Глава 1

Тот кто мечтал

— Я не знаю, кем был мой отец на самом деле. Но однажды он сказал: «Мечты — это что-то, от чего нормальные люди вовремя отказываются».
А я тогда подумал — значит, я ненормальный.

Мне было двенадцать. Я стоял по щиколотку в углях и держал в руках нож, который расплавился на солнце, потому что забыл его у горна. Кусок пустой, скукоженной латуни. Ни пользы, ни смысла. Но мне казалось, что он важен. Потому что на нём была первая начерченная мной руна.

Никто её не понял. Никто и не пытался. Отец выкинул нож в ведро с водой и сказал, что если мне так нравится пачкаться, он найдёт мне настоящую работу.

Мать молчала. Она всегда молчала, когда происходило что-то, что казалось ей… необратимым. Потом, вечером, она принесла мне тряпку с вытертым углём и шепнула, чтобы я больше не чертил символы в амбаре. «Они не простят», — сказала она. Я тогда не понял, кто «они». Наверное, все.

Я рос в деревне, где слова “мечта” произносили, как ругательство. Здесь всё знали заранее. Кто с кем женится. Кто умрёт на поле. Кто выживет просто потому, что умеет вовремя промолчать.

Я не умел. Ни молчать, ни ждать.

Я хотел понимать, как устроено это всё. Почему железо гудит под пальцами. Почему некоторые вещи хочется делать, даже если за них бьют. Почему руны вспыхивают в голове ночью, как кометы, и не дают спать.

Почему, чёрт возьми, мне всё это нужно.

Никто не объяснял. Потому что в деревне, где я родился, не задавали вопросов. Их там хоронили. Вместе с остальными ошибками.

В кузне пахло ржавчиной и чьей-то усталостью.

Каэр сидел на корточках у горна, обхватив колени. Время давно вышло — по крайней мере, по меркам отца. Но отец спал. Или делал вид. А Каэр ждал, пока угли остынут настолько, чтобы можно было вытащить заготовку. Его первый нож.

Не для кого-то. Не чтобы продать. Просто чтобы был. Маленький, кривоватый, с неудачным лезвием и слишком короткой рукоятью. Но его. От начала до конца.

Он аккуратно коснулся черенка щипцами и, тихо выдохнув, вытащил из золы. Лезвие — мутно-серое, с тёмными пятнами. Слишком быстро остудилось. Он знал, что металл получился хрупким, но сейчас это было неважно. На нём была руна. Его собственная.

Выведенная по памяти, не из книги. Та, что приходила в голову по ночам. Кривоватая, неканоническая. Нечто между символом “удержания” и “искры”. Она не должна была работать. Но всё равно светилась, когда он смотрел на неё слишком долго.

— Ты опять тут возишься, — голос отца был низкий, как шлак, — думал, я не услышу?

Каэр вздрогнул. Но не отложил нож.

— Я почти закончил.

— Закончил? — отец шагнул ближе. Его ботинки хрустнули по золеному полу. — Закончил тратить моё время и топливо?

Он выхватил нож из щипцов. Посмотрел на него — грубо, будто вещь могла укусить.

— Что это за ерунда?

— Это… мой. Я сам. Рукоять — из тиса, я выстругал. И…

— Руны, — прервал отец, покачав головой. — Опять эти твои каракули. Где ты это берёшь, а? Кто тебя учит? Кто показывает?

— Никто. Я сам.

— Сам, — отец засмеялся, коротко, зло. — Сам, говорит. Ты даже в магазин сходить не можешь без того, чтобы не забыть, зачем шёл.

Каэр молчал.

Отец повертел нож в руках. Потом бросил в ведро с водой. Металл зашипел, исчез в глубине.

— Иди спать, — сказал он. — Хватит изображать из себя мастера. Хватит мечтать. Люди, у которых есть мечты, обычно голодают.

Он ушёл, оставив только запах перегретого металла и… пустоту. Каэр смотрел на ведро. Там, где только что была его первая руна.

Он не плакал. Не в этот раз. Просто встал, вытер ладони о штаны и вышел наружу.

На крыльце сидела мать. В руках — мокрая тряпка.
Она не спрашивала. Просто подала ему — вытереть руки. И щёку. Он не сразу понял, что по ней текло.

— Не все мечты делают тебя сильнее, Каэр, — тихо сказала она. — Некоторые ломают. Потому что никто не помогает их нести.

— Я не прошу помощи, — ответил он. — Я просто хочу, чтобы мне не мешали.

Она кивнула. Грустно. Понимающе. Как будто видела, как он уже уходит.

— Тогда жди. Не спеши. И делай то, что жжёт, но не сжигает, — сказала она. — Ты поймёшь, когда будешь готов.

Каэр сжал тряпку в кулаке.

Прошло три года.

Каэр стал громче. Нервнее. Колючее. Как гвоздь, вбитый в стену не до конца — качается, звенит, но не падает.

Он работал в кузне. Но не официально. Отец никогда не давал ему настоящий инструмент, никогда не пускал к меху, не разрешал браться за заказы. “Ковка — не для выдумщиков,” — говорил он, не поднимая глаз от штангенциркуля.

Каждую неделю Каэр слышал одни и те же слова:

— Это не твоё.
— У тебя руки для книг, а не для молота.
— Хочешь играть в мага — иди на ярмарку, там таких платком вытирают.

Но Каэр возвращался.

К ночи. В тайком разогретую печь. С обломками, с кривыми заготовками, с чертежами, исписанными грязными пальцами. Он крал обрезки, собирал обломки, выменивал медь у старьёвщиков за еду. Он делал всё, чтобы просто трогать металл. Не для отца. Для себя.

Однажды, среди ночи, он снова пытался вырезать простую руну стабильности. Он сжимал резец, пока костяшки не побелели. Линии шли криво. Усталость. Голова гудела.

Вдруг — стук. Глухой. Грубый. Дверь в амбар распахнулась.

Отец. Без слов. Он шагнул внутрь, сорвал пластину с верстака. Посмотрел. Не понял. И бросил в угол.

— Опять? — тихо, как перед дракой. — Опять это?

Каэр сжал кулаки.

— Это не “это”. Это ковка. Это руны. Это—

— Это чушь. Это нищета. Это бездарность. Ты думаешь, ты первый, кто решил быть “не таким, как все”?

— Я делаю. Я учусь. Я хочу—

— Ты хочешь не работать, — рявкнул отец. — Ты хочешь сказок. А мы тут живём. Понял? Живём, а не мечтаем. Ты живёшь под моей крышей. Жрёшь мой хлеб. И если ты думаешь, что я стану смотреть, как ты позоришь моё имя…

— У тебя нет имени! — Каэр выдохнул это прежде, чем понял, что сказал.

Молчание.
Отец подошёл ближе. Его лицо было пустым. Не злым. Просто отрешённым.

— Тогда собирай вещи, раз такой взрослый. Иди, куй своё будущее. Без меня.

Каэр не двинулся. Только смотрел.
Отец стоял ещё пару секунд — потом развернулся и ушёл, хлопнув дверью так, что с потолка посыпалась пыль.

Он не ушёл в ту ночь. И не на следующую.

Он перестал говорить с отцом. Совсем.

Не было ссор — не осталось слов. Лишь хруст щипцов в стенах, запах пепла на одежде, обломки тишины, в которые каждый из них прятал своё разочарование. Отец молчал, если Каэр был рядом, будто его не существовало. Иногда они пересекались за столом — взгляд в миску, не дальше. Иногда — в мастерской, когда Каэр выносил уголь или брал тряпку, не спрашивая. Отец отстранялся, как будто тот тень. Как будто его рука могла заразиться.

Он не бил Каэра. Не ругал. Просто вычеркнул. И это оказалось хуже.

Мать пыталась не вмешиваться.

Она говорила с Каэром на кухне, когда отец уходил спать раньше времени. Не напрямую. Через чай. Через паузы.

— Ты ел сегодня?
— Не помню. Наверное.
— Значит, не ел. Возьми хлеб. Он не вчерашний.

Она не задавала лишних вопросов. Но иногда, заметив новую вырезку у него на руке, только кивала, как будто вела счёт.

Каэр знал, что она помнит всё. Он просто не знал — надеется ли она, что он изменится, или просто молится, чтобы не умер по глупости.

Однажды, на деревенской ярмарке, он увидел рунника. Настоящего. С печатью гильдии. Тот продавал бракованные амулеты и резные жетоны с дешевыми символами на удачу. Каэр стоял полчаса, пока люди вокруг покупали побрякушки.

В какой-то момент рунник заметил его взгляд.

— Что, любопытно? — спросил он, лениво. — Хочешь такой же?

Каэр сглотнул.

— Эти не работают.
— Что?
— Эти. У тебя неверная инерция на линии канала. Символ “удержания” изломан. И стабилизация в нуле. Он вспыхнет, если жарко.

Рунник уставился на него. Потом — опустил глаза на амулет.

— Ты… где учился?

— Нигде. Я просто… — он запнулся. — Я ковыряюсь.

Мужчина несколько секунд молчал, потом подошёл ближе.

— Покажи руки.

Каэр показал. Треснувшие ногти, ссадины, чёрные подушечки пальцев. Знакомая боль — и стыд.

Рунник выдохнул.

— У тебя руки. Настоящие. Но глаза — ещё нет. Не думай, что раз можешь что-то увидеть, значит, умеешь. Видеть и делать — разное.

Каэр опустил взгляд.

— Но у тебя брак.

— У всех брак. Умные — знают, где он. У дерзких — пытаются исправить, не поняв суть. Хочешь совет?

Он кивнул.

— Делай. Ошибайся. Но делай всерьёз. Когда захочешь что-то показать — не мне. Кому-то, кто будет ломать, не просто хвалить. Тогда приходи.

Он протянул ему обломок стеклянной заготовки с выгравированным номером гильдии.

— Спрячь. Не теряй. Но не тянись к ней, пока не сможешь назвать себя.

Каэр сжал стекло.

Он не сразу понял, зачем это сделал.

Просто в одну из ночей — когда кузнечный дух в амбаре затих, а дом скрипел так, будто вспоминал чужие разговоры — Каэр открыл свой ящик с обломками и начал собирать из них что-то новое. Без цели. Без смысла. Не модель, не амулет, не тренировочную пластину.

Просто знак.

Кусок меди — старый, с вмятиной, неравномерный по толщине. Поверх — тёплый свинец, прижатый к заготовке грубым прессом. Линии — мягкие, но не точные. Где-то спешка, где-то дрожь в пальцах. Где-то — слишком много надежды.

Он начертал то, что чувствовал. Не пытался сделать красиво. Пытался сделать настоящим.

Символ был нестандартный — не из шестиугольной традиции. Он взял основу "поиска", но встроил в неё побочную ось, похожую на "стеснение" и "разлом". Получилось криво. Но… в этом было что-то.

Он держал пластину в руках и вдруг понял: он не хочет это прятать.
Он хочет, чтобы кто-то увидел. Не одобрил — именно увидел. Понял, что он есть.

На следующий день он повесил пластину на внутреннюю стену амбара. Не на свою. На ту, что была ближе к кузне отца.

На третий день он заметил, что пластина исчезла.

Он обошёл мастерскую. Не нашёл ни обломков, ни пепла. Просто — пустота.

Отец не сказал ни слова. Ни в тот день, ни после. За ужином — тишина. За работой — молчание. Ни взгляда, ни замечания.

Каэр кипел. Сначала — от обиды. Потом — от гнева.

В ту ночь он снова спустился в амбар. И снова взял медь. И снова вырезал. Глубже. Смелее. Он выбрал руну разрушения — не как угрозу, а как заявление. Как крик, вложенный в металл.

Он вырезал:

"Я есть. И ты ничего с этим не сделаешь."

И утром — прикрепил на дверь кузни.

Снаружи.

Отец не сорвал её. Не сломал. Просто… закрыл дверь, не глядя.

Каэр понял: хуже ненависти — равнодушие.

Но и в этом была победа.

Он не просто мечтал. Он настоял.
Он выковал присутствие.

Пусть и хриплое. Пусть без имени.

Но оно прозвучало.

Он начал приходить в амбар раньше.

Не из страха, что пластину снова сорвут. Не из принципа. Просто потому, что, пока внутри него ещё дрожала злость, в пальцах была нужная точность.

Он садился на пол, где доски уже выгнулись от времени, и начинал резать.

Без схем. Без набросков. Интуитивно. Он вбивал в металл то, что не мог сказать отцу, матери, себе. Иногда линии выходили кривые — тогда он грыз ноготь и начинал заново. Иногда — слишком прямые, будто под кого-то другого. Их он тоже отбрасывал. Оставлял только те, в которых руна звенела на уровне костей.

Так родились несколько заготовок, которые он не стал выбрасывать.

Он начал их складывать в ящик, подпирая кусками ткани, как маленькие обеты. Ни одна не была совершенной. Но в каждой было что-то личное. Как если бы буквы не складывались в слово, но уже пахли смыслом.

— Ты опять? — однажды спросил голос за спиной.

Он вздрогнул. Повернулся. Тонкая фигура в дверях. Лия. Дочь ткача, на год старше. Прямая спина, коса, небрежно закинутая за плечо. С ней он не разговаривал, но знал. Потому что все в деревне знали всех. И особенно тех, кто был не как все.

Она присела на корточки, не дожидаясь приглашения. Взяла одну из пластин. Повертела. Почти уважительно.

— Это работает?

— Иногда.

— Что делает?

— Ничего полезного. Пока.

Она кивнула, будто услышала больше, чем он сказал.

— Ты хочешь быть кузнецом?

— Я хочу делать… не то, что от меня ждут.

— Ага, — она усмехнулась. — Ты из этих. Из мечтателей.

— А ты?

— А я… из наблюдателей. Мне нравится смотреть, как другие мечутся.

Каэр фыркнул.

— Почему зашла?

— Слышала, ты снова вырезаешь руны. И не прячешь. Это... смело.

Он не знал, как на это реагировать. Не привык, что кто-то говорит не с насмешкой, а с вниманием.

— Ты ведь знаешь, что про тебя говорят? — продолжила она.
— Да. Что я странный. Что разговариваю с железом. Что на меня "плохо влияет кузня".

— Нет. Говорят, ты не боишься. И это пугает больше всего.

Он замолчал.

Потом тихо:

— Бояться — не стыдно.
— Не бояться — опаснее.

Они сидели в амбаре, среди обугленных досок и запаха меди, как два чужих в привычном месте.

Лия вернула пластину. Поднялась.

— Если сделаешь что-то, что будет работать — покажешь?

— А ты поверишь?

— Нет, — она улыбнулась. — Но, может, захочу поверить.

И ушла.

Каэр долго сидел, глядя ей вслед.

Он впервые подумал: а если я не просто ошибаюсь? А если это действительно может быть чем-то?

А если я могу дать другим то, что сам себе никак не объясню?

Он не знал, зачем сказал “да”.

Это было спонтанно, почти защитно — как если бы не ответил тогда, она унесла бы с собой часть его.
А теперь у него была задача. Самая невозможная из всех: сделать что-то для другого человека.

Не просто кусок металла с загогулиной. Не кусок “я злюсь”. Не «смотри, как я умею».
Что-то настоящее. Смысленное. Работающее.

Он два дня ходил кругами, то держа в руках обломок пластины, то просто стоя у стены и разглядывая линию трещины в доске, как будто там был ответ.

Руны — это не просто рисунки. Они отражали что-то внутри. В каждом изгибе была эмоция, состояние, намерение.
И если ты сам не знал, что хочешь — металл отвечал молчанием.

Что она чувствует, когда смотрит? — думал он.
Что она боится потерять?

Он вспомнил, как она сказала:

“Мне нравится смотреть, как другие мечутся.”
Но голос её тогда дрогнул. Почти незаметно. Он услышал. Не умом — внутри.

Она боится застыть.

Именно в этом Каэр был уверен. Не смерти. Не боли. Она боится превратиться в то, что стоит, смотрит — и никогда не двигается.

Он начал с основы. Маленький круг, без замков, без охранных плетений. Центр — нестабильная энергия. Та, что тянет наружу. Внутрь он вплёл модифицированную руну импульса — ослабленную, но с продлением.

Это не должно было светиться. Не должно было щёлкать. Оно должно было шевелиться.
Чуть-чуть. Почти неощутимо.

Он пробовал трижды. Первый обломился — симметрия. Второй перегрелся — пошёл в трещину. Третий… просто не чувствовался.
С четвёртым он даже не сразу понял, что получилось.

Он оставил пластину на ночь у окна. Утром она была холодной, но когда он взял её в руки — словно внутри прокатился щелчок.
Не магия. Не сила. Просто... импульс. Едва заметный. Как будто металл ожил, чтобы напомнить: двигайся.

Каэр смотрел на заготовку и впервые не думал: “недостаточно”.
Впервые он подумал: это — она.

Он нашёл Лию у ручья, где она сушила холсты на камнях.

— Ты правда решил? — спросила она, даже не оборачиваясь.

— Я сделал.

Она повернулась. Взяла пластину. Повертела. Провела пальцем по краю.
Сначала — ничего. Потом... слегка приподняла бровь.

— Оно... дрожит?

— Не дрожит. Двигается. Почти незаметно.
— Как?

— Не знаю. Но ты поймёшь.

Она прижала пластину к груди — не как украшение, а как тайну.
Задержала взгляд.

— Ты умеешь делать невозможное, Каэр. Знаешь, что это значит?

Он качнул головой.

— Теперь ты не сможешь сказать, что это всё — просто игра.

И ушла.

Оставив ему в груди ощущение, как будто внутри руны зашевелилось что-то ещё.

С тех пор он стал работать иначе.

Что-то в нём сдвинулось. Не шумно. Не героически. Просто как будто все куски, что раньше шатались в груди — встали плотнее. Не в идеальный порядок, но хотя бы не разваливались.

Он по-прежнему приходил в амбар, когда село солнце и отец захлопывал двери кузни.
Но теперь рука не дрожала, когда он брал резец.

Не потому что стал увереннее. Потому что теперь знал, что кто-то это носит.

Он не видел Лию несколько дней. То ли она избегала встречи, то ли просто жила своей жизнью. Но он знал: если бы пластина не откликнулась — она бы вернула её. Или не пришла вообще.

И в этом — было достаточно.

На пятый вечер, когда он снова чертил у стола, дверь в амбар приоткрылась.

— Ты серьёзно хочешь, чтобы это стало делом? — прозвучало с порога. Голос был незнакомый, но не враждебный. Молодой, но не насмешливый.

Каэр обернулся. В проёме стоял Арен, ученик деревенского сборщика трав. Кроткий, вечно со спутанными волосами и пятнами на коленях. Тот, кого все считали «странным», потому что он больше разговаривал с грибами, чем с людьми.

— Кто тебе сказал? — спросил Каэр.

— Лия, — пожал плечами Арен. — Я попросил что-то для сна. Она дала мне вот. — Он протянул крохотный амулет с вырезанной рунной петлёй.

Каэр взял, осмотрел. Он точно не отдавал ей ничего такого… но это была его руна. Только изменённая. Упрощённая. Приспособленная под чужое дыхание.

— Она переделала, — хрипло сказал он.

— Работает. — Арен пожал плечами. — Я сплю.

Они замолчали.

Потом Арен сел рядом, скрестив ноги.

— Ты мог бы… научить? Не всё. Только немного.
— Это не так работает.
— А как?
— Это не про выучить. Это про… услышать. Внутри.

— Ну, у тебя же вышло?

— Я долго не слышал. До сих пор — не всегда.

Арен кивнул. Смотрел на металл, не мигая. Потом снова поднял взгляд.

— Если ты начнёшь учить других — они начнут за тобой смотреть. Пойдут слухи.

Каэр усмехнулся.
— Они и так идут.

— Разница в том, что сейчас ты странный. А потом станешь опасный.

Каэр пожал плечами.

— Мне всё равно, как они назовут. Главное — чтобы видели.

— Это тоже руна? — Арен кивнул на новый набросок на столе.

— Нет. Это попытка.

— А в чём разница?

Каэр взглянул на него. Улыбнулся впервые за долгое время. Настояще.

— Попытка — это когда ты ещё не знаешь, получится ли. А руна — когда ты уже вложил в неё себя. Даже если она не работает.

— То есть… ты делаешь попытки — ради кого?

Он не сразу ответил.

— Ради тех, кто не может сам. Или не знает, что может.

Арен встал.
— Тогда я скажу Лие, что ты не просто чудной.

— А кто?

— Чуть-чуть светящийся.

Он ушёл.

Каэр долго смотрел в след, потом опустил взгляд на новый контур.

Он не знал, будет ли это амулетом. Или ключом. Или просто… меткой.

Дверь амбара захлопнулась с грохотом.
Каэр едва успел отложить резец, как в проёме появился отец. Без предупреждения. Без слов.
В руках — связка его пластин, перевязанных бечёвкой, как мусор.

— Ты думал, я не найду? — голос был ровный, как у мясника перед ударом.
Каэр медленно поднялся. Смотрел — не на лицо, на руки.
Пластины были погнуты. Некоторые — сломаны. Одна — оплавлена по краю.

— Это мои.
— Были. Теперь — позор. Я сжёг половину. Этим даже чистить печь нельзя.

— Ты… даже не пытался понять.
— А ты думал, я должен? Я должен сидеть и восхищаться, как мой сын позорит моё имя, калечит металл, и делает из себя шута для деревенской детворы?

— Я работал над ними. Годами.
— Ты вонял ими.
— Это всё, что у меня было!

— Тогда у тебя не было ничего.

Каэр сжал кулаки. В груди — не боль, не страх. Пустота. Гулкая. Как перед обвалом.

— Ты не говорил со мной два года. Ни о чём. Ни разу.
— Потому что не о чем говорить с тем, кто выбрал быть ничем.

— Я не выбирал. Я чувствовал. Это было во мне с детства. Ты бы понял, если бы… если бы хоть раз смотрел на меня, а не сквозь!

Отец усмехнулся. Горько.
— Я смотрел. И всё, что видел — это ошибка.
— Тогда прости, что я не стал тобой! — голос сорвался. — Что не захотел ломать чужие руки, чтобы они били молот ровно, как ты. Что не стал глухим, как ты! Не оглох от собственного эха!

Отец шагнул ближе. Резко. Его лицо — пустое. Не злое. Омертвелое.

— Я был дураком, что не выкинул тебя в детстве. Мать защищала. Она верила, что ты вырастешь человеком.
— Она была права.

— Нет. Ты — паразит, Каэр. Ты живёшь за счёт моей работы, моего хлеба, моего имени. И гадишь в мой амбар. Думаешь, ты особенный? Думаешь, ты маг? Творец?
Ты — беда, которую я слишком долго терпел.

У Каэра подогнулись пальцы. Он шагнул назад. Один. Потом — вперёд.

— Тогда хватит. Я не буду есть твой хлеб. Я не буду спать под твоей крышей.
— Так иди. Прямо сейчас.
— Иду.

Он прошёл мимо. Прямо. Медленно. По пути — схватил плащ, заплечный мешок. Больше ничего.
Ни оберега. Ни денег. Ни слов.

Отец стоял, не шевелясь.
Только бросил в спину:

— Если вернёшься — дверь будет закрыта.
— Ты всегда её держал закрытой. Просто теперь я это понял.

И вышел.

Ветер был резкий. На небе — ни звезды. Только чёрная сталь над деревней.

Каэр не знал, куда идти.

Но впервые не чувствовал вины за то, что хочет жить иначе.

Он шёл, и каждая ступенька под ногами казалась звенящей.

Он уходил. Не как беглец.

А как тот, кто больше не должен оправдываться за то, что он живой.

Темнота снаружи была густой, как невычищенная сажа в горне.

Каэр шёл почти наугад. Сперва — по тропе, по которой выгоняли скот. Потом — по сухим каналам, потом — мимо заброшенных хуторов. Сначала он пытался считать шаги, ориентироваться по звёздам. Потом — просто шёл. Машинально. Без мыслей. Как будто тело знало, куда идти, а разум ещё не успевал.

Он не взял еды. Не взял одеяла. Не взял даже один из амулетов, что хоть как-то могли защитить от холода.
Он просто шёл прочь. Из того дома. Из себя прежнего.

Столица была ближе, чем казалась. Два дня пути, если не сбиться. Он сбивался. Часто.
Потому добрался только к четвёртому — промокший, голодный, с грязью на щеках и синяками под глазами.

Но она была там.

Подъёмы из чёрного камня, многослойные улицы, трубы, которые шипели от пара даже ночью. Гул голосов, звон металла, стоны механизмов, запахи сырой меди, испорченной рыбы и дешёвых благовоний. Столица не ждала. Она просто была. Как непреложный факт.

Каэр стоял на окраине, будто у края другого мира. Всё в нём было мокрым, измученным и… пустым.
Но внутри — где-то в центре грудной клетки — всё ещё пульсировала та самая руна. Мечта. Пусть и выжженная, но живая.

Он сделал первый шаг.
Потом второй.
И вошёл.

Сначала было страшно. Всё слишком громкое, слишком быстрое. Люди не смотрели в глаза. Двери не открывались сами. Его плащ был смешон, его лицо — грязным, его голос — тихим. Он спрашивал про кузни, и его посылали. Говорил, что умеет работать — ему не верили. Спал под навесом, рядом с котами и каким-то вечно бормочущим стариком.

Но на третий день ему повезло.

Кузня, на втором уровне, между каналами и рынком. Табличка стёрта. Мастер — седой, молчаливый, с рукой на перевязи. Заметил, как Каэр разглядывал разбросанные лезвия.

— У тебя руки не уличные, — буркнул он.

— Я работал.

— Где?

— В деревне. У отца.

— Давно?

— Всю жизнь. До позавчера.

Мастер хмыкнул.

— День в кузне — два в угле. Один день — моё железо. Если не сдохнешь — поговорим.

Каэр кивнул.

На следующее утро он вышел в мастерскую, натёр ладони солью, чтобы хоть как-то скрыть дрожь, и впервые за всю свою жизнь начал работать не в тени отца.

Молча. Без разрешения. Без страховки.

Мастер звали просто — Стерр. Без фамилии. Без титулов. Просто человек с одной рукой и с лишённым всякой романтики отношением к металлу. Он не говорил "ковка", он говорил "работа". Не "жар", а "температура".

Каэр сперва боялся, что не справится. Но страх — не то, что останавливало. Он превращался в действие. В удары, в сосредоточенность, в то, чтобы сделать хоть что-то правильно. Хоть на один удар молота.

— Ты слишком резко режешь, — буркнул Стерр на второй день, когда Каэр принялся выправлять скос. — Ты не в драке, ты в кузне. Тут всё происходит медленно. Как месть.

Каэр сжал губы, но кивнул.

Он слушал. Не потому что боялся, а потому что хотел. Хотел выжить в этом месте. Хотел научиться. Хотел доказать, что может работать рядом с другими, а не только в тени, в амбаре, как дикий.

Каждую ночь он возвращался в свой угол — под лестницей в подсобке. Там пахло пылью, кошками и чем-то гниющим, что никто не мог найти. Он отмывал руки, перебинтовывал пальцы и доставал обрывки своих старых чертежей. Пластин не осталось — всё, что было, сгорело в прошлом. Но он помнил линии. Траектории. Ошибки. Он пытался набросать новую руну, но получалось плохо. Что-то мешало. Шум в голове.

Ты не дома.
Здесь другие правила.
Здесь не ждут.

— Ты говорил, что знаешь руны, — однажды бросил Стерр, не отрываясь от меха.
— Я... — Каэр опустил взгляд. — Я умею делать свои.
— "Свои" — это когда их проверили другие. Пока ты делаешь — это просто фантазии.

— У меня сработали. Дважды.
— Значит, тебе повезло.
— Или я — не просто фантазёр.

Мастер отложил заготовку. Поднял на него глаза.

— Дети с улицы приносят к нам железки с выцарапанными символами и называют это магией. Думаешь, ты отличаешься?

— Да, — тихо, но чётко.

— Почему?

— Потому что я не ищу силу. Я ищу смысл.

Молчание. Несколько секунд. Потом — хриплый, будто из песка, смешок.

— Значит, так и скажи следующему, кто будет смеяться с твоих "загогулин". Что ты ищешь смысл. Посмотрим, сколько у тебя зубов останется.

Каэр хотел ответить, но не стал. Просто опустил взгляд и вновь взялся за напильник. Потому что это был единственный способ остаться здесь — терпеть, делать, и ждать. Свой момент.

Он ошибался. Много.
Не из лени — из нервной торопливости. Из желания сразу сделать «что-то достойное». Потому что каждый день в столице, каждое утро под чужой лестницей, каждый раз, когда кто-то проходил мимо, не замечая его, — всё это казалось проверкой: имеешь ли ты право быть здесь?

Каэр хватался за заготовки, как за шанс. И срывался.

Он перегревал металл.
Неправильно закручивал спираль.
Сбивал линию реза.
Ломал рукояти.

Иногда Стерр молчал. Иногда просто коротко бросал:

— Снова.

Или:

— Не трогай больше это. Сегодня — на мех.

Или:

— Если ещё раз испортишь, ты уйдёшь.

Он пытался вставить руну. Своя, упрощённая, проверенная на обломке стекла. Символ на притяжение, тонкий. Работал с медной цепочкой, которую заказала торговка для защиты от краж. Вроде бы всё легло правильно. Симметрия выверена. Канал устойчив.

Но на следующий день цепочка раскололась прямо на шее заказчицы, когда та просто подняла ящик.

Она вернулась в ярости. Бросила обломки на прилавок и потребовала возврата денег. Грозилась жаловаться. Говорила, что если бы цепочка порвалась на мосту — её могли бы столкнуть в канал.

Стерр слушал молча. Только потом, когда женщина ушла, взглянул на Каэра.

— Это ты?

Каэр хотел соврать. Хотел сказать, что не прикасался. Но сказал:

— Да.

Он не оправдывался. Не объяснял. Только стоял.
И Стерр только кивнул.

— Подожди.

Он ушёл в мастерскую. Вернулся с мешочком. Бросил на стол. Тот звякнул.

— То, что ты заработал. Честно. Минус материалы.

Каэр не двинулся.

— Всё?

— Всё, — сказал Стерр. — Ты не глупый. Но ты не здесь.
— Я могу...
— Ты не здесь, Каэр. Это не про молот и не про символы. Это про порядок. А ты — как незатянутый винт в машине. Она трещит. От тебя.

Он взял с полки железную полосу. Показал.

— Ковка — это не "вдохновение". Это ошибка, исправленная сто раз. Ты торопишься. Кричишь в металл. А он тебя не слышит.

— Если я уйду — я не вернусь, — сказал Каэр.

— Я и не зову.

Мешочек остался у него в руке.
Тяжёлый. Глухой.

Больше никто ничего не сказал.

Он ушёл без слов.

Не потому что был гордым. Потому что иначе бы сорвался — сказал что-то лишнее, хлопнул дверью, разбил чужой инструмент. А Стерр этого не заслуживал.

Он просто ушёл. С мешочком монет, с обломком собственной веры в кулаке.
Смешно — а ведь он хотел остаться. Хотел доказать. Сделать. Быть.
Но теперь, как и тогда, в деревне, всё закончилось тишиной на выходе.

Первую ночь он спал под трубой. Вторую — на рынке, под прилавком с сушёными травами. Утром его прогнала торговка, бросив вслед:

— Если будешь воровать, я вызову гильдию!

Он не воровал. Пока.

Третьей ночью он нашёл закуток у старого склада — крыша текла, но стены были. Там было чуть тише. Там он выложил на пол медный обломок, достал уголёк и снова начал резать линии.

Пальцы дрожали. Мысли вязли. Он начинал и бросал. Начинал и срывался.
В нём было слишком много шума. Боли. Пустоты.

Ты не в деревне.
Ты не в кузне.
Ты нигде.

Но потом — внезапно — получилось.

Одна из рун села. Неидеально. Но чётко. Словно металл вдохнул.
Символ не был полезным. Не защищал, не усиливал.
Он просто... был. Как отпечаток.
Как подпись: я ещё жив.

Через несколько дней он услышал:

— Ты тот, кто у Стерра работал?

Каэр поднял глаза. Парень. Старше. В мятом кожаном жилете. Глаза, как у тех, кто давно не верит, но не умирает. На поясе — медная цепь с ржавыми символами.

— Я видел твои штуки. На рынке. Ты сам вырезаешь?

Каэр не ответил сразу.

— А что?

— У нас тут есть место. Неофициальное. Кузня под каналом. Работа простая. Вещи делать. Символы, замки, иногда ключи. Денег немного. Но крышу даём.

— И что взамен?

— Не облажайся. Нам не нужны мечтатели. Нам нужны руки.

Каэр сжал губы. Он слышал это уже.

Но он также слышал другое:
Крыша. Инструмент. Руна, которую никто не отберёт.

Он кивнул.

— Я умею.

— Тогда иди. Завтра в полдень. Спроси “где ворон спит” — тебе покажут.

Парень ушёл. Каэр остался сидеть, прижав ладонь к новой рунной пластине.

Она всё ещё была тёплой.

Кузня под каналом не имела имени. Её называли просто — “Нижняя”, или “где ворон спит”. Там не было табличек, ни лицензий, ни надзирателей от гильдии. Только копоть, пар, запах горелого масла и лязг железа, который никогда не прекращался. Даже ночью. Особенно ночью.

Каэра провели через задний вход — между двумя шахтами, через лестницу, где стены были в копоти по плечи. Один раз он поскользнулся, ударился локтем. Никто не подал руки. И это было честно.

Работа оказалась грязной, тяжёлой и унизительной.
Он не ковал.
Не резал.
Даже не точил.
Его использовали как человека, который держит, таскает, дуть в мех, убирать стружку, мыть меха, гасить угли, тянуть грузы.

— Руками не трогай стол, — сказал бригадир в первый день. — И если сунешь свою руноцарапалку в один из заказов — вылетишь, даже если будешь спать под мостом.

Каэр кивнул. Он не возражал.

Не потому что согласен.
Потому что не мог позволить себе быть гордым.

Первую неделю он молчал.
На вторую — его начали звать "Кусок".
— Эй, Кусок, принеси заготовку.
— Эй, Кусок, опять пролил воду.
Он не обижался. Он даже смеялся вместе с ними. Иногда.

Он ел чёрствую лепёшку и варёный лук. Спал в углу на куске ткани.
Он жил. Пусть и на минимуме.

Но по ночам — когда жара уходила, и весь металл остывал — он доставал свои обломки. И чертил. Без огня. Без меха. Просто — пальцем по пеплу, голосом внутри себя, линей в воображении.

Он не знал, как назвать это.

Это был не труд.

Это было памятью.

Однажды один из рабочих увидел, как он что-то рисует на плите.
— Эй, ты чего?

— Просто линии.
— Это ты в это веришь, да? В символы, что-то там магическое?

Каэр пожал плечами.
— А ты веришь, что всё, что мы делаем, кому-то нужно?

Рабочий замолчал. Потом буркнул:

— Смотри, чтоб тебя за это не выкинули.

Так прошёл месяц.

Пальцы болели. Глаза щипало от угля. Деньги — скудные. Мечта — молчала.

Но Каэр знал, что именно сейчас он становится сильнее, чем был в доме отца, чем в кузне Стерра, чем в первый день в столице.

Сейчас он прошёл через бесполезность и всё ещё не бросил.

Он не называл это гордостью.
Он называл это — всё ещё быть.

Он начал откладывать на третий месяц.

Не сразу. Сперва — просто собирал мелочь, чтобы не остаться без ужина, когда в кузне выдавали плату с опозданием. Потом — на запасные бинты для пальцев. А потом, однажды, случайно высыпав всё из кармана, он увидел: монет стало больше, чем ожидал.
Не много. Но достаточно, чтобы впервые подумать о будущем.

Не ночлег. Не выживание. Дом.

Не особняк. Не башня. Просто — своё место. Пусть даже в самом дне города.
Где никто не скажет “выметайся”. Где можно повесить свою пластину и не бояться, что её сожгут.

С тех пор он стал откладывать строго.
По медяку в день. Иногда по два.
Никаких трат, кроме еды, инструмента и тряпок.

Он начал читать объявления. Спрашивать у тех, кто когда-то “переезжал”, держал боковые коморки, спал в переулках, но потом вылезал.

Оказалось, где-то на границе Подгорода, ближе к старым мельницам, можно выкупить комнату в сгоревшем доме. Без окна. С гнилыми досками. Но под крышу. Без хозяев. Если повезёт — никто не сгонит.

— Сколько? — спросил Каэр у хриплого старика на улице.

— Два серебра и восемь медяков. Без записи. Без бумаги. По рукопожатию. Ночью покажу.

Каэр кивнул.

Почти половина уже есть.

Он работал ещё больше. Спал меньше.
Стал брать лишние смены, таскать руду для литья, точить то, что другие ленились. Его перестали звать “Кусок”. Теперь — “Грызень”. Потому что он грыз работу, как будто хотел съесть её.

Он не пытался больше ставить руны. Не показывал никому свои пластины. Просто продолжал резать — на обломках, на угле, на старом гвозде, где угодно. Это было уже не ради мечты. Это был ритуал выживания.

Каждая линия — как шаг ближе к двери, которую он сам себе строил.

Иногда он думал о доме. Не о стенах. О тишине внутри.
О том, как можно будет не бояться закрыть глаза.
Как можно будет не слушать, не дышать чужим ритмом, не оглядываться.

Там он повесит всё, что было выброшено. Обломки. Ошибки. Первая руна. Пусть даже сломанная.
Там он вспомнит, как звучал металл, когда он был не для рынка, не для гильдии, не для выживания — а для себя.

Глава 2

Мелочи помнят, когда ты забыл.

Он потерял счёт дням.
Мир стал однотонным: грязный металл, чёрствый хлеб, рёв горна, чьи-то сапоги в лицо, если заснул не там.

Иногда ему казалось, что он никогда не уходил. Что всё — и Стерр, и Лия, и дом — это просто вырезанный кусок сна, забытый после пробуждения.
Здесь никто не спрашивал имя. Здесь ты был тем, что можешь унести и починить.

Каэр справлялся. Молчал. Делал своё. Собирал монеты.

Он почти не чертил руны. Не потому, что передумал.
А потому, что боялся начать — и понять, что больше не чувствует.

Он вставал до рассвета.
Не от звука — от тишины, в которой начинался день.
Мир просыпался не светом, а грохотом железа, скрежетом подъемников и бранью сменщиков.

Он тянулся, с трудом разминал затёкшие плечи, мыл лицо холодной водой из ржавой трубы, ел сухарь с остатками вчерашней похлёбки — и шёл вниз, в дым и пар.

Кузня “Где ворон спит” жила без пауз. Здесь не было выходных.
Была только смена чужих рук, день за днём.

Каэр таскал болванки, выгребал шлак, дул в меха, вёл подсчёты в журнал, иногда — держал заготовку, пока кто-то из старших бил по ней с рассеянной злостью.
Его не ругали. Но и не хвалили. Он стал частью фона, как старая наковальня или скрипучие двери.

Иногда он пытался вспомнить, зачем пришёл. Не буквально — не сюжет. А суть.
Что горело внутри?
Что звалось мечтой?

Он не помнил.

Он только знал:
если хватит на крышу — будет легче.
Если доживёт до конца недели — сможет отложить ещё.
Если не заболеет. Если не подскользнётся. Если не ошибётся.

Вечером он падал в угол под лестницей.
Ноги болели. Пальцы — гудели от ожогов. Голова — пустая, как выжатая тряпка.

И в этой пустоте было легче дышать, чем в снах.

Потому что сны возвращали запах рунного пепла.
Голоса. Лию.
Отец.
Металл, который отзывался.

Он просыпался с липкой спиной и сдавленным горлом. И шёл на смену. Без вопросов.

Так прошёл месяц.

Потом — второй.
Мечта не умерла. Просто умерли слова, в которых она жила.

Осталось тело. Руки. Усталость. Деньги.

И жёсткое, тупое “пока не сдохну — иду дальше”.

Он проснулся и не встал.

Впервые за всё это время.

Сквозь потолок скрипели шаги, кто-то внизу уже запускал меха, шипели трубы, за стеной кашлял пожилой рабочий. Мир начинался, как всегда — без него.

Каэр повернулся на бок. Потянулся. И вдруг поймал себя на мысли:

А что будет, если я просто не приду?

Он ждал внутри тревоги. Страха. Гнева.
Но ничего не пришло.
Только пустое, лёгкое "а почему бы и нет?"

Он встал. Помыл лицо. Накинул куртку. И — ушёл. Не в кузню.
А просто — в город.

Он шёл по рынку. Мимо лавок, где продавали рыбу, лепёшки, крашеную ткань и якобы “артефакты” по скидке.
Проходил мимо людей — чужих, суетливых, пахнущих едой, паром, потом и бессмысленным враньём.

Никто не смотрел ему в глаза.

Это было... странно приятно.

Он купил пирожок. Горячий, с луком. Сел на низкий порог у площади.

— Ты первый из вашей кузни, кого я вижу при свете дня, — раздался голос сбоку.

Каэр повернул голову. Рядом на ступеньке сидела девушка лет двадцати. Бледная, с платком на волосах, в руках — корзина с тряпками и мелким товаром. Глаза — внимательные.

— Я не работаю сегодня, — просто ответил он.

— Заболел?

— Вроде нет.

— Тогда тебе завидуют. Я работаю всегда.

— Не работаешь — не ешь?

— Типа того, — пожала плечами. — Но не только. Если я не работаю — я начинаю думать.

Каэр усмехнулся.
— Это плохо?

— Смотря о чём. Иногда — да. Особенно, если вспомнить, что ничего не меняется.

— Ты всегда сидишь тут?

— Я двигаюсь по кругу. Мои клиенты — тоже. Мы как чайки на рынке: все знают, кто где клюёт. А ты кто?

— Каэр.

— Я Эм. Без продолжения. — Она кивнула. — Ты давно в городе?

— Достаточно, чтобы понять, что он не ждёт.
— А ты ждал?
— Когда-то — да.
— Глупо.

Он кивнул.
— Глупо.

Они помолчали. Город шумел рядом, но между ними повисла тишина — не неловкая, а… усталая. Родственная.

— А ты что умеешь? — спросила она.
— Таскать, молчать, держать металл.
— По глазам не скажешь. Там что-то другое.

— Что?

— Неназванное. Но живое.

Он не ответил. Только смотрел на проходящих людей. Кто-то смеялся, кто-то плевался, кто-то ругался.
А он просто был.
В первый раз — без нужды быть кем-то.

— Слушай, — сказала Эм, вставая. — Если будешь ещё гулять — ищи меня здесь. Мне бывает скучно.
— Хорошо.
— И если ты вдруг решишь, что хочешь говорить — просто начни. Я умею слушать.

Каэр кивнул. Она ушла.

Он остался сидеть, с остывшим пирожком в руках, и странной тишиной внутри.

Он не планировал. Не обещал себе ничего. Не строил надежд.
Но на следующий вечер — пришёл.

Сначала — вяло. Будто случайно оказался мимо.
Постоял с другой стороны улицы. Сделал вид, что рассматривает фрукты на прилавке. Потом всё-таки подошёл, присел на ту же ступеньку, кивнул — молча.

Эм взглянула на него, не удивилась.

— Сегодня ты выглядишь так, будто пережил войну и нашёл сапог от победителя.

— Только сапог, — хрипло усмехнулся он. — И не моего размера.

— Всё равно больше, чем у меня. У меня только корзина и плохой слух.

Она снова вязала что-то из верёвок. Сидела боком к солнцу, и волосы выбились из-под платка, тонкие, почти белёсые на фоне серого неба.

Каэр молчал. Но не уходил.

И так было — снова. И снова.

Каждый вечер — после смены, после гари, после дневной рутины, когда руки гудели, а спина ломилась — он приходил.

Иногда говорил. Иногда — только сидел.
Эм говорила больше. Но всегда — ровно столько, сколько нужно.

— Сегодня ты не хромаешь.
— Некуда. Всё равно.

— Смотри, какой парень шёл — он в шляпе! Кто носит шляпы в этом аду?

— Те, кто хочет, чтобы их заметили.

— Тогда он ошибся адресом.

Иногда она показывала ему странные мелочи:
Оберег из проволоки, вырезку из старой книги, обломок фарфора с символом, который она называла “счастливый треугольник”.
Каэр смотрел, молчал, иногда кивал. Но внутри него шевелилось.
Не чувства. Память.
Как будто её мелочи открывали дверь туда, куда он боялся смотреть.

Они сидели, как обычно — на тех же ступенях, под тем же кривым фонарём, в окружении уличного шума, который со временем стал не фоном, а почти родным гулом.

Эм перебирала свои верёвки. Иногда делала узлы, иногда распутывала. Каэр сидел молча, руки на коленях, взгляд в пол. Усталость висела на нём, как мокрый плащ, но в лице не было ни злости, ни боли. Только пустая устойчивость.

Эм вдруг сказала, негромко, без упрёка:

— Ты ведь понимаешь, что так можно прожить всю жизнь и даже не заметить?

Он не посмотрел на неё. Только чуть наклонил голову.

— В смысле?

— В смысле — вот так. Просыпаться. Работать. Есть чёрствый хлеб. Умирать по частям. И быть... ну, как ты. Без даже попытки.

Пауза. Он хмыкнул.

— Есть такая поговорка, — сказал он, и голос у него был глухой, почти как шорох. — “Рождённый ползать летать не может.”

Она отложила верёвку. Посмотрела на него долго. Без выражения.

— Раньше я думал, что это бред, — продолжил он. — Надменное, выдуманное оправдание чужой лени. А теперь...
Он пожал плечами.
— Теперь я понимаю, что это правда.

— Почему?

— Потому что у тебя может быть мечта, руны, идеи, даже пламя внутри. Но если тебе каждый день вбивают в голову, что ты — никто, и каждый шаг вверх встречают пинком вниз... ты однажды просто перестаёшь вставать.

Он повернулся к ней. Глаза — не жалостливые, не озлобленные. Просто спокойные. Как у человека, который давно смирился с тем, что небо — это витраж.

— Я не хочу меняться, Эм. Потому что устал хотеть.
Потому что если хочешь — значит ждёшь.
А если ждёшь — значит снова обожжёшься.
А я не железо. Я больше не выношу перековку.

Эм ничего не ответила сразу.

Она посмотрела в сторону, на торговца с фонарями, как будто искала в его шаге подтверждение или опровержение — и вдруг, не глядя на Каэра, тихо сказала:

— Да, я согласна.Рождённый ползать летать не может.

Каэр кивнул чуть заметно. Горькая правда, сказанная чужим голосом, звучала даже легче, чем в собственной голове.

Но Эм продолжила, как будто специально дождавшись этой реакции. Пальцы её ловко складывали что-то из старого обрывка бумаги — точно, спокойно, будто она репетировала это уже сотню раз.

— Только, знаешь…
Она сделала последний сгиб, подняла голову и посмотрела прямо на него:

— Рождённый ползать — сначала учится ходить.
Потом — бегать.
А потом, если не забыл, зачем начал — и полетит.
Главное — желание. И терпение.

Она закончила бумажный самолётик. Простой, чуть неровный, с грязным уголком и трещиной на сгибе.
Но самолётик.

И запустила его.

Он пролетел всего пару шагов и упал прямо в лужу, где тут же размок и превратился в бесформенную бумажную кашу.

Эм посмотрела на это и пожала плечами:

— Ну вот. Это был мой полёт.

Каэр невольно усмехнулся. Тихо, слабо. Как будто во рту зазвенела ржавчина.

— Слишком влажный воздух.

— Нет. Слишком много усталости. — Она поджала губы. — Но зато знаешь, что?

— Что?

— Он попробовал. А значит, я хотя бы не просидела день зря.

Они снова замолчали. Но теперь тишина была уже другая. Не уставшая, а — живая. Наполненная.

Каэр вдруг вспомнил, как в детстве пытался чертить первую руну на обугленном деревяшке и как отец отшвырнул её в угол.
И как он потом, несмотря на страх, нашёл этот кусок и всё равно вырезал до конца.

Он уже забыл, что такое делать что-то просто потому что хочешь, даже если это глупо. Даже если это мокрый бумажный самолётик.

Он посмотрел на Эм.

— Завтра я, наверное, приду позже.
— Почему?

Он слегка пожал плечами.

— Хочу кое-что сделать. Для себя.

Эм кивнула.
Без вопросов.

Он ушёл рано, ещё до рассвета. Улицы были пусты, город только просыпался. Каэр шёл в старый закуток Подгорода, где когда-то оставил свои обломки — старую пластину, кусок меди, ржавый резец.
Он хотел вырезать руну. Не сильную. Не идеальную. Просто… хоть какую-то. Чтобы доказать себе, что ещё способен.

Он попытался.
Пять раз.
Металл не слушался. Символы расползались, линии дрожали. На третьем заходе резец выскользнул из пальцев, оставив порез.
Кровь запачкала заготовку. Он выругался. И замер.

Он знал это чувство.
Пустота.
Не злость. Не отчаяние. Просто — тишина внутри.
Такая, в которой ты понимаешь: ты устал не от неудач. А от того, что снова поверил, будто получится.

Каэр свернул инструменты. Аккуратно. Без истерики. Завернул в ткань. И вернулся в кузню.

Никто не заметил, что его не было.
Он стал частью фона.
Мех — в ритме. Руки — в рутине. Голова — в молчании.

Он не пришёл к Эм ни на следующий день, ни через день.
Просто — не пришёл.

Каждый вечер проходил мимо площади. Видел, как она сидит на той же ступеньке, с той же корзиной. Иногда одна, иногда — болтая с кем-то.
Она не смотрела в его сторону.
Не искала взглядом.
Не спрашивала.

Он делал вид, что спешит. Что не замечает.
Он убеждал себя: так проще.

Так прошла неделя.

Он работал. Молчал. Спал. Жевал чёрствый хлеб.
Руны больше не чертил. Даже в голове.

Ближе к ночи, когда смена подходила к концу, Каэр вытаскивал последние щипцы из ведра с водой. Металл шипел, пар поднимался клубами. Внутри всё гудело — от усталости, от копоти, от непрожитого дня. Он вытер руки об тряпку, уже мысленно сворачиваясь в привычную застывшую тишину.

И вдруг…

— Эй, — раздалось от двери.

Он обернулся.

В проходе стояла Эм.

Не в платке — волосы выбились, как всегда, светлые, почти прозрачные на фоне темноты. Корзины с собой не было. Она не выглядела, как покупатель. Не как кто-то, кто пришёл за заказом.

Он замер. Потом машинально потянулся за тряпкой, будто пытаясь стереть не сажу — себя.

— Ты... хочешь что-то заказать? — хрипло спросил он.

Она чуть нахмурилась, подошла ближе, минуя искры и капли масла на полу. Усталая, но уверенная.

— Нет.

Пауза. Потом:

— Я пришла к тебе.

Он не сразу понял.

— Ко мне?

— Да, — голос её был ровным, но внутри — не обида, а что-то глубже. Что-то, что накапливается, когда ждёшь кого-то слишком долго.

— Ты не приходил, — сказала она. — Ни разу. Я сначала думала: перегруз. Потом — что обиделся. А потом поняла — ты снова зарываешься.

Он молчал.

— Каэр, — она подошла ближе, — ты ведь умеешь не исчезать. Я это видела. Но ты снова решил, что тишина — безопаснее, да?

Он сжал тряпку.

— У меня ничего не получилось, Эм. Я не сделал ничего, что стоило бы показывать.

— Я не просила результат, — мягко сказала она. — Я хотела знать, что ты ещё есть.

Он чуть отвёл взгляд. Пепел под ногами вдруг показался особенно густым. От этого казалось, что он и сам скоро рассыплется.

— Если я прихожу — значит, я чего-то хочу. Чего-то жду. А я не хочу ждать больше. Ни от себя, ни от других. Это легче.

Эм кивнула. Но не отступила.

— Легче — да. Только потом внутри ничего не остаётся. Только сажа.

Она протянула руку. Не чтобы обнять. Просто — быть ближе.

— Я не за результатом пришла, Каэр. Я пришла за тем, кто запускал бумажные самолёты, зная, что они упадут. Потому что это было хоть что-то.

Каэр смотрел на неё. Смотрел долго. Как будто впервые за долгое время видел не просто лицо — смысл.

Потом очень тихо сказал:

— Я боялся, что ты тоже разочаруешься.

Эм улыбнулась — устало, но по-настоящему.

— А я боялась, что ты растворишься в этих стенах и перестанешь быть собой.

Они стояли в пыльной кузне, под самым финалом дня, среди гари, пара и отработанных звуков.

Каэр впервые за долгое время улыбнулся по-настоящему. Не криво, не устало, не через силу. Просто… тепло. Почти как тогда, в амбаре. Только теперь рядом была не память, а человек.

Он хотел что-то сказать — может, глупость, может, что-то важное. Но не успел.

— Эй, романтик, — раздалось за спиной, глухо и недовольно.

Каэр резко обернулся. В проходе между мехами стоял начальник смены, Жоран — с грязным фартуком, щетиной цвета угля и глазами, в которых всегда было что-то между сарказмом и злостью.

— Прекращай болтать, — бросил он с упрёком. — Тут тебе не чайная. Закрывай смену — и чтоб всё горело ровно. Если завтра хоть один мех будет забит — спишу на тебя, понял?

Каэр кивнул.
— Да, понял. Сейчас всё сделаю.

Жоран оглядел Эм — не грубо, но с тем самым взглядом, которым смотрят на тех, кто мешает рутине.

— А ты, девонька, если за заказом — приходи днём. Здесь не приёмная.

Эм не ответила. Просто чуть качнула головой и посмотрела на Каэра. Спокойно. Как бы говоря: я подожду. Даже если ты снова уйдёшь в пепел.

Начальник ушёл, хлопнув дверью так, что с потолка посыпалась копоть.

Каэр выдохнул. Опустил взгляд.
— Прости.

— За что?

— За то, что этот мир не умеет слушать. Даже когда хочется сказать.

Эм пожала плечами.
— А ты всё равно скажи. Хуже не станет.

Он задержал на ней взгляд, потом отступил на шаг.

— Мне нужно закрыть смену. Пятнадцать минут — и я выйду. Если ты не против...

— Я подожду, — спокойно сказала она.

Он кивнул.

Повернулся к меху. Взял ведро. Металл. Проверил клапан. Поставил записи. Всё — как всегда.

Каэр остался один в полумраке кузни. Остальные уже ушли — кто-то ворчливо, кто-то молча, как и всегда. Пространство будто выдохнуло, лишившись голосов, шагов, жара.

Он начал закрывать смену.

Сперва — проверил клапан на мехах. Выдох. Отключил воздух, чтобы не было утечки.
Потом — загасил угли, медленно, аккуратно, как учили. Тонкая струя воды шипела, будто металл кричал. Он всегда слышал этот звук как нечто личное — не боль, а напоминание, что даже пламя устаёт.

Затем — инструменты. Щипцы, резцы, обломки — всё на место. Даже сломанный молот он положил аккуратно, как будто это не хлам, а часть чего-то важного.
Он провёл рукой по пыльной полке, оставляя на ней чистую дорожку. Никто не увидит. Но он знал.

Наконец — журнал. Чёрные пальцы оставили серые пятна между цифрами. Смена закончена. Без инцидентов. Без достижений.

Он остановился.

Постоял в центре. Смотрел на гаснущий жар печи. На сажу, на пятна, на обугленные перчатки, оставленные кем-то на гвозде.

Кузня выдыхала. А он — вдыхал.

Он провёл рукой по столу, где когда-то пытался чертить. Там всё ещё была царапина от того первого, неудачного символа. Её никто не заметил. А он помнил.

Каэр выпрямился. Потянул плечи. Глубоко вдохнул гарь — и выдохнул неуверенность.
Закрыл дверцу печи. Задвинул засов. Погасил лампу.

Тишина.

Он вышел в ночь. Эм ждала у входа — тень с глазами, в которых не было осуждения.

Каэр подошёл к Эм, застёгивая ворот куртки — вечер выдался сырой, как и почти всегда в Подгороде. Он остановился рядом, на мгновение не зная, что сказать.

Она смотрела вдаль, на гаснущие огни фонарей и змеящуюся вверх улицу, как будто вглядывалась в то, что уже было пережито.

— Я провожу тебя, — сказал он.

Она повернула голову.

— Это попытка искупить вину?

— Это попытка быть человеком, — чуть улыбнулся он. — Или хотя бы… джентльменом.

Эм кивнула, не отводя взгляда.
— Только не жди, что я придумаю, как ты должен себя вести.

— Я и сам не знаю. Но попробовать хочется.

Они пошли.

Улицы были почти пустыми. Только хриплые крики где-то на рынке и запах вчерашней рыбы, смешанный с медью и углём. Город выдыхал, но не засыпал — просто притихал, как зверь в норе.

— Ты ведь ненавидишь этот город, да? — спросила Эм, спустя пару минут молчания.

— Не совсем, — ответил он. — Я не умею его ненавидеть. Скорее, он во мне застрял. Как заноза. Уже не болит — просто мешает.

— А ты всё ещё мечтаешь?

Каэр хмыкнул.

— Я мечтаю… не разочароваться в себе окончательно. Это считается?

— Если это удерживает тебя от падения — считается.

Они прошли мимо заколоченной лавки. Вывеска висела на одном крюке и скрипела, как голос старика.
Эм остановилась.

— Раньше здесь продавали ленты. Разные — по цвету, толщине, даже по запаху. Я в детстве заходила просто понюхать. Одна пахла яблоками, другая — дождём.

— Дождём? — Каэр удивлённо вскинул брови.

— Ну… наверное, плесенью. Но у меня это был дождь.

Они снова пошли.

— А у тебя было такое место? — спросила она.

— Был амбар. Запах пепла, обугленной древесины. Я его ненавидел. А потом — в нём прятался. Там всё начиналось.

— Твоя тишина?

— Моя первая руна.

Он посмотрел вперёд, на узкую улочку, спускающуюся в тень между зданиями.

— Там я впервые сделал что-то не по указке. Просто потому, что хотел.

— И?

— Меня чуть не выгнали. Потом — всё-таки выгнали.

— Зато ты стал тем, кто сейчас идёт со мной по этому чудесному зловонному городу.

Он рассмеялся — тихо, но по-настоящему.
— Вот уж не знаю, хорошее ли это достижение.

— Это достижение, что ты ещё идёшь.

Они замолчали. Но это молчание не давило. Оно было… как фонарный свет: рассеянное, но тёплое.

Каэр глянул на неё — она шла рядом, будто всегда так и шла. Не впереди. Не позади. Рядом.

— А у тебя есть мечта? — спросил он.

Эм прищурилась, будто проверяла, стоит ли говорить.

— Хочу, чтобы однажды наступил день, когда мне не придётся притворяться, что всё нормально. Чтобы небо не давило. И чтобы я могла просто… дышать.

— И?

— И, может, не одной.

Он кивнул.
— Хорошая мечта.

Они свернули за угол.

— Ещё не пришли? — спросил он, чуть удивлённо.

— Нет. Я живу дальше. Почти у старого кирпичного моста.

— Специально выбрала самый дальний район?

— Конечно. Чтобы разговор не закончился слишком быстро.

Он усмехнулся.
— Тогда мне придётся сопровождать тебя ещё пару сотен шагов. Надеюсь, ты не против.

Они шли медленно, никуда не торопясь. Каждый шаг отдавался в уставших ногах, но в этом было что-то правильное. Как будто усталость, разделённая на двоих, весила чуть меньше.

— Слышала сегодня, — сказала Эм, когда они миновали площадь с закопчёнными статуями, — академия рунной ковки снова начала набор.

Каэр чуть дернулся.

— У них новый куратор. Пытаются сделать вид, что у них есть душа, — добавила она с усмешкой.

Он промолчал. Сделал шаг. Второй.

— Хотя мне кажется, — продолжила Эм с насмешливой лёгкостью, — они просто любят разочаровывать людей. В этом вся их философия: «Давайте дадим шанс… а потом тихо уничтожим его внутренне».

Каэр хмыкнул, но не засмеялся. Она бросила на него короткий взгляд.

— Ты ведь знаешь, что мог бы туда попробовать, — спокойно сказала она.

Он остановился.

— Нет, — отрезал.

— Почему?

— Потому что это... не моё.

— Ты же даже не дал себе шанса.

— Я дал. Когда-то. И не мне одному не дали в ответ. Академия — это не место, где ищут искру. Это место, где её гасят. Чтобы соответствовала стандарту.

— Может, ты просто боишься?

— Может, я просто помню, каково это — когда тебя ломают через «правильно». Я не подхожу им. Ни по стилю, ни по характеру, ни по... всему.

Эм молча шла рядом.

Потом тихо:

— А может, им сейчас как раз нужны такие, как ты?

— Им всегда нужно то, что красиво впишется в каталог. А я — кривой резец. Если даже сработаю — оставлю шрам.

— Зато честный.

Он покачал головой.
— Я не хочу снова доказывать, что имею право на то, что и так из меня лезет.

— Это не про доказать. Это про попробовать. Даже если упадёшь.

Он прикусил губу. В груди скребло — не от злости, а от... страха. Глухого, знакомого, как запах жжёного свинца.

— Я не выдержу, если снова скажут: «Ты не подходишь».

Эм тихо сказала:

— Может, пора самому решить: подходишь ты или нет.

Каэр не ответил.

Они снова замолчали. Но теперь молчание было натянутое. Не обидчивое — просто наполненное тем, что каждый из них не договорил.

Где-то рядом каркнула ворона.

Каэр поднял голову.
— Академия, да?.. Знаешь, иногда мне кажется, что весь этот город — одна большая академия. Только не рун, а разочарований.

Эм усмехнулась.
— Тогда ты уже на продвинутом курсе.

Он кивнул.
— Только я учусь выживать, а не жить.

— А я хочу, чтобы ты попробовал второе.

Они снова шли. Уже ближе к мосту. Камни под ногами были сырые, свет фонарей тускнел.

Они свернули за последний поворот, и перед ними показался старый кирпичный мост, под которым журчала грязная, лениво текущая вода. Дом Эм был в двухэтажке рядом — один из тех, где оконные рамы держались на слое краски и привычке, а двери скрипели, как старики на утреннем рынке.

Каэр остановился, когда она ступила на крыльцо.
Эм не оборачивалась сразу — как будто не хотела, чтобы всё закончилось с этой границей.

Потом повернулась, уже с корзиной в руках — он даже не заметил, как она её забрала откуда-то из тени.

— Спасибо, что проводил, — тихо сказала она.

— Спасибо, что вытащила, — ответил он.

— Я тебя не вытаскивала. Просто пришла напомнить, что ты ещё не весь превратился в рутину.

Каэр кивнул, но взгляд не отводил.

— Ты знаешь, — сказал он, — я всё равно не поступлю туда.

— Знаю, — улыбнулась Эм. — Но мне достаточно, что ты об этом думаешь.

— Я не думаю. Я… — он запнулся. — Я просто не отмахнулся сразу.

Она кивнула.
— Это уже начало.

Небо над ними было тёмным, без звёзд, но с проблесками света в окнах. Мир не изменился. Но что-то в нём — да.

Эм взялась за дверную ручку, потом замерла.

— Завтра придёшь?

Каэр не ответил сразу. Потом:

— Я постараюсь.

Она кивнула. Не “жду”, не “приходи обязательно”, не “я обижусь, если нет”.

Просто:
— Постарайся.

Дверь скрипнула. И захлопнулась мягко. Не как удар. А как точка.

Он вернулся поздно. Кузня уже выдохлась, остыла. Люди — разошлись. Огонь — ушёл под золу.

Никто его не ждал. Никто и не спрашивал, где он был.
Да и сам он не знал, что бы ответил, если бы спросили.

Дверь в его «комнату» — перекошенная доска, которую никто не считает дверью. За ней — пространство, едва вмещающее его плечи. Запах пыли, кошек и старых бинтов. Его личный островок между трухлявой лестницей и стеной с трещиной.

Он вошёл, не включая свет. Там и так было всё видно — по памяти.

Кинул куртку в угол, машинально подтянул за щеку бинт на ладони, который начинал расползаться.
Сел. Медленно. Спина хрустнула, как всегда.

Тишина. Тяжёлая. Но не мёртвая.

Он сел на свой свернутый плащ, который заменял матрас, и уставился в стену.

Эм ушла.
А он снова остался наедине с собой.

Он не чувствовал ни злости, ни пустоты. Просто… усталость. Не физическую — ту самую, что сидит внутри и тихо спрашивает: «Зачем ты вообще начинал?» и говорит: «Отец был прав!»

Каэр вздохнул.
Провёл рукой по полу — нащупал обломок старой пластины. Не той, что выбросил. А той, что… не решался выбросить.

Он провёл по ней пальцем. Треснутый металл. Неудачный символ. Почти невидимая линия — как недосказанная мысль.
Он не хотел доделывать. Не хотел "попробовать снова".
Он просто… держал в руках то, что всё ещё хранил.

Потом — достал из-под тряпок уголёк.
Не инструмент. Даже не попытка. Просто… жест.

Он провёл линию. Одну. Потом вторую. Третью не доделал — рука дрогнула.
Но в этот раз — он не скомкал, не выбросил.

Он положил обломок рядом с собой. Как будто сказал ему: «Ты пока побудь здесь. Я не готов. Но и забывать тебя не хочу.»

Каэр лёг.
Смотрел в потолок. Где-то за ним скрипели чужие шаги.

Он думал не о рунной ковке.
Не об Академии.
Не о будущем.

Он думал о бумажном самолётике, упавшем в лужу.

И о том, что даже он летел. Пусть всего на миг.

Глава третья

Не каждый шаг — подвиг. Иногда это просто шаг.

На следующий день он снова вышел на работу.

Руки делали всё по памяти:
вода в ведре — влево, уголь — вправо, щипцы — между мизинцем и безымянным.
Как будто он никогда не отлучался. Как будто и не было ни Эм, ни рун, ни ночной мастерской.

Но внутри что-то изменилось.
Теплело. Неуверенно. Осторожно. Как будто кто-то под кожей нащупал огонёк и, испугавшись, дунул на него, лишь бы не разгорелся слишком быстро.

— Эй, ты.
Голос грубый, надменный. Принадлежал парню лет двадцати с коротко остриженными висками и аккуратно зачесанными волосами. Новый. В кузне не работал. Одет слишком чисто для этого района.

Каэр обернулся.

— Да, ты. Ты же тот, кто недавно не пришёл?

— Откуда знаешь?

Парень пожал плечами.

— Тут все знают, кто где воняет. Если вонять перестаёшь — значит, сдох или ушёл. А ты, вроде, жив.

Каэр сдержался.
Промолчал.

Парень подошёл ближе. Протянул руку.

— Орель. Смотрю тут, как народ дышит. Местный управляющий мой дядя. Вроде как “поручил присматривать за кадрами”.

Каэр не пожал руку.

— Какая работа — такой и надзор?

— Какая работа — такие и рабочие, — усмехнулся Орель, но без тепла. — Но ты другой. У тебя в глазах не злоба. Пустота.

— Может, я просто молчу, чтобы не тратить слюну.

Орель кивнул, словно ожидал этого.

— Ладно. Погляжу, как долго ты ещё тут протянешь.

Он развернулся и ушёл. Даже шагал иначе — как будто вокруг было чисто, не пыль и копоть.

Каэр стоял, глядя ему вслед.
Не злился. Не завидовал.
Просто отметил: есть люди, которым с детства выдали карту.
А есть — те, кому дали только лопату и сказали: “Копай. Может, найдёшь выход.”

На следующий вечер он пришёл к Эм.
Она не улыбалась, не шутила. Просто сидела, как всегда — с платком, с корзиной, с руками в движении.

— У тебя взгляд резкий, — сказала она. — Как будто хочешь ударить кого-то.

— А если и так?

— Тогда бей. Только не меня, ладно?

Каэр сел рядом. Молча.

— Сегодня к нам приходил один парень. Орель. Высокий, чистый. Пахнет маслом для бороды. Он тебя знает?

— Видел.

— Он мне не понравился.

— Мне тоже.

— У него улыбка хищника. И голос — как будто он тебя заранее списал.

Каэр кивнул.

— Он хочет, чтобы я выслуживался. За еду, за жильё. За то, что дышу.

— А ты?

— Пока дышу.

Она посмотрела на него, потом снова на свои руки.

— И всё же ты пришёл.

— Да. Потому что только с тобой я не чувствую себя... тенью.

— Это хороший повод.

Он помолчал. Потом спросил:

— А ты кем хотела стать?

— Молочницей, — усмехнулась Эм. — Но я родилась с ужасной непереносимостью молока.

Каэр выдохнул. Почти засмеялся. Эм — тоже.

Пауза.

— А если серьёзно — я хотела шить одежду для людей, которые не умеют себя защищать. Чтобы у них хотя бы ткань была крепкая.

— Это странно.

— Это честно.

Он снова посмотрел на неё.
В голосе не было жалости. Только интерес.

— Значит, ты всё-таки веришь, что можно ползать… и всё равно однажды взлететь?

— Я не верю. Я просто живу так, как будто это возможно.

Она поднялась.

— И тебе советую.

И ушла. Без пафоса, без театра. Просто… оставив его с мыслью.

Он остался на ступеньке. Один.

И впервые подумал не “я не могу”, а:

А что, если однажды — смогу?

Следующее утро встретило его серым небом и чьим-то пронзительным криком за окном — либо кошка, либо пьяный спор. Каэр вышел на улицу чуть раньше обычного. Тело ныло. Рука под бинтом снова саднила — в кузне он не заметил, как обжёгся.

Он свернул в переулок. Мимо рыночной площади, где лужи блестели, как битое стекло. Мимо мальчишек, кидающих камни по жестянке.

Он не знал, куда шёл, пока не оказался у ворот той самой кузни, где когда-то работал Стерр.

Он не собирался заходить. Просто… смотрел.

Внутри слышался ритм: удар, пауза, удар. Кто-то ковал. Наверное, новый подмастерье. Или Стерр сам — он редко держал учеников дольше месяца.

Каэр уже собирался уходить, когда дверь открылась.

— Так и будешь пялиться? Или вошь в тебя вселилась?

Стерр. Весь в нагаре, с прежним выражением лица: будто каждое слово — это трата времени.

Каэр сжал пальцы, но не отвёл взгляда.

— Я не прошу обратно. Просто шёл мимо.

— Мимо? — Стерр усмехнулся. — Я таких "мимоходов" каждый месяц вижу. Только ты один из них когда-то почти что-то мог.

Каэр молчал.

— Если пришёл — значит, внутри чешется. Значит, ещё не умер.

Он не знал, что сказать. Стерр фыркнул, отвернулся.

— Если уж будешь снова царапать металл — не коверкай руну "порог", как в прошлый раз. Её чертят не с центра, а с края. Это азы, болван.

— Я запомню, — тихо ответил Каэр.

Стерр уже заходил внутрь, когда бросил через плечо:

— Можешь вечером прийти. Времени у меня мало. Ученики тупые. Хоть кого-то проверить можно.

Каэр остался стоять у ворот. Стук молота снова зазвучал — теперь будто бы громче. Или просто — ближе.

Он не улыбался. Не радовался.

Но внутри что-то зашевелилось.

Весь день Каэр провёл в подвешенном состоянии — не здесь и не там. Руки работали, тело двигалось, но мысли возвращались к утреннему разговору, как гвоздь, на который случайно наступил: сначала больно, потом просто — навязчиво.

Он знал, что должен идти вечером к Эм. Обещал — пусть и не словами. Но мысли о Стерре не отпускали. Он ворочал их внутри, переворачивал, снова и снова. Как будто на кону стояло не просто "поучиться", а что-то глубжее — доказать самому себе, что он не потерян окончательно.

Солнце к вечеру почти не вышло. Небо осталось свинцовым, будто весь день держало в себе дождь и не решилось вылить.

Каэр пришёл всё же к ступенькам. Эм уже сидела.

— Ты сегодня выглядишь так, будто сам с собой не разговариваешь, чтобы не рассориться.

Он сел рядом.

— Мне Стерр предложил вернуться. Ненадолго. Не как ученику. Просто… попробовать.

Эм не ответила сразу. Только достала из корзины яблоко и протянула ему.

— Значит, всё-таки полетишь?

— Не знаю. Вдруг я разобьюсь?

— Тогда ты будешь знать, каково это — лететь. И знать — лучше, чем не знать.

Он взял яблоко. Не откусил. Просто держал в руках, глядя на него, как на что-то чужое.

— Мне страшно, Эм. Не то чтобы упасть. А вдруг получится? Что, если у меня выйдет — а я всё равно останусь собой? Всё тем же никем.

— Тогда ты узнаешь, что быть “собой” — не приговор, а начало.

Он кивнул. Словно не до конца понял, но не стал спорить.

— Я не приду завтра, — тихо сказал он. — Если пойду к Стерру — не будет времени. А если не пойду — не будет лица.

— Я поняла.

Пауза. Она достала из кармана верёвку, на которой был завязан странный узел.
— Возьми.

— Что это?

— Когда решишь — развяжи.

Он взял. Ещё долго сжимал в кулаке, пока не ушёл.

Вечером, стоя у двери кузни, он не колебался. Просто толкнул её плечом.

Внутри пахло жаром, дымом, рудой. Стерр даже не повернулся, просто сказал:

— Опоздал.
— Пришёл.

— Значит, не сдох. Работай.

Каэр взял щипцы.
Пластину.
И встал у наковальни.

И в этот раз — не для кого-то. Не чтобы выжить. Не чтобы доказать.

А потому что, чёрт возьми, он не готов был сдаться. Ещё нет.

Горн угасал. Металл остывал, и Стерр впервые за весь вечер сел, тяжело опершись о край верстака. Каэр стоял неподалёку, оттирая ладони об грязную тряпку. Огонь выжег усталость из тела, но в голове всё ещё копошилось.

Стерр посмотрел на него, прищурившись.

— Ты не так плох, как я помнил.

Каэр усмехнулся.

— Или ты постарел.

— Это — тоже правда.

Помолчали. В кузне оставался только треск угля, да слабый сквозняк, который загонял пыль обратно на лица.

— Слушай, — неожиданно сказал Каэр. — Ты ведь не зря меня тогда выгнал?

Стерр молчал. Потом ткнул на него грязным пальцем:

— Ты был не готов. Руки есть, а душа где-то в другом месте шатается.
А тут надо либо всё — либо проваливай.
Я тебя не прогнал. Я тебя остановил, пока ты сам себя не сломал.

Каэр кивнул. И сказал, как будто сам себе:

— Я... тогда ушёл от отца. Мы поссорились. Он никогда не принимал, что я хотел ковку. Он думал, что это… глупость.
Насмешка над его трудом.
Он бил меня, если я задерживался у старого кузнеца. Мать… она молчала. Не вмешивалась. Только чай подливала потом.

Он замолчал. Стерр не прервал.

— Я думал, что если уеду и стану кем-то — он поймёт. Что я не просто сбежал. Что я шёл за чем-то.
Но я стал...
Никем.

Стерр почесал подбородок. Потом заговорил неожиданно мягко:

— Я знал одного такого. Только не кузнеца. Рыбака. Его отец был погонщиком, хотел, чтобы он гнал стада, а тот всё в сети лез. Тоже ушёл. Уехал далеко, на побережье.
Вернулся через десять лет.
С отцом не говорил. Только сел у родного дома и сказал:
"Я не научился пасти. Но я узнал, как тянет море, если ты в нём — сам по себе."

Каэр посмотрел на него.
Стерр добавил, уже привычно хрипло:

— Не жди, что они поймут. Может, и не поймут никогда.
Но, чёрт побери, если тебе всё ещё болит —
— Съезди.
— К отцу?
— Или к матери. Или хотя бы туда, где тебя забыли.
Не чтобы что-то доказать.
А чтобы ты сам увидел — кем стал. Даже если пока не веришь в это.

Каэр сжал пальцы.

— Я не знаю, как начать.
— Ты уже начал, — отрезал Стерр. — Ты снова в кузне, чёрт тебя дери.

И, вставая с хрустом, добавил:

— На сегодня хватит. А завтра... глядишь, научу тебя вытягивать руну "ядро", чтобы ты не калечил металл, как в прошлый раз.

Каэр кивнул.
Но прежде чем уйти, он задержался на пороге и сказал:

— Спасибо.

Стерр не ответил. Только махнул рукой.

Но в тот вечер, впервые за долгое время, Каэр вышел на улицу не с пустотой, а с чем-то похожим на тепло. Пусть и немного ржавое.

Улица встретила его запахом мокрой пыли и перегара — где-то в соседнем дворе спорили двое. Один пытался орать, другой смеяться. Каэр шёл медленно. В руках всё ещё чувствовался металл. Грубый, холодный, упрямый. Но послушный, если быть с ним честным.

Он думал о словах Стерра.
"Съезди. Не чтобы доказать. Чтобы увидеть."

Он не хотел ехать. Не сейчас. Не к отцу, который в последний раз кричал ему в лицо:
"Я был дураком, что не выкинул тебя в детстве."

Но мысль уже осела. Занозой. Той, которую не выковыриваешь — потому что боишься, что под ней окажется правда.

На ступеньках Эм не было.

Он задержался, огляделся. Хотел уже идти, как вдруг услышал:

— Опоздал. Я уж думала, ты совсем потерял ко мне интерес.

Она появилась из-за угла, с корзинкой и всё той же уставшей, но живой улыбкой.

— Я задержался у Стерра, — ответил он.

— Ух ты. И что, мир не рухнул?

— Почти рухнул. Он даже похвалил. Один раз.

— Надо записать это в хроники. “Летопись конца времён. День первый: Стерр одобрил человека.”

Он усмехнулся. Не громко. По-настоящему.

Они сели рядом. Эм что-то складывала в руках — не самолетик, не узел. Просто ткань.

— А ты когда-нибудь возвращалась туда, где тебе больно было?

— Много раз.
И один раз — правильно.

Он посмотрел на неё.

— Я думаю поехать. К отцу. Или хотя бы к дому. Я не знаю зачем. Просто... как будто там осталось что-то, что я забыл забрать.

Эм кивнула.

— Может, ты там оставил не боль. А часть себя.

Он кивнул. Помолчал. Потом:

— Ты бы поехала со мной?

Она посмотрела на него серьёзно, без шутки.

— Нет.
Это твоя дорога.
Но если вернёшься — я буду ждать.
С яблоком. И с очередной философией на три копейки.

Он усмехнулся. Плечи немного расслабились.

— Тогда я, наверное, поеду в скором времени.

— Возьми что-нибудь с собой. Не руну. Не оружие.
Что-то, что напомнит тебе, зачем ты вообще живёшь.

Каэр задумался.
А потом тихо сказал:

— А если я не знаю?

Эм протянула руку.
Положила в ладонь тот самый узел.

— Тогда пусть оно напомнит.

Утром он не вышел на привычную работу. Не пошёл к Эм.
Он стоял в кузне — чужой, арендованной за последние отложенные монеты. Взял два дня. Не на отдых. Не на поездку. А на испытание.

Он не поедет к отцу с пустыми руками.
Не с извинениями.
И не с “ну, я жив”.

Он поедет с чем-то, что не стыдно положить на стол. С тем, во что вложен не гнев, не обида — а путь, пройденный сквозь страх, стыд и пепел.

Он не знал, как назвать то, что хочет сделать.
Это не был меч.
Не топор.
Не руна как формула.

Это должно было стать воплощением его "огня", но не пылающего — горящего ровно, устойчиво, как печь, которая даёт свет, а не только сжигает.

— Что ты задумал? — раздался хриплый голос. Стерр вошёл, запачканный, с терновым венцом на лице вместо настроения.

— Не знаю, как назвать. Но хочу сделать это. От начала до конца.

Стерр молча осмотрел инструменты.
Смолк. Потом сказал:

— Если будешь делать из сердечного железа — не забывай о зазоре. Оно расширяется при охлаждении.
И не думай о том, поймёт ли он.
Сделай так, чтобы ты сам понимал, что это — твоё.

Каэр кивнул. И начал.

Он работал молча. Не рвал жилы, не бил металл в истерике. Он направлял. Не доказывал — создавал.
Каждый удар шёл откуда-то изнутри, не из головы — из сердца.
Он вытягивал линии, вплетал руну «вспоминание» в структуру, не чтобы впечатлить — чтобы не забыть самого себя.

Стерр пару раз заглядывал. Не мешал. Лишь один раз поправил резец и сказал:

— Меньше эмоций. Больше честности.

На второй день, ближе к вечеру, Каэр сделал последний отжиг.
Оставил металл остывать и сел. Уставший.
Но не вымотанный.
Наполненный.

Перед ним лежал амулет. Простой, без позолоты. На нём была вырезана символическая связка из трёх рун:
Порог, Огонь, Ядро.
Переход. Желание. Суть.

Стерр подошёл, взял амулет в руку, покрутил.

— Не шедевр. Но — честно.

— И этого достаточно?

— Не знаю.
Но это — больше, чем пустые слова.
Бери. Вези.

Каэр кивнул.

Он завернул амулет в ткань. Осторожно, как будто оберегал не металл, а часть себя, которой раньше стыдился.
И впервые подумал:
"Если даже он не примет — я всё равно приму."

Он встал.

Дорога домой ещё не начиналась, но уже не казалась невозможной.

Он выехал на рассвете. Не в караване, не в повозке с навесом, не с дорожной сумкой, битком набитой вещами.
Лишь плащ, мешок с хлебом, фляга, нож — и маленький свёрток с амулетом.
И узел от Эм — в кармане, тугой, как нерешённый вопрос.

Дорога шла вдоль полей, потом ныряла в лес. Деревья скрипели, как старики.
Каэр шагал, не ускоряя шаг. Он уже не бежал от прошлого.
Он шёл к нему.

Путь занял два дня. Он не спешил.
Останавливался у придорожных костров.
Иногда — рядом с другими путниками, иногда — один.

Вечером второго дня показались знакомые холмы.
И боль, забытая под кожей, зашевелилась, как ожившая заноза.
Вот и он — дом.
Не уютный, не родной, но тот, где всё началось.

Старые ворота всё так же скрипели, хотя их явно чинили.
Крыша покосилась. Грядки заросли. В саду висело бельё — значит, мать дома.
Он не видел её почти год. После той ссоры она не писала, не искала, но… не прокляла.
Он знал — если кто и простит, то она.

Он постучал.
Не сразу. Несколько раз поднимал руку — и опускал.
Но в итоге — постучал.

Открыла она.
Та же. Немного старше. Худее. В глазах — усталость, но не угасание.
Она не сказала ни слова. Только выдохнула:

— Каэр?..

Он кивнул.

— Привет, мама.

Она потянулась, неловко, будто не знала, обнимать ли. Он шагнул сам.

— Я… хотел кое-что тебе передать.

Он развязал свёрток, достал амулет и вложил ей в ладонь.

— Это я сделал сам. Не ради прощения. Просто… если ты когда-нибудь подумаешь, что я пропал, — вспомни, что я всё ещё жив.
И пытаюсь быть кем-то.

Она долго смотрела на амулет. Потом на него.

— А отец?

— Не знаю. Я… не ради него приехал.

Пауза.

Она сжала амулет.

— Он в поле. До вечера не вернётся. Останься. Хоть поешь. Хоть… побудь.

Он хотел отказаться. Уйти, пока всё не усложнилось.
Но остался.

И когда за ужином мать говорила ему, как у неё дела, он впервые слушал не как сын, который хочет всё оборвать, а как человек, который — впервые в жизни — готов простить.
Хоть кого-то.
Хоть себя.

Они сидели за столом, как когда-то — с тех времён, когда всё было будто бы проще. Только теперь между ними — не только хлеб, не только миска супа, а годы молчания, обид, недосказанных фраз.
Но она улыбалась.
Не потому что всё простила.
А потому что сын — дома.

Каэр ел молча. Как в детстве. Только теперь в нём не было страха — только осторожная, тихая благодарность.

Мать поставила перед ним ещё кусок хлеба.

— Ты стал другим. — сказала она.

Он кивнул.

— А ты — всё такая же.

— Не льсти. Я уже не знаю, как улыбаться без морщин.

— Но всё равно улыбаешься.

Они помолчали. Потом она спросила:

— Ты останешься?

— Нет. Только на ночь. Завтра — обратно.

— В столицу?

— Да. Там… там я начал что-то собирать по кускам. И если останусь здесь — всё снова рассыплется.

Она кивнула. Без упрёка. Без уговора.
Как будто знала, что так и будет.

Отец вернулся поздно. Сначала был слышен стук сапог по крыльцу. Потом — глухой голос за дверью:

— Кто в доме?

— Я, — коротко ответил Каэр.

Молчание.

Дверь открылась.
Отец вошёл. Всё такой же: плечистый, загрубевший. Руки в пыли. Лицо — будто вырублено топором. Только в глазах — удивление, смешанное с тем, чего раньше в них не было:
 Усталость. И, может быть, немного сожаления.

— Вернулся?

Каэр встал, не поднимаясь с места.

— Нет. Просто приехал.

— Зачем?

Он достал амулет. Второй. Такой же, как у матери. Только без лишнего блеска.
Простой, грубый.
Мужской.
С рунной связкой:
Огонь, Ядро, Выдержка.

— Чтобы отдать. И чтобы ты знал — я всё ещё стою. Не сломался.

Отец подошёл ближе. Взял амулет. Осмотрел.
Пальцы его дрогнули едва заметно. Может, от усталости. А может — от чего-то глубже.

— Кривовато.
— Как и я, — спокойно сказал Каэр.

Отец кивнул. Тяжело, будто с болью в шее.

— Жаль.
— Что?

— Что понял это только сейчас.

Он сел. Молча.
И в доме снова стало тихо.
Но не так, как раньше — глухо и страшно. А просто… по-настоящему тихо.