ВАСИЛИСА

— Ну, хотя бы не взорвалось, — пробормотала я, с философским смирением глядя на ошалевший хоровод, который устроили мои собственные носки посреди комнаты. — А это уже, знаете ли, прогресс.

Дюжина разномастных, одиноких и, казалось, давно потерянных для общества чулочно-носочных изделий самозабвенно отплясывала разухабистую джигу под скрипучей кроватью. Мой старенький серый носок с протёртой пяткой, который я считала без вести пропавшим ещё с прошлой зимы, теперь лихо выделывал коленца с ярким полосатым гольфом, явно принадлежавшим кому-то более жизнерадостному. Говорят, у каждой порядочной ведьмы в шкафу припрятан скелет. Врут, как сивый кикимор. У меня в шкафу была целая братская могила неудачных магических экспериментов, а под кроватью в данный момент проходил кастинг в балетную труппу для потерянных вещей.

Воздух в моей крохотной, заваленной гербариями и книгами комнатушке в общежитии Лесной Академии был таким густым, что его можно было резать ножом и намазывать на хлеб вместо джема. Пахло так, будто единорог, объевшись радуги, опрометчиво запил её валериановым отваром, а после его слегка стошнило на клумбу с цветущим папоротником — приторно, пряно и с отчётливой, звенящей ноткой приближающегося вселенского провала. На столе, среди россыпи полузасохших мандрагоровых слёз и перьев грифона, обиженно булькал и пузырился чугунный котёл с варевом цвета детской неожиданности, причём явно после тарелки горохового супа. Зелье «Лёгкая симпатия», — гласил заголовок в потрёпанной тетрадке в кожаном переплёте, — должно было благоухать луговыми травами и вызывать у объекта мимолётное, но тёплое расположение духа. Моё же гениальное творение источало аромат концентрированного отчаяния и, как выяснилось опытным путём, обладало побочным эффектом, приводящим в неистовый, экстатический пляс любую непарную шерстяную вещь в радиусе пяти метров.

— Ну почему у всех ведьм любовь-морковь до гроба, а у меня — носки-плясуны до утра? — пробормотала я в пустоту, с невыразимой тоской наблюдая за танцевальным марафоном.

Впрочем, я лукавила. Я прекрасно знала, почему.

Ответ, к слову, маячил в раме распахнутого окна, безжалостно посыпая солью моё и без того израненное в клочья сердце. Там, на изумрудной, идеально подстриженной лужайке перед главным корпусом, залитый предзакатным солнцем, стоял он. Илья Мудрый. Мой друг детства, моя тихая, занозистая боль и самая заветная мечта, завёрнутая в атлетическое телосложение и увенчанная копной волос цвета выбеленного солнцем льна. И смеялся он, красиво запрокинув голову и демонстрируя ямочку на щеке, увы, не мне.

Рядом с ним, изящно изогнувшись, словно лоза ядовитого плюща, готовая в любой момент обвиться и задушить, ворковала Марья Искусница, моя заклятая соперница по всем фронтам — от оценок по травологии до места в сердце этого златовласого, непроходимого идиота. Она что-то прошептала ему на ухо, коснувшись его сильного предплечья кончиками своих идеальных, покрытых нежно-розовым лаком ногтей, и Илья, мой Илья, склонился к ней так близко, что их волосы смешались в золотисто-шоколадное облако, отвечая на её шёпот своей самой обаятельной, самой сокрушительной улыбкой. Той самой, от которой у меня внутри предательски распускались ромашки и начинали порхать бабочки-однодневки, обречённые сгореть в пламени моей неразделённой любви.

Память услужливо подбросила картинку десятилетней давности: тот же Илья, только на голову ниже и с ободранными коленками, протягивает мне, зареванной и перепачканной в грязи, единственную уцелевшую ромашку с оборванными лепестками. «Не реви, Васёк, — басит он, стараясь казаться взрослым. — Я тебе новую поляну выращу, ещё лучше!» Он не вырастил. Он нашёл себе новый, идеальный, ухоженный цветник в лице Марьи.

Вот именно в этот момент, глядя на них, я, поддавшись минутному порыву и вселенской несправедливости, вместо щепотки сушёной вербены, отвечающей за душевную гармонию, швырнула в кипящий котёл целую горсть плясовой травы, которую припасла для поднятия настроения своему комнатному лишайнику-предсказателю. Это был не просто промах. Это был акт отчаяния, маленький бунт против её идеальных локонов и его слепоты. Результат теперь исполнял зажигательный фольклорный танец у меня под ногами. Логично? Вполне. По-моему.

— Капец, — выдохнула я, запуская пятерню в свою рыжую гриву, которая жила по собственным, неведомым науке законам гравитации и логики. — Просто полный и безоговорочный капец. Завтра экзамен по избостроению, самый важный на курсе, а я тут хореографический кружок для чулочно-носочных изделий организовала.

С досады я пнула несчастный котёл, который жалобно звякнул и выпустил очередную порцию ароматического отчаяния. Нужно было срочно сбежать. Сбежать от запаха своего провала, от вида чужого счастья за окном, от самой себя. Я накинула мантию и отправилась в единственное место в Академии, где можно было спрятаться от собственного фиаско, — в библиотеку. Среди миллионов пыльных фолиантов, в тишине, нарушаемой лишь шелестом страниц и скрипом половиц, моя личная катастрофа всегда казалась чуточку менее вселенской.

Академическая библиотека встретила меня сонной, гулкой тишиной и божественным запахом старой бумаги, пергамента и капельки магии. Я прошмыгнула между гигантскими стеллажами, уставленными трактатами о «Высших сферах бытия» и «Низших сущностях небытия», и забилась в самый дальний, самый пыльный угол, где обычно никто не сидел. Прямо под огромным, во всю стену, витражом, изображавшим какое-то пафосное сражение бородатых колдунов с многоголовой гидрой, которая, судя по её выражению, была не в восторге от происходящего.

Именно здесь, на широком подоконнике, заваленном стопками зачётных книжек прошлых поколений, любил дремать декан нашего факультета Народоведения и Сказочных практик. Кот Баюн. Огромный, вальяжный, с шерстью цвета топлёного молока и умными, чуть насмешливыми янтарными глазами. На его широком кошачьем носу покоилось изящное пенсне в золотой оправе, а на шее, под подбородком, красовалась безупречная бархатная бабочка тёмно-вишнёвого цвета.

Он лениво приоткрыл один глаз, когда я с тяжёлым вздохом плюхнулась на пол рядом с подоконником, обняв колени и спрятав в них лицо.

— О, какое трагическое явление юной девы народу, — пророкотал его бархатный баритон, от которого, по слухам, даже самые злобные мандрагоры засыпали с безмятежной улыбкой на своих узловатых корневищах. — Душевные терзания, юная ведьма? Или вы снова пытались улучшить рецепт, руководствуясь принципом «а что, если?..» Судя по весьма специфическому амбре, исходящему от вашей мантии, вы пытались скрестить купидона с ирландским лепреконом. Весьма амбициозно, хоть и обречено на провал.

— Хуже, Ясновельможный декан, — пробубнила я, не поднимая головы. — Я пыталась сварить «Лёгкую симпатию». А получился… музыкальный руководитель для потерянных носков.

Кот издал глубокий, вибрирующий звук, похожий на сдавленный смешок, который тут же умело замаскировал под солидное покашливание, поправив лапой съехавшее пенсне.

— Классическая ошибка начинающего алхимика, дитя моё. Вы вкладываете в зелье не магию, а отчаяние. А оно, знаете ли, ингредиент крайне нестабильный. Взрывоопасный. Или, как в вашем случае, танцевально-ориентированный. Вы смотрите в окно, видите там нечто, что вам не по нраву, и выплёскиваете эту досаду в котёл. Зельеварение — это наука точная, а не сеанс психотерапии.

Он лениво потянулся, выгнув спину и выпустив длинные, острые когти, которые тут же спрятал обратно, и его янтарные глаза стали неожиданно серьёзными, пронзительными.

— Экзамен на носу, Василиса. Строительство избы — это не просто тест на знание заклинаний формовки и укрепления. Это отражение вашей души. Вашей сути. Какую избу вы явите миру, такова и вы сами. И если вы продолжите строить свою жизнь на фундаменте обид и разочарований, то и дом ваш будет таким же — жалким, скособоченным и готовым развалиться от первого же сквозняка.

— Боюсь, моя изба получится кособокой, кривоногой, с вечно протекающей крышей, и сбежит в лес при первой же грозе, ворча и проклиная свою создательницу, — безрадостно хмыкнула я, всё же подняв на него взгляд.

Кот Баюн посмотрел на меня долгим, глубоким взглядом, от которого по спине пробежали мурашки. Казалось, он видит не просто студентку-недотёпу, а всю мою рыжую, веснушчатую душу со всеми её трещинками, заплатками и неумело заштопанными дырами.

— Запомните, дитя моё, одну простую истину, — его голос снова стал бархатным и обволакивающим, как тёплый плед в дождливый вечер. — Кривой фундамент иногда держит крепче самого прямого и выверенного. Ибо в нём есть не только холодный расчёт, но и характер. Душа. Перестаньте пытаться быть «правильной». Это скучно, предсказуемо и, откровенно говоря, вам совершенно не идёт. А теперь ступайте. И постарайтесь, чтобы ваша комната перестала быть филиалом танцевальной студии. От вибраций у меня пенсне съезжает с переносицы, а это нервирует.

С этими словами он картинно закрыл глаза, снова превратившись в вальяжный, пушистый элемент библиотечного интерьера. А я осталась сидеть на холодном каменном полу, переваривая его слова. «Кривой фундамент…» «Перестаньте пытаться быть правильной…» Что он имел в виду? Что моя хаотичная, стихийная, неправильная магия — это не недостаток, а… особенность? Что моё неумение следовать правилам — это не баг, а фича?

Я медленно поднялась на ноги, чувствуя, как внутри, под слоем унижения и досады, зарождается не отчаяние, а злая, упрямая решимость. Ну да, я не Марья Искусница с её выверенными до миллиметра пассами и идеальными, как из учебника, заклинаниями. Моя магия — это буря в стакане, дикий танец стихий, который я едва могу контролировать. Так может, и не надо? Может, стоит просто отпустить поводья и посмотреть, что из этого выйдет? Может, нужно не пытаться уложить ураган в спичечный коробок, а дать ему волю?

Обратно в свою комнату я не шла — я летела на крыльях этого безумного, освобождающего озарения. Пляшущие носки были безжалостно, но с уважением к их таланту, пойманы и водворены в старый сундук, где их зажигательный топот стал глуше. Котёл с остатками экспериментального варева я, недолго думая, вылила в горшок к лишайнику-предсказателю — тот тут же окрасился во все цвета радуги, запульсировал психоделическими узорами и начал подёргиваться в такт какой-то неслышной космической музыке. Ладно, с ним разберусь позже. Возможно.

Сейчас — только экзамен.

Мой взгляд снова невольно метнулся к окну. Илья и Марья всё ещё были там. Теперь они сидели на скамейке под старой плакучей ивой, и он что-то увлечённо ей рассказывал, а она смотрела на него так, словно он был не просто студентом, а как минимум наследным принцем всея магического мира, который прямо сейчас предлагает ей руку, сердце и половину зачарованного королевства. В какой-то момент, словно почувствовав мой взгляд, Илья поднял голову. Наши глаза встретились на долю секунды. Это было похоже на удар тока. Короткий, обжигающий разряд, от которого перехватило дыхание. Марья, проследив за его взглядом, презрительно скривила свои идеальные губы. А Илья… он замер, и в его голубых, как летнее небо, глазах промелькнуло что-то странное. Не насмешка. Не равнодушие. А какая-то тень… боли? Стыда? Или мне просто отчаянно хотелось это видеть? Он тут же отвёл взгляд, снова сосредотачиваясь на Марье, словно обжёгся о моё окно.

Сердце сделало болезненный кульбит и рухнуло куда-то в район пяток. Показалось. Конечно, показалось.

— Ну, держись, Искусница, — прошептала я, решительно отворачиваясь от окна и задергивая штору. — Ты построишь себе идеальный, вылизанный пряничный домик. А я… я построю себе характер. С фундаментом. Кривым, но моим.

Внезапно в дверь робко поскреблись. Я удивлённо нахмурилась. Кого это ещё принесло в мою обитель хаоса? Открыв дверь, я увидела на пороге взъерошенного, как воробей, первокурсника с факультета некромантии, который дрожащей рукой протягивал мне небольшой, но увесистый, туго перевязанный мешочек из грубой холстины.

— Василиса? Это вам, — пролепетал он, краснея до самых кончиков ушей и боясь поднять на меня глаза. — Тут… записка.

Он сунул мне мешок, развернулся и удрал так, словно за ним гналась целая армия разгневанных упырей. Я с недоумением развязала тесёмку. Внутри, мягко переливаясь в тусклом свете комнаты, лежали редчайшие магические камни-светляки, которые обычно использовали для освещения самых глубоких подземелий и для укрепления особо мощных магических конструкций. Каждый такой камушек стоил целое состояние. А под ними лежал крошечный, туго скрученный свиток пергамента. Развернув его, я прочла всего два слова, выведенные до боли знакомым, размашистым почерком Ильи: «Для фундамента».

Я замерла, сжимая в руке драгоценные камни, которые начали мягко пульсировать теплом, отзываясь на мою магию. В голове взорвался фейерверк из противоречивых чувств, и каждый залп оставлял после себя лишь дым и пепел недоумения. Что это? Злая, изощрённая шутка? Попытка извиниться за тот болезненный взгляд? Зачем? Чтобы что? Чтобы я не чувствовала себя такой жалкой и раздавленной? Или чтобы у меня было меньше поводов ненавидеть его идеальную пассию, которая наверняка получит на экзамене высший балл? Это была подачка? Или… тайное послание, шифр, который могли понять только мы двое, как в детстве?

Вопросов было больше, чем ответов, и каждый из них колол сердце острой иголкой. Я посмотрела на сияющие камни, потом на сваленные в углу «строительные материалы» для моей будущей избы, которые я собирала всё лето: самоходный Камень-Перекатиполе, вечно недовольная Ветка-Говорунья, меланхоличный Задумчивый Гриб… и эти сияющие, могущественные самоцветы. Сочетание было абсолютно диким. Нелогичным. Кривым.

И я почему-то улыбнулась. Впервые за весь этот дурацкий, выматывающий день. Улыбнулась сквозь подступающие слёзы, которые так и не решились пролиться. Тепло от камней разливалось по ладони, и на мгновение мне показалось, что это тепло его руки. Глупость. Но такая сладкая.

— Кривой фундамент, говоришь, Ясновельможный? — прошептала я в гулкую тишину комнаты, подбрасывая на ладони один из тёплых, пульсирующих светом камней. — Ну что ж… Будет тебе кривой фундамент. Такой кривой, что сама директриса Яга ахнет.

Завтрашний экзамен обещал быть не просто интересным. Он обещал стать легендой. Или грандиозным провалом. С моей-то удачей — скорее всего, и то и другое одновременно. Но одно я знала точно: скучно не будет никому. Особенно мне. И в этом была вся я. Василиса. Ведьма-недоучка с пляшущими носками, неразделённым сердцем и целым мешком сияющих неприятностей, которые только-только начинали стучаться в мою дверь. И я, сама того не ведая, была готова распахнуть её настежь.