Холодный ноябрьский ветер швырял в лицо пригоршни колкой ледяной крупы. Он нагло забирался под тонкий воротник моего единственного приличного пальто и, казалось, пронизывал до самых костей, замораживая душу. Я возвращалась домой поздно, как всегда. Выжатая до последней капли, опустошённая двумя работами, которые всё равно не приносили и десятой доли того, что было нужно. В голове монотонно, как метроном в пыточной, стучали цифры: долг клинике, долг «кредиторам», долг за проклятую квартиру. Этот стук давно превратился в саундтрек моей серой, беспросветной жизни, вытеснив из неё все остальные звуки, все краски и надежды.

Арка, ведущая в наш старый московский двор-колодец, всегда казалась мне порталом в уныние, но сегодня она превратилась в разверстую пасть хищного, голодного зверя. Единственная тусклая лампочка над подъездом конвульсивно мигала, как в дешёвом фильме ужасов, выхватывая из промозглой темноты обшарпанные кирпичные стены и дверь, испещрённую уродливыми граффити. Я ускорила шаг, почти бежала, мечтая только об одном: как можно скорее оказаться за своей дверью, запереться на все замки, рухнуть в кровать и провалиться в забытьё.

Но сегодня моим мечтам не суждено было сбыться.

Они вышли из тени так внезапно, что я едва не вскрикнула, подавив рвущийся из горла звук. Две массивные, как шкафы, фигуры перегородили мне путь к спасительному подъезду. Один был ниже и плотнее, с лицом, похожим на недовольный бульдожий блин, со сплющенным носом и тяжёлой челюстью. Второй — выше, тощий и жилистый, с неприятной, скользкой ухмылкой на тонких губах. От них разило дешёвым табаком, перегаром и неприкрытой, животной угрозой, от которой в воздухе густел страх.

— А вот и наша пташка, — протянул тот, что повыше, и его маслянистый, вкрадчивый голос заставил мою кожу покрыться ледяными мурашками. — Вероника Степановна, собственной персоной. А мы вас заждались, сил нет как.

Сердце не просто ухнуло, оно сорвалось с цепи и рухнуло куда-то в район замёрзших пяток. Я знала, кто это. Те самые «друзья» моего покойного отца, чьи сообщения и звонки с каждым днём становились всё более настойчивыми и откровенными.

— Я… я всё отдам, — пролепетала я, инстинктивно делая шаг назад и натыкаясь спиной на ледяную, мокрую стену дома. — Мне нужно ещё немного времени.

— Времени? — он театрально хмыкнул, делая шаг ко мне. Его взгляд был липким, грязным, и я чувствовала себя насекомым под лупой. Второй, «бульдог», молча обошёл меня и встал с другой стороны, отрезая единственный путь к бегству. Ловушка захлопнулась. — Девочка, твоё время кончилось. Счётчик тикает, проценты капают. Папаша твой был игрок азартный, но безответственный. А долги, Вероника, по наследству переходят. Вместе с этой квартиркой и твоей больной сестричкой.

При упоминании Лизы внутри меня всё оборвалось. Животный страх за неё придал мне сил.

— Не смейте её трогать! — вырвалось у меня с такой яростью, на которую я сама от себя не ожидала.

Тонкогубый осклабился, обнажив прокуренные жёлтые зубы.

— О, какие мы колючие. Это хорошо. Смелость тебе пригодится. — Его взгляд медленно, оскорбительно нагло скользнул по моей фигуре, оценивающе, будто я была вещью на распродаже. — А ты, я смотрю, девочка ничего так. Складненькая. Фигуристая. Может, натурой отдашь? Правда долго работать придётся...

Он не ждал ответа. Его рука легла мне на плечо, и пальцы сжались с силой стальных тисков, выбивая из меня весь воздух. Второй, «бульдог», в этот же момент грубо схватил меня за другую руку, с размаху впечатывая в стену. Удар затылком о кирпич был несильным, но унизительным. Я дёрнулась, но они держали мёртвой хваткой. Рука тонкогубого скользнула с моего плеча вниз, к груди. Я застыла, парализованная ужасом и омерзением. Его пальцы бесцеремонно, грубо сжали мою грудь через тонкую ткань пальто и свитера. Я задохнулась от унижения, в глазах потемнело.

— А что, товар-то неплохой, — процедил он, как будто речь шла о куске мяса на рынке. Его ухмылка стала шире, хищнее. — Твёрденькая. Упругая. Такую в правильные руки можно пристроить. В нужные места. Там девочки требуются. Отработаешь должок за пару-тройку лет. Ещё и сверху накинем, за старания.

Он провёл ладонью по моему бедру, нагло поднимаясь всё выше, подбираясь под край пальто. Я замычала, дёргаясь в стальных тисках, но второй держал меня так, что, казалось, хрустнут кости.

— Не дёргайся, куколка, — прошипел он мне в самое ухо, опаляя кожу вонючим дыханием. — Мы же пока просто смотрим. Оцениваем. Ты должна понять, что мы не шутим. Денег нет — будешь платить тем, что между ног. А у тебя там, я уверен, всё как надо.

С резким, отвратительным треском он дёрнул ворот моей блузки. Пуговицы отлетели, звякнув о бетон. Холодный воздух коснулся обнажившейся кожи на ключице. Это было последней каплей. Животный страх прорвал оцепенение. Я изо всех сил дёрнулась, но тонкий схватил меня за волосы, дёрнув голову назад.

— Угомонись, сучка. Мы с тобой ещё не закончили.

Он оттолкнул меня к своему напарнику. Бульдог подхватил меня, как тряпичную куклу, и с силой развернул, припечатав лицом к ледяной металлической двери подъезда. Холод обжёг щёку. Его массивное тело прижалось ко мне со спины, вдавливая, лишая возможности пошевелиться. Я чувствовала его вес, его вонь, его горячее дыхание у себя на затылке.

— А так-то ты тоже ничего, — прохрипел он мне в ухо, и я почувствовала, как он по-скотски притирается ко мне сзади, имитируя толчок бёдрами. — Тебя и сзади поиметь будет в самый раз.

Меня едва не вывернуло наизнанку от омерзения. Он снова грубо толкнулся в меня, и я почувствовала, как его твёрдая плоть упирается мне в ягодицы через слои одежды. Он дышал тяжело, со всхлипом, входя в раж. Это было так унизительно, так грязно, что реальное насилие не могло бы быть хуже.

Он схватил меня за волосы, оттянул голову назад и снова с силой приложил лицом о дверь. Боль и унижение смешались в один тугой, удушающий комок. И тогда я закричала. Не своим голосом, изо всех сил, вкладывая в этот крик весь свой ужас и отчаяние.

— ПОМОГИТЕ!

Словно это было кодовое слово, хватка мгновенно ослабла.

— Мы ещё поговорим, сладкая! — Сильным толчком в спину меня оставили в покое, и я мешком осела у двери. — До скорых...

Краем глаза я увидела, как две тени метнулись к тёмной машине, стоящей в глубине двора. Хлопнули дверцы, взревел мотор, и они исчезли, оставив меня одну в звенящей тишине, разрываемой лишь судорожными всхлипами.

Конечно же, никто не пришёл мне на помощь! Увы, реалия жизни... Можно хоть обораться, шанс, что найдёт смельчак, который отзовётся на подобный крик о помощи... мизерный. И я не знаю, до какого финала в следующий раз дойдёт «показательная порка» от «кредиторов», — а они к слову, не единственные, одни из МНОГИХ, и даже не самые опасные! — и где она меня подкараулит, но очень бы хотелось... чтобы они образумились и отстали от меня и сестры!

Я не знаю, сколько сидела на грязном, холодном асфальте, прижавшись спиной к двери. Тело билось в неконтролируемой дрожи. Наконец, на ватных, негнущихся ногах я поднялась, нашарила в сумке ключи. Пальцы не слушались, но с пятой попытки мне удалось попасть в замочную скважину.

Я ввалилась в квартиру, захлопнула дверь и судорожно повернула ключ в верхнем замке, потом в нижнем, потом задвинула щеколду. Три замка. Три жалкие преграды от того мира, который хотел меня сожрать. Прижавшись лбом к двери, я судорожно вздохнула.

Тишина. Здесь было моё убежище. Моя крепость. Но сегодня её стены казались картонными, а замки — игрушечными.

Рыдания вырвались наружу. Беззвучные, судорожные, они сотрясали всё тело. Я обхватила себя руками, пытаясь унять этот озноб, но он шёл изнутри, из самой души, которую только что растоптали грязными сапогами.

Наконец, слёзы иссякли. Я отлепилась от двери и, шатаясь, дошла до зеркала в прихожей. Из него на меня смотрело чудовище. Растрёпанные, слипшиеся волосы, бледное, перекошенное от ужаса лицо с размазанной тушью. И глаза… пустые, заплаканные. Разорванная блузка, обнажающая дрожащую кожу ключицы, на которой уже проступал уродливый багровый синяк.

Меня снова замутило. Я до сих пор чувствовала их прикосновения на себе. Грязные, липкие, унизительные. Казалось, их запах въелся в мою кожу, в волосы, в одежду.

Не раздеваясь, я поплелась в ванную. Дрожащими руками включила воду, сделав её почти обжигающе горячей. Сорвала с себя пальто, потом остатки блузки, брюки… Всё это полетело в угол, как груда заражённого, чумного тряпья. Я шагнула под упругие струи и схватила жёсткую мочалку.

Я тёрла. Тёрла до боли, до красноты, до ссадин. Пыталась смыть с себя эту грязь, это омерзение, это воспоминание о чужих руках на моём теле и о скотской имитации близости. Но оно не смывалось. Оно было не на коже. Оно было внутри.

Горячая вода хлестала по лицу, смешиваясь с новыми слезами. Я опустилась на дно ванны, обхватив колени руками, и завыла. Громко, отчаянно, как раненый зверь, выпуская наружу весь тот ужас, всю боль и всё бессилие, что скопились внутри.

Там, на холодном кафельном полу, под обжигающими струями воды, я поняла, что у меня больше нет выбора. Нет времени. Нет права на гордость или сомнения. Вчерашний вечер был предупреждением. Следующий раз они не будут имитировать. И не дай бог они придут к Лизе.

Я должна была найти деньги. Любой ценой. Любым способом. Я была готова на всё.

Даже продать душу дьяволу.