Оля.

— Да потому что ты ни черта не понимаешь! — Натурально срываю голос в крике.

— Это ты ни черта не понимаешь! — Мой собеседник не уступает в силе голоса.

— Я три недели вытаскиваю издательства из репутационного болота, в которое ТЫ его затащил! И теперь ты снова пытаешься нас всех угробить!

— Ещё бы я твоих советов не слушал! Тогда бы мы давно уже закрылись!

— Да лучше закрыться, чем стать фабрикой, штампующей дешёвую попсу!

— Какая пафосная, воодушевляющая речь! Распечатаем и повесим в холле! Я реалист, Оля!

— Ты холодный, циничный, напыщенный сноб!

— А ты истеричная идеалистка!

— Не понимаю, как ты генеральным директором стал!

— Потому что тебе мозгов не хватает этого понять!

Видите вот этих двоих, что устроили петушиный бой прямо во время рабочего совещания на глазах у десятка коллег?

О, да. Это мы.

Меня зовут Оля. Ольга Островская. А вот этот раскрасневшийся от натуги бугай напротив — Арсений Вяземский. Гад, козёл, тот ещё зануда, а по совместительству мой грозный босс и бывший муж.

Наверное, вам интересно, почему бывшие супруги работают вместе и как они до сих пор друг друга не прикончили? Клянусь вам, мы находимся буквально на волоске.

Вообще-то, обычно он не кричит на сотрудников. Даже голоса не повышает, потому что Арсению достаточно лишь взгляда, чтобы низвести оппонента до уровня грязи под ногтями. Но, каюсь, я возвела в абсолют свой навык доведения этого сноба до икоты.

Бывшие супруги работать вместе не должны. Это против природы. Против здравого смысла и здоровья нервной системы. Но Арсений не может уволить меня, потому что я, к его несчастью, лучший пиар-менеджер этого издательства. Не «одна из», не «неплохая» и даже не «перспективная». Я та, кому звонят, когда у автора истерика, журналисты готовят разгромную статью, а на складе по нелепой случайности сгорел весь свежеотпечатанный тираж бестселлера, который ждали полтора года. Я та, кто умеет превращать хаос в заголовок, а катастрофу в инфоповод.

Арсений об этом знает. И именно поэтому терпит.

А я терплю его.

Пока…

— Давай-ка выйдем, Оля, — Вяземский подскакивает со своего кресла.

Взглядом, не терпящим возражений, указывает мне на дверь.

Складываю руки на груди, всем своим видом демонстрируя, что идти с ним никуда не собираюсь. Потому что знаю я этот его тон, за которым незамедлительно последует разговор, призванный заставить меня чувствовать вину даже за то, что просто позволила себе дышать.

Арсений, подавив вздох раздражения, обходит стол, хватает меня за локоть и дёргает вверх. Тащит за собой к выходу, а затем дальше, вдоль длинного коридора с панелями из тёмного дерева.

— Руки от меня убери, — шиплю сквозь зубы, стараясь на каблуках подстроиться под широкий шаг Вяземского.

— Рот закрой, — скалится он в ответ почти нежно.

— Сразу после того, как отпустишь.

Не реагирует. Волочёт меня, как проблему, которую нужно срочно спрятать в коробку и убрать на самую верхнюю полку, чтобы никто никогда в жизни не вспомнил.

— Чтобы ты сбежала? Нет уж. Мы поговорим. Без свидетелей. Сейчас.

Он толкает дверь архива и впихивает меня внутрь.

О, архив для меня — почти священное место. Я часто прихожу сюда подумать, ведь здесь всегда тихо.

Я верю в магию слова.

Нет, не в ту магию, что происходит из волшебной палочки и рождается в куче блёсток. В настоящую бытовую магию, которая случается, когда ты читаешь одно предложение и вдруг понимаешь, что жил неправильно. Когда одна фраза делает боль понятной, а страх переносимым. Когда чужая мысль становится твоей опорой, и пусть автор умер сто лет назад и даже не подозревал, что спасёт именно тебя, именно сегодня.

Книги меняют людей так тихо, что те потом клянутся: «Я это сам». Конечно. Мы все «сами». Мы берём из книг чужие мысли, укладываем их в свою голову и встраиваем в свою жизнь, не подозревая, что литература аккуратно подставила своё плечо.

Касаюсь пальцами корешков книг на ближайшем стеллаже.

— Говори, — расправляю воинственно плечи.

— Что за кафедра морали? Попса, позор, предательство… Оля, если ты забыла, книги — это актив. Это права. Это продукт.

— Всё, — выдыхаю. — Всё понятно. Продукт. Давай ещё скажи, что это контент.

— Контент, — с садистским удовольствием повторяет Вяземский. — И да, экранизация, против который ты так яростно бастуешь, это тоже контент, который принесёт нам деньги. Деньги, на которые мы издадим твоих прекрасных «высокодуховных» авторов, которых покупают полтора землекопа, и ты!

— Не смей! — Повышаю голос.

— Издательство должно делать прибыль! Иначе оно закроется! Ты понимаешь это, или нет?! Деньги — это не ругательное слово, Оля! Вбей это уже в свою упрямую голову! Думаешь, я каждое утро просыпаюсь с мыслью «каким бы изощрённым способом сегодня мне убить очередную гениальную идею, чтобы превратить её в пачку бабла»? Я тоже болею за издательство всей душой!

— Да нет у тебя никакой души, Вяземский! Ты продал её за выгодный контракт! Так всегда и было. Циферки в отчётах для тебя важнее чувств других людей, — выпаливаю с гневом.

Не успеваю спрятать двойное дно. Старые обиды всё же прорываются иногда сквозь плотную корку льда, в который я сама себя заковала.

Отворачиваюсь.

Арс, зарывшись в ладони, растирает устало лицо.

— Эту книгу любят. Она популярна. И именно поэтому её нужно экранизировать сейчас. Пока интерес живой, и пока мы можем занять рынок. И я всё-таки в своём праве принимать решения. Это моя работа.

— Твоя работа? Сидеть весь день с недовольной мордой? Ты об этом?

Он сжимает челюсти, скрипит зубами.

— Я отвечаю за аренду, типографию, налоги, зарплаты. За твою, между прочим, зарплату тоже!

— Отлично, — припечатываю ладонь к ближайшей полке, и книги на ней с тихим шорохом съезжают. — Тогда давай честно? Ты не хочешь экранизацию ради литературы. Ты хочешь её ради денег.

— Да! — Срывается Вяземский. — Ради денег! Потому что деньги — это кислород, Оля! Без них все твои чудесные смыслы сдохнут!

Он делает шаг вперёд, потом снова назад, будто его тянет в драку, но он удерживает сам себя за воротник.

— Инвестор нам нужен, — оттягивает узел галстука в сторону. — И он у нас будет. Французы готовы помочь. Деверо согласен вложиться. Это шанс. Деньги на проект. Сильный продакшн. Выход на международный рынок.

Деверо.

Дело именно в нём. Я знаю, что экранизация книги как явление — не плохо. Наоборот, это прекрасно, ведь даёт истории новую жизнь и позволяет найти новых фанатов. Но Деверо славится наплевательским отношением к сюжету и переиначиванием книг в угоду своему собственному представлению о том, как должно быть.

— И что они хотят взамен? Контроль? Пожизненный контракт на наши души?

— Они хотят долю, возможность влияния на процесс и гарантию результата.

Утыкаюсь лбом в стеллаж. Закрываю глаза.

— Это петля. На шее литературы. И ты затягиваешь её с необъяснимой для меня безжалостностью, — медленно поворачиваю голову, отыскивая в интимном полумраке архива взгляд бывшего мужа. — Арс, когда ты таким стал? Я помню тебя совершенно другим человеком.

Арсений позволяет себе прямую перестрелку глазами, но вскоре отворачивается.

— Ты всё ещё думаешь, что мир должен быть справедливым. Что интерес к хорошим книгам должен просыпаться в людях сам по себе.

— Я думаю, что если мы сами перестанем верить в книги, то никакие инвесторы нас не спасут. — Убираю ладонь с полки. На пальцах остаётся сухой след пыли.

Вяземский открывает рот. Теряется. Но даёт себе слабину лишь на короткое мгновение, потому что почти сразу вздёргивает подбородок повыше. Черты его лица заостряются опасно.

— Ты подпишешь стратегию и перестанешь саботировать проект.

— Я никогда не соглашусь отдать эту книгу на растерзание Деверо. Ты сам знаешь, что он делает! Он покупает историю, вырывает ей сердце и заменяет на папье-маше!

— Это сказки для впечатлительных! А реальность такова: либо мы играем по правилам бизнеса, либо нас смывают в унитаз! — Он рычит и раздражённо взмахивает руками, но потом сдувается. — Я устал от споров с тобой, Оля. Если бы ты хотя бы на неделю оказалась в моём кресле, ты бы поняла, что иногда иного выхода нет и нужно хвататься за любой шанс.

— А если бы ты посидел в моём кресле, ты бы… Нет, чёрт возьми, ты бы всё равно ничего не понял. Ты никогда не сможешь так, как я!

— Что там сложного? Это ты никогда не сможешь так, как я!

Свет в архиве моргает пару раз, а затем вовсе гаснет.

Остаёмся в кромешной темноте. Я слышу только собственное шумное дыхание и какой-то шорох, словно страницы книг переворачиваются без посторонней помощи.

Б-р-р… Жутковато.

— Это ещё что за ерунда? Безобразие, — закипает Арсений. — Пойду настучу кому-нибудь по голове. Так, где эти электрики?!

Свет телефонного фонарика разгоняет тьму.

— Шевелись, Островская, — Арс подгоняет меня в спину. — Думаешь, я буду тут фонарным столбом стоять, пока ты телишься?

Вываливаемся из дверей архива, а внутри тут же вспыхивает свет.

Вяземский, вскинув в недоумении брови, цокает языком. В очередной раз награждает меня взглядом весом в пару десятков атмосфер, и уходит.

Остаюсь одна.

И почему-то не могу избавиться от странного ощущения, поселившегося внутри…