атмосферу и закрыла мутной линзой Землю от Солнца, отчего стало холодать.
И власть имущие, не найдя других вариантов, придумали, что, если нельзя получить тепло извне, надо искать его внутри. Вспомнили про Ядро. И под грохот падающих в обморок экологов, эксперты начали искать пути к сердцу Земли, ежедневно отмахиваясь от волнующихся активистов графиками и статьями про безопасность затеи; «всем тепла хватит»; «сама Мать-Земля нас согреет».
И одна из неизвестных компаний, что долго искала выход на мировой рынок со своим изобретением, добилась внимания, предложив для бурения скважин к Ядру мегамощный лазер-гигант, которым, по их заверениям, можно было разрезать даже Луну.
Для демонстрации Луну решили все же не трогать — тогда проект «Между Землей и Луной» как раз набирал перспективность. Зато появились слухи, что хочет пробудиться великий Эльбрус. И не стало Эльбруса — крепко спящему вулкану было не суждено проснуться. Мегалазер превратил его в груду сувенирных камешков, а своих создателей в самых популярных людей на планете.
Работа понеслась как валун с горы: нашли оптимальные точки на материках, где споро построили термальные станции; пробурили скважины до глубоких геотермальных источников в самой Мантии и стали по теплообменным трубам выкачивать жар из самой Земли; накапливать его, перерабатывать и распространять по планете. Для этого под слезы радости производителей асфальтобетона перекопали дороги и проложили трубы. Финны, шведы и «викинги» только похмыкали на трубно-дорожные технологии и быстро адаптировали свои сети под новое тепло. В новостях появилась еще одна категория, кроме погоды, за которой теперь следила вся планета — давление в Ядре, которое было таким же нестабильным, как и курс валют на фоне быстро развивающихся в разных сферах технологий.
Когда Солнце перестало проникать на Землю, а путь к Ядру был только в разработке, люди стали болеть и умирать. Чтобы остановить почти бесконечный траур, создали вакцину «Долголетие». И люди перестали умирать; и стали жить на пятьдесят, а то и более лет дольше. А болеть не перестали. Организм на всего одной инъекции вакцины прекрасно регенерировал, но болевые центры не «молчали» и загоняли больного в вечную агонию на побочке в виде новых сверхчувствительных нервных окончаний, приглушать которые помогали только «золотые» лекарства. Какие-то можно было достать по рецепту, а какие-то нет.
Михаил покрутил простое золотое кольцо на безымянном пальце правой руки. Маша умерла в позапрошлом месяце. По заявке, которую было очень сложно достать. Когда ситуация с болью у долгожителей зашла в тупик, снова разрешили эвтаназии, но только по справке от половины врачей всего Земного шара. Претенденты должны были пройти «виртуальный суд», где «умные сети» под наблюдением врачей оценивали уровень боли, проводя многопунктовые опросы, исследуя биометрию и сканируя мозг, чтобы доказать, что соискатель не врет и ему действительно очень больно. Это был отдельный вид «боли». Но при определенных возможностях такую справку можно было получить быстрее.
Михаил взял ссуду в банке, и жена обрела шанс избавиться от боли. Теперь она покоилась на родине в Восточной части расколотого континента. А у Михаила с собой покоились в кармане счет за услуги врачей, корешок от использованного рецепта на последнее «лекарство» и квитанция за экопогребение. Маша очень хотела стать деревом, но стоило это очень дорого — деревья плохо приживались без Солнца, и саженцы выращивали в специальных инкубаторах, после чего их продавали по аукциону не только за деньги, но и за достойное обоснование покупки. Сейчас Маша росла тонкой березкой рядом со своей матерью. Михаил очень боялся потерять счет, потому как банковские системы последнее время повадились сбоить, и как-то раз он не смог доказать, что уже вносил часть выплат, и теперь везде носил бумажки с собой.
Детей у них с Машей не было. Не успели до вакцины, а потом... После вакцины размножаться как обычно люди больше не могли. Компании по воспроизводству населения уже не знали, как заманивать молодых людей сдавать биоматериал, который внезапно стал единственным доступным и рабочим способом создавать новых людей. Сейчас Михаил на пару с горестью радовался, что не сложилось, загнав мечты о маленьком домашнем трио или может быть квартете глубоко в душу.
Удивительно, как в этом фабричном производстве сохранилась Конвенция по правам человека. Каким-то совершенно чудесным образом группка людей смогла создать независимую ни от кого Коллегию по защите Конвенции, нарушение пунктов из которой грозило самой банальной смертной казнью. Жизнь человека все еще оставалась самой большой ценностью. Каждый был в праве выбирать, чем заниматься и как зарабатывать. Но все равно — при всех гуманных пунктах Конвенции старые профессии неотвратимо вымирали под гнетом замены умными машинами и станками.
Скрипач и флейтист прервали думы Михаила шумным появлением и резким запахом дешевого алкоголя. Виолончелист безнадежно вздохнул, понимая, что концерт придется тянуть ему — играть громче, чтобы заглушить пьяную фальшь своих коллег. Администраторша объявила, что праздник продолжается. Вышел ведущий в костюме шута и предложил какой-то веселый танец под такую же задорную музыку. Он так и сказал: «задорную».
Музыканты заиграли. Михаил громко выполнял роль «трезвого» члена трио, боясь, что не будут разбираться, кто пьян, кто виноват, а просто урежут оплату за работу.
За перерыв пальцы у Михаила окончательно замерзли и теперь с трудом двигались по струнам мастеровой виолончели 1914 года. Старая и красивая, темного дерева, сегодня она ничего не стоила, и была дорога Михаилу как подарок от родителей на окончание консерватории. Нынче его «напарница» ценилась не больше, чем занимательный антураж для таких вот «концертов». Михаил был уверен: гости думают, что музыка льется из динамиков. И так могло быть, если бы руководство конторки не запросило детализацию и атмосферу на семьдесят процентов настоящести — так обозначалась услуга в прейскуранте.
Отыгрывая следующую «задорную» мелодию, от которой подвыпившие веселяки в красивых бальных платьях и костюмах пошли в какой-то чудной танец, Михаил заметил в иллюминаторе, как на соседнем тросе медленно проплыла такая же капсула, видимо возвращаясь на Землю. Он вздохнул: люди в серебристом космическом фуникулере скоро окажутся на твердой земле.
Конечно в капсулах работали гравитационные модули, но иногда по просьбам гостей их ненадолго отключали, и все с хохотом начинали летать по зале. Это было незаконно, но гости за развлечение охотно платили и шепотом часто заказывали. Однажды Михаил оказался в зале во время невесомости. Ему ужасно не понравилось: он совершенно не мог контролировать себя, больно ударился о стену, чуть не наколовшись на какой-то штырь, а люди рядом хохотали, сталкиваясь до синяков и шишек. Глупые игрища.
Гости стали уставать и разбредаться по зале, совершенно неграциозно валясь на утонченные бархатные кушетки и диваны на «львиных лапах».
— Давайте спокойную, — кивнул Михаил коллегам, и по зале поплыли мягкие, баюкающие напевы виолончели, скрипки и флейты.
«Еще всего лишь четыре часа и домой», — думал Михаил, водя стареньким смычком с синтетическим волосом по струнам, которые уже давно требовали замены. Дома у него хранился запас из двух комплектов. А потом надо будет что-то думать, где-то искать. Если его услуги будут еще кому-то нужны. Михаил снова вернулся к смурным мыслям, что придется сначала выбирать, а после учиться новой профессии. Потом и вовсе стал думать: а зачем вообще мир, в котором не будет живого искусства, того тонкого и проникновенного, которое еще может достучаться, просочиться и достать до самых глубоких закоулков человеческой души?
Он не замечал, как виолончель передавала его мысли, отзываясь резкими, громкими взвизгами.
— Эй, ты чего разошелся? — Скрипач поддался вперед и дыхнул на Михаила смесью чеснока и водки.
Капсулу сильно тряхнуло. Скрипач выронил смычок, нагнулся к нему, потерял равновесие и упал. Модуль снова качнулся, и на тщедушного скрипача навалился тучный флейтист, прижав бедолагу к желтому наборному паркету.
Михаилу повезло, он сидел на стуле и смог удержаться. Вокруг все задрожало, затряслось, люстры хоть и голографические зазвенели своими стекляшками. Казалось, капсула сейчас развалится на части прямо в космосе. Михаил вцепился одной рукой в стул, другой крепко держал виолончель и озирался, всматривался в гладкие перламутровые стены. Он морщился и щурился, пытаясь в розово-бежевых переливах увидеть трещины, которые от такой тряски обязательно должны были пойти по корпусу. Но стены оставались целыми, а капсула продолжала трястись в конвульсиях.
— Уважаемые гости! — Все обернулись на бледную Администраторшу с дрожащими руками и вибрирующим от страха голосом. — Сохраняйте спокойствие. Все хорошо. Это всего лишь проверка систем безопасности. Скоро праздник продолжится.
Ей никто не поверил. Люди начали вставать, двигаться, перешептываться, садиться обратно. Кто-то вскрикнул, кто-то некрасиво зарыдал, сильно испугавшись.
Администраторша быстро ушла от микрофона и затерялась у двери дальнего служебного помещения. Михаил все озирался, всматривался и наконец посмотрел в иллюминатор. Посмотрел и больше не мог отвести глаз.
По залу полетел крик. Потом еще один. Кто-то совершенно дико заорал: «Смотрите!» Кто-то спросил: «Это шутка такая?» Кто-то завизжал сквозь нарастающий гул: «Прекратите! Выключите! Перестаньте!»
Но никто ничего не выключил и не перестал. Все застыли и не смели двигаться. И каждый в зале смотрел в иллюминаторы, и видел даже сквозь серую дымку, когда-то намертво въевшуюся в атмосферу, как по Земле пошла совершенно кривая огромная трещина. Мегатрещина. Медленно ползя, глубокий уродливый раскол делил Африку на две части.
«Наверное, их назовут Западная и Восточная, судя по вертикали разлома», — зачем-то подумал Михаил.
Разлом же медленно и коряво расползался по некогда жаркому континенту под звуки натужного пластикового скрипа и вторящего ему металлического скрежета, которыми стонала капсула. Нелепый аккомпанемент к столь грандиозному действу.
— Смотрите! — крикнул кто-то, кажется, спустя вечность.
Все слаженно, будто тренировались не один день, повернули головы на звук и посмотрели в другой иллюминатор: соседняя капсула только что сорвалась с оборвавшегося нанотроса и стала медленно отдаляться от начинающей разваливаться на две почти равные части Земли, теряющей свою гравитацию.
Михаилу показалось, что он увидел в вспышках света мечущуюся в «свадебной» капсуле молодежь.
«Хорошо, что наша компания собралась спокойная. Зачем паниковать, если это не поможет решить проблему. Проблему… Проблему…» — последнее слово застряло в голове и никак не могло оформиться в понятную мысль, которую можно было бы подумать со всех сторон и найти ей решение.
Капсула задрожала. И резко замерла. И сильно дернулась, что люди, кто стоял, не удержались на ногах и стали падать, и катиться по полу, и истошно в отчаянии кричать. Михаил тоже упал, чудом успев отвести в сторону руку с виолончелью. Флейтист так и лежал на скрипаче. Михаил не сразу заметил, что эти двое так и не встали с первого падения.
Не отпуская виолончель, Михаил отполз к стене, к иллюминатору, ухватился за золотистый поручень, кое-как встал и стал смотреть в стекло. От горячего дыхания оно запотевало, и он все время вытирал мутное пятно рукавом, и смотрел, смотрел, как уже почти две отдельные части Земли покрывались тлеющими красными ожогами, словно разгорающиеся угольки, если на них подуть. Куски планеты в месте разлома кровоточили, выбрасывая пульсирующими волнами тягучую лаву, такую яркую, оранжево-алую, что никакая серая «линза» оболочки не могла приглушить этот убивающий планету цвет. Моря и океаны темными волнующимися покрывалами наваливались на сушу, стараясь затушить пожары. Но это не помогало — вода, попадая на раскаленные куски Земли превращалась лишь в густой, какой-то дикий пар. Пылающий шарик — все что осталось от Ядра, не справившегося с внешним жадным давлением, парил меж двух обломков, медленно остывая и теряя свой жар под гнетом космического холода.
Музыкант с трудом отвел взгляд от безмолвного безумия, которое происходило за стеклом иллюминатора, и оглянулся на людей, пытаясь в изломах лиц найти хладнокровие и спокойствие, но не находил. Но паники в зале не было. Страшно было думать, что она начнется, когда до людей дойдет очень простая, отвратительная в своей прозаичности мысль: им некуда возвращаться.
Михаил был таким же — неверующим в эту мысль. Сейчас хотелось верить во что угодно, но только не в это. Да и как в такое поверить? Что значит: некуда возвращаться? Если ты потерял дом, ты можешь найти или построить новый дом. Или ты решил переехать в другое место, значит ты там найдешь свой дом. А сейчас? Где строить дом? Где дом?
Капсула снова задрожала, задергалась; люди закричали, заоглядывались. Капсула дернулась еще раз, сильно, резко; и Михаил увидел, как уродливые останки, которые когда-то были его родной планетой стали медленно отдаляться и уплывать куда-то влево. Михаил попытался схватиться за стекло, будто хотел удержать ужасное зрелище, ведь там Дом! Но две земли продолжали двигаться и вскоре пропали, оставив в иллюминаторе бесперспективный космос со скрытым в нем непаханым полем абсолютно неразрешимых проблем.
«Марс!» — в отчаянии прошелестела кучка людей.
Но какой Марс? Его так и не колонизировали; превратили только в перевалочный пункт-склад для будущих полетов. Да даже если бы, капсула просто не долетит! В этих моделях эконом класса двигатели для дальних полетов не предусматривали. А в этот раз дорогие капсулы в космос не выходили. Не сезон же.
Михаил в растерянности стоял у иллюминатора, сжимал за «шею» виолончель и смотрел на людей, стараясь увидеть в их лицах облегчение или идею, или хоть что-нибудь, что натолкнет на мысль, что нужно сейчас сделать.
Он подумал про командный пункт, где сидит смелый капитан и знает, что нужно делать, на случай, если твоя планета только что раскололась на две части, а теперь тонет в собственном огне, окутанная безразличным космосом. Наверное, этих бравых ребят — капитанов, помощников и охранников, учили и готовили на случай внештатных ситуаций. А ситуация — очень внештатная. Даже внепланетная!
Крепко держа виолончель, Михаил стал медленно, по стеночке двигаться мимо застывших людей в сторону серой, незамаскированной двери с надписью: «Только для персонала». Он надеялся, что его движение никто не заметит. Но его заметили — и будто очнулись. По зале полетели крики о тех, кто остался на Земле, рыдания от страха и непонимания, мат от отчаяния и в тщетных попытках остановить это все, хоть на секунду, вздохнуть и что-то придумать. Но никто не давал этой секунды. Началось совершено неистовое буйство, в котором люди будто бы пытались умереть раньше, чем их убьет безразличный космос. Хотя люди всего лишь хотели выжить. Такое простое желание. Простое и совершенно пустое в наступившей реальности.
Михаил наконец добрался до двери, толкнул ее, но дверь не поддалась. Тогда он дернул ее на себя — эффект тот же. Он обернулся через плечо на зал, и видя совершенно неуправляемых людей, носившихся друг к другу, валивших стулья и столы с угощениями, что звенела металлическая посуда, пытающихся найти ответы и выходы, рыдающих, молящихся, стонущих и воющих — окутанных паникой, в которой им предстоит утонуть или задохнуться, музыкант еще отчаяннее стал ломиться в дверь.
Откуда-то рядом возникла Администраторша в рваном по подолу платье и с рассеченным лбом. Она диким глазами смотрела на Михаила и искала в нем те же ответы, что недавно он выискивал в других.
— Это что ж происходит, — прохрипела она, тяжело дыша, даже задыхаясь.
Михаил почувствовал, что его план может сейчас помочь им обоим хотя бы спастись от толпы.
— Заперто, — кивнул он на дверь. — У вас есть ключ?
Она глупо посмотрела на дверь, потом на Михаила. Он увидел, заметил! «Боже, если ты все же есть, вразуми эту глупую бабу, что сейчас!.. Уже неважно, кому можно, а кому нельзя за эту чертову дверь!»
Она вытащила из мясистого декольте в обрамлении бордового бархата карточку и не глядя приложила ее где-то около ручки. Дверь тихонько щелкнула и открылась. Михаил и Администраторша Элла Петровна ввалились в проем и быстро закрыли дверь, в которую тотчас же стали ломиться желающие тоже что-то сделать, чтобы выжить.
За серой дверью оказался такой же серый коридор — не чета богатой зале, в которой уже без музыки происходило что-то, что не хотелось воображать. А еще в коридоре было удивительно тихо, разве что капсула уже почти привычно скрипела и скрежетала, отправившись в бесцельный дрейф по бесконечному космосу.
— Где тут капитан? — почему-то шепотом спросил Михаил. Он перестал рассматривать пустой короткий коридор, который заканчивался поворотом направо, и стал смотреть на Эллу Петровну.
— Какой капитан? — выдохнула Администраторша, ничего не соображая.
Михаил нашел щепки терпения среди паники, которая все норовила вырваться и затопить нутро, и пояснил:
— Ну капитан, или кто управляет капсулой — где он сидит? В рубке или может в кабине? Где сидит самый главный?
— А, Валерка что ль? Ну, в смысле, Валерий Васильевич?
Михаил терпеливо кивнул. Элла Петровна просияла, схватила Михаила за локоть и потащила за собой по равнодушному коридору.
Кабина главного пилота, как вещала табличка, оказалась за тремя поворотами: направо, налево и еще раз налево зачем-то запомнил Михаил.
Элла Петровна привела его и стала как преданная собака смотреть на музыканта, что он сейчас все выяснит, а она помогала — вот, показала, где Валерка, то есть Валерий Васильевич сидит.
Михаил заглянул в кабину, тут же выдернул оттуда голову и плотно закрыл дверь.
«Что ж, видимо все же у них были инструкции для внештатных ситуаций. Конкретные и окончательные».
Музыкант не дал Администраторше тоже заглянуть, чтобы она не увидела троих, которые уже решили вопросы выживания.
Элла Петровна почему-то все поняла и завыла, закрыв лицо руками.
Михаил сполз по металлической стене на пол и подумал, что как-то тихо в коридорах: «А где остальной персонал?» А потом осознал, что видимо инструкции были у всех примерно одинаковые. А почему же тогда Администраторша воет?
— Элла Петровна, а вы давно на капсуле работаете?
Она не сразу его услышала, а он почему-то резко обессилил, что не мог встать, и стал дергать ее за порванный подол платья.
Она почувствовала, как ткань поползла с объемного бюста, резко заткнулась и с откровенным осуждением посмотрела на бледного Михаила:
— Ты что себе…
— Я спрашиваю, вы давно на капсуле работаете?
— Тебе какая забота?
— Элла Петровна, вам не кажется, что уже поздно строить…
— Человеком надо оставаться до самого конца. — Элла Петровна вздернула нос и со вздохом тяжело опустилась рядом с музыкантом.
Михаил положил рядом виолончель и подвигал затекшими пальцами, которые верно держали все это время бесценный инструмент и смычок — не потерял!
— Тебя как звать?
— Михаил.
Элла Петровна кивнула и стала молчать.
Молчать почему-то было хорошо. Сердце успокаивалось в темпе, усталость мягким пледом наваливалась на тело — хотелось вздремнуть, а потом уже думать обо всех этих нерешаемых проблемах.
Голос Эллы Петровны выдернул Михаила из окутывающей дремы:
— Четвертый рейс это у меня. Я вообще космос не очень люблю, не доверяю ему. Какой-то он, — она поискала слово, — ненадежный. Хотя реклама, много ее так стало, пытается убеждать в обратном. А меня сократили. До пенсии еще десять лет оставалось по возрасту, вот я и устроилась сюда. Опыт управленческий был, быстро взяли.
Она не сразу заметила, что Михаил улыбается и даже хмыкает!
— Миша! Ты чего? Смеешься?!
— Простите, Элла Петровна! — улыбался Михаил, прижимая руку к груди. — Я просто тоже не люблю космос и не верю рекламе. Я смеюсь: ну какова вероятность, что мы с вами тут застрянем, в этом космосе, совершенно его не любя.
Элла Петровна покачала головой, и Михаил не понял, согласилась она или нет. Он внутренне улыбнулся той маленькой детали, что она сразу перешла границу «ты», а он считал нужным называть ее по имени с отчеством согласно бейджу. Это не имело совершенно никакого значения, но почему-то Михаилу от этого стало как будто спокойнее. Может потому что он не один сейчас, и есть с кем говорить.
— Миш, это ж что? Все?
— Ох, Элла Петровна, я не знаю. Наверное. Сложно понять. Но мы видели — что видели. Хотя я до сих пор не могу объять это мыслями. А вы?
— Да кто ж сможет… Мне кажется, это все же чья-та глупая шутка, и скоро все закончится, и домой вернемся. Я мужу обещала заглянуть.
Михаил склонил голову к левому плечу и тоскливо глянул на Эллу Петровну. А она посмотрела на него, додумала, что сказала, и махнула рукой:
— На кладбище. Умер он.
— Сам?
— Сам. Вирус очередной не перенес. Тогда вакцину эту долгоиграющую только тестировали. Не успел. Может и к лучшем. А я как похоронила, потом замоталась, так к нему и не заглядывала больше, хоть и обещала. Детей у нас не сложилось. А мужа я любила, — зачем-то уточнила она.
— А я жену. Недавно умерла.
— Ох, бедные, вы бедные… — Элла Петровна покачала головой, все поняла и положила руку на плечо музыканта.
— Вы не знаете, сколько у нас есть времени?
— Да откуда ж? Хотя что-то говорили на техниках безопасности… Сейчас, — она нахмурилась, соображая, — ага, капсулы по кислороду перед рейсом заправляют на дня два. Ну, как там: двенадцать часов рейс и запас на всякий случай. Если что, есть дозаправка. То есть была. В общем вот, полтора дня получается?
— Меньше, сейчас потребление выше, — отозвался Михаил, покачав головой.
— Ох, Миш… — Элла Петровна заплакала.
Михаил тоже не стал сдерживать слез, которые уже не раз просились наружу. Они текли, а он вытирал их рукавом с щек снова и снова.
Капсула дернулась, отчего виолончель ударилась головкой о металлическую стену коридора и недовольно тренькнула.
Элла Петровна заглохла, вытерла нос рукавом платья и уставилась на инструмент. Михаил тоже смотрел на свою безмолвную подругу.
«Хотя почему безмолвную?»
Он вытер под носом и огляделся по коридору, посмотрел на дверь кабины пилотов. Поднялся и скрылся в комнате. Быстро появился обратно с раскладным стулом в руках.
Поставил его прямо в проходе, взял виолончель, смычок; уселся поудобнее, поправил строй.
— Элла Петровна, а какая ваша любимая мелодия?
Она сначала недоуменно на него посмотрела, а потом серьезно задумалась. Михаил попытался понять, сколько ей лет и что она может «заказать», чтобы он точно знал.
Элла Петровна вдруг порозовела и подняла на музыканта смущенный взгляд. Он вскинул брови в немом вопросе.
— Знаешь кино про мальчика, который выжил?
Михаил улыбнулся и кивнул.
— Вот он выжил, а его главный учитель погиб от руки друга, кто бы что ни говорил. И музыка там была такая, у меня аж сердце болело. Мы с мужем очень эти фильмы любили. Знаешь ту мелодию?
— Прекрасный выбор, — кивнул Михаил, мягко улыбаясь.
***
По пухлым щекам Эллы Петровны текли горячие слезы, черными дорожками смывая ярко-розовую пудру. Она жадно смотрела и слушала, как последний виолончелист снова и снова играет короткую мелодию «Прощание …» из истории, канувшей в агонии планеты.
Михаил давал свой последний концерт во всей Вселенной. Он закрыл глаза и на ощупь вспоминал мелодию, вкладывая в каждую ноту всю боль, которую нужно было сейчас пустить в себя, дать ей растечься, пусть музыкой, но, чтобы потом пришел покой.
Он чувствовал, как на растянутые в улыбке губы попадают непрекращающиеся слезы. Мгновенья счастья танцевали с болью где-то в груди, сменяли друг друга, кружили, дергая нервы, касаясь сердца, отчего оно замирало и в следующее мгновенье начинало неистового биться. Но разве так возможно? Оказывается, да. Он ждал облегчения, какое бывает, когда мелодия приходит в тонику, в разрешение. Он хотел, чтобы и Элла Петровна сейчас пережила будущий конец; и когда он придет — была спокойна и может даже счастлива.
Михаил думал о Маше и радовался, что она ушла из мира легко и раньше того, что сегодня произошло. Она не мучилась. И он не будет мучиться. Сейчас он растворяется в том, что выбрал делом своей жизни — это ли не счастье: играть, звучать, слышать, чувствовать и утешать бархатными звуками виолончели еще одну душу. Это его лучший концерт. И он будет играть до самого конца.
