Часть 1

1

"Голубые сосны" готовились к возвращению хозяина. С позавчерашнего утра, когда невестка хозяина - миссис Мэдалин Карлоу, получив почту, с обречённым видом прочла письмо деверя, сообщившего, что он ступил с корабля на землю Уилмингтона, покоя не знал уже ни кто. Не смотря на то, что возвращение хозяина вовсе не было неожиданностью, письмо из Уилмингтона вызвало ощутимый переполох.

Сама Мэдалин Карлоу смирившись с неизбежностью этого факта уже второй день прилагала все усилия для того что бы оказать хозяину, отсутствовавшему около двух лет, достойную встречу.

Провидение распорядилось так, что она, представительница благородного рода Дайон, по сути, теперь была не более чем приживалка в доме деверя, но её фамильная гордость всё ещё была при ней. И миссис Карлоу не могла позволить себе ни единой оплошности. Особенно теперь, когда у неё не осталось ничего, кроме честного имени предков. Конечно же, сейчас, она носила ни кому не известную, странно звучащую фамилию мужа - Карлов, в которой для большего благозвучия изменила последнюю букву, но внутри она всегда оставалась Мэдалин Дайон. А ни один из Дайонов, как бы трудно не сложилась жизнь, никогда не терял лица.

Накинув на худые, острые плечи серую шаль, в синем, простом вдовьем платье, она устало остановилась на середине лестницы, слушая как внизу, её горничная Роза распекает негритянок пришедших мыть полы. Она поморщилась – громкий, резкий голос Розы усилил боль в правом виске, начавшуюся с получением письма от деверя.

Обычно Роза так не шумела. Сорокалетняя негритянка, её давнишняя горничная, а по сути, экономка их большого дома, умела вести себя с присущим её положению достоинством. Но, сегодня, и она была слишком взбудоражена новостью и количеством свалившихся на неё неотложных дел, которые нужно было завершить к приезду хозяина. Что уж говорить об остальных чёрных, те, так вообще, словно одуревшие, лишь возбуждённо и бестолково сновали по дому, ничего не доводя до конца.

- Роза! – прервала Мэдалин поток критики извергавшийся на головы поломоек, - В хозяйских комнатах так и не заправлены лампы. Ты говорила Сэму?

Обернувшись, Роза в сердцах хлопнула себя по бёдрам:

- Старый дурень! Совсем мозги растерял на радостях. Сама сделаю.

Мэдалин поглядела вслед взлетевшей вихрем мимо неё высокой, крепкой и ладной Розе, не в первый раз с лёгкой завистью подумав: А, ведь, мы ровесницы…

Минуты назад, в комнатах деверя, где она проверяла те самые мелочи, которые всегда остаются без внимания слуг – верно ли идут часы во всех комнатах, наполнена ли чернильница, те ли яблоки, которые любит хозяин, уложены во фруктовую вазу, она ненароком бросила взгляд в зеркало и заметила, какой бледной и усталой выглядит. Глаза после бессонной ночи, обведены тёмным и запали, в губах ни кровинки, а уж про серый цвет лица и говорить нечего. В самом деле, позавидуешь лошадиному здоровью Розы.

Она знала, что давно выглядит куда старше своих лет. Она никогда не отличалась крепким здоровьем, а рождение троих детей, смерть мужа - Питера Карлова, промотавшего их состояние, а главное, небрежное, неуважительное отношение брата мужа, милостями которого вынуждена жить, сделали своё дело, состарив её раньше срока.

Лишь последние два года, пока деверь, Джеймс Карлов был в Европе, ей удалось хоть немного отдохнуть душой, перестав чувствовать на себе унизительный гнёт благотворительности деверя.

Со дня смерти мужа, она с каждым днём становилась всё более одинокой и всем чужой в этом доме и переживала это остро и болезненно. Деверь её ни во что не ставил, сыновья - пятнадцатилетний Томми и девятнадцатилетний Эндрюс, давно отдалились от неё и не нуждались в ней. Ну, а дочь... Дочь у неё отнял её деверь.

Зябко кутаясь в шаль, она спустилась и прошла в кухню. В место, посещать которое, у неё не было ни малейшего желания, но где, как хозяйка, побывать всё-таки была должна.

За многие годы, ей так и не удалось совладать с их поварихой. Как, впрочем, и со многим, многим другим. И, как и во всех случаях, причина была лишь одна – её собственный деверь. Везде и всегда он выступал против неё. И пример с их поварихой, Джеммой, был один из многих. Толстуха Джемма вела себя с неё, только что не нагло, и только потому, что знала, хозяин всегда заступится за неё.

Стоя в дверях кухни, Мэдалин с застарелым раздражением глядела на гиппопотамью, мокрую от пота спину, пока негритянка не почувствовала её взгляд и не обернулась. Мэдалин всегда удивляло, как столь огромное тело, может двигаться и перемещаться по кухне, не только не сшибая всё на своем пути, но и ещё и с долей некой грации?

- Мэм? – вопросительно уставились на неё заплывшие жиром бисеринки глаз.

- К обеду будут Томпсоны. Приготовь суфле с вишней.

- Приготовлю, миссус. И салат с персиками, что ихние, молоденькие миз любят.

Удивлённая редкой для толстухи говорливостью, обычно та обходилась междометьями, и довольная тем, что переговоры прошли столь гладко, Мэдалин уже было развернулась уйти, когда её взгляд упал на дальний из столов. Чуть не ахнув, она глядела на тушу того самого поросёнка, которого велела заколоть лишь в день приезда Карлова. Она ощутила, как бросилась в лицо кровь:

- Я ж не велела! – от злости, досады, и даже чего-то близко похожего на обиду, ей едва удалось удержать в себя в руках, чтобы не уронить себя и не перейти на крик.

Джемма, явно ждавшая чего-то подобного, лишь утёрла фартуком пот с лица.

- А если он решит задержаться в Уилмингтоне? Ты способна хоть немного думать? Джемма?

- Не, миссус. К вечеру будут. Уж я-то чую. – Джемма придвинула к себе разделочную доску и с фееричной быстротой принялась крошить зелень, всем видом давая понять, что диалог окончен.

Так и было. Не оставаться же Мэдалин здесь доказывая твердолобой поварихе, сколь глупа и безосновательна подобная уверенность и что её горячее желание поскорее увидеть «своего дорогого мальчика», который должен вернуться вместе с Джеймсом Карловым, вовсе не наделяет её способностью чуять на десятки миль от «Голубых сосен».

Покидая кухню, Мэдалин думала о том, что все кругом, ждут не дождутся возвращения Карлова, и только для неё самой, худшей новости не придумаешь.

Мэдалин не была готова к приезду деверя, как не бывает готов человек услышать жестокий приговор. Его появление грозило множеством неприятностей для неё.

А ещё этот сегодняшний приезд семейства Томпсонов! Так некстати! Что если предчувствие Джеммы верно? Что если Карлов и в самом деле прибудет этим вечером? Одно можно сказать – присутствие соседской семьи в своём доме ему сильно не понравится.

Будь у Мэдалин возможность под достойным предлогом отменить сегодняшний обед, она бы это сделала. Но, уважительного предлога, который не задел бы, или ещё хуже – не оскорбил бы соседей, не нашлось. Оставалось только сжиматься от тревоги и надеяться, что деверь задержится в Уилмингтоне и своим появлением не испортит то, во что она вложила столько времени и сил.

Ведь, все эти два года, пока хозяин "Голубых сосен" наслаждался европейской культурой, она только и занималась тем, что не покладая рук трудилась над исправлением репутации их семейства. Конечно, сделать в столь короткий срок, много не удалось.

Джеймс Карлов, даже не задумываясь, о том, что делает, все эти годы, один за другим рушил мосты ведущие в лучшее общество графства, отказываясь принять тот факт, что признание их семьи другими приличными фамилиями – необходимость. Что это будущее её детей.

Хорошо ещё, её старший сын, Эндрю, когда-нибудь, унаследует Голубые Сосны. Это пусть и не сразу, но сделает его равным среди таких как Харрисоны и Глинны. А как быть с двумя другими? Как быть её дочери?

Два месяца назад Мэри-Энн исполнилось шестнадцать. Самое время задуматься о её дальнейшем будущем. Как подобрать для дочери достойную её самой и её происхождения партию? Особенно, если её собственный дядя сделал это почти невозможным?

Мэри-Энн заслуживает супруга из хорошей семьи, настоящего джентльмена-южанина. Человека, который сможет обеспечить ей положение в обществе. Дочь ни в коем случае не должна повторить её собственной ошибки.

Конечно, время на поиски подходяще партии ещё было достаточно. И с этим не было бы никаких сложностей, если бы знать, что Джеймс Карлов отнесётся к этому с должным пониманием. Но в этом последнем, Мэдалин как раз, вовсе и не была уверена.

Сколько она помнила, в этом вопросе она всегда наталкивалась на глухую стену непонимания.

"Право, вы так беспокоитесь Мэдалин, словно Мэри, уже какой год, сидит в старых девах. Всему своё время. Лишь бы человек нашёлся хороший". Слова о "хорошем человеке", обычно, заставляли Мэдалин в бессильной злобе сжимать зубы, что бы ненароком не вырвалось: "Я однажды вышла за одного такого, единственным достоинством которого было то, что он был хороший".

Как бы странно это ни было, но Джеймс Карлов, действительно не считал нужным задуматься о поисках мужа для Мэри-Энн. "Боже мой, Мэдалин, да дайте же своей дочери возможность, которой были лишены вы сами. Дайте ей увидеть этот мир, позвольте самой делать свой выбор". Эти речи звучали не просто глупо, они на взгляд Мэдалин, были преступны. Ну, что скажите на милость, может понимать в жизни девушка возраста Мэри-Энн? Безусловно, дочь умна, этого не отнимешь, образована, возможно, даже излишне, для девушки, но разве может она сейчас судить, что будет лучшим для неё?

Собственно, претендент на руку дочери, всё-таки, не смотря ни на что, имелся. Старший сын их соседа, Говарда Томпсона. Чарльз Томпсон, в целом отвечал желаниям Мэдалин. Томпсоны принадлежали к старой аристократии юга. Их знали, принимали и в Чарльстоне и в Саванне, ну и конечно, уж в Роли, где у них был прекрасный дом. К тому же, Томпсоны их ближайшие соседи, их земли отделяет лишь небольшой пролесок. Ну и главное, и самое печальное для Мэдалин, что на сегодняшний день Томпсоны, первые и пока единственные кто пошёл на сближение с их семьёй. С «этими странными Карлоу», как ещё мягко, называли их в графстве.

Причины, которыми руководствовались Томпсоны в этом соседском сближении, были очевидны – две их дочери на выданье, Фанни и Дженни.

В общем-то, Фанни даже нравилась Мэдалин, милая девушка. Нравилось Мэдалин и как та смотрит на её старшего сына, взглядом преданной собачонки... Но, конечно, сама мысль, что Томпсоны всерьез рассчитывают выдать дочь за её Эндрю, была даже обидна.

Эндрю, рано или поздно, станет богатейшим человеком в их местах. Он с лёгкостью и словно играючи поступил в университет в Джорджии. С его образованием, внешностью и состоянием, он в будущем, сможет составить себе любую партию, какую пожелает, и уж вряд ли его выбор падёт на простушку Фанни Томпсон, за которой даже приличного приданного не обещается. Бедняга Говард Томпсон просто не в состоянии обеспечить достойным приданым весь свой выводок дочерей и племянниц.

Совсем другое дело, партия: Мэри-Энн и Чарльз. Мэдалин не находила здесь мезальянса. Да, Чарльз, безусловно, по старшинству наследует Рэдленд, но и её дочь, далеко не Фанни Томпсон. Не говоря уж о куда большей привлекательности, о прекрасном образовании, о её безупречном владении французским, Мэри-Энн любимица Джеймса Карлова, и свою девочку он выдаст замуж так, что ни кому краснеть не придётся.

Но, теперь же, с трудом налаженные добрососедские отношения и планы Мэдалин оказались под серьёзной угрозой. Мэдалин, словно воочию, видела своего деверя - холёный пятидесяти шестилетний мужчина, статный, в со вкусом подобранной одежде, облокотившись на каминную доску, высокомерно глядит на неё: "Как, вы и в самом деле, рассматриваете старшего Томпсона на роль зятя? Что может быть у моей племянницы с ним общего? Господь с Вами, у него же копыто вместо башки". Или: "До меня дошли абсурдные сплетни, словно вы принимаете в нашем доме это узколобое семейство Томпсонов. Успокойте меня на этот счёт, скорее".

В нежелании соседей плантаторов поддерживать общение с их семьёй, удивительного было мало. Их семья слыла, как меньшее – странной. И именно, Джеймс Карлов был в этом повинен. Он приложил к этому немало усилий, сведя на нет любое общение с соседями, за исключением деловых вопросов.

Он слыл и был чужаком в их сообществе, но чужаком, который, ни капельки, и не стремиться что-либо изменить в этом положении. Его это, как нельзя, устраивало. Должно быть, многие думали, что это они не поддерживают сношений с хозяином Голубых сосен, но это было не так. Джеймс Карлов в них не нуждался. Он был хорошо воспитан, для того, что бы при встречах, тем более что они были редки и кратки, выдать своё истинное отношение к этим людям, но дома, он не скрывал ни презрения к одним, ни оскорбительной снисходительности к другим, ни насмешки над третьими.

Карлов, который часто ездил по различным делам по стране, имел возможность выбирать для общения тех людей, с кем ему было интересно, мало задумываясь, что семья брата, всегда остававшаяся в Соснах, такой возможности лишена. Таких людей, с кем он общался в поездках, собственно, было тоже очень немного, потому что своими единственными, настоящими друзьями, он считал лишь книги.

Разумеется, как и многие, самоуверенные люди, свою жизненную позицию, он считал единственно верной. В духе же этой позиции, он стремился воспитать и своих детей, вернее сказать, детей брата. И здесь, Мэдалин была абсолютно лишена права слова. Джеймс Карлов обладал железной волей, и любое его слово принимало силу закона на его земле и, уж тем более, в его доме. Правда, Мэдалин должна была отметить, ради справедливости, что обладая подобной властью, он всё же не опускался до самодурства, почти ни в чём, кроме воспитания её детей.

Её младшенькому Томми едва исполнилось четыре, когда от удара скончался её муж, брат Джеймса - Питер Карлов, оставив Мэдалин одну с тремя детьми, на не принадлежащей ей плантации деверя. К тому времени Мэдалин и Питер, прожили в Голубых соснах больше трёх лет и невольно, в душе, но она ощущала себя хозяйкой Сосен. Это были неплохие три года. Словно судьба смилостивившись, дала ей немного передохнуть после всех бед свалившихся на неё, а заодно, о чём она не могла знать, приготовиться к грядущим.

Мэдалин как сегодня помнила тот день, когда муж привёз её в Голубые сосны. Они выехали с лесной дороги, повернули, и ей открылся пологий, невысокий холм, увенчанный изящным, высоким, белым, двухэтажным домом. Издали она увидала большие окна, с приветливо распахнутыми к их приезду зелёными ставнями, ажурную решётку террасы над крыльцом и необычную для плантаторского дома - высокую крышу в красной черепице. И влюбилась.

Она помнила, как смотрела и не понимала покойную жену деверя, ведь это всё в своё время принадлежало той, и та смогла оставить этот волшебный дом, этот простор лежащего перед ним луга, сосны отливающие голубизной неба!? И ради чего? Ради грязного, суетного Нью-Йорка? Мэдалин была южанкой до кончиков волос. Она скорей предпочла бы не выходить замуж вовсе, чем позволить увезти себя на север, к этим разыгрывающим из себя леди и джентльменов торгашам. Но, как бы там, ни было, несчастная Кэрролин Карлов навсегда покинула "Голубые сосны", сначала переехав с Джеймсом в Нью-Йорк, а затем и вовсе тихо уйдя из этого мира, всего после пары лет брака, который не принёс им детей.

Мэдалин полюбила в «Голубых соснах» всё, но больше всего - тишину и уединённость, которую они ей давали. После того, что ей пришлось пережить в шумном, многолюдном, родном Ричмонде, всё, в чём она нуждалась, это поскорей забыть и этот город и его жителей, вычеркнуть весь тот период из своей жизни. Голубые сосны помогли ей забыть. Они подарили ей совсем другую жизнь. На целых три счастливых года...

Теперь, по прошествии лет, Мэдалин против собственной воли, всё чаще мучила себя вопросом - как же смогла она превратить свою жизнь, в то, чем она стала? Как смогла она, не будучи столь уж глупой, совершить столь длинную череду ошибок прошедших через жизнь?

Да, её брак с Питером был непросто мезальянсом, многие люди, заключив подобные союзы, живут счастливо, её брак был её ошибкой. Самой большой ошибкой, но уже, увы, не первой. До этого были совершены другие, те самые, приведшие её сюда, к этим вопросам не дающим теперь покоя.

Считалось, что она вышла за этого немолодого, непохожего на всех, русского, просто от безвыходности, от того, что засиделась в девушках. Это была не совсем правда. Ей было только двадцать три, кроме Питера, имелись и другие претенденты, хоть и не так много - семья Мэдалин была небогата. Она выбрала Питера Карлова за то, что он был полной противоположностью человека разбившего ей сердце.

Сколько же подобных ошибок свершается столетие за столетием?

История Мэдалин Дайон ничем не отличалась от множества подобных. В юные, наивные семнадцать она полюбила и поверила, что это взаимно. Нет-нет, ничего предосудительного и "непоправимого" она не совершила, кроме, может быть, того, что поверила человеку, который много клялся, но очень быстро позабыл о ней. Молодой джентльмен уехал по долгу службы, вымолив прежде обещание его дождаться, и она ждала. Она лишь случайно узнала, четыре года спустя, что её любимый, в тот же год женился в Нью-Йорке и уже имеет двух детей.

От брака с Питером Карловым её отговаривали все без исключения, и родственники, и друзья. От чего ей было не прислушаться к этому хору, ведь, она даже не была влюблена? Ей пытались втолковать, что она не будет с ним счастлива, уж слишком Питер Карлов отличается от людей, с которыми она привыкла общаться. Пугали, что "цвет Ричмонда" закроет для неё свои двери, и это несмотря на то, что Питер был достаточно богат, что же до его происхождения, то оно было многим лучше, чем у некоторых её советчиков. (Её будущий муж был потомственным русским дворянином с достаточно длиной фамильной историей.) Пеняли ей, что он не настоящий джентльмен, а лишь делец сколотивший капитал торговлей. Мэдалин не слушала никого. Она выбрала Карлова. Она уже не была пустоголовой мечтательницей как в юности, и ей казалось, что она твёрдо знает, чего именно хочет от этого брака - долгожданной свободы от своей семьи, статус замужней женщины, подкреплённый немалым состоянием, зрелого, разумного мужа и детей. Конечно, детей! Она так мечтала о материнстве!

Что ж, они заставили умолкнуть языки ричмондовских кумушек пророчивших им несчастья, явив собой образец семейного благополучия. Замечательный особняк на одной из главных улиц, английский выезд, заботливый муж и как венец - двое здоровых, красивых детей.

Была ли она счастлива? Она была довольна. Она получила, то, что хотела. Во многом родня оказалась права - двадцать три года разницы в возрасте и совершенно чужой образ мыслей мужа, действительно, так и не позволили им по-настоящему сблизиться. Но, так ли уж нуждалась она в этом? Нет. Ей достаточно было того, что Питер "нежно одувает с неё пылинки" и души не чает в ней и детях. Это очень немало.

Она не научилась принимать мужа таким, какой он есть. Он был ей непонятен. Но, она научилась, не задумываться об этом, ценя в нём отношение к самой себе и малышам. Сильный, добрый, всегда весёлый Питер! Такой, каким он был до своей болезни. Как скучала она до сих пор по тому нему!

Мэдалин была беременна третьим ребёнком, когда её благополучию настал конец. Известно, что беды по одной не приходят, так и на их семью они обрушивались одна за другой. Сначала, с разницей в месяц, ушли из жизни её родители. Потом, Мэдалин узнала от Питера, что они, с Джеймсом пустившись в не оправданный риск, сильно проигрались на Нью-Йоркской бирже. Джеймс Карлов просто обожал пускаться в биржевые спекуляции, но как мог допустить подобное Питер, она ума не могла приложить. Джеймс был одиноким вдовцом, жившим по отелям, но Питер?! Отец двоих, почти уже троих детей, которому нужно содержать семью и огромный дом?! Нет, тогда они ещё не пришли к полному краху, никто в Ричмонде даже не заметил, что им пришлось, образно выражаясь, подтянуть пояса, но компании "Братья Карловы", что бы приносить прибыли, нужно было заниматься своим непосредственным делом - торговать. Компания фрахтовала суда и возила грузы из Нового света в Старый, и обратно, но теперь потеряв деньги, братьям пришлось взять большие кредиты, тут-то всё и началось. Первый корабль они потеряли по пути в Европу, хватило бы и его, что бы компания пошла вместе с ним ко дну, но видимо Небесам показалось этого недостаточно - второй утонул по пути домой, они так никогда и не узнали где, ни кто из команды не спасся. Они были разорены.

Мэдалин тяжело было вспоминать, как Питер ждал известий о "Духе ветров", втором корабле. Муж ничего не мог делать, он призраком ходил по дому, неделю, за неделей, пока надежда не оставила его. В день, когда он выставил дом на продажу, с ним случился первый удар.

Нужно отдать должное Джеймсу Карлову, получив от отчаявшейся невестки письмо, тот немедленно выехал из Нью-Йорка в Ричмонд. Будучи благоразумнее своего старшего брата, он никогда не складывал "все яйца в одну корзину", это его собственное выражение, и того, что у него осталось, вместе с деньгами, выплаченными по страховке (часть товаров была застрахована), хватило оплатить долги Питера и Компании. После выплат, всё, что осталось у Джеймса Карлова - немного акций мелких компаний, да плантация покойной жены, которой он никогда особо не интересовался, приезжая раз в год, а, то и в два, отдохнуть и проверить, не сильно ли проворовался управляющий.

Несмотря на разницу в девять лет братья были очень близки. Они вместе покинули Россию, вместе, объединив усилия, начав с малого, достигли успеха. Вместе приняли Северную Америку, как свою новую родину. Они не были похожи внешне, не были похожи и характерами, не всегда понимая друг друга, они научились ценить, то, что в этом мире довериться полностью они могут только друг другу. И для них, это доверие, стало высшей ценностью. Теперь, когда старшему брату потребовалась его помощь, Джеймс Карлов был рядом. Он сам занялся продажей дома, кредиторами, снял на окраине первый этаж маленького домика и перевёз туда больного брата с семьёй.

В этих четырёх комнатах Мэдалин с не поднимающимся с постели Питером, изменившимся до неузнаваемости, растерянным, заговаривающимся, почти стариком, и детьми, вынуждено провели около трёх месяцев. Джеймс хотел увезти их в Голубые сосны, но дорога туда была долгой, и, ни Питер, который ещё не оправился, ни Мэдалин, на восьмом месяце, не смогли бы её выдержать. Приходилось ждать. Это ожидание почти свело тогда Мэдалин с ума, больше даже, чем потеря их состояния. В её положении она должна была сидеть в доме, соблюдая навязанные обществом приличия, и ей казалось, она задыхается. При доме не было даже крошечного садика, где можно было бы сделать глоток чистого воздуха, не отравленного застоявшимся запахом бедности и запахом исходившим от постели больного мужа, который, казалось, пропитал вокруг себя всё. Но, тяжелее всего было другое - это выдерживать жалость, а чаще показное сочувствие бывших друзей, за которыми те скрывали злорадство или снисходительное: "Мы же предупреждали". Правда, таких решившихся навестить их, проявив свою показную добродетель, а на деле, потешить самолюбие, было совсем немного. Для общества Ричмонда, их семья перестала существовать. Так повели себя даже родственники Мэдалин. Её тётушка, "благородная" Элен Дайон, прислала со слугой записку, в которой выражала сожаления, по поводу постигших племянницу бед, и предлагала взять к себе на воспитание её детей. Мэдалин несколько дней трясло после этого оскорбления, но зато она по-новому взглянула на отношения братьев Карловых.

Да, и в самом деле, разве могла она не признать, сколько деверь сделал для их семьи? Пока Питер болел, он отдал в их полное распоряжение Сосны, и все доходы, которые они получали с плантации. Когда же Питера не стало, он оставил всё то, чем занимался в Нью-Йорке, и переехал в имение, что бы помочь Мэдалин с хозяйством, и сделать Голубые сосны, по-настоящему прибыльными. И это у него получилось, ведь спрос на хлопок был огромен. Голубые сосны с каждым годом приносили всё больше прибыли, и Мэдалин ни на минуту не забывала, что всё это богатство достанется её Эндрю. И разве не Джеймс Карлов отнёсся к детям брата, как к своим собственным? Разве не занимался он ими? Он специально ездил на север, что бы выбирать лучших учителей из эмигрировавших европейцев, учил мальчишек скакать и охотиться, заказывал для Мэри-Энн туалеты из Парижа...

Всё это было так, но сделать с собой Мэдалин Карлоу ничего не могла - она ненавидела Джеймса Карлова.

Покинув кухню, Мэдалин задержалась посреди холла, растеряно пытаясь вспомнить - куда же она направлялась? От усталости мысли цеплялись за множество глупых, незначительных мелочей - велеть Розе переменить цветы в вазах, напомнить старому Сэму, что бы надел свежий воротничок и унёс из гостиной расшатанный стул. Всё это было совсем не то. "Мэри-Энн!", - вспомнила она и заспешила в гостиную.

Она не стала ничего говорить, позволив себе лишь устало вздохнуть по поводу позы, в которой устроилась с книгой её дочь. Делать замечание о том, что забираться с ногами в кресло как маленькой, не к лицу шестнадцатилетней девице, было бесполезно, а уж сегодня тем более. Дочь, как и все в доме была перевозбуждена ожидаемым приездом Карлова и вполне могла на замечание Мэдалин начать пререкаться, а Мэдалин была слишком утомлена для нотаций.

Иногда, глядя на Мэри-Энн, Мэдалин ловила себя на мысли: неужели это моя дочь? Вот эта взрослая девушка? Так странно было видеть, как резко изменилась дочь за полтора года, превратившись из её дочки-подростка в девушку-невесту. Она удивлялась про себя, поглядывая на формы дочери: в кого это? В русских предков Питера? Сама Мэдалин всегда была худощавой, если не сказать грубее. "Маленькая женщина", - подумала Мэдалин глядя на существо в облаке розовой кисеи, - "ребёнок, с замороченной книжными знаниями головой".

Пытаясь непредвзято оценивать внешность повзрослевшей дочери, Мэдалин, находила её привлекательной, хотя, и признавала, что дочери, увы, не хватает известной утончённости, лёгкости, той самой, которой славились женщины рода Дайон. Уж как-то слишком крепко была сбита Мэри-Энн, тот же Эндрю, например, выглядел куда более аристократично, большим Дайоном, если так можно выразиться. Нет, дочь, к счастью, не была ни приземиста, ни широка в кости, как её отец, но черт Питера, в ней было больше, чем её, Мэдалин. Кроме, быть может, знаменитого длинноватого носа, передающегося в семье Мэдалин по наследству. Серые глаза дочери были почти один в один с отцовскими, увы, такими же небольшими, но зато, с его искорками. Что до полных, сочных губ, русых волос и матового, со здоровым румянцем лица, то всё это досталось Мэри-Энн от её отца.

Дочери, безусловно, не хватало некоторой изысканности, что во внешности, что в манерах, но Мэдалин верила, что с годами, и том, и в другом, произойдут изменения в лучшую сторону.

2

Мэри-Энн расположилась с книгой в гостиной, забравшись с ногами в громоздкое, обитое грубой, тёмной кожей кресло. Она сидела лицом к окну, и высокая спинка, надёжно скрывала её от любого проходящего через комнаты. Это было её своего рода укрытие, о котором всем в доме было известно, но в котором её не беспокоили по пустякам. Ей нравилось это мнимое уединение, дающее при этом возможность знать, что происходит сейчас в доме и обозревать в большое окно происходящее на улице.

Из окна гостиной ей открывался хороший обзор на окружённую соснами поляну перед домом и на подъездную дорожку, которая в последнее время всё чаще привлекала к себе её внимание. Ведь, именно с этой утрамбованной песчаной полоски начиналось всё самое интересное, привносящее разнообразие в её недавно столь унылую жизнь. Именно на ней появился дождливым апрельским днём, её старший брат Эндрю, которого она не видела почти год; на этой дорожке два-три раза в неделю показывается неуклюжая коляска Сьюлин Томпсон, её первой и единственной подруги, так неожиданно приобретённой; здесь, на этой самой дорожке, окажется не сегодня-завтра, экипаж вернувшегося из Европы дяди; и, конечно же, именно сюда, к крыльцу, по ней, одним чудным майским днём прискакал Кристиан Глинн, спутавший Голубые сосны с Рэдлендом.

Сколько же всего изменилось и произошло, за последние месяцы! Словно и не было предшествующего им года тоски и скуки. Словно это и не она, не так давно, бродила по дому и саду с чувством, что из её жизни украли все яркие краски. А, ведь, и в самом деле, когда вслед за отбывшем в джорджийский университет Эндрю, уехали дядя и Ричи, она впала в редкостную хандру. День сменялся днём, еда, занятия, сон... Оставалось ещё чтение, но и оно не приносило былой радости - ей не хватало обсуждений прочитанного с дядей, их жарких споров с Ричи, благодаря которым одна и та, же книга раскрывалась полнее и интереснее - с двух, часто далеко противоположных точек зрения. Она разом лишилась всех привычных и любимых развлечений. Что там говорить о задушевных разговорах с дядей, она даже конных прогулок лишилась. Что это за удовольствие гарцевать вокруг луга в прямой видимости дома, она мечтала мчаться к горизонту! Но, мама была непреклонна: "Леди не может разъезжать без сопровождения". Её же младший брат Томми, по мнению мамы, на эту роль не подходил в силу юного возраста. Да, и откровенно говоря, размеренный стиль езды Томми нагонял на неё не меньшую тоску, чем его разговоры о живописи. Ей по душе были безумные скачки наподобие тех, что они затевали с Ричи, называя их "погоней за жизнью", и устраивая в любую погоду и время.

Уже через пару дней проводив дядю и Ричи, она начала считать дни до их возвращения, и настоящим ударом для неё стало письмо дяди, полученное спустя год, где он сообщил, что решил отложить возвращение ещё на год. Мэри-Энн плакала со злости и разочарования: как ещё год?! Как они могли так с ней поступить! Неужели дяде настолько хорошо в Париже, что он и думать забыл о ней! Оставил здесь одну, словно она не хочет так же, как и они жить полной жизнью! Несправедливо! Всё несправедливо, и то, что он взял с собой Ричарда, а не её - тоже. "Я тупею и старюсь от такой жизни!" - выкрикнула она в сердцах матери, когда та, некстати поинтересовалась, от чего дочь, так сердито меряет гостиную шагами.

А потом мистер Кристиан Глинн перепутал дороги...

Каждый раз, когда её мысли возвращались к Кристиану Глинну, а происходило такое часто, внутри у Мэри-Энн, что-то сладко замирало, а на губах появлялась улыбка, увидав однажды которую, повариха Джемма, сказала: "Что-то вы миз, словно кот у сливок, довольные". Вот и теперь, вспоминая тот майский день, Мэри-Энн не могла не улыбаться. "Мэри-Энн, неужели вы влюблены?" - спрашивала она себя. Ответ на главный вопрос варьировался от "ничуть", до "может быть" и "очень даже возможно", в зависимости от настроения. Желание же прикоснуться к неизведанному, было столь велико, что Мэри-Энн, вполне осознанно подхлёстывала себя на этом пути. Да и кто, если не он? Никого похожего на Кристиана Глинна, ей встречать не приходилось, (что, собственно не удивительно, учитывая незначительное число белых мужчин, которые в силу своего положения и образования, смогли бы заинтересовать девушку подобную ей.) Рядом с Глинном, даже молодые Томпсоны смотрелись деревенскими увальнями, а её брат Эндрю неловким верзилой, не умеющим говорить с девушками. А серые с зелёным лучистые глаза Кристиана? А, прекрасные русые волосы блестящие на солнце золотыми искорками? Изящество в движениях, манера речи, прекрасные костюмы... Даже его белая кобыла, выглядела благородной дворянкой. И, конечно же, Мэри-Энн видела, что, Кристиан Глинн не скрывая, отдает ей предпочтение перед девушками из Рэдленда. Разве можно остаться к этому совсем равнодушной?

Такая случайная встреча: "Здравствуйте, вы должно быть, мисс Томпсон. Я Кристиан Глинн, племянник Арнольда Глинна".

Если быть честной, Мэри-Энн растерялась. Может, будь всадник чуть старше, или лысоват, или плотен в талии, и она быстро бы нашлась и шутливо объяснила бы ему его заблуждение, но трудно не растеряться, неожиданно увидав у своего крыльца "принца". Жизнь в Соснах бедна неожиданными визитами, да и вообще, какими бы то ни было визитами.

Молодой человек, соскочив с лошади, молчал и улыбался, должно быть, не зная как растолковать её столь явное замешательство. Эти секунды, когда они молча глядели друг на друга, стали для Мэри-Энн, позднее, воспоминанием наполненным чувственности и подтекста. Да и в самом деле, затянувшееся безмолвное разглядывание стало почти неприличным к моменту, когда Мэри-Энн тихо проговорила, всё-таки собравшись с мыслями: Вы ошиблись. Я Мэри-Энн Карлоу. Это «Голубые Сосны».

Кристиан Глинн без смущения и весело рассмеялся своей ошибке. Они ненадолго разговорились, пока из дома не вышла её мать и не завладела беседой. Во время разговора о покойных и здравствующих Глиннах и Дайонах, Мэри-Энн несколько раз ловила на себе улыбающиеся глаза Кристиана Глинна.

После этой встречи, она видела Глинна ещё трижды: дважды в Рэдленде и один раз, месяц и три недели тому назад в Соснах, когда тот нанёс им визит перед отъездом в Новый Орлеан, откуда уже давно, по всевозможным её расчётам, должен был уже вернуться.

Позавчера, когда они получили почту, в которой было письмо из Уилмингтона от дяди, она и Томми, под скептическим взглядом Эндрю, смеясь от радости провальсировали через гостиную и столовую в парадный зал и обратно. Но, сегодня, спустя два дня, она ловила себя на мысли, что радость по поводу приезда дяди, совсем не та, какой она могла бы быть, да и была бы, не случись всех последних перемен. Нет, она безмерно рада видеть и дядю и Ричи, она так скучала по ним, но теперь у неё была её подруга Сьюлин, и её мечты о Кристиане... Это было даже в некотором роде обидно, столько ждать дядиного возвращения, так скучать по нему, а теперь, когда он уже совсем рядом, думать лишь о том, отчего Кристиан Глинн задерживается.

"Интересно, понравится Кристиан дяде?" - про себя Мэри-Энн называла Глинна по имени, ведь об этой вольности он не мог узнать, - "Вдруг совсем нет? Дяде редко кто нравится ", - это предположение даже слега испортило безоблачное настроение, в котором она пребывала всё утро. Характер дяди ей был известен, он весьма строго оценивал людей не утруждаясь снисходительностью ни к кому, кроме рабов или ущербных. Он не раз говорил: человек не выбирает кем родиться, нищим или плантатором, умным или тупым, но быть тупым плантатором и при этом не пытаться стать умнее, так же отвратительно, как быть нищим умным, не пытающимся изменить это своё положение. "Дядя вы так говорите, словно деньги это всё", - как-то ответил на это Томми. "Нет, не всё, всего лишь одна сотая, остальное свобода, если ты понимаешь, о чём я говорю. Посмотри на соседушку - Говарда Томпсона, он даже не поймёт, о чём мы толкуем. Не будучи свободным, считать себя таковым - самое большее рабство".

Вспомнив эти слова Джеймса Карлова о Томпсоне, Мэри - Энн пришли на память и другие. Насмешничая дядя не щадил семейство соседей. И Мэри-Энн не могла не признать правоту его слов и шуток касающихся Томпсонов, всё было так, но...

Их семья сблизилась за последнее время с соседями, тому были разные причины, например, такие немыслимые: как виды матери на её брак с Чарли Томсоном и подобное же желание самих Томпсонов - выдать за её брата влюблённую в него бедняжку Фанни, но были и другие; приятельские отношения между Чарльзом и Эндрю, прожившими всю жизнь бок о бок, её собственная дружба со Сьюлин Томпсон, осиротевшей племянницей Говарда Томсона, переехавшей жить к ним из Чарльстона. Частые встречи с соседями позволили ближе узнать их. Ведь до сей поры, пока дядя находился в Каролине, представить подобные встречи было бы трудно и это несмотря на то, что до Рэдленда было идти минут пятнадцать лесом или полчаса, если идти по дороге, петляющей вдоль ручья, прозванного Журчалкой.

Дядя всегда прямо говорил, что не желает ни какого сближения, ни с Томпсонами, ни с Глиннами из "Персиковой долины", ни с Харрисонами - самой богатой семьёй графства, ни с мелкими фермерами и арендаторами, обрабатывающими землю в районе Сэмвилла. Будучи ребёнком, Мэри-Энн мало задумывалась над этой дядиной позицией в отношении соседей, подобная искусственная уединённость казалась ей естественной и привычной. У неё были братья и Ричи, а покуда они были малышнёй, ещё и детвора с плантации. Став старше она ни мало не тяготилась отсутствием подруг, Эндрю, Томми и Ричи заполняли её мир полностью.

Их четвёрке отнюдь не запрещалось играть с детьми из Рэдленда, но так сложилось, что мальчишечья тройка из Сосен чаще враждовала с тройкой Томпсонов из Рэдленда, а не затевала совместные игры. Эти драки, хоть и не серьёзные, в свою очередь также способствовали ещё большему отдалению между собой, только уже среди взрослого поколения.

В Рэдленде жили также и девочки: Фанни и Дженни Томпсон, с которыми при желании, Мэри-Энн могла бы сойтись, они были почти ровесницами, но такого желания у неё не возникало. Если Мэри-Энн выросшая среди мальчишек ещё как то могла бы сдружиться с Чарли Томпсоном и его братьями Френком и Денни, то их сёстры казались ей свалившимися с луны. В те редкие случаи, когда она встречала этих девочек, а это действительно было редко, ибо в Рэдленд она и братья почти никогда не ходили, а Фанни и Дженни, в отличие от неё самой, не позволялось бродить по окрестностям, она глядела на них, как на блаженных дурочек. О чём бы ни заходил разговор те проявляли полное и искреннее невежество. Их знания об огромном мире едва ли шли дальше, чем те же представления о нём негров из Сосен. В их детских головах столь причудливо переплелись сказки о феях и волшебницах с Ветхим Заветом, что можно было только диву даваться.

Эндрю очень веселил Мэри-Энн и Ричи в такие встречи, когда с серьёзным лицом начинал вести дискуссии с Фанни и Дженни:

- Кто тебя создал Фанни?

-Бог.

- Нет, я имею в виду, откуда ты взялась?

- Меня нашли в цветке.

- О! Кто?

- Мама. Меня положили туда эльфы.

- То есть, бог создал тебя и передал эльфам, что бы они положили тебя в цветок? Да? А какой цветок то был?

- Ромашка.

- Так ты же родилась зимой, откуда зимой ромашки?

- Не знаю. Бог так сделал.

Дети Карлоу переглядывались и хихикали, что конечно не характеризует их с лучшей стороны.

Как-то раз, Эндрю вознамерился прояснить для девочек Томпсон тайну их появления на свет, но они зажав уши бежали. Вечером Говард Томпсон прибыл в Сосны для серьёзного разговора с дядей по поводу безнравственности его племянников. Попало от дяди всем, даже самой Мэри-Энн и Томми, что бывало редко, потому что, дядя имел привычку винить во всех грехах в первую очередь Эндрю и Ричи, как старших, сама же Мэри-Энн и младший Томми, привыкли выходить "сухими из воды".

Неприятности с соседскими детьми, когда дело доходило до вмешательства взрослых, конечно же - Томпсонов, а не дяди, дядя очень редко вмешивался в их дела не касающиеся занятий, случались не часто, но всё-таки, бывали. Почти всегда виновником неприятной ситуации вызвавшей жалобы мистера или миссис Томпсон был её старший брат. Одна только его любимая игра в "войну за независимость", стоила Чарли, Френку и Денни "галлона пролитой крови", но что поделать, кто-то же должны были быть "проклятыми англичанами". "Если ваш Эндрю, еще, хоть раз приблизиться к моим мальчикам, я за себя не отвечаю!", в возмущении орал Говард Томпсон в лицо дяди, пока тот, только что не скучающе взирал на него. Разумеется, это не способствовало налаживанию соседских отношений.

В то время, Мэри-Энн мало интересовалась миром за пределами Голубых Сосен. Ей казалось вполне естественным, что, например, чета Томпсонов никогда не бывает у них. Как же иначе? Ведь Эндрю ведёт войну "за независимость штатов"! Ей не приходило в голову задуматься, что не только Томпсоны, но и все остальные соседи, никогда не бывают у них. Она была уверена, что и все кругом, живут также уединённо как они. В книгах, которыми они упивались с Ричи, была описана иная жизнь, но, ведь, на то они и книги, а реальная жизнь, вот она, достаточно оглянуться. В газетах, которые выписывал дядя, она читала описание балов и приёмов, благотворительных празднеств и лотерей, но всё это происходило где-то в Нью-Йорке, или в Новом Орлеане, или Чарльстоне, даже не в Бенфорде, не говоря уж о Сэмвилле.

А ведь, на первом этаже их дома существовал просторный бальный зал в два света с наборным паркетом и зеркалами...

Он не стоял закрытым, им пользовались. Но для чего? Туда, их, детей, отправляли, когда мама вздохнув говорила: что то, сегодня вас слишком много, идите шуметь в зал. Там, став старше, она и Ричард занимались музыкой с миссис Блум и опять же, та же пожилая Леонарда Блум преподавала ей и братьям танцы. Как они завидовали Ричарду избавленному от этого! Ему не нужно было вертеться и притопывать как сломанной заводной игрушке, он всего лишь играл по требованию миссис Блум польки, мазурки, кадрили, полонезы... "Раз, два, три, четыре., раз, два, три, четыре", - с эхом разносилось по пустому залу. Неуклюжее шарканье по паркету созданному, что бы по нему изящно скользили. Громкий хлопок в ладоши раздражённой миссис Блум: Мэри-Энн! Это невозможно! Посмотри на себя - гибкая, ловкая девушка, но как деревянная! Довольная ухмылка Ричарда избавленного от подобного унижения. Страдание. Страдание учится танцевать с братьями: дылдой Эндрю корчащим рожи и мелким Томми, ниже её, с серьёзным лицом и старающимся изо всех сил.

" Кому нужны эти глупые танцы!" - со слезами в голосе, высказала она дяде, - « Мы разве собираемся устроить бал?! Где мне танцевать?! С кем?! ". "Всему своё время. Когда оно придёт, и у тебя появится твоё "с кем", ты же не захочешь опозориться?" Но, теперь, Мэри-Энн уже было шестнадцать, а прекрасный зал так и продолжал пустовать - в Голубых Соснах не бывало балов. Никогда.

Ей запомнились слова разочарования Лили, чернокожей горничной, которую подарил ей дядя на четырнадцатилетние: "Как, миз? Вы нигде не бываете?" Лили, привезённой из Нового Орлеана, было не понять, как можно никуда не вывозить молодую девушку, да ещё и не приглашать никого к себе. Бедняжка Лили, привыкшая крутиться среди светских дам Нового Орлеана, она не могла привыкнуть к тишине Сосен и не находя применения своим талантам чахла.

Зато, это лето, стало иным. Впервые они приглашали к себе и выезжали сами. Правда, только лишь, к Томпсонам. Но и это уже было столь необычно, что поначалу целиком захватило Мэри-Энн. А ведь, в Рэдленде, кроме самих Томсонов, можно было встретить ещё и Кристиана Глинна!

Лили воспряла, теперь у неё появилось поле для деятельности. Мэри-Энн имела весьма смутное представление о моде, вернее, вообще ни какого, если верить словам самой Лили, потому последняя, с пылом и энтузиазмом взялась за свою хозяйку. "Вот увидите миз, будете ничем ни хуже остальных. Лучше! Вы только слушайте Лили. Вот зачем сказали - глупая шляпка? Разве вы в этом понимаете? Вот вы видали шляпку мисс Фанни? Нет? А нужно было посмотреть. Сразу видно - вещь дорогая, из самого Чарльстона, должно быть. А вот когда молодые мистеры здесь были, вы, зачем миз, шаль вокруг себя закрутили? Зачем же Лили кружева на лифе перешивала? Вот вы пищите - туго, - пыхтела Лили затягивая в корсет хозяйку, - а я бы вот вам сказала никуда это не годиться. Я уж и не знаю, что и делать, может, кушали бы вы поменьше. Вот в Новом Орлеане...

Мэри-Энн выросла среди мальчишек и ей и в голову никогда не приходило всерьёз печься о своём гардеробе. Всё что ей требовалось от одежды - это удобство. Она много времени проводила в седле или гуляя в лесу, ей нужно было не отставать от братьев лазая на деревья или измеряя глубину Журчалки. Ей не сооружали замысловатых причёсок - волосы ей мешали. Роза, горничная матери, просто заплетала ей две тугие косы и делала из них внизу на затылке подобие "корзинки", любая другая причёска к середине дня от чего-то превращалась всегда в воронье гнездо.

Теперь же Мэри-Энн хотела быть красивой. Такой, как девушки в модных журналах, которые ей, по её просьбе приносила Сьюлин Томпсон. Она и сама не заметила, как очутилась во власти своей деятельной горничной. Двадцатидвухлетняя Лили ухитрилась поставить всё так, что стала жизненно необходима своей молодой хозяйке. Мнение Лили, что носят в этом сезоне юные девушки, а что нет (Мэри-Энн не раз с сарказмом спрашивала, откуда сидя в Соснах, Лили может это знать?), что ей идёт, а что нельзя надевать ни в коем случае, (здесь мнению Лили, Мэри-Энн доверяла целиком), и какую причёску к какому ансамблю положено делать, стало неоспоримо. К этому мнению прислушивалась даже мама. К огорчению своей собственной горничной Розы, мама в дни, когда предстояли визиты, делала причёску у Лили.

- Мэри-Энн, ты здесь? - Услыхала она голос матери и с досадой нахмурилась. От дверей, откуда её звала мама, Мэри-Энн нельзя было увидеть и она затаилась, в надежде на то, что не дождавшись отклика, мама уйдёт. Она не хотела ни с кем вступать в разговоры, ей хотелось продолжать размышлять и фантазировать о Кристиане. Услышав приближающиеся шаги, Мэри-Энн поспешила сменить тактику. Поспешно схватив с колен книгу и одёрнув подол так, что бы скрыть торчащее кружево панталон, (Мэри-Энн знала, что мама не выносит ни малейшего намёка на неприличие), она изобразила, что с головой погружена в чтение.

".................................................

...................................................

Успела пробежать она глазами по бесстыдным строкам Вольтера.

- Почему ты не отзываешься? - В голосе матери мелькнули нотки раздражения.

- Прости. Я зачиталась. "................................................." -задумчиво глядя в окно, процитировала она вслух. Мама почти не понимала французский и эти слова стали маленькой местью Мэри-Энн, за прерванное уединение. Мама молчала и Мэри-Энн с некоторой опаской бросила на неё быстрый взгляд, она была уверена, что произнесла строки довольно неразборчиво, но вдруг, попалась? Но, нет, мама молчала явно по какой-то другой причине. Она выглядела усталой, чуть ли не больной. Мэри-Энн стало совестно.

- Тебе пора пойти переодеться. Скоро будут Томпсоны. - Без всякой интонации произнесла та, - Что ты собираешься надеть?

- Не знаю. Может, розовое платье? Или с жёлтыми кружевами?

- С кремовыми, - поправила её мать, явно думая о чём-то своём.

Они помолчали. Мэри-Энн ясно видела, как обеспокоена, только что, не удручена мама. По её мнению через чур. Для неё не было секретом, чем, это настроение вызвано - разумеется, скорым возвращением дяди. Мама всегда не любила дядю. Было бы странно, будь иначе, ведь более разных людей и представить сложно. Дядя всегда был и останется "птицей высокого полёта", а мама? Мама летать не умеет. Это горькая, но очевидная истина, которую, в своё время пришлось, не без внутреннего противления, признать Мэри-Энн.

На взгляд самой Мэри-Энн, причины для беспокойства у мамы могли быть, но лишь две. Первая, и здесь, Мэри-Энн её предупреждала. Не нужно было нанимать нового управляющего. Тем более, такого, как Паркер. Вот, это, как раз, дяде действительно не понравиться, тем более что он писал, что бы они ничего не предпринимали, а передали дела Дженкинсу. Мэри-Энн считала также. Дженкинс семь лет проработал в Соснах, и уж смог бы приглядеть за плантацией четыре месяца. Но мама, раскрыв рот слушала лишь Говарда Томсона, который распевал ей, как необходим им такой человек, как Паркер. Почему бы, Томпсону было не предупредить их заранее, что рекомендует им не человека, а помесь акулы с пустым жбаном.

Вторая же причина для беспокойства, казалась Мэри-Энн серьёзней. Она даже не бралась предполагать, как поведёт себя дядя, когда узнает, что Эндрю бросил университет. Для дяди образование всегда было - всё.

Мэри-Энн удивляло легкомыслие, с которым брат объяснял всем свой поступок. "Мэри, если ты бы знала, как там скучно", - это примерно всё, только в разных вариациях, что ей удалось вытянуть из Эндрю. Она не могла поверить такому объяснению, и знала, что маму оно так же не удовлетворило, потому что, та, тайком от Эндрю, написала в Джорджию. Обе они подозревали, что в университете у Эндрю случились какие-то неприятности, тот с детства отличался вспыльчивым характером и вполне мог затеять драку, или оскорбить кого-нибудь. Письмо полученное из университета содержало такие слова как: подающий надежды, талантливый, способный и тому подобные, что ни как не проливало свет на причину поступка Эндрю. Мэри-Энн и маме, оставалось лишь уповать на то, что дяде он объяснит свой уход как-то более достоверно, иначе скандала не избежать.

Рядом с этими двумя неприятностями готовящимися предстать перед дядей по приезду, можно было смело утверждать, всё остальное отойдёт на дальний план. Даже мамины планы по устройству её брака с Чарли Томсоном. Мэри-Энн готова была биться об заклад, хоть это и не подобает юной леди, что узнав об этом, дядя будет смеяться, а то и хохотать. Должно быть, мамин удручённый вид был связан ещё и с этим. Увы, маминой мечте не суждено было сбыться, но ведь Мэри-Энн говорила ей об этом с самого начала.

Чарльз Томпсон был неплохим женихом для любой девушки, но только не для неё самой. И нужно отдать ему должное, он понимал это не хуже её.

Кареглазый и довольно симпатичный, ладный, двадцатилетний Чарльз, весёлый и готовый всегда похохотать, он отлично ладил с долговязым и часто угрюмым Эндрю. Мрачноватый юмор Эндрю приводил его в восторг, в то время как сам Эндрю, отдавал должное Чарли в его умении легко и даже бесшабашно смотреть на жизнь. Они дополняли друг друга, и Мэри-Энн нравилось глядеть на эту парочку и слушать их шутки. Она давно догадалось, что у них есть свои секреты - они не всегда были аккуратны в своих словах. О некоторых их тайнах, она имела даже свои предположения. Например, о сомнительной компании, которую они посещают в Сэмвилле, где, не трудно предположить, есть и женщины, с такой же, более чем, сомнительной репутацией. Наверное, догадываясь об этом, она должна была ужаснуться или испытать отвращение, но ничего подобного не чувствовала. Она не могла осуждать брата за то, что он молодой мужчина. Не судила она и Чарльза. Быть может, если бы она видела в Чарльзе своего будущего мужа, её бы глубоко ранило такое поведение, но она, глядя на двадцатилетнего Чарльза, почему то, видела лишь соседского мальчишку с которым "воевала за Независимость". Она, хихикая, так ему однажды и сказала, когда они вчетвером; она, Сьюлин, Эндрю и Чарльз, шутили по поводу хлопот затеянных старшим поколением, желающим определить их будущую судьбу:

" Как я могу выйти замуж за человека, который ревел, пока я прикладывала ему к коленке наслюнявленный подорожник?". "Я не ревел!!!" - так искренне возмутился Чарльз, что Сьюлин покатилась со смеху. Позже, когда она осталась со Сьюлин одна, та сказала ей: "О чём думает твоя мать, пытаясь устроить твой брак с моим кузеном? Он же ребёнок. Ты проглотишь его и не заметишь". Сьюлин, когда хотела, умела быть прямой до грубости. Мэри-Энн обиделась, она не считала себя способной глотать кого бы то ни было: "По-твоему, я какая-то крокодилица?". Сьюлин примеряющее погладила её плечо: «Просто найди себе кого-нибудь равного".

- Знаешь, милая, я тут подумала, - вздохнув, прервала вдруг молчание мама, - одень, то новое, из сиреневого шёлка. Когда теперь ещё придётся, - дрогнувшим голосом закончила она и быстрым шагом вышла.

Желание идти переодеваться и до этого не слишком сильное, пропало совсем. Она не понимала, от чего, мать так уверена в том, что дядя прекратит их сношения с Томпсонами. Мэри-Энн так не считала. Дядя может не любить соседей, но ради неё он не станет препятствовать их дружбе. Мама явно беспричинно накручивает себя, изображая из дяди некоего тирана, если не монстра. Это глупо, неприятно и даже противно слушать. Кому, как не маме понимать, скольким они обязаны дяде! Такая неблагодарность. Обидно за дядю!

Она захлопнула книгу. Снова открыла. Попыталась читать.

- Миз! Вы не успеете переодеться!

- Да что же за день, - прошептала Мэри-Энн, - Я сейчас иду! - крикнула она Лили, и попыталась продолжить чтение.

-Мисс Мэри, - раздался голос, на этот раз Сэма, негра дяди. Мэри-Энн закатила глаза. Похоже, сегодня никого не волновал запрет не беспокоить по пустякам, пока она в "укрытии".

-Мисс Мэри, вам письмо от мисс Сьюлин, - Сэм прошаркал к креслу и Мэри-Энн не глядя вытянула в сторону руку. Сэм вложил в её руку записку и заковылял назад.

Развернув сложенную трижды надушенную бумажку, Мэри-Энн прочла:

"Милая подружка,

прикажи поставить на стол ещё один прибор,

но только, лишь в том случае, если тебе интересно

послушать про погоду в Новом Орлеане.

Твоя верная подруга.

Рассмеявшись счастливым смехом, Мэри-Энн соскочила с кресла, наступив на забытого беднягу Вольтера и побежала переодеваться. Крикнув по пути Розе, что с Томпсонами будет ещё один гость, она, грохоча каблуками по деревянным ступеням, взлетела на два пролёта лестницы, к себе. " Мэри-Энн, ты же леди, а не драгунская лошадь!" - услыхала она себе вслед возглас матери.

Захлопнув с не меньшим шумом дверь, она упала на пуф перед трюмо и начала вынимать из волос шпильки, раскидывая их по столику.

- Ну, сдаётся мне, не иначе мистер Глинн пожалует, - глядя на хозяйку улыбнулась Лили, появившаяся из гардеробной и неся на вытянутых руках розовое кисейное платье. Мэри-Энн хихикнула.

- Дайте-ка, я вам помогу, - разложив на кровати платье, Лили подошла и ловко вынула оставшиеся шпильки. Достав щётку она деловито пробежала ею по длинным волосам хозяйки.

- Ты зря принесла розовое, я буду сегодня в сиреневом.

- А матушка вам позволит?

- Она сама это предложила.

- Да? - Лили с удивлением отложила щётку и посмотрела в зеркальное отражение хозяйки.

Её удивление можно было объяснить. С сиреневым, из переливчатого шёлка платьем, была связана не одна баталия между Лили, мамой, Розой, Мэри-Энн и, наконец, портнихой из Бэнфорда. Скажите Мэри-Энн год назад, что из-за предмета одежды могут разгореться такие споры - она ни за что бы не поверила. Платье шилось для Мэри-Энн, из ткани, которую привёз из Нью-Йорка дядя, опять же, для Мэри-Энн. Но почему то, каждая женщина в доме, считала нужным вмешаться и внести в фасон свои поправки. На каждой примерке они раз за разом вносили свои изменения: Лили уговаривала удлинить талию, Роза говорила, что с таким кринолином, она не войдёт ни в одну дверь, мама закрывала глаза рукой, не в силах вынести вид обнажённой груди дочери (линия декольте и в самом деле была низковато), а Мэри-Энн всё нравилось. Она покончила с чередой примерок, грозившим, что платье никогда не будет закончено, заявив, что её всё устраивает, более того, она в восторге, и попросила портниху выслать в Сосны счет. Мама была задета, подобным своевольничаем, и с тех пор, сколько бы ни пыталась Мэри-Энн блеснуть в новом платье, мама ей этого не позволяла. Но сегодня, мама, видимо, махнула на всё рукой, или, как говорит Эндрю: "пустилась во все тяжкие".

Разгладив ладонями не очень послушные, склонные при сырости слегка виться волосы хозяйки, Лили достала из трюмо сетку, вышитую мелким речным жемчугом и ленту в цвет платья.

- Так просто... - разочарованно протянула Мэри-Энн.

- Миз, так ведь теперь, разве, что другое успеть? А даже если и успеть, всё равно, так лучше будет. И кулончик с жемчужиной, как раз кстати будет.

Мэри-Энн была полностью готова к выходу, когда прибыли Томпсоны. В последний разок поглядев на своё отражение и проговорив самой себе на французском: "Вы сегодня само очарование, Мэри-Энн", она вышла из спальни. Пройдя через женскую половину, она встретила у лестницы маму. Та оценивающе посмотрела на неё, затем показала взглядом на окно:

- Томпсоны привезли молодого Глинна.

- Да? - безразлично переспросила Мэри-Энн и хотела начать спускаться, но мама ухватила её за локоть:

- К чему такая спешка, неужели нельзя немного задержаться? Торопишься как девчонка, - прошептала она, наклоняясь к дочери. Едва удержавшись, что бы не вырвать руку, Мэри-Энн холодно взглянула:

- Я хочу встретить Сьюлин.

- Конечно, - всё ещё не выпуская руку Мэри-Энн, согласилась её мать, - Мэри, я могу попросить тебя? - в голосе слышалось плохо скрытое недовольство, - Хотя бы сегодня, не заводи своих никому не интересных разговоров. Если можешь, конечно.

Всё-таки не удержавшись и выдернув руку, Мэри-Энн начала спускаться. Внизу уже раздавались громкие голоса Говарда Томсона и его сыновей.

-

3

Джеймс Карлов то проваливался в дремоту на недолгих ровных участках дороги, то выныривал из неё, когда коляска налетала на рытвину. Дорога измотала его. "Ты стал стар..." - снова и снова приходило ему на ум, - " ты мог промчаться, раньше из конца страны в конец, и отправиться на бал... А теперь? Рухлядь. Просто рухлядь".

Он полулежал в углу, укрывшись своим старым добрым пледом, который побывал с ним во многих его странствиях, и потому как ухудшилась дорога он, не открывая глаз, определил, что они въехали на сэмвиллскую дорогу. Пытаться заснуть, теперь было бы бесполезно, этого не позволит вечно разбитая дорога, да, собственно, и до дома оставалось чуть более часа. Он заметил, как его спутник уже не первый раз за дорогу поправляет его сползающий плед: "Милый, преданный мальчик", - взгрустнул он и чуть приоткрыл глаза, что бы взглянуть на Ричарда. Тот с хмурым видом следил за дорогой. Из-под прикрытых век Джеймс Карлов стал незаметно разглядывать своего спутника. "Ты моё творение. Целиком и полностью", - не в первый раз подумалось ему: " Ты никогда об этом не узнаешь. Но это так. Ты и Мэри-Энн. И двое остальных. Но вы с ней лучшие. Оправдание моей бестолковой жизни..."

"Такой хмурый вид... Я знаю, ты хотел остаться. Ты никогда не сказал бы мне об этом, но это так. Но, ты ещё слишком юн, что бы быть одному в Париже... Или... Или всё же это я не смог расстаться с тобой? Наверное, так. Старый эгоист, придумал сотни причин, почему тебе нельзя остаться..."

Он слишком привязался к этому мальчику. Куда сильнее, чем к племянникам. Возможно от того, что затратил на него не соизмеримо больше внутренних сил. Нет, не сразу, а потом, когда узнал его ближе. Он взял его с кухни скорее из баловства, если подобную игру человеческой жизнью можно так назвать. Взял, что бы позлить свою невестку, а заодно посмотреть, есть ли в этом мальчишке, что-нибудь от его белого отца. Последнее он так и не решил для себя, но теперь это было и не важно. О, он хорошо знал человека зачавшего его, и какие только небылицы он не плёл мальчишке, лишь бы не сказать правды. Зато сегодняшнего Ричарда, уже совсем не интересует - кто его отец. Он, Джеймс Карлов стал ему отцом, другом, учителем, а по заместительству и богом. Почему нет? Ведь если бы не его своевременное вмешательство, горизонтом для мальчишки был бы конец хлопкового поля, он же, раздвинул его горизонты до запредельности.

В своё время ему пришлось заняться воспитанием детей брата. Питер предчувствовал скорую смерть, и каждая их встреча заканчивалась примерно одинаково: "Джеймс, ты ведь не оставишь моих ребят?". Питеру ни к чему было повторять этот вопрос, Джеймс Карлов никогда не оставил бы детей брата без помощи. Если для него и существовало что-либо святое на этой земле - то это всё то, что было связано с их братской дружбой. Он сделал бы всё для живого Питера и столько же для мёртвого.

Он почти не знал своих племянников, хотя и видел довольно часто, просто дети были в не сферы его интересов, даже дети любимого брата. Он не умел с ними разговаривать, а весь этот детский лепет наводил на него отнюдь не умиление. Глупо и скучно.

Питер ушел, и Джеймс принялся расхлёбывать последствия его беспечности. А беспечным было всё, начиная с его женитьбы на чокнутой аристократке и заканчивая безалаберным ведением дел на плантации покойной Кэрролин. Ещё за год до кончины брата, Фрэнк Ральстон, бессменный управляющий "Голубых Сосен", засыпал Джеймса письмами, с просьбами поговорить с Питером или более того, не допускать к управлению плантацией: "Ещё год и Сосны будут разорены. Ради памяти миссис Кэрролин, сохраните владение". Но, Джеймс был непреклонен, совершенно осознавая неспособность старшего брата быть хозяйственным, он предпочёл бы потерять свои Голубые Сосны, но никогда не оскорбил бы того вмешательством. Единожды сказав, что отдаёт плантацию в полное Питера распоряжение, он держал слово.

Получив письмо невестки, сообщающее о смерти брата, Джеймс, понимая, что ни какими силами не успеет добраться из Нью-Йорка к похоронам, а учитывая стоящую жару, дожидаться его не станут; спокойно и деловито завершил неотложное, передал дела своему партнёру и отбыл в Северную Каролину.

Джеймс Карлов всегда, правда, молча, не одобрял брата в выборе супруги. Он не мог понять, что настолько привлекло Питера в этой женщине, что он отважился на женитьбу.

Он ничего не говорил брату, но допускал, что Питеру известно его мнение. Они виделись с Мэдалин Карлоу (это же надо, КарлоУ, а не Карлов и не Карлова!) достаточно редко, для того, что бы неприязнь возникшая между ними прорвалась со всей откровенностью, но теперь, когда Джеймс приехал с целью остаться и заняться Соснами, отношения накалились.

Выслушивая о состоянии дел управляющего Сосен, едва сдерживающегося, что бы не наговорить лишнего о покойном, Джеймс был порядком удивлён. Ни он сам, ни его брат, ничего не понимали в аграрном хозяйстве, предпочитая делать деньги из денег на бирже, или занимаясь торговлей, но последствия действий брата, даже со скидкой на это, ошарашивали. Голубые Сосны всегда приносили более или менее, в зависимости от урожайности и расценок на хлопок, стабильный доход. Питер и Мэдалин исхитрились сделать так, что 300 акров, не принесли в последний раз, после продажи урожая, ничего, и это учитывая растущий спрос на хлопок. Джеймсу не понадобилось много времени что бы разобраться в ситуации: Питер и Мэдалин расхищали Сосны на пару. Питер, желая оставаться, хоть и обанкротившимся, но честным до конца - раздавал те мелкие долги, которые, удалось отсрочить Джеймсу, а его жена, видимо считая хозяйство бездонным, затеяла ремонт дома. Прибавить к этому перестроенные заново хижины, (О, Питер! В этом весь он.), новый выезд для "хозяйки" Сосен, званые вечера и voila! Что и говорить, занимать деньги под будущий урожай, идея не из лучших, но это семейство привыкло в Ричмонде жить на широкую ногу.

Но разрешить денежные затруднения было куда как легче, по сравнению с обещанием брату позаботиться о его детях. В письме в Нью-Йорк, своему приятелю, с просьбой подобрать гувернёра его племянникам и племяннице, Джеймс Карлов написал в постскриптуме: " ...я совершенно полагаюсь на твой выбор, но обрати особое внимание на то, о чём я писал выше, что дети избалованны. Это не совсем так, они избалованны в высшей степени".

Приведение в порядок "Голубых Сосен" Джеймс Карлов начал с того, что первым делом продал прелестных лошадок Мэдалин вместе с экипажем, и с того, что собственноручно выдрал своего старшего племянника, когда тот имел наглость заявить за столом: я это не буду. Осложнения последовали незамедлительно. Ему пришлось растолковать Мэдалин, хотя приятного в этом было мало - она и её дети нищие, и теперь в Соснах, ЕГО Соснах, всё будет так, как скажет ОН.

Джеймс не нуждался в деньгах, как не нуждался и в этой плантации, она была для него лишь напоминанием о Кэрролин, но он обещал Питеру заботиться о детях, а обещания он не просто выполнял, а выполнял хорошо.

То, что было поначалу лишь долгом, как-то не заметно стало целью. Джеймс Карлов был образованным человеком, об этом частью позаботились родители, частью он сам. Он трудно сходился с людьми, и в чужой стране долгое время у него не было близких людей кроме брата, поэтому всё своё свободное от работы в компании время, он посвящал самообразованию. По делам той же компании он много путешествовал и жил за границей, это расширило его кругозор. Он свободно говорил на четырех языках, это давало ему возможность общаться с интересными для него людьми и читать те книги, которые он никогда не смог бы достать в штатах. Этого же он хотел и для детей брата.

В то далёкое время, занявшись племянниками и племянницей, он был настолько самоуверен, что составил план, действуя в соответствии с которым, он должен был получить результат - разносторонне образованных, умеющих мыслить, лишённых религиозных предрассудков свободных личностей. Всё это представлялось ему вполне возможным, тем более что три главных составляющих этого начинания были на лицо - деньги, удалённость от любого чужого влияния и, наконец, третье, и самое главное - его воля и желание, направленные на этот результат.

Он с особой тщательностью подходил как к выбору учителей, так и к досугу детей. Одним из главных для него условий в выборе учителя, было умение широко и критично мыслить. Для него совершенно не обязательным являлось умение преподавать и ладить с детьми, главным было - духовный опыт и увлечённость тем предметом, наукой, или искусством, ради передачи которого его и пригласили в Голубые Сосны. Некоторые учителя соответствовали желаниям Джеймса Карлова, некоторые оказывались не способны заразить, заинтересовать детей своими знаниями, но так или иначе, все они задерживались в доме ненадолго. Джеймс Карлов, как ни кто понимал, что знать всё нельзя, но он хотел, как возможно, в подобных домашних условиях, расширить кругозор и обогатить духовный мир детей.

Учителя приезжали и уезжали, задерживаясь в Соснах, в среднем месяца на три-четыре. Были такие, расставаясь с кем, все вздыхали с облегчением, как например, Уолтер Баррет, единственный англичанин, из плеяды французов и немцев. Джеймс Карлов привёз его в Сосны купившись на слухи ходившие вокруг этого человека, как о талантливом химике. В доме Карлоу, так и не узнали, соответствовали ли слухи правде, так как за время своего пребывания, Уолтер Баррет ознакомил всех, лишь, со своей задранной до небес самооценкой. Джеймс собственноручно выставил англичанина за дверь, весьма порадовав племянников, Мэри-Энн и Ричарда. Особенно Ричарда, так как Уолтер Баррет, узнав, что должен будет учить ещё и его, ни минуты не скрывал, как оскорблён этим. Но были и такие, как Анри Леже, расставание с которым давалось со слезами. Молодой, жизнерадостный, открытый и впечатлительный Леже, приглашённый читать лекции об искусстве средневековья и ренессансе, покорил всех четверых подростков и влюбился в детей Карлоу сам. Это расставание далось нелегко для всех.

В то время как учителя один за другим сменяли друг друга, один человек оставался с детьми неизменно - Огюст Дюпри, исполнявший роль гувернёра, на протяжении всех этих лет. Джеймс Карлов совершенно случайно наткнулся на него в Нью-Йоркских доках, где тот выживал, берясь за любую грязную, едва посильную для своего пожилого возраста и здоровья работу. Джеймс Карлов обратил внимание на бредущего по улице, обтрёпанного старика, цитирующего самому себе под нос на французском:

"Но я, республики приверженец упорный

Не гнувший головы пред кликою придворной

Перенимать устав Парижский не хочу..."

Старик заинтересовал его, и он обратился к нему на французском: "Прошу простить меня за мою нескромность и невежество: чьи строки вы только что произнесли?" Тот повернулся к нему, и Джеймс Карлов увидел испещрённое морщинами, небритое лицо, на котором светились глаза двадцатилетнего юноши: "Месьё, это строки Великого человека и Гражданина - Жана Жака Руссо".

Джеймс Карлов угостил старика пивом, а на следующий день они выехали из Нью-Йорка вместе. На долгие девять лет, Джеймс Карлов позволил Огюсту Дюпри взять на себя роль духовного наставника юного поколения Карлоу.

Джеймс Карлов никогда не оспаривал величину и силу влияния, которую Огюст Дюпри оказал на детей. Сейчас трудно, почти, невозможно представить, какими бы могли стать все четверо детей, не будь эти годы рядом Дюпри. Карлов честно признавал, что француз смог дать им то, чего бы он сам, со своим практицизмом и что, говорить, чёрствым реализмом, никогда не сумел бы - Огюст Дюпри научил их мечтать. Джеймс Карлов твёрдо знал, что дал четверым детям всё что мог, но, так же знал, и то, что не в его силах дать то, чем он не обладает, ту необходимую для любого ребёнка душевную чуткость, умение видеть детскую душу и умение быть рядом и поддержать, когда это нужно. "Я всегда требовал и требовал, в то время как Дюпри помогал и помогал", - признавался себе Джеймс, и это так и было.

Джеймсу Карлову неприятно было в этом себе сознаваться, но против правды не пойдёшь, в тайне он ревновал Ричарда к Дюпри. Не Мэри-Энн с братьями, а именно его. Он не мог не чувствовать, что незримая связь между Ричардом и старым учителем, куда прочнее и глубже в сравнении с той, что связывала с мальчиком его самого. Дюпри имел доступ к закрытому от других внутреннему миру Ричарда, а он Карлов - нет. Джеймс был уверен, что поездка за границу, на такое долгое время, несомненно, сблизит его с мальчиком, в общем то, он не ошибся, но это сближение оказалось куда более поверхностно, чем он мог надеяться. Более того, чем дольше они были вдвоём, тем яснее он узнавал в Ричарде влияние Огюста Дюпри. Джеймс и сам не ожидал, что его сможет так ранить нежелание Ричарда допустить его до "внутреннего себя.

Огюст Дюпри был непростой человек, с непростой судьбой. Родившись в Париже в состоятельной семье, получив прекрасное философское образование, он телом и душой отдался идеалам французской республики. Расплата оказалась жестокой. Реставрация и последующий за ней реакционный террор отняли у его семьи всё. Его семья и он сам эмигрировали в Англию, а затем, после нескольких лет нищеты и смерти родителей, он отправился в страну "надежд" - Северную Америку. Но и там судьба большей частью была безжалостна к нему. Все его попытки, так или иначе, встать на ноги, оканчивались крахом. Без денег, без семьи, без друзей он перемещался по восточному побережью, снова и снова, пытаясь наладить жизнь. Но как говорил он сам позже: "Практичность и Дюпри - вещи несовместимые". Волны эмигрантов со всего Старого света стремившихся в Америки за свободой, удачей, куском хлеба, такие же нищие как он сам, умудрялись найти себя в этом мире, но для идеалиста Дюпри, в этом мире дельцов - места не было.

Зато он нашёл своё место в семье Карловых. В этом, безусловно, была своя горькая ирония - оказаться под конец жизни за столом плантатора, но он был стар, и теперь всё, что он мог, это постараться передать свои знания молодым, в надежде, что быть может, это как-то изменит мир, в котором его уже не будет.

До Сэмвилла оставались минуты, а Джеймс Карлов незаметно всё ещё наблюдал за своим юным спутником, залюбовавшись чужой молодостью.

Ему вспомнились слова Жозефин, его парижской любовницы, обращённые к Ричарду, ей нравилось смущать того: " Милый мальчик, тебе когда-нибудь говорили, что твои глаза прекрасны, как южная, тёплая ночь? В такие ночи, двое сплетают объятия под бездонным, звёздным небом".

Даже смешно, каким успехом пользовался Ричард у зрелых дам, тогда как юные мадемуазель находили его или странным или скучным. В этом, конечно, был виноват сам Ричард, его полное неумение вести милую непринуждённую беседу, всё в которой должно сводиться к неминуемому комплименту. Собственно, откуда мальчишка мог этому научиться, живя в Голубых Соснах? Дамам же, напротив, импонировало его поведение. Им нравилась его вежливость, и то смущение, которое они могут, при желании, вызвать своими расспросами или похвалами. Чуть ли не каждая из них считала нужным, выразить ему вслух свой восторг его пушистыми ресницами, или восхититься красотой рук, забавляясь его смятением. Что ж, мальчишка и в самом деле был хорош собой, и было бы только на пользу, если бы эти комплименты, возымев действие, научили его осознавать это. Но, Джеймс имел основания сильно в этом сомневаться. А, жаль. Приятная внешность, если её носитель это осознаёт, может быть весьма полезна в жизни.

Сам-то Джеймс отлично видел заинтересованные взгляды и французов и француженок, иногда украдкой, а иногда открыто и пристально устремлённые на Ричарда. Его давняя, добрая подруга, мадам Солье, после того, как он представил ей Ричарда, шепнула, прикрываясь веером: "Боже, Джеймс, ваш племянник просто неприлично хорош собой".

Все эти люди смотрели на его Ричарда и видели, то, что и должны были видеть: хорошо одетого стройного юношу, с внимательным, вежливым взглядом умных чёрных глаз, может быть, слегка дичащегося их, что легко ему прощалось, потому что - что взять с американца никогда не видавшего Париж? Но и только. Им не было ни какого дела до таких понятий как квартерон или полукровка. Налёт легкой экзотичности во внешности лишь привлекал французов. Всем им достаточно было слов Джеймса, о том, что Ричард плод брака его русского брата и испанки из мексиканской колонии, да и это то, интересовало их лишь отчасти, и лишь потому, что могло дать подсказку о будущей состоятельности кошелька молодого человека.

Ну, зато, здесь, в Каролине ни внутренне содержание, ни даже кошелёк помочь не в силах. Клеймо не смываемо. Джеймс Карлов не переставал дивиться тому, каким образом некоторые его сограждане вычисляют в Ричарде квартерона. Для него, прожившего десятилетия в штатах и видящего каждый божий день всевозможные оттенки кожи, это всё же оставалось загадкой. Ричарда не могли выдать ни речь, ни манеры привитые учителями французами, ни одежда. Смуглая кожа? Но, он был светлее множества белых фермеров. Черты лица? Но сколько Джеймс не смотрел на Ричарда, каждая его черта в отдельности не вызывала в памяти ничего негритянского. Чёрные глаза и волосы? Но, это уже просто не серьёзно. И всё же некоторые из американцев безошибочно угадывали в нём полукровку и это притом, что мать Ричарда, мулатка, несла в себе ещё и часть индейской крови.

Он выдернул маленького Ричи с кухни, где тот обретался под присмотром Большой Джеммы, когда тому было семь. Почему он это сделал? Думал ли он, что делает? Нет. Это было лишь любопытство. И ещё желание позлить невестку. И он, и она знали, кто отец этого маленького квартерона, и не устроить подобную "штуку" было не в силах Джеймса.

Переехав на постоянное жильё в Сосны, и уйдя по горло в дела полуразорённой плантации, он какое-то время не вспоминал о мальчишке, кроме тех редких моментов, когда сталкивался с ним на кухне, или в службах. Тот период был сложным для Джеймса и он часто бывал не сдержан. Его боялись и на плантации и домашние слуги, что же до мальчика, то он при этих встречах вжимался в стену или забивался в угол. Джеймс не терпел подобного поведения и последний интерес, если он и был к ребёнку, угас.

Вспомнил же он о нём, когда в Сосны прибыл выписанный им из Нью-Йорка гувернёр, француз Анри Рени, и когда стало невмоготу выносить поджатые губы Мэдалин Карлоу. С утра и до вечера, невестка строила из себя леди из высшего света, вынужденную терпеть неучтивость и грубость со стороны Джеймса. Он, в общем, то, и в самом деле бывал груб, но лишь от того, что та выводила его из себя своей глупостью и ханжеством. Её бесконечные заботы о приличиях просто просили, что бы Джеймс их попрал, и частенько он не отказывал себе в этом удовольствии. А эта её деланная набожность! Нужно и в самом деле было быть добросердечным Питером, что бы выдержать весь этот поток лицемерного бреда. А её потакание во всём детям! Глядя на племянников оставленных Питером на его попечение, Джеймс впадал в отчаянье. Наглая несдержанность старшего, капризы Мэри и слёзы из-за каждого пустяка младшего.

Приезд Рени стал настоящим спасением. Проведя день с детьми, и познакомившись с обитателями Сосен, Рени попросил о приватном разговоре, коей и состоялся вечером в бывшем кабинете Питера. По окончании разговора, которым обе стороны оказались более чем удовлетворены, Джеймс дал Рени полную свободу в воспитании своих племянников, взяв на себя обязательство устранять вмешательства их матери. Для него это оказалось нелёгкой задачей - каждый день по несколько раз выслушивать упрёки в том, что он позволяет дурно обращаться с детьми брата. Ни какие логические доводы в пользу необходимости строго воспитания для разбалованных Карлоу Мэдалин не воспринимала. Её дети, её милые, невероятные, прекрасные дети, не нуждаются ни в каком исправлении! Она любит их такими, какие они есть! Они и так лучшие, ибо в них есть кровь Дайонов. Выслушивая эти бредни, Джеймсу приходилось мобилизовать всю свою выдержку, что бы не сойти со своего шутливого тона, который он принял в отношении вдовы брата. Смех был единственной защитой от узколобости этой женщины и Джеймс шутил. Посадить Ричи учиться с двумя старшими Карлоу, то же было в некотором роде шуткой, правда, Мэдалин её не оценила, как собственно и все прочие.

Идея щёлкнуть по носу Мэдалин Карлоу таким маневром, родилась случайно. Мэдалин столь явно не считала нужным скрывать своё неприязненное отношение к этому ребёнку, что однажды Джеймс не выдержал. Видя, как брезгливо она приняла у мальчика записку от соседей, он начал:

- Очаровательный ребёнок. Не правда ли?

- Безусловно - ничего не выражающим тоном подтвердила Мэдалин.

- Вы не находите, он несколько робок?

- Не обращала внимания, - отложив записку, она взялась за прерванную вышивку.

- Мне помниться, ваш муж, в своё время уделял много внимания этому мальчику. Он даже учил его читать.

- Питер, любил детей.

- Он что-то говорил мне о нём.

- В самом деле? - безразлично кинула Мэдалин.

- Этот ребёнок был дорог моему брату. Я уверен.

- Но не вам.

- Я подумал, что в память о Питере, я продолжу его дело. Пусть мальчик учится и дальше. С Эндрюсом и Мэри-Энн.

Лицо невестки пошло пятнами. Ей понадобилось время, что бы взять себя в руки.

- Джеймс, я устала от ваших шуток. Вы не замечали, что они веселят здесь лишь одного человека - вас.

Спокойный тон этих слов не обманул Джеймса:

- Странно, что мои лучшие порывы вы последнее время принимаете за шутки.

Повисло молчание.

- Вы этого не сделаете Джеймс, - проговорила она, наконец, с некоторым трудом. Видя, что тот не отвечает, она, теряя хладнокровие, поднялась с дивана, - Вы ненавидите меня? - она сделала шаг к нему, - Это ваше право! Ненавидьте меня. Но вы пообещали своему брату заботиться о его детях. Это грех, Джеймс! Грех, унижать беззащитных сирот!

- Я даже не понимаю, о чём вы Мэдалин. Уверен, мой брат бы поддержал меня. Где вы увидали грех, миссис Карлоу?

Секунду Джеймс был уверен, что она его ударит, но, то ли ей не позволило это сделать воспитание, то ли она посчитала, что это ниже достоинства урождённой Дайсон, то ли, к чему склонялся, собственно, Джеймс, испугалась последствий.

Её слова были неправдой, он не ненавидел её. Ни во что не ставил, возможно, но не больше. А, какое ещё у него должно было быть отношение к женщине продемонстрировавшей свою полную несостоятельность на всех фронтах? Она не смогла сделать счастливым его брата. Она показала свою полную беспомощность в воспитании своих детей и непрактичность в денежных делах. Она лицемерно готова принести себя ему в жертву, ради обеспеченного будущего своих детей, а на самом деле, за этим скрывается лишь страх перестать зваться хозяйкой Голубых Сосен и стать никем. Ради этого дутого положения, она готова сносить его насмешки, что ж, это её дело. Но он честен перед ней. Она сама, поставила себя в подобное положение, своим неумением приноравливаться к обстановке и идя на поводу у своего так называемого аристократического прошлого.

Что ж, так или иначе, но маленький Ричи очутился в классной комнате. Джеймс не стал бы затягивать этот спектакль, тем более что кроме протестов Мэдалин Карлоу, существовал ещё и закон штата, по которому запрещалось обучать грамоте невольников. Но, мальчик оказался даже более чем просто понятлив и сметлив, и Джеймс не долго думая, решил росчерком пера его судьбу. Вряд ли семилетний Ричард понял и заметил на тот момент изменения в своей судьбе, но, позже, он, разумеется, по достоинству оценил подарок Джеймса Карлова. Кто-кто, а Ричард умел быть благодарным. И это, безусловно, не было его единственным достоинством.

Глядя на Ричарда, Джеймс Карлов почти всегда ощущал что то, вроде эстетического наслаждения. Разумеется, тот не был совершенством, такое в природе человеческой невозможно, и даже противоестественно. Мелкие изъяны внешности и характера неизбежны, и даже более того - необходимы. Такие, например, как длинный носик и резвый норов, его любимой племянницы Мэри - Энн, ещё одного его творения. Да, Мэри - Энн и Ричард - были предметом его гордости. Разумеется, он любил всех четверых детей, но в обоих своих племянниках, ему что-то нравилось, что-то нет, и только в Мэри-Энн и Ричарде, он любил всё, включая и недостатки.

Взять, к примеру, младшего, Томми - замечательный мальчонка, но есть в нем какая-то мягкость, какая-то излишняя впечатлительность, качества, конечно, сами по себе неплохие, но бессмысленные, нецелесообразные для успешной будущности. Или, взять Эндрю, наверное, всё же будет несправедливым сказать, что старший племянник туповат, но ведь и не станешь отрицать некоторую замедленность его восприятия, и нежелание духовно развиваться?

Вот Мэри-Энн - это пример того, когда явные недостатки обращаются в достоинства. Например, её хвастливое всезнайство, которое с годами ему удалось перекроить в милую иронию, кстати, заметную далеко не всем.

Джеймс всегда старался сделать так, что бы кажущиеся недостатки служили детям на их пользу. Например, то же упрямство, присущее всем четверым без исключения - замечательная черта характера, если служит для достижения верной цели. Или взять темперамент, которым, ой, ой, как щедро наделила природа троих из них. Это же прекрасно! Но темперамент выливающийся во вспыльчивость, это уже плохо. Двое: Эндрюс и Ричард до определённого возраста соперничали друг с другом в несдержанности, и Джеймс с сожалением должен был признаться себе, что старший племянник уже не измениться, оставшись человеком готовым взорваться из-за пустяка, затеять ссору, наговорить не сдержавшись грубостей или даже кинуться в драку, словно он всё ещё ребёнок. Ричард в отличие от него, с возрастом научился управлять собой, вернее сказать - держать себя в руках. Конечно, для этого у него было куда больше причин, чем у Эндрю, ведь, для него это было, жизненной необходимостью.

Джеймс Карлов никогда не учил Ричарда смирению, но он научил его быть выше разглагольствований дураков и снобов. Теперь, если слова или действия очередного узколобого белого болвана так или иначе задевали его, он со своей милой жемчужной улыбочкой и ледяным взглядом, совершенно вежливо, не выходя за рамки, прикладывал того словом. Это, конечно, всё равно, было очень опасно, но куда менее чем его мальчишеская горячность.

Мистер Джеймс не мог не восхищаться сдержанностью Ричарда. Он его слишком хорошо знал и видел то, что не могли замечать посторонние, а именно, что, тот так хорошо скрывает от них за своей маской бесстрастности.

Думая об этом последнем, он чуть не заскрипел зубами и уже не в первый раз - на память снова пришло воспоминание об унижении, которому подвергся Ричард по его, Джеймса вине.

Уилмингтон, на этот раз, оставил у них у обоих препротивный осадок. Сначала, неразбериха на таможне из-за багажа, после, неожиданное оскорбительное высокомерие попутчиков, с которыми они, казалось, ладили весь путь, ну а потом его собственная, довершающая всё глупость, когда он решил навестить одного из старых знакомых, Матвея Салова, русского купца обосновавшегося в Уилмингтоне. Будто бы нельзя это было сделать в другой раз!

Ни минуты, не допускающий, что Ричард может понимать по-русски, Матвей Салов, после того, конечно, как Джеймс ему представил Ричарда, велел слуге подать самовар, а затем с добродушным лицом обратился к Джеймсу: "Не знаю, свободный он у тебя, не свободный, но ты не серчай, а я эту черномазую дрянь в своём доме не выношу", и улыбчиво покивал в сторону Ричарда. Разумеется, Ричард так же выдавил из себя ответную улыбку, и так же по-русски: "Вы, возможно, не поверите, но я и сам, иногда, едва выношу себя. А с вами, подобное случается?", и, глядя в растерянные моргающие глаза Салова, с сомнением качнул головой: "Нет? Странно. Право, должно".

Пока они ехали прочь от Салова, Джеймсу начало уже казаться, что Ричард забыл как дышать и шевелиться так он окаменел от загнанной вглубь себя ярости.

И снова, Джеймс, с сожалением, подумал о том, что ему не хватило духа оставить мальчика в Париже.

Он вздохнул, до Голубых Сосен оставались считанные минуты. Считанные минуты до того, как придётся погрузиться с головой в прорву неотложных дел и забот.

Потеря Френка Ральстона - непоправимая потеря и для Сосен и для него самого. Ральстон начал служить в Соснах ещё при Картере, отце его покойной жены, и на протяжении десятков лет, ни разу ни дал повод усомниться в себе, как в дельном управляющем и в честнейшем из людей. О таких людях, как Ральстон, Джеймс не раз слышал, но встретил лишь раз. Пока Френк Ральстон занимался Соснами, Джеймс многое мог себе позволить, он мог заниматься делами конторы в Нью-Йорке, путешествовать, да и просто не забивать голову делами плантации, зная, что Френк не подведёт. Джеймс полностью доверял этому человеку, а это - роскошь доступная очень не многим. Так, что, увы, для него это была потеря, куда большая, чем потеря просто хорошего управляющего.

Он надеялся, что Мэдалин вняла его письменным распоряжениям, но не сомневался, что и в этом случае, застанет в Соснах бардак.

Проезжая мимо плантации Харрисонов, он перекинулся парой слов с молодым Полом Харрисоном, тот порадовал его словами о повсеместном отличном урожае. Джеймсу хотелось верить, что Сосны не окажутся исключением. Деньги нужны всегда, но теперь особенно, для того что бы воплотить задуманное. Это будет нелегко, но это нужно сделать - земля. Земля для Мэри-Энн. Он и раньше подумывал об этом, но пока они жили в Париже, он утвердился в этой необходимости. Только свой собственный доход, может позволить женщине быть свободной. Множество примеров этому он наблюдал в Парижских гостиных, и Мэри-Энн должна была это иметь - свободу не зависеть от семьи и будущего мужа. Свободу решать, как ей жить и какой быть, а это может дать лишь своя земля.

Он знал, что Мэдалин уверена, что для дочери достаточно отложить некую сумму на приданное и этим вопрос решается, в то время, как Эндрю, в своё время достанутся Сосны целиком. Подобное решение никогда не устраивало самого Джеймса, и в течение последних лет, он рассматривал различные варианты, как устроить будущее племянников толково и справедливо. Он даже думал о том, что бы разбить Сосны на три части, бесспорно - верх справедливости, но и верх - нерациональности. Три куска были бы так незначительны, что единственное, что осталось бы трём Карлоу - это продать их, или получать незначительную прибыль сдав в аренду.

Он сильно потратился в Европе, и сожалея и одновременно не сожалея об этом. Он допускал мысль, что эта поездка, вполне, возможно была последней. Он не молод, и, похоже, болен. Учитывая эти траты, думать о приобретении земельного участка было бы невозможно, если бы, не его старинный компаньон, предложивший выкупить его долю в их деле. Торговля на севере страны была на куда большем подъёме, по сравнению с двадцатыми годами, когда они только начинали, и будь Джеймс чуть моложе, он никогда бы не согласился на подобное предложение, но теперь его уже не притягивали как раньше азарт и риск их торговых операций, он и так, практически, уже не участвовал в делах конторы, и был не прочь заняться менее рискованным и более верным бизнесом. Ведь и на юге процветала торговля, а фабрики севера и Англии с каждым годом требовали всё больше хлопка. Что же может быть вернее хлопка?

Земля, которую он купит для Мэри-Энн, окупится и с каждым годом, будет приносить верный, всё увеличивающийся доход. Ей не грозят трагедии подобные той, что пережили в своё время они с Питером, и земля никогда не пойдёт на дно, как "Дух ветров" и "Альбатрос". Он купит землю для Мэри-Энн, а её братья пусть берут Сосны. Он не допустит, что б его девочка стала всего на всего кошельком, который возьмут замуж.

4

Томпсоны прибыли всей семьёй, по крайней мере, той частью, что проживала на данный момент в Рэдленде. Сам хозяин - мистер Говард Томпсон, крупный, грузный мужчина лет шестидесяти, с громким голосом, любитель побалагурить и пропустить стаканчик-другой; его супруга миссис Элеонор, в девичестве Лоствуд (что не говорило ничего Мэри-Энн, но говорило многое её матери), строгая женщина, со строгим лицом, тщательно оберегающая тайну, которая давно стала секретом полишинеля, о том, кто именно является главой семьи и настоящей хозяйкой земель мужа; их трое сыновей: Чарльз, Френк и Денни, две дочери: Фанни и Дженни (третья дочь Мегги, год назад вышла замуж и жила в Ричмонде) и две племянницы: Сьюлин и Паула, последняя, ещё девочка, недавно ей исполнилось тринадцать (дочери покойного брата Говарда Томсона).

Как выяснила позже Мэри-Энн из рассказа Сьюлин, Томпсоны предложили присоединится к ним Кристиану Глинну, когда тот заехал к ним несколькими часами ранее. "Знаешь, детка (Сьюлин нравилось подчеркивать их разницу в три года в возрасте), я подумала, что же это за важное послание привёз нам мистер Глинн, что его нельзя было передать с кем ни будь из негров? Ведь он только вчера вернулся из Нового Орлеана и должно быть устал? Сможешь угадать?" - она заговорщески посмотрела на Мэри-Энн, и, наклонившись к самому её уху, шепнула, - "Рецепт варенья из персиков с корицей", - прочитав изумление Мэри-Энн, добавила, - "Делайте выводы, мисс Карлоу".

В гостиной общество сразу же разделилось на три группы, самая юная из которых в лице Паулы и пятнадцатилетних Томми и Денни, некоторое время послонявшихся среди старших братьев и сестёр, заскучав, незаметно исчезла. Миссис Томпсон и мама сели у противоположной от входа стены на кушетку, за круглый одноногий столик и теперь оттуда кидали быстрые внимательные взгляды на молодёжь. Говард Томпсон поставил рядом с ними стул и увлечённо вещал о предстоящих выборах мэра в Бэнфорде. Такой уж у него был голос, что волей неволей, слушали и остальные. Молодежь же обосновалась ближе к дверям.

Сегодняшний вечер Мэри-Энн начался её триумфом. Даже мистер Говард Томпсон, обычно скупой на комплименты слабому полу, прижав руку к сердцу возвестил:

- Мисс Карлоу! Видел бы вас сейчас старина Джеймс! В какой цветок превратилась наша маленькая Мэри!

"Старина Джеймс!", подумала про себя Мэри-Энн, попробовал бы он так назвать дядю в лицо, и "наша Мэри" не лучше. Но, всё равно было приятно, и она решила не обращать на эту фамильярность внимание.

Фанни и Дженни, милые, тоненькие, черноглазые, как и их братья, наперебой рассказывали ей, как чудесно она сегодня выглядит, и Мэри-Энн, не сомневалась, что в случае Фанни, эти слова совершенно искренни. Худышка Фанни не умела ни притворяться, ни скрывать своих чувств, часто вызывая этим у Мэри-Энн сочувствие, если не жалость. О её чувствах к брату Мэри-Энн знали все, хотя бы потому, что стоило тому обратиться к Фанни, как девушка заливалась румянцем и прятала глаза сгорая от смущения. Над ней за это никто никогда не подтрунивал, ни у кого не поворачивался язык обидеть малышку Фанни. На самом деле, "малышка» Фанни была ровесницей Мэри-Энн, но глядя на неё, нельзя этого было подумать. Это была бледненькая, большеглазая, застенчивая девочка, ребёнок, нуждающийся в защите. Так казалось Мэри-Энн. Она знала, что Фанни восхищается ею и готова любить, уже только за то, что она сестра Эндрю.

Эндрю принёс Мэри-Энн стул, поставил на середине комнаты и шепнул по-русски: королева должна быть в центре. Так и получилось, что от её стула быстро образовался круг, смыкающийся на диване, куда сели Фанни и Дженни. По правую её руку устроилась Сьюлин, заставившая Френка и Чарльза принести ей кресло. По левую Чарльз, явно не готовый никому без боя уступить место рядом с Мэри-Энн, но его брат Френк перехитрил его, и поставил себе стул, чуть сзади стула Мэри-Энн и кресла Сьюлин, на которое облокотился, оказавшись, таким образом, ближе к Мэри-Энн, чем Чарльз. Дженни позвала Эндрю сесть к ним поближе, зная, что её тихая сестричка Фанни, никогда на подобное не отважится, а Кристиану Глинну, ничего не осталось как сесть, напортив Эндрю, с другой стороны дивана, рядом с Дженни. Увы, это было далеко. Мэри-Энн могла его видеть и говорить с ним, но мечтала она не о такой беседе. Сидящий рядом справа Френк влезал в любой разговор, который ей стоило завести, Чарльз, пытался свести любую начавшуюся беседу в шутку и Эндрю ему в этом помогал. Дженни разными женскими хитростями требовала к себе внимания, и Мэри-Энн уже начинала думать, что вечер не так уж и хорош. Окончательно сбил её с толку Эндрю, который встретившись с ней глазами, проговорил опять по-русски, кивнув в сторону Чарльза: он смотрит на твою грудь. Смешавшись, Мэри-Энн залилась краской, а когда со всех сторон посыпались вопросы: "что сказал тебе Эндрю?", стало ещё хуже. Она разозлилась и брякнула: "Он сказал, что вы все пустомели!". Удивительно, но никто в это отчего-то не поверил.

Никогда ей не приходилось тратить столько усилий, что бы направить беседу в интересное для неё русло. Ей это удалось, лишь после того, как Кристиан, бывший в отъезде спросил, что за история произошла в его отсутствие с сэмвиллской пекаршей.

Ему рассказали об этом наделавшем шуме происшествии.

Известная всем в округе, уже немолодая женщина владевшая в Сэмвилле собственной пекарней, и, казалось бы, отличающаяся и благоразумием и деловой хваткой, неожиданно продала своё дело и отдала вырученные деньги и другие свои накопления полюбившемуся ей мошеннику, который не был даже местным, и который тут же исчез в неизвестном направлении.

Мэри-Энн, не могла тут же не воспользоваться столь благодатной темой о слепоте любви. Разумеется, эта тема была интересна всем, а раскрывать её, не потеряв интереса собеседников, можно было долго. После неё разговор перешёл на самопожертвование, а ещё позже на бескорыстную любовь.

- Существует ли любовь бескорыстная и ничего для себя не желающая? - задала вопрос Мэри-Энн, повернув голову в сторону Чарльза, но глядя на Кристиана Глинна.

- Нет, - прозвучал односложный ответ от Чарльза. Глинн от ответа воздержался.

Самым простым способом втянуть его и остальных в беседу заставив, наконец, высказываться - было столкнуть две противоположные точки зрения. Подобное они с Эндрю умели отлично делать, притворяясь, что спорят.

Мэри-Энн сомневалась в существовании такой любви, хоть и желала в неё верить, и тем тяжелее была её позиция в споре, ведь, ей пришлось пытаться убедить в невозможном таких скептиков как её брат и Сьюлин. Само собой на её стороне, целиком и полностью были Фанни и Дженни, но если быть откровенными, они больше мешали своими наивными: "А, я верю!" К тому же, её очень отвлекало присутствие Кристиана Глинна, вернее его молчание. Он, как ей казалось, смотрит на неё с плохо скрытой иронией, и она сбивалась с мысли. Мэри-Энн поняла, что разбита братом по всем фронтам и пора выкидывать белый флаг. К подобному она не привыкла, даже защищая идею, в которую не верит сама. Слишком уж не малый опыт у неё был в схожих дискуссиях. Она и Ричард могли часами припираться, приводя друг другу разумные и неразумные доводы. Упрямство, того, вполне могло поспорить с её собственным, а то и переспорить. По несколько часов переливая из пустого в порожнее, они не раз, доходили до того, что вдруг понимали, что уже давно защищают точки зрения друг друга от самих себя. О, эти выматывающие и беспощадные споры с Ричи, ей их не хватало.

Неожиданно, подмога пришла со стороны, откуда её ни как нельзя было ждать:

- А я, согласна с Мэри-Энн.

Мэри-Энн с недоверием посмотрела на Сьюлин. Её подруга, завоевавшая в их кругу репутацию скептика и очень гордившаяся этой репутацией, задумчиво глядела куда-то поверх голов сестёр Томпсон. То, как она это произнесла и сам её вид, привлёк к ней всеобщее внимание. Сьюлин умела заставить прислушаться к себе.

Не обладая ни образованием подобному полученным детьми Карлоу, ни миловидностью и изящностью кузин, не очень складная Сьюлин, с тяжёловатыми чертами лица, которое многие назвали бы непривлекательным, была умна. За ней была какая-то житейская мудрость, которую трудно было бы предположить в девушке её возраста. В этом году ей исполнилось девятнадцать. Можно было бы решить, что её вдумчивое отношение к жизни возникло после смерти её родителей, когда ей пришлось оставить всё то, к чему она привыкла в родном городе. Оставить друзей, дом, в котором она выросла, и поселиться с младшей сестрой, для которой она стала теперь и отцом и матерью, у людей, которых почти не знала, и которые не смогли бы её понять, даже если бы вдруг захотели. Можно было бы так решить, но Мэри-Энн так не считала. Она не знала Сьюлин до её приезда в Рэдленд, но не сомневалась, та и до этого, а возможно и с коротеньких юбочек, была одним из самых разумных существ на земле. Куда разумней её и братьев, не говоря уж о молодых Томпсонах.

Сьюлин была помолвлена. В апреле должна была состояться свадьба в Чарльстоне. Мэри-Энн не приходилось видеть жениха, а сама Сьюлин говорила о нём не очень охотно, но достаточно было и того, о чём она посчитала нужным с ней поделиться: Его зовут Вильям Хакслоу. Из чарльстонских Хакслоу. Плантации недалеко от Миртл-Бич, 35 рабов, табак и хлопок. Он на двадцать пять лет старше, но не думай, что я выхожу за него, только, что бы избавиться от тётушки Элеонор, я долго ждала, такого как Хакслоу. "Такого, это какого? Лысого?" - не удержалась Мэри-Энн. Сьюлин посмотрела на неё без всякой обиды: "У меня было не так много вариантов, что бы выбирать с моей внешность и с таким же приданным, но, это не значит, Мэри-Энн, что я схватилась за первого попавшего. Я тебе завидую, Мэри-Энн, беззлобно, но очень сильно. Твоей красоте, и тому, что при этой красоте, тебе повезло ещё не родиться дурой, но больше всего, я завидую тебе, что у тебя такой дядя. Если всё, что вы говорите про него - правда, то, это действительно, какой-то уникальный человек. У меня всё вертятся в голове твои слова, помнишь, я как то спросила тебя: Что добивается ваш дядя от вас? Чего ждёт? Все эти учителя, языки? Меня поразил твой ответ, ты сказала - он просто хочет научить нас быть свободными. Свободными! Этого я хочу для своей сестры. Не хочу, что бы Паула, как я выгрызала зубами свою свободу! Я хочу быть свободной принимать решения, пусть неправильные, но мои. Хочу делать, то, что хочу и иметь свободу не благодарить других, за то, что мне не нужно и никогда не было нужно!" Сьюлин подождала, когда пройдёт волнение, а затем скривила губы в подобии усмешки: "Вильям Хакслоу. Я долго ждала такого дурака как он. Обещаю, тебе Мэри-Энн, ни он, ни я, не пожалеем об этом браке."

-Я согласна с Мэри-Энн, потому что я видела своими глазами человека способного на самоотверженную любовь, - задумчиво и словно слегка рассеяно, продолжила Сьюлин, - В Чарльстоне у нас был сад. Был и садовник, - она говорила необычно тихо, приковав этим всеобщее внимание. Голос Говарда Томпсона, доносящийся до них, на удивление не мешал, а даже создавал, какую-то интимную атмосферу.

- Весной или осенью, когда работ по саду становилось слишком много, Гарри, так звали садовника, приглашал подёнщиков с улицы. Каждую весну и каждую осень я видела в саду одного и того же немолодого мужчину, трудящегося наравне с неграми. Его не трудно было запомнить, правая рука у него была отсохшая, - Сьюлин обвела все лица глазами, проверить внимательно ли её слушают, - Платили ему немного, ведь он не мог работать в полную силу. Однажды, я увидала, как собирая с лестницы яблоки, он не смог удержать корзину своей скрюченной рукой, яблоки посыпались, разбиваясь об известняк на дорожке. Такие крупные, с красными боками, не помню какой сорт, мои любимые, с медовым ароматом. Гарри, садовник, только всплеснул руками, но не закричал и даже ничего не сказал, хотя это было не в его правилах. Тогда я спросила Гарри, позже конечно, зачем он приглашает каждый раз этого мужчину? И вот, что он мне рассказал. Он сказал, что приглашает Поля, так звали мужчину, уже десять лет, и будет приглашать, до тех пор, пока тот хоть что-то сможет делать. Он рассказал, что раньше, лет двадцать назад, у Поля была своя столярная мастерская, и что он сам добился всего, начав простым подмастерьем. Затем, стал мастером, а после, подкопив денег, смог открыть своё дело. Но разговор не об этом. Когда он был ещё подмастерьем, он встретил девушку. Я не помню, кем она была, да и не это главное, главное то, что она была бедной и очень гордой, - Сьюлин вздохнула, словно сожалея, - Поль не посмел сказать ей о своей любви, ведь кем он был? Что он мог ей предложить? Тогда он начал работать как одержимый, днями, ночами, он хотел стать кем то и тогда прийти к ней. Должно быть, он тоже был гордым человеком, - она опять вздохнула, - Казалось, ему всё удалось, он открыл свою мастерскую, тут же получил огромный заказ... Гарри, сказал, что Поль собирался как только справиться с этим заказом и получит большие деньги, тут же пойти к ней, рассказать о своей любви и сделать предложение. Должно быть, он очень спешил закончить всё работу - он искалечил руку. Столяр без правой руки? Для него всё было кончено. Больше он ничего не умел. Он стал калекой без будущего, по крайней мере, он так считал. Он продал мастерскую и всё, что в ней было, положил деньги в банк и пошёл скитаться по дворам, берясь за любую посильную работу. Он не уехал из Чарльстона, потому что, хоть изредка хотел видеть ту девушку, наверное, в этом его поступке вы сможете при желании найти корысть? Дальше не найдёте. Через несколько лет, он узнал, что девушка выходит замуж. Он забрал из банка все деньги, что были, и подарил им на свадьбу, приложив записку, якобы от какого то, старинного друга, её покойного отца, который считает себя должником. Поль не хотел, что бы она и её возлюбленный, отвлекались от своей любви, ломая голову, кто мог подарить, такую огромную для них сумму.

Закончив говорить, Сьюлин с некоторым вызовом поглядела на Эндрю, Глинна и Чарльза.

Её история произвела впечатление. Фанни отчаянно хлюпала носом, тогда как её сестра, так показалось Мэри-Энн, картинно промокнула щеку платочком.

- Это не бескорыстная любовь, - заявил Эндрю, - Твой садовник, - он посмотрел на Сьюлин, - знал всю эту историю. Её могли знать и другие, десятки людей, даже ты знала. Этот Поль, просто, рассчитывал, что рано или поздно, его любовь тоже узнает, и растрогано кинется ему в объятия.

- А по мне, - наконец, решил заговорить Кристиан Глинн, и Мэри-Энн обратилась в слух, - по мне, он просто трус. И ещё глупец, - Мэри-Энн услыхала, как щёлкнул от удовольствия пальцами Эндрю, - Он мог бы продав мастерскую прийти к ней с этими деньгами и она встретила бы его, я думаю, неплохо, даже однорукого.

- А я, думаю, это как раз могли сделать вы, Кристиан, а не он! - поднялась на ноги Мэри-Энн, - Этот человек считал, что он не достоин её любви. Он вознёс её над собой, возвёл в идеал! И, вот этому, своему идеалу, он по вашему, должен был пихнуть пачку денег?! Деньги дают, лишь, когда хотят купить, а когда хотят купить - не уважают, а без уважения - нет любви!

Она хотела добавить ещё парочку-тройку фраз, что бы окончательно пригвоздить к позорному столбу, разочаровавшего её Кристиана Глинна, но случайно заметила выражение лица своей матери и замолчала. Мать смотрела на неё с осуждением, даже стыдом за неё. Отодвинув стул, Мэри-Энн вышла из гостиной.

Пройдя через холл, она толкнула двустворчатые двери и вошла в зал. Она не понимала, что с ней происходит - хотелось завизжать, схватить один из стульев вдоль стены и запустить в зеркало. Вместо этого она подошла к фортепиано и, открыв крышку, яростно взяла несколько аккордов.

- Что это с тобой, принцесса? - Услыхала она голос Сьюлин вошедшей вслед за ней.

Она закрыла крышку и покачала головой:

- Сама не знаю... Всё не так!

- Кристиан Глинн - не так хорош, как ожидалось? - Сьюлин погладила её обнажённое плечо, - Что ты в нём нашла?

- Да уж, не твой тип мужчины, - съязвила Мэри-Энн.

-Эй. Ты сейчас как молодая кобылка, которая брыкается, не зная чего хочет, - беззлобно улыбнулась Сьюлин.

- Примерно так, я себя и ощущаю, - согласилась Мэри-Энн и тоже улыбнулась. Она почти успокоилась и теперь ей было стыдно своей несдержанности.

- Ты всегда говоришь то, что думаешь и делаешь то, что хочешь? - в голосе Сьюлин послышались нотки старшей сестры выговаривающей младшей.

- По-другому я не умею. - Гордо отрезала Мэри-Энн.

-Знаешь, это большая роскошь - говорить что думаешь, - задумчиво проговорила Сьюлин, - Она дорого обходиться, и не все могут её себе позволить.

Мэри-Энн подёрнула плечом:

- Мне жаль их.

- Я думаю, только древние старухи, древние и очень богатые могут говорить, то, что желают. Им всё сойдёт с рук - деньги и старость, всё спишут.

- Предлагаешь подождать, пока с меня не посыпится песок? И лишь потом высказать мистеру Глинну, что думаю? А вдруг его к тому времени одолеет старческая глухота? - засмеялась Мэри-Энн.

- Глупости, Мэри, - сморщилась Сьюлин, - Сейчас тебя не беспокоит твоя репутация, но придёт время, и ты можешь очень пожалеть.

- Репутация, - насмешливо протянула Мэри-Энн, - это единственное, что всех так беспокоит. Какое счастье, что меня минула чаша сея и я могу быть сама собой.

Сьюлин поглядела на неё с некоторым недоверием:

-Ты в самом деле, не понимаешь, что значит хорошая репутация? Для женщины? Ты думаешь, что сможешь жить вне общества?

- Какого общества? Общества Хариссонов и Глиннов?

- Минуту назад я была уверена, что Глинн тебя как раз интересует.

- Я говорю об остальных Глиннах. Сам он здесь.

- Мэри, - Сьюлин помолчала, - я не хотела бы тебя обижать, ты знаешь, как я к тебе отношусь...

- Скажи, Сьюлин.

- Хорошо, - решилась Сьюлин, - например Кристиан Глинн. Допустим, просто на мгновение допустим, что вы полюбили друг друга. Ты оставила все свои глупости, о том, что никогда не выйдешь замуж...

- Я не говорила, что никогда! - возмутилась Мэри-Энн, - Я говорила не в ближайшие годы.

- Пусть так. И вот вы полюбили друг друга. Неужели ты думаешь, что он женится на тебе? - резко закончила Сьюлин.

- Если полюбит - то да!

- Мэри, какой ты ещё ребёнок, - сочувственно поглядела на неё Сьюлин.

- Ты подразумеваешь, что ему не позволят родные? С чего бы? Моя родословная не хуже их. Моя мать из Дайонов, а отец русский дворянин, это их дед, говорят, торгаш, нажившийся на войне, - опять разозлилась Мэри-Энн.

- Никого не интересуют минувшие дела, детка. Но я могу тебе сказать, что твой дядя изрядно постарался, и тебе, появись у тебя такое желание - войти в семью, тех же Глиннов, придётся нелегко. А уж если ты станешь продолжать вести себя, как вздорный ребёнок, то и вовсе невозможно.

- Ты как моя мать - весь смысл жизни в замужестве! Лги, притворяйся, и постарайся выйти замуж за такого же притворщика?! Предпочитаю остаться собой, и подождать человека, который оценит это. За него и выйду. Может быть.

Сьюлин рассмеялась, что ещё больше задело её.

- А знаешь, Мэри, будь у меня твои деньги и не будь младшей сестры, я может тоже попробовала поупрямиться, какое-то время. Так что, в добрый час, подружка. Только не переусердствуй.

- Благодарю за напутствие! - ехидно произнесла Мэри-Энн. - Только то, что ты называешь упрямством, всего лишь моё отношение к жизни! И что ты имеешь в виду, говоря, что дядя Джеймс постарался? Если то, что он всегда жил ни от кого ни завися и не делая то, что считал глупым - то да. Он постарался, и я обещаю, что тоже постараюсь!

Мэри-Энн горячилась. Это была уже ссора. Их первая с Сьюлин.

- Я всегда думала, что ты выше всего этого, - она махнула подбородком в неопределённую сторону, - что видишь вещи, такими, как они есть.

- Я, да. - Вздохнула Сьюлин. - Ты, пока нет. - Сьюлин примиряюще взяла её руки в свои, - Мэри, не будем ссориться, мы разные, и обе и правы и не правы. Ни к чему это.

Они помолчали и Мэри-Энн пожав руки подруги, высвободила свои и обхватила себя за плечи:

- Я знаю о чём ты, Сьюли, - устало произнесла она, - Не обижайся, за то, что я наговорила. Я знаю, что здесь говорят про нашу семью. Теперь знаю. Раньше - нет. Это глупо, просто глупо и зло. Я хотела бы сказать, что мне всё равно, но это не совсем так. Меня оскорбляет эта чушь. А когда ты говоришь, что дядя для этого постарался... Некоторые люди считают, что он сумасшедший. В самом прямом смысле этого слова, что он держит нас здесь силой и прочее, - она махнула рукой, - кошмар.

- Ну, - попыталась ободряюще улыбнуться Сьюлин, - не все же заставляют своих племянников пропалывать картофель и чистить канавы, - и хихикнула.

- Это, что, тебе Томпсоны рассказали? - Мэри-Энн тоже хихикнула, - и конюшню чистить и дрова колоть?

- Да. Они много наплели.

- А что ещё?

- Что ваш дядя заставлял их зимой лезть в воду.

- А сырое мясо есть не заставлял?

- Об этом не слышала.

- Их не нужно заставлять лезть в воду. Они сами готовы круглый год нырять в пруд. Зимой, правда, пореже.

- Ты не шутишь? А картофель?

- Конечно - правда. Дядя так их наказывал. - Увидав недоверчивые глаза подруги, добавила, - честно. Сырое мясо - нет, - она рассмеялась.

- А тебя, - глаза Сьюлин нехорошо сверкнули, - тоже заставлял работать в огороде?!

-Меня?! - Мэри-Энн вопрос показался столь глупым, что она даже не разозлилась.

- Слава Богу. Хоть так. Когда Чарльз и Френк рассказывали мне, что Джеймс Карлов заставлял своих племянников только что не землю мотыжить, я долго отказывалась поверить, но ты так легко это подтверждаешь, словно это совершенно обыденная вещь.

- Он заставлял лишь Эндрю и Ричарда, Томми только несколько раз собирал фрукты.

- О, да, ещё и это. Вылетело из головы. Этот цветной мальчик. Ты хоть представляешь, какие слухи ходят, как раз о нём?

- Ещё бы, - Мэри-Энн отошла к одному из зеркал и осмотрев себя поправила ленту на волосах, - говорят, он сын моего отца, говорят, - она повернулась к подруге, - он сын моего дяди, говорят, - продолжала она, всё больше напирая на слова, - он сын моей матери...

Сьюлин поморщилась:

- Это вульгарно Мэри-Энн.

- А ты разве не это имела в виду? - в голосе Мэри-Энн прозвучала насмешка.

- Почему твой дядя взял его с собой в Европу? Не тебя и не Томми?

- Потому что он его сын, - Мэри-Энн в одиночку посмеялась своей шутке, но увидев нахмуренные брови Сьюлин, решила ответить, - всё так просто Сьюлин, что если я скажу, ты не поверишь.

- Попробуй. Слушая рассказы о вашей семье, я уже готова к самому неправдоподобному.

- Да просто потому, что дядя его любит.

- Что, больше чем своих племянников? - голос Сьюлин был полон скепсиса.

- А если и да? Что в этом такого? - легкомысленно спросила Мэри-Энн и заметила, что Сьюлин странно смотрит на неё, мрачно и недоумённо.

- Ты сказала, что тебя оскорбляют слухи распускаемые людьми, но согласись, причины у них есть. При этом тебя не оскорбляет, что твой дядя предпочёл родным племянникам и тебе самой, своего собственного бывшего раба? Или ты просто притворяешься? - Сьюлин пытливо уставилась на неё.

Теперь пришёл черёд поморщиться и Мэри-Энн.

- Мы росли вместе, - она задумалась, - но я, - она потеряла мысль, - Эндрю. Эндрю оскорблён. Не за себя, он не смог бы поехать из-за университета - за нас. Меня и Томми. Может он и прав, - она снова задумалась. - Ты не знаешь Ричарда. Он заслужил эту поездку. Но теперь, я думаю, дядя не должен был брать его. Когда они уезжали, я об этом не задумывалась, но теперь я считаю, что это неправильно, ведь у него есть перед нами обязательства. Обязательства перед детьми его брата. Но ты спрашивала: не оскорблена ли я? Нет. Конечно, нет. - Мэри-Энн глубоко вздохнула, - Я так хочу, что бы поскорей приехал дядя. Ты познакомишься с ним и поймёшь, что он отнюдь не безумное чудище, а умный и интересный человек, а Ричард...

- О нет, - отшатнулась Сьюлин, - от этого знакомства меня избавь. Твой дядя может его любить, это его право, но от нас, надеюсь, подобного не ждут. Тётя может лишиться чувств, если твой дядя представит ей этого своего протеже.

- Миссис Элеонор и так знает его, - обиделась Мэри-Энн за друга детства.

- Знать и сидеть в одной гостиной - вещи разные.

- Ричард и сам не станет там сидеть, - огрызнулась Мэри-Энн.

- Мисс, просят к столу, - появилась в дверях Роза и точь-в-точь как мать осуждающе поглядела на Мэри-Энн.

Они выходили из зала, когда Мэри-Энн услыхала за спиной тихий, себе под нос, смех Сьюлин, обернувшись, она поглядела на подругу. Та с хитрой улыбкой проговорила:

- А славную история я сочинила про однорукого Поля?

-Историю? - Мэри-Энн не сразу уловила смысл фразы, но поняв, воскликнула:

- Ты сказала: историю!? - Замерев она уставилась на Сьюлин, а затем расхохоталась. Корсет не давал ей смеяться в полную силу, она едва выдавила:

- Ты провела меня!

-Я всех провела, - с деланным достоинством ответила Сьюлин.

- Причем здесь все! Ты меня провела! А я, я почти поверила, - Мэри-Энн едва не задыхалась от смеха, - поверила, что ты можешь быть сентиментальной. А Дженни и Фанни?! - смеялась она, - ты настоящее чудовище!

- О, что ты, не больше чем ты, милая, - отмахнулась Сьюлин от комплимента, - ты просто себя плохо знаешь.

Они ещё улыбались, когда вошли в гостиную и неизвестно откуда возникший Чарльз Томпсон, опередив Кристиана Глинна, предложил Мэри-Энн руку, что бы сопроводить в столовую.

5

Два часа назад они миновали Бэнфорд, их последнюю остановку на пути в Голубые Сосны. Скоро должен был показаться Сэмвилл. Мистер Джеймс, несмотря на изнурительную тряску, каким-то чудом, дремал в углу коляски укутавшись пледом, который то и дело сползал. Стараясь не разбудить его, Ричард раз за разом оправлял плед, не без беспокойства поглядывая на Джеймса Карлова, тот выглядел нездоровым.

Джеймс Карлов почувствовал себя нехорошо ещё в Бресте, но когда обеспокоенный Ричард предложил отсрочить отъезд, тот так зыркнул на него газами, что Ричард почёл за лучшее больше не вмешиваться. Откровенно говоря, Ричард не видел никаких причин для столь поспешного отъезда, но мистер Джеймс, видимо, считал иначе. С того момента, как они получили письмо Мэдалин Карлоу, сообщавшей о смерти мистера Ральстона - всё пошло кувырком. Разумеется, Ричарду было известно о том недоверии, которое Джеймс Карлов питает к своей невестке, особенно во всём, что касается её деловых качеств, но, тем не менее, столь поспешные сборы к отъезду были странны. Ричард знал, что Джеймс Карлов срочно отправил ответное письмо, велев миссис Карлоу ждать его возвращения не пытаясь распорядиться урожаем, так как сама она в этом ничего не смыслит, а люди, привлечённые ею со стороны, просто напросто облапошат её. Ричи надеялся, что письмо всё-таки не было столь грубым, как пересказал ему его мистер Джеймс, он хоть и не любил Мэдалин Карлоу, но её положение частенько вызывало жалость.

Показался Сэмвилл, Ричард вздохнул и угрюмо уставился на приближающуюся его доминанту - двадцатифутовую колоколенку с одиноким колоколом. Церковь апостола Петра - единственное недавно побелённое здание в городке. Он с тоской обвел взглядом залитые ласковым осенним солнышком пейзажи. Всё это было знакомо до боли и вызывало лишь одно желание - больше никогда не видеть.

Всё произошло слишком быстро. Он был не готов. Они получили письмо и тут же начали сборы. Нужно было получить все необходимые бумаги для выезда, нанести прощальные визиты, расплатиться по долгам, закончить начатые дела и за всем этим, Ричард мог думать лишь о расставании с Парижем, но, ни как о встрече с Северной Каролиной. Сам же переход через Атлантику, оказался сущим кошмаром. Джеймс Карлов был болен, к его резям в желудке добавилась жестокая простуда, при всём при этом, их несчастный "Мистраль" попадал из одного шторма в другой. Ричард, который два года назад пересекал океан по пути в Европу и имел наглость счесть, что морская болезнь - это не про него, в этот раз, как и другие пассажиры "Мистраля", пролежал плашмя в каюте большую часть пути. Мистеру же Джеймсу, было в разы хуже, поэтому все оставшиеся силы и мысли не отнятые качкой Ричард посвящал уходу за ним.

О! Он не забыл, что такое Каролина и кто такой он сам, просто, у него не было ни времени, ни желания думать об этом. Всё встало на свои места с прибытием в Уилмингтон. Даже раньше. В тот момент, когда Мистраль ещё лишь подходил к "торговым воротам" Северной Каролины.

Ричард, как и многие каютные пассажиры, поднялся на их палубу, порадовать глаза видом долгожданного берега. Пассажиры, всё ещё с зеленоватыми, измождёнными лицами, но принарядившиеся в честь прибытия, приветствовали землю и радовались концу своих страданий. Большей частью это были французы и несколько немцев, американцы же были представлены на Мистрале самим Ричардом, мистером Джеймсом и двумя семьями с детьми, возвращающимися, как и они из путешествия по Европе. Обе семьи были с юга и обе были весьма состоятельны, раз могли позволить себе подобное путешествие. Покидая Брест, главы этих семей и их жены, самым милым образом болтали о пустяках с мистером Джеймсом и Ричардом, делясь впечатлениями о Европе. Теперь же ввиду родных берегов, его соотечественники сочли недостойным себя ответить на его приветствие. То, что было допустимо в Старом свете, совершенно не годилось для Нового. "Добро пожаловать домой" - горько усмехнулся Ричард, понимая, что это лишь начало. Через несколько часов, пройдя таможню, он мог думать лишь о том, что бы запрыгнуть обратно на борт Мистраля, забиться в трюм и вернуться во Францию.

Три дня проведённые в Уилмингтоне совершенно выбили Ричарда из равновесия. Вернее сказать - первый день, ибо два оставшихся он провёл, почти, не выходя из своей комнаты в доме мистера Фергюссона.

Кларк Фергюссон был старинным приятелем Джеймса Карлова и последний, бывая в Уилмингтоне, всегда останавливался у него погостить. Перед своим отъездом, они также побывали в гостях у этого человека, и Ричарду ещё тогда очень понравилось здравомыслие и чувство юмора мистера Фергюссона. Теперь же, на фоне повстречавшихся за первый день уилмингтонцев, Кларк Фергюссон, показался Ричарду милейшим из людей. Хотя бы уже одно то, что Фергюссон не смотрел сквозь него, не могло не привлекать. Фергюссон окружил их с мистером Джеймсом искренней заботой, и для Ричарда, стало очевидно, что его и Джеймса Карлова многое связывает. Откровенно говоря, из множества знакомых мистера Джеймса, Фергюссон, похоже, был одним единственным другом Джеймса Карлова. Ричарда тронули последние слова Фергюссона обращённые к нему - "Береги Джеймса".

Если бы это было в его силах - беречь Джеймса Карлова. Но даже будь так, будь у него такая возможность, Джеймс Карлов не тот человек, кто позволит заботиться о себе. Даже случись так, что он будет нуждаться в помощи - он никогда сам не попросит, и ещё, не известно примет ли предложенную помощь. До Парижа, Ричард вообще считал мистера Карлова человеком, лишённым каких бы то ни было слабостей. Это, конечно, было наивно, если не глупо, но Джеймс Карлов, для него, да и для остальных детей в Соснах, был неким столпом мудрости, мужества, правды и порядка. Если даже он и давал им повод усомниться в этих качествах, то они просто этого не видели или не хотели видеть. В Париже же, они проводили достаточно времени вместе, что бы Ричард смог понять, что и Джеймсу Карлову не чуждо человеческое. Разумеется, это не разочаровало его, даже напротив, заставило любить этого человека больше. Слепое поклонение ребёнка переросло в осознанное уважение и привязанность. Ричард не хотел бы богохульствовать, но его жизнь укладывалась в простую формулу: Бог дал ему жизнь, всё остальное дал Джеймс Карлов.

Джеймс Карлов, человек создавший себя сам и живущий по своим правилам и законам. Его не любили в Сэмвилле. И не только в нём. По многим причинам. Разве могли все эти обыватели простить ему его нежелание быть как они? Он был не похож на них - что может быть хуже для ограниченностей? И богатые семейства и средний класс задевала сама мысль, что хозяин Голубых Сосен легко обходится без их общества, и что самое неприятное - без их одобрения. Одни общались с ним нацепив маски холодной безразличной учтивости, другие, победнее, лицемерно изображали дружелюбие. Их дружелюбие не обмануло бы и ребёнка, тем более что заканчивалось оно, как только мистер Карлов отворачивался. Но он был богат, а они нет. Им было боязно.

Никто из них никогда бы не посмел высказать владельцу Сосен своего неодобрения, за то сам Ричард с раннего детства пользовался этим сомнительным преимуществом. Многим хотелось поделиться с ним своим мнением об обитателях Голубых Сосен. Причём, чем старше он становился, тем реже и тише становились их комментарии, крикуны начали опасаться и его. Не его самого, конечно, а того, что он донесёт на них "хозяину".

Ему приходилось слыхать разные бредни о мистере Карлове и других обитателях Сосен, но некоторые были особенно неприятны, так как крепко переплетались с правдой. Например, с такой - что они все редко бывали в церкви. Не принимали у себя соседей. Ни мистер Джеймс, ни миссис Мэдалин, ни как не учувствовали в жизни сэмвиллского общества и не давали деньги на благотворительность - а ведь они были так богаты! Не появлялись на городских праздниках, даже таком, как ежегодная Бэнфордская ярмарка. Разумеется, самым непростительным грехом в глазах окружающих было, то, что Джеймс Карлов не ходит в церковь. И здесь не имело смысла объяснять, что Джеймс Карлов православный и его прихода здесь не существует, важно было одно - он НИКОГДА не ходит в церковь.

Соседние плантаторы могли глубоко осуждать отсутствие религиозности в Карлове, и не желать принять подобного "сомнительного христианина" в свой круг, но они, хотя бы, не доходили в своих умозаключения до идиотизма сэмвиллцев, пытавшихся записать Карлова в сатанинского служку. Само собой не все в Сэмвилле были дураки, но те, кто ими являлись, распускали отчаянно-глупые слухи, не иначе, как считал Ричард, подсказанные неграми. Были и убиенные младенцы и девственницы, и сумасшествие Джеймса Карлова и его ночное обличье волка, и чёрные мессы, проходящие в странном здании у пруда (бане), и то, что он держит своих племянников в чёрном теле и заставляет себе прислуживать, и что сам Ричард ни кто иной, как его и Мэдалин Карлоу сын. Питера Карлова же, Джеймс и Мэдалин убили, здесь было множество вариантов как убили, был ещё вариант, что тот жив, и его держат в заточении. Где? Ну, конечно же, в бане. Баня, вообще не давала покоя бедным умам фермеров. Тем более что её мало кто видел, но наслышаны были все.

В детстве Ричарда интересовало, сколько же из этих басен рождается фантазией их собственных негров из Сосен, потому что некоторые подробности быта Карлоу, могли знать только они.

Всё это подогревалось ещё и тем, что мало кому из Сэмвилла удалось побывать в их доме и своими глазами увидеть как же живут эти странные и подозрительные Карлоу.

Мистера Джеймса это брожение умов не волновало. В зависимости от настроения, он мог даже посмеяться над очередным полётом фантазии "доброжелателей": "Вот мракобесы!"

"Мракобесы" - это русское слово нравилось Ричарду, оно наиболее точно отражало его мнение о жителях Сэмвилла.

Они въехали в Сэмвилл и покатили по его единственной улице. Двое прохожих проводили коляску внимательным взглядом. Тишина. Ричард знал, что единственное живое место в городе будет на выезде - салун с гордым названием "Душа Каролины". Церковь и салун - два главных места, куда можно пойти будучи жителем городка. Он слышал, что есть ещё бордель, и был склонен этому верить, хотя с трудом мог представить, где ему нашлось место в ханжеском Сэмвилле.

Они поравнялись с "Душой Каролины", как и следовало ждать, у входа покачивалась живописная группка двуногих. С вполне естественным любопытством людей, для которых любой экипаж в их городе - уже событие, они уставились на Ричарда и спящего мистера Джеймса. Лица троих показались Ричарду смутно знакомыми и он не ошибся, потому, что эти трое переглянулись и потолкались локтями, прежде чем приложить руки к шляпам. Разглядев, что мистер Джеймс лежит с закрытыми глазами, а глядит на них лишь Ричард, они поспешили, отдёрнуть руки от шляп. Поздно, Ричард успел приложить пальцы к полям своей бросалино и снисходительно кивнуть. Они проехали мимо и Ричард, услыхав как сзади кто-то из мужчин харкнул и помянул "чёртова ублюдка", удовлетворённо кивнул себе.

Сколько он себя помнил его преследовало злобное шипение. Всюду от Голубых Сосен до Сэмвилла находились желающие сказать или показать своим видом, какого они о нём мнения. Складывалось ощущение, что каждому в их местах, Ричард, так или иначе, но наступил на больную мозоль. Если плантаторы как один делали вид, что его не существует на этом свете, то остальные, каждый по-своему старались выказать своё презрение и этим хоть как то возвысится в своих собственных глазах. Как повелось, по крайней мере, в отношении Ричарда, самыми злобными были не батраки и не обнищавшие сэмвиллцы, а те, кто постоянно балансировали на грани нищеты, стараясь непосильным трудом туда не низвергнуться. Это от них с семилетнего возраста Ричард "черпал знания" о том, кто он есть, и именно они старались, что бы он ни в коем случае этого не забыл. Привыкшие беречь каждый цент, живущие впроголодь, полунищие фермеры, они ещё смогли бы смириться с тем, что черномазый кухаркин ублюдок получил свободу и должен считаться кем-то вроде них самих. Это было неприятно, но ещё хоть как то терпимо. Но то, что он разъезжает по округе на великолепном саддлбреде, в костюме и сапогах, тогда как их дети бегают разутые и вечно голодные, что он живёт в хозяйском доме и его учат учителя наукам, о которых они и не слыхали - это уж было слишком. И они исходили желчью. Те же, что были посостоятельней, поджимали губы и презрительно глядели сверху вниз, это в том случае, если он был не верхом, в противном же - спешили повернуться скорее спиной, словно, один его вид был уже оскорбителен. Он научился жить с этим. Не сразу, со временем. Научился не впускать это в себя.

Куда тяжелее было слышать это самое шипение в Голубых Соснах. Ощущать недоброжелательные, завистливые взгляды чёрных, работающих на плантации, которые в отличие от белых бедняков, казалось, говорили: ты такой же как мы, чем ты это заслужил? Домашние негры, из-за своего привилегированного положения, были куда человечнее, но и они считали нужным напоминать ему, что бы он не заигрался и не начал думать, что не хуже детей Карлоу. А сами дети Карлоу! О, они умели быть жестокими. То, что они и Ричард, в конце концов, смогли сойтись, в каком-то смысле - чудо.

В детстве, Ричард прочёл сказку о гадком утёнке. Трудно было не провести параллели... С той только разницей, что даже будучи ребёнком, он понимал, что в его жизни подобной концовки быть не может. Так он считал, до того дня пока не увидел Париж.

Почему он? Отчего не Томми или Мэриэнн? (Мэриэнн, с ударением на первый слог - так он звал на правах друга Мэри-Энн) Почему он? "Тебе это нужнее", - был ответ мистера Джеймса. Больше Ричард не спрашивал, боясь спугнуть удачу.

С момента, как он узнал, что едет с мистером Джеймсом и до момента, когда они поднялись на борт Ариадны, прошло чуть больше месяца, который он не смог бы вспомнить и под пыткой. Должно быть, он вёл себя как последний из эгоистов, он смутно припоминал потерянный вид Мэриэнн, и Томми, старающегося изо всех сил быть искренним: "я так рад за тебя, это так замечательно!". Он о чём-то говорил с ними. Им продолжал читать лекции о Египте месьё Револь. Ричард ел, плохо спал и вроде даже несколько раз ходил с Томми стрелять белок, но всё это был смутный сон, не заслонявший единственную владеющую им мысль - я увижу Францию. Он был так полон этим, что ему едва хватало сил посочувствовать остающимся Мэриэнн и Томми.

В Уилмингтоне Джеймс Карлов протянул Ричарду его паспорт. Открыв его, Ричард ошарашено уставился сначала на имя в паспорте - Ричард Карлоу, а после, на самого мистера Карлова. "Наверное, это не стоит показывать миссис Мэдалин", - смог выдавить из себя он. Джеймс Карлов хохотнул: "Это не ради того, что бы позлить миссис Карлоу, а для того, что бы мы смогли хорошо провести время в Париже. Я собираюсь много где побывать и ты на правах племянника сможешь увидеть больше".

"Но, это невозможно!" - ужаснулся тогда Ричард. "Да перестань, скажем, например, мой брат женился на бразильской испанке, там, где мы будем, людям мало до этого дела. Бразильская испанка - хорошо звучит, прямо как какая-то болезнь", - он снова посмеялся, - "Не забудь, как сойдём с корабля и расстанемся с попутчиками, начать учиться называть меня дядя". "Но, если нас кто-нибудь узнает?" - Ричард был потрясён опрометчивостью Джеймса Карлова, но тот только снисходительно усмехнулся: "Мне казалось ты много читаешь. Что же, по-твоему, Париж это что-то чуть больше Сэмвилла?"

Мистер Джеймс был прав во всём. За два года никто ни разу не усомнился в истории о "бразильской испанке". Труднее было привыкнут звать Джеймса Карлова - дядя. Первое время он проталкивал это слово через гортань с усилием, зато теперь, он начал беспокоиться о том, как бы оно само не выскочило у него, когда они будут в Соснах.

Париж... Париж ворвался в его жизнь, как чудо, о котором он не смел даже молиться. То, о чём он запрещал себе мечтать, что казалось почти не возможным. Но Париж превзошёл и это. С первой минуты этого другого мира и до последней, когда берега Франции растворились на горизонте, он проживал каждое мгновение всем своим существом, каждым нервом, каждым вздохом, пьянея от свободы мечтать о том, что казалось невозможным там, в Каролине, и открывалось для него здесь, в Париже.

Недолго пожив в отеле, мистер Джеймс снял небольшую квартиру, окнами на рю Сан Дени, и каждое утро, едва проснувшись, Ричард спешил к окну, и если позволяла погода, настежь распахивал его распугивая голубей. Ему казалось необходимым вобрать в себя утреннюю порцию Парижа, поприветствовать новый день волшебства, убеждающего, заставляющего верить, что в этом городе он сможет всё.

Сказать, что он влюбился в этот город, было бы мало. Он чувствовал себя там птицей выпущенной на волю, ребёнком в лавке игрушек и сладостей, волчонком, вдохнувшим после неволи запах леса и путешественником вернувшимся годы спустя в родной дом, и всё это одновременно.

Поначалу ему пришлось привыкать к тому, что люди на улицах смотрят ему в лицо и заговаривают с ним. Что совершенно незнакомые, очаровательные белые девушки могут неожиданно начать флиртовать с ним. Его пьянили эти новые ощущения. Он готов был болтать с каждым желающим, с уличными торговками жареными каштанами, цветочницами, пьяницами выклянчивающими "пару су, месьё, голодаю", букинистами в латинском квартале, оборванными детьми попрошайками, для которых выворачивал карманы, забывая, что раздаёт отнюдь не свои деньги. Он заходил в кафе и, попивая горький кофе, который терпеть не мог в Соснах, но полюбил здесь, глядел по сторонам и на прохожих, впитывая в себя впечатления чужой жизни, которая станет его, во что бы это ему не стало.

Его первая весна в Париже. Ему не нужно было даже закрывать глаза, что бы сквозь слепящее солнце, заливающее хлопковые поля, видеть прозрачный сумрак вечерних улиц, трепещущий свет зажигаемых газовых фонарей, дрожащий в лужах после недолгого звенящего дождика. Спешащих парижан, не заметивших, что дождь прекратился и не сложивших зонты. Голоса мальчишек, выкрикивающие названия вечерних газет и над всем этим, перехватывающая дыхание музыка Верди.

Париж. Травиата. Щемящий восторг перед жизнью.

Как это странно, что он считал раньше Голубые Сосны своим домом. Если бы это было так, то сейчас он должен был бы испытывать какой-нибудь радостный трепет, наподобие того, что описывают в своих мемуарах вернувшиеся в родные пенаты путешественники. Он знал, что свой трепет он испытает через семь-восемь месяцев, когда вновь увидит Париж. Когда вернётся туда, что бы остаться. На этот раз, навсегда. Что ж, он подождёт. И семь, и восемь месяцев, и год, если понадобиться. Тем более что он знал, как именно проведёт время ожидания, он вёз с собой полный чемодан книг необходимых для подготовки в Сорбонну. Семь месяцев, как раз достаточный срок, что бы при известной доли усердия подтянуть нелюбимый, но необходимый для Сорбонны мёртвый язык. А уж чего-чего, а усердия ему всегда было не занимать.

Ещё на корабле, он начал в уме набрасывать план, согласно которому будет вгрызаться в латынь. "Это даже хорошо, что у меня будет полгода здесь", - пробовал он себя утешать, - "в Париже я бы не смог так заниматься, отвлекался бы на Андре Солье и его гулянки. А, ещё здесь Мэриэнн. Единственный человечек, по которому я соскучился, и которого мне не хватало там".

Всё первое своё путешествие через Атлантику и первые месяцы во Франции, он постоянно жалел о том, что рядом нет Мэриэнн. Он хотел, что бы она видела всё то, что видел он сам, испытала то, что испытывал он. Ему хотелось слышать её мысли, выводы, впечатления по поводу всего того нового, что открылось ему. Он жалел, что она не может видеть всё своими собственными глазами. Он писал ей письма, делал для неё записи в блокнот, даже что-то пытался зарисовывать, но понимал, что не в его силах помочь ей увидеть всё так, как это видел он. Как можно рассказать о своём первом посещении Опера-лирик, о пережитом восторге? Девушке, которая не была даже в Бэнфордском театре? Как рассказать о совершенно ином мире, с его собственным оригинальным духом, не похожим ни на что? О древних улочках хранящих память о средневековье? Об Елисейских полях? О Пер-де ля Шез? О Салоне? А, Версаль? Мэриэнн не было рядом, когда он поздоровался за руку с месьё Дюма. Как ему хотелось, что бы она видела это!

Старушка Мэриэнн, бравый пират, верный друг и сообщник. Преданная союзница в проделках и извечная соперница за одобрение мистера Джеймса. В целом мире никто не знал Ричарда, так как она. Это была даже не дружба, а какое-то единение родственных душ. "Вдвоём против целого мира". Это, конечно, не мешало беспрерывно ссориться.

За годы в Соснах они так привыкли делиться всем друг с другом, что ему первое время, чуть ли не физически не хватало её. Он даже слышал в голове её комментарии по тому или иному поводу. Он настолько хорошо знал её, что это не составляло труда. Позже он заметил, что пишет ей всё реже, а в дневнике уже не оставляет на полях пометку: рассказать Мэриэнн. Но, разумеется, он не забывал о ней. В течении этих двух лет, он при возможности покупал для неё разные недорогие мелочи, которые по его мнению, могут порадовать или позабавить её. То, что невозможно купить в Каролине: новые ноты, старые книги, забавные сувенирчики. Он даже не удержался и купил на блошином рынке, за несколько су, пахабную картинку, не сомневаясь, что она потрясёт богатую фантазию Мэриэнн. Он спрятал её поглубже в книгу Руссо, предназначенную тоже для неё.

Они уже проехали полуразвалившуюся халупу О`Кейси, напоминавшую больше барак для рабочих, чем дом. Голубые Сосны были почти рядом. Здесь Ричард знал уже каждую кочку, каждый изгиб дороги, каждый холмик поросший кустами ежевики и молодого сосняка, он узнавал даже рытвины на дорогах. Сейчас они выкатятся из сосновых сумерек и внизу, под горкой откроется некошеный луг, белые стены дома, красная крыша будет отблёскивать на солнце, а на крыльцо выбегут Мэриэнн и Томми.

Внезапно он понял что волнуется. В сердце громко стучало, а во рту стало сухо. Он не смог бы назвать причины своего волнения. Была ли виной ему предстоящая встреча с Мэриэнн, или на него так подействовали знакомые, изученные вдоль и поперёк родные пейзажи, а может, виновата была мысль о вечно неодобрительно поджатых губах матери Мэриэнн, которая вот уже совсем скоро окатит его своим холодом. Хорошее и плохое всё это было в этом воздухе пахнувшим хвоей, чуть-чуть палой листвой и сырой свежестью исходящей от Журчалки.

Кучер с опаской переехал через старый мост, брошенный между крутыми берегами ручья, и хлестнул лошадей. Коляска ускорила бег.

- Скучал по этому? - Услышал Ричард голос Джеймса Карлова. Как и всегда, тот словно бы прочёл его мысли. Ричард замешкался с ответом:

- До этого, казалось, что нет.

Джеймс Карлов усмехнулся:

- Я сорок лет вижу во сне снега Архангельска. А, ты будешь слышать запах персиковых деревьев. Такие вещи навсегда. Ну, что, - помолчав, добавил он, - главные лиходеи и безбожники возвращаются домой! - в притворном оживлении он потёр руки. - Дорогая миссис КарлоУ, - он сделал ударение на у, - должно быть все глаза проглядела в ожидании.

Ричард кисло улыбнулся, и в этот момент, они, вырвавшись из сумрака лесной дороги, набрали ещё больший ход вниз с пригорка, в ослепляющее вечернее солнце заливавшее луг перед домом. Они так разогнались, что промчались вдоль всей правой стороны поляны за считанные секунды, Ричард едва успел махнуть старику Джону, своего рода привратнику Голубых Сосен, приветственно размахивающему трухлявой соломенной шляпой

Кучер лихо остановил лошадей у парадного крыльца. Сзади и спереди слышались крики сбегающихся отовсюду негров. Ричард выпрыгнул из коляски в поднятую колёсами дорожную пыль, и, открыв дверцу, опустил ступеньку со стороны мистера Джеймса. Хлопнули двустворчатые застекленные двери дома.

Мистер Джеймс, не спеша взял трость, и с некоторым трудом, ноги затекли после пяти часов сидения, спустился на землю. Ричи обернулся к крыльцу, на нём у самых ступеней, прижав правую руку к сердцу, встречала их Мэдалин Карлоу. Не притворно волнуясь, она начала спускаться на встречу к идущему Джеймсу Карлову. За её спиной стояли вышедшие следом люди. Ричард недоумённо смотрел на фраки мужчин и роскошные вечерние туалеты женщин и не мог понять, кто это и что они здесь делают - его глаза ждали Мэриэнн и братьев Карлоу. Он оглянулся по сторонам, там и тут уже собрались кучки возбуждённо галдящих рабов. Чёрные блестящие лица радостно скалились в ожидании праздника. Чёрные знали, что работы сегодня уже не будет, и что хозяева выкатят им бочку яблочного сидра, а может и не одну, будет и угощение. Среди них Томми и Эндрю тоже не наблюдалось. И только теперь, отвлёкшись на негров, Ричи внезапно понял кто на крыльце: Это же Чарли Томпсон с отцом! Неудивительно, что он не узнал сразу - Чарли во фраке?! А рядом со стариком Томпсоном - Френк Томпсон. А полуголая дамочка, значит их сестра... Святые угодники! Это Мэриэнн!

Остолбенев, он глядел, как мистер Джеймс, поднявшийся на крыльцо, поцеловал руку Мэриэнн, и всё нарядное, взволнованное встречей общество, двинулось в дом.

- Чемоданы то сгружать? - услышал он недовольный голос кучера. Кивнув он расплатился и стал искать, кому бы поручить заняться лошадьми и самим кучером. Наконец, углядев в толпе чёрных молодого Пита, конюха, он жестом вызвал его и дал указания. Ещё двум чёрным велел разгрузить багаж и отнести чемоданы в дом. Закончив с неотложным и посторонившись пропуская коляску, он побрёл к крыльцу.

Он ничуть не рассчитывал, что миссис Карлоу встретит его чем то, чуть большим, чем безразличный кивок, но, похоже, она решила, что и этого будет слишком много. "И ведь, что удивительно, старая коряга, настолько хорошо воспитана, что никогда не повысит голос, даже на сильно провинившегося раба, с каждым из них она здоровается обязательно называя по имени: здравствуй Том, здравствуй Роза. Похоже, прекрасное ричмондское воспитание предусматривает всё, кроме ситуации, когда твой деверь берёт во Францию свободного черномазого ублюдка, вместо твоего сына. Да, и чёрт с ней".

Сколько себя Ричард помнил, они с миссис Карлоу находились всегда в состоянии непрерывных военных действий. Это не была война гремящая пушечной канонадой, это была война подпольных вылазок и засад. И надо признать Мэдалин Карлоу показывала в ней себя куда более искусным стратегом и прозорливым политиком. Ричарда же спасало только наличие в союзниках мистера Джеймса.

Но не ледяная встреча хозяйки занимала Ричарда. Мэриэнн! Сколько раз по дороге домой он представлял сбегающую с крыльца навстречу дяде девушку. Так было всегда, так должно было быть! За годы детства он привык к этой картине. Мистер Джеймс довольно часто уезжал, не так надолго, как в этот раз, самое большее, на пару-тройку месяцев, но они, дети скучали и всегда с нетерпением ждали его.

Для нетерпения было много причин, самая малая - это, конечно, подарки, дядя никогда не возвращался с пустыми руками. (Кстати, и, теперь, они привезли их великое множество, всем, включая домашних слуг.) Вторая причина: с мистером Джеймсом, хоть он и не мог уделять им много времени, и был весьма строг, всегда было интересно, ну а самая главная причина в том, что как только он уезжал, миссис Карлоу тут же, существенно, ограничивала их свободу. Занятия шли своим ходом, а то свободное от уроков время, которое при мистере Джеймсе принадлежало только им, миссис Карлоу отнимала у них чередой своих запретов. Под запретом оказывались любые прогулки дальше луга, прогулки на лугу тоже запрещались, если на улице было грязно. Нельзя носиться, нельзя шуметь, нельзя громко "гоготать", нельзя путаться под ногами, нельзя играть с детьми с плантации и так далее. По её мнению идеальным времяпровождением считались тихие игры на крыльце, если стоит хорошая, тёплая погода или же ещё более тихие в гостиной, если на улице дождь. Подобные разрешённые развлечения могли удовлетворить лишь темперамент Томми, трое остальных маялись. Ричард с Мэриэнн, в дождливую погоду спасались от тоски, тем, что забравшись на чердак, раз за разом разыгрывали сюжеты любимых рыцарских романов, Эндрю же, совсем не находил себе дела, слонялся по дому и всем мешал. Иногда он не выдерживал и совершал "побег" плюнув на последствия и понадеявшись, что наказание будет не слишком суровым. Ему, и в самом деле, его мать прощала больше, чем остальным и он знал это. Собственно, ни от кого в доме не было секретом, что Мэдалин Карлоу, предпочитает первенца другим своим двум детям. Мэри-Энн, Томми, и в особенности, Ричард, в отличие от бесшабашного Эндрю, предпочитали не рисковать, зная, что ровная и в сравнении с соседними плантаторшами - добрая с рабами миссис Карлоу, с ними, с детьми, может быть весьма строгой. Не менее строгой, чем мистер Джеймс. За нарушение какого-либо из своих запретов она могла и высечь, что бывало, правда, не часто (не часто для всех, кроме Ричарда, для которого она видела в розгах единственное действенное наказание, и как ему казалось, старалась не упустить ни единой такой возможности), а могла и посадить под арест в чулан под лестницей. В этом чулане хранилось старое хозяйское тряпье, которое хоть и было уже никому не нужно, но и отдать на плантацию было жалко. Трудно забыть часы темноты, тряпичную пыль забивающую нос и унижение, когда естественная нужда заставляет стучаться в дверь и кричать, в надежде, что кто-нибудь, проходя мимо, всё же ненадолго выпустит. Поэтому, они дети, сидели более-менее тихо и ждали возвращения мистера Карлова. За то уж когда за окном раздавался долгожданный перестук копыт, ни какая сила не смогла бы удержать их на месте. Не важно, чем они занимались в этот момент, даже если сидели за ужином, бросая всё, сталкиваясь в дверях, они мчались встречать мистера Джеймса. И, здесь, как раз было не важно, кто услышал его приближение первым и кто успел подбежать к нему первым, вперёд пропускалась, или сама протискивалась Мэриэнн. Никто не смел опередить её и сунуться в объятия дяди раньше. Всем известно - Мэриэнн любимица. Следующим Эндрю пропускал вперёд себя малыша Томми, а затем, как старший, чинно здоровался за руку сам. Всё, что имел право позволить себе здоровающийся последним сам Ричард, было: "Здравствуйте, мистер Джеймс". Эта очерёдность и сама традиция - мчаться встречать Джеймса Карлова, не менялась годами. Даже, когда они выросли настолько, что кубарем выкатываться на крыльцо стало просто глупо, они и то, заслышав его экипаж быстрыми шагами спешили отовсюду навстречу, и Мэриэнн, уже начавшая носить длинные платья, всё также сбегала с крыльца что бы обнять его.

Девушка же, которую Ричард видел только что, совсем не была похожа на его Мэриэнн. Его Мэриэнн, не могла не подойти и не поздороваться с ним.

"Да, что тут, чёрт возьми, происходит!?" - под нос себе, прошептал он по-французски, и в то же мгновение, пушечным ядром в него влетел Томми. Им обоим едва удалось удержать равновесие и остаться на ногах. Томми задыхался от бега, при этом смеялся и пытался говорить:

- Ну, как?!

Смотреть в это радостное, круглое, румяное лицо и не улыбнуться было невозможно.

- Лучше не бывает, чуть замертво не свалил! - Ричард обхватил рукой шею Томми и прижал к себе, - Где ты был, то?

- Я, говорю, Париж, как?! - хохотал Томми вырываясь.

- Ах, это ты про Париж - « ну, как?" Вот так просто - «ну как?" - Ричи заразился смехом Томми. Теперь они смеялись вместе. - Что здесь Томпсоны то делают?

- Да мама Мэри-Энн хочет выдать за Чарли. - Томми прыснул по новой. Увидев на лице Ричарда недоверие, он закивал: - Да я не шучу, правда!

Они снова, вместе, только что, не покатились от хохота.

- Откуда тебе было знать нашу шутку месяца! Но, всё всерьёз! - на глазах Томми от смеха выступили слёзы. - Идём! - он потащил Ричи за рукав в дом.

- Да подожди, ты!

- Я так рад, что ты здесь!

Ричард ощутил, что растроган, так приятно было услышать подобное. Помолчав, он спросил:

- Эндрю в Джорджии?

-Эндрю! - выдохнул Томми, - Ты не знаешь! - зашептал он, и опять вцепившись в рукав сюртука Ричи, потянул его, теперь в другую сторону от дверей.

Честно говоря, увидав расширенные глаза младшего Карлоу, Ричард встревожился. Зная нрав Эндрю, основания для этого были.

- Он университет бросил, - прошептал Томми и замер в ожидании эффекта от своих слов.

На Ричарда от неожиданности напало косноязычие:

- Ты, чего как сказал?

- Только я тебе ничего не говорил! Ты ничего не знаешь! Хорошо?

- Он с ума сошёл!? Он там, что, натворил что-то? - Ричи даже забыл, что лучше говорить шёпотом.

- Нет, ничего, - склоняясь к самому его уху, еле слышно заговорил Томми, - он сказал, ему это не интересно, он предпочитает заниматься хозяйством, а не протирать без толку штаны в Джорджии.

Это была, безусловно, новость. Уже вторая. Похоже, было, что и в Голубых Соснах жизнь на месте не стояла. Ричард попытался представить, как отнесётся к последней новости мистер Джеймс, но не смог. Ясно было только одно: впереди у Эндрю Карлоу - пух, перья и адское пекло.

- А, миссис Карлоу?

-А, маме то что? Она не прочь, что бы он под боком был. Сам знаешь.

Ричард знал, но он так же знал, что в Соснах всё решает мистер Джеймс, и как бы ни хотела Мэдалин, что бы сын оставался при ней, это от неё ничуть не зависит. Поступок Эндрю, в глазах Ричарда, был вопиющей неблагодарностью по отношению к Джеймсу Карлову, сильнее задеть того было трудно. Да и, в общем, поступок Эндрю, не укладывался в голове. Бросить университет!

- Где он сам то? Там?- Посмотрел Ричард на окна гостиной.

Томми опасливо кивнул. Теперь он не смеялся. Видимо, встретив Ричарда, он ненадолго забыл о грядущих неприятностях старшего брата. Сейчас же, он выглядел скорее испуганным, а ни как не радостным, как минуту назад. Было заметно, что Томми боязно идти в дом.

Ричарду всегда казалось странным отношение Томми к мистеру Джеймсу. Страх перед 000000000000дядей у него плотно переплетался с горячей любовью к нему же. Тем более это было странно тем, что каких либо рациональных оснований бояться дяди у Томми не было. Джеймс Карлов был со своим младшим племянником куда мягче, чем с Ричардом и Эндрю, даже мягче чем с любимицей Мэриэнн. Он почти никогда не наказывал Томми, не повышал на него голоса, но Томми отчего-то трепетал перед дядей.

- Скажу откровенно, у меня тоже мало желания присутствовать там сейчас. Переночуем на крыльце? - он подмигнул Томми и открыл двери в дом.

Уже начало смеркаться и в просторном холле было темно. В конце его, в сумраке, виднелась лестница на второй и на мансардный, как они называли чердак, этажи. По обе стороны холла двустворчатые двери были настежь распахнуты: левая в зал, который задумывался в своё время как бальный, но ни разу при Ричарде не использовался по назначению, а правая, в гостиную. Зал как обычно пустовал, а вот в гостиной царило непривычное для старого дома оживление. Там уже вовсю горели свечи, слышался излишне громкий смех семейства Томпсонов и слышный за ним, льющийся колокольчиком голос Мэриэнн.

Ричард подался влево, что бы как можно незаметней заглянуть в гостиную. Увиденная картина поражала воображение: никогда на его памяти в гостиной не было столько света, горела даже люстра, которую зажигали лишь на рождество, да и то не всегда. И в этом потоке света, в центре комнаты, в кринолине занимающим весь проход, восседала полуоголённая Мэриэнн, вокруг которой вились молодые Томпсоны.

- С каких пор, она так одевается? - шёпотом спросил он у Томми. Тот, что-то буркнул. Ричард был, только из Парижа, а это означало что, он видел и кринолины шире, и талии тоньше и груди обнажённей, но... Но, не на "старушке" же Мэриэнн?

- Идём? - спросил Томми, показав на двери гостиной.

Ричард отрицательно мотнул головой. Ему ничуть не хотелось идти туда после встречи, которую ему уготовили миссис Карлоу и Мэриэнн, и уж тем более, пока там находились братья Томпсоны, да ещё вместе с папашей, известным своей грубоватой непосредственностью, или если быть честнее - полным отсутствием такта. Он прямо таки слышал как при его появлении Говард Томпсон, как всегда громогласно, воскликнет, что-нибудь наподобие: "Джеймс, вы уже научили своего черномазого почти всему чему только можно, даже к французам свозили, может, пора с грехом пополам, ему начать осваивать мотыгу?" Да, и с братьями Томпсон, Ричи никогда особо не ладил, в детстве они дрались, а позже воротили носы друг от друга. Поэтому Ричард отступил в тень и, обойдя квадрат света стороной, взял свой саквояж и направился к кухне:

- Пойду, поздороваюсь с Джеммой. Месьё Дюпри у себя?

-Да. Он совсем разболелся. Я к дяде. Можно будет потом к тебе придти?

Получив согласие Ричарда, Томми прошмыгнул в гостиную, а сам Ричард, пройдя по узкому, тёмному коридору, открыл дверь и вошёл в кухню.

Похоже, всё сегодня в доме было не так, как он привык видеть раньше. На его памяти ещё не было такого, что бы Джемма позволила устроить на своей кухне такое столпотворение, ну может кроме случая с Мэриэнн, когда её усадили на кухонный стол с ногой проткнутой острой щепой, тогда сбежались все, кто был поблизости.

Сегодня же, кроме самой Джеммы и Розы на кухне торчала Лили любезничающая с Питом, их конюхом. Сновали две негритянки с плантации, взятые Джеммой себе в помощь. На полу, рядом с корытом, где в мыльной воде отмокал хозяйский фарфор, устроились три девчонки. А, между ними всеми, проявляя чудеса баланса, шёл старый Том, удерживающий на подносе с десяток бутылок вина.

Все их состоятельные соседи плантаторы держали в доме множество слуг на все возможные и невозможные случаи, но в Соснах это было не принято. Несмотря на большой дом и семью из пяти человек, 00000прибавить управляющего мистера Ральстона, месьё Дюпри, самого Ричарда и одного из временных учителей, постоянно приезжавших в Сосны, за стол садилось не менеее0000 девять человек, на всех которых, готовила одна Джемма. На стол накрывали Роза, горничная миссис Карлоу и пятидесятилетний Сэм, единственный из слуг мужского пола в доме, выполняющий обязанности камердинера мистера Джеймса, мажордома, швейцара и если нужно кучера, а также закупщика провизии в Сэмвилле и компаньона на охоте, если такое желание возникало у мистера Джеймса. Казалось бы, несчастные негры должны были бы сбиваться с ног в попытках выполнить возложенные на них обязанности, но это было не так. В Соснах жизнь текла тихо, размеренно и гладко, по установленному порядку. Все прибирались в своих комнатах сами, и лишь раз в неделю, Роза звала в дом женщин с плантации, которые мыли полы на всех трёх этажах. У всех были свои обязанности, даже у детей, например, Эндрю и Ричард отвечали за то, что бы в доме и на кухне, всегда были дрова, и это было порядком утомительно. Легче было Мэриэнн, которая отвечала за порядок в библиотеке или немного помогала Джемме, заодно учась у той кулинарному искусству. Им, мальчишкам трудно было ей не позавидовать, в то время как они махали топорами или за провинность работали на огороде, она проводила время в двух лучших местах на земле - кухне и библиотеке.

Мистер Джеймс считал очень важным, что бы племянники и Ричард научились заботиться о себе сами, без помощи прислуги. Умели сами следить за своим платьем, за порядком в своих комнатах, и за своими лошадьми.

Некоторое время Ричард наблюдал за суетой на кухне оставаясь незамеченным, пока Роза соорудившая поднос с закусками, не обернулась:

- О, Ричи! Малыш! - бросилась она к нему с объятиями, но быстро отпустив, схватила поднос и заспешила в столовую. За ней заспешил и Сэм с напитками, проходя мимо, важно кивнул: "Здравствуй, Ричард". Ричард пошёл в обход вокруг громадины стола, заваленного остатками состоявшегося пиршества, к Джемме. Та, ожесточённо толкла что-то в ступке, делая вид, что не заметила его появления. Это было так похоже на Джемму, что Ричард невольно заулыбался. Для Джеммы проявить свои истинные чувства, было так же мучительно, как для иных сдержать их.

- Долго будешь ещё миловаться! - неожиданно рявкнула Джемма в сторону Лили, с такой интонацией, что та почла за лучшее поскорей покинуть кухню, так же как и Пит, выскользнув через дверь, ведущую на улицу, - Не как решил всё-таки зайти? - буркнула она себе под нос, продолжая молотить пестиком.

Не обращая внимания на сердитый вид Джеммы, Ричард припечатал к её толстой, чёрной щеке, крепкий поцелуй. Не ожидавшая этого, она на мгновение перестала стучать в ступку, а потом принялась опять с новой силой. Она так и продолжала бы, если бы Ричи не забрал у неё сначала пестик, а затем и медную ступку. Заглянув внутрь он увидел какую-то спрессованную массу, догадавшись лишь по запаху, что это были орехи. Должно быть Джемма, до его появления, планировала приготовить десерт с ореховой крошкой.

- Масло отжимаешь? - с невинным видом спросил он.

- А тебе лишь бы потешаться над старой Джеммой! Ну, конечно, "мы же из Парижу"! - она поспешила отвернуться, но Ричард успел заметить на её глазах слёзы. Он обнял было её за массивные плечи, хоть и знал заранее, что та не умеет принимать подобные "нежности", и будет только хуже. Так и вышло, всхлипнув, она отпрянула:

- Есть хочешь? - выдавила она жалким голосом и, схватив тарелку, принялась накладывать ему всё подряд из остатков обеда.

"Ну, от чего же ей так сложно просто порадоваться? И как я всё это съем?" - размышлял Ричард, наблюдая, как на тарелке растёт гора еды: картофель, запечённый в сливках с сыром, салат из птицы и салат из рыбы, ломти копчёной грудинки и колбасы, и поверх всего не поместившийся на тарелку кусок пирога с грибами и мясом.

Сколько Ричард помнил Джемму всегда так и было: случилось что-нибудь - поешь, подрался и побили - поешь, ей грустно - поешь, она рада, тем более - поешь. Накормить, для Джеммы - проявить свои чувства, любовь, сочувствие, жалость. Сделать это словами она никогда не умела.

После смерти матери, Ричард прожил у Джеммы, в её каморке при кухне, около четырёх лет. Взять его себе, была исключительно её собственная идея и она воплотила её вопреки Мэдалин Карлоу, считавшей, что её повариха будет слишком отвлекаться на ребёнка. Должно быть, так оно и было, если хоть половина из того что рассказывают Роза и Том о его проделках, которые он не помнит - правда.

Джемма старалась заботиться о нём как могла, но между нею и Ричардом, так и не получилось близости. Она готова была не спать ночами, штопая, перелицовывая для него одежду, она обстирывала его, купала, готовила ему его любимую еду, но если бы Ричард задался целью пересчитать ласковые слова, обращённые к нему, хватило бы пальцев на руках. Джемма была скупа, как на слова, так и на проявление нежности. Она не умела обнять, приласкать, пожалеть. Если Ричард ушибался, она говорила: не будешь лезть куда не нужно, если приходил в слезах, после издевательств Эндрю Карлоу: так тебе и надо, не будешь шастать в дом. Она не умела проявить свою любовь, но она души не чаяла в Ричарде, он это понял позже, с возрастом, как и то, что она не смирилась и не простила Джеймсу Карлову, то, что тот отнял его у неё.

На половине тарелки, Ричард, не смотря на то, что не ел весь день, сдался. Джемма достала заранее припасённый для встречи кувшин с яблочным сидром, плеснула в кружки и они чокнулись "за приезд". Её волнение улеглось, и Ричард попытался было порасспросить негритянку о домашних делах, получая в ответ на вопросы лишь взмахи рук и звуки, то неопределённые, то осуждающе-негодующие. Такие, например, как громкое "Ха!" на его вопрос о том, что это за история с замужеством Мэриэнн? Или как шумный продолжительный вздох, когда он коснулся болезни их старого учителя. И лишь новый управляющий, которого, вопреки воле хозяина наняла миссис Карлоу, удостоился короткой реплики - "Чёрт с горы!" зло шепнула Джемма, бросив предварительно опасливый взгляд на двери.

Под недоверчивым чёрным взглядом Ричард начал было рассказывать о своих европейских приключениях, но быстро понял, что Джемму мало интересуют подробности столь далёкой от неё жизни, да и сомнений вызывают не мало. На втором её "Ой, да не бреши", он оставил эти попытки, а Джемма, спохватившись, начала спешно заниматься своими кухонными делами. Тогда попрощавшись, Ричард отправился наверх к Огюсту Дюпри, так и не решившись сказать Джемме, что весной уедет навсегда.

6

Взлетев, перепрыгивая через ступеньку по лестнице, Эндрю Карлоу ворвался в свою спальню и, захлопнув за собой дверь, привалился, задыхаясь к ней спиной, а душил его рвущийся наружу неудержимый смех. В темноте комнаты перед ним ещё отчётливей встало вытянувшееся лицо дядюшки с выпученными от неожиданности, как у карася глазами. Прохохотавшись, Эндрю не оборачиваясь, повернул за собой дверной ключ и в темноте скользнул к комоду. Пошарив в ящике с бельём он выудил оттуда бутылку виски и отхлебнул из горлышка. Хоть и маленькую победу, но отпраздновать стоило. Сделав ещё один глоток побольше предыдущего, он сунул бутылку обратно на место и сел на свою постель, приветствуя приятное тепло разбегающиеся внутри.

- Старая мразь, - смакуя, отпустил он вслух ругательство в адрес дяди, - Ну, и что ты мне сделаешь?! - он рассмеялся в темноте, - Велишь высечь? Ах, какой негодный мальчишка Эндрю!

"Малыш Томми трясся как желе ожидая дядюшку: Ну как ты ему скажешь то, что бросил университет? Да вот так! Прямо в лоб! И это того стоило! "Эндрюс, почему ты здесь? Почему не в Джорджии?" "Потому что решил, что не стану учиться" Да, ведь, при его этих словах Карлов в прямом смысле дара речи лишился. Он даже не смог возмутиться, просто таращился как рыбина. Да, и после, в кабинете, не лучше: Но почему? С чего это решение? Что заставило тебя бросить учёбу?" Да, ты! Ты сам! Только ты и заставил! Нет, этого Эндрю всё-таки не выкрикнул ему. Да, и выкрикни, едва ли тот понял бы. С его-то раздутым самомнением! Нет, у Карлова виноваты все кроме него самого, он непогрешим, он сама истина.

На самом деле, Эндрю вовсе не был уверен, в том, что не вернётся в университет. В тот день, когда он вдруг собрал свои вещи и просто вышел из университетского городка, он просто желал какой-то для себя передышки, желал оказаться в месте, где смог бы побыть наедине с самим собой. Его тянуло в Сосны. Только туда. Не потому что он скучал по матери, сестре и брату, хотя он, конечно, скучал, и скучал сильно. Ещё бы не нет, ведь они были единственными, кто знали кто он и что он. Понимать - нет, никогда не понимали, но зато знали, что это такое взрослеть под железной пятой дядюшки. Нет, он бежал не к ним, он, вообще, не бежал. Да, ему было немного сложно, после того замкнутого образа жизни, что вели они в Соснах, влиться в неугомонный, ни затихающий ни днём ни ночью, часто навязчивый, студенческий шквал веселья и общения, но он приспособился. Да и глупые университетские правила, против которых восставали другие, его мало беспокоили. Его то?! Да после безумных правил родного дядюшки?! Нет, университет был, вообще, ни причём. Он, конечно, ощущал себя другим, чужим и далёким от всех этих юнцов, но, что с того? Кроме него этого никто не замечал и ладно.

Когда же начало в нём шириться, заполняя его, то чувство, название которому он так долго не находил? Ему казалось, что месяца через три, после его приезда в Джорджию. Но, конечно - нет. Шло оно из самого его детства. Но, мог ли правильно понять ребёнок растущий в нем протест? Протест, который вынуждал его кидаться с кулаками на ни в чём, большей частью, неповинных людей? Здесь в Джорджии всё начало повторяться снова. Чем дальше, тем больше. Гневное неприятие совершеннейших пустяков, желание вцепиться в чужое слово, а то, и хуже - в глотку. Его приятели приходили от этих вспышек в восторг, считая его сорвиголовой и храбрецом. С ним желали дружить или хотя бы приятельствовать. Дуралеи. А он всё искал и не мог найти выхода для переполняющей его внутренней ярости. Ярости против чего? Против кого?

Он не думал найти ответ в Соснах. Он просто хотел дать душе отдых. Уйти с братом на пару-тройку дней на болота и поваляться на земле в их старом шалаше.

Мог ли он ждать, что там, в поезде, безразлично глядя через стекло на убегающие назад пейзажи, он вдруг легко поймёт то, что казалось ему таким необъяснимым. Там, сидя у окна, он вдруг осознал, что счастлив. Не потому, что сбежал из Джорджии, и не потому, что возвращался домой, о, он мог и готов был двинуть в любую точку земного шара, а просто потому, что, наконец, то, делал то, что желал сам. Он сам, а не треклятый дядюшка.

Это было сродни откровению, понять, что больше он никогда и никому не позволит управлять своей судьбой, вынуждать его действовать против собственного желания и навязывать ему чуждые его душе взгляды. Всё свое детство он провёл зло барахтаясь в паутине сплетённый для него Джеймсом Карловым, но больше этому не бывать. С этой минуты он будет жить лишь по своим правилам. Джеймс Карлов или примет это, или он объявляет ему войну.

- А старик то, сдал, - с некоторым удивлением констатировал он, покачав головой. Ему всё ещё с трудом верилось, что Джеймс Карлов не обрушился на него потоками всем в Соснах известного гневного словоизвержения. "С силами, наверное, решил собраться", - подумалось ему, - "Ладно, поглядим", - сквозь зубы шепнул он. Найдя в гардеробе на ощупь охотничью куртку, он переоделся. На эту ночь у него было ещё немало планов, и каждый из них, он был уверен, вполне мог бы довести дядюшку до белого каления, разумеется, проведай тот о них.

Мэдалин Карлоу

Мэдалин без сил сидела на стуле посреди своей спальни. В левом виске мучительно кололо. Боль началась, когда Говард Томпсон заговорил о том, что Эндрю бросил университет и с того момента уже не отпускала. Мэдалин ждала и страшилась того часа, когда Джеймс об этом узнает, но надеялась, что всё же это произойдёт не так. Было бы в стократ лучше, если бы сын сам успел рассказать ему обо всём. А так... Нужно было послушать Мэри-Энн, и под каким-нибудь предлогом отложить визит Томпсонов. То, как принял деверь это известие напугало её. Она не могла объяснить себе, что именно так обеспокоило её в этом, но тягостная тревога не отпускала. Если бы Джеймс рассердился, это было бы естественно и понятно, он, очень много, слишком много, всегда придавал значения образованию. В его уме сложилась ясная картина будущего Эндрю, и университет должен был быть одной из главных вех. Но, Джеймс Карлов не рассердился, или скрыл это настолько хорошо, что она не смогла разглядеть, и, то и другое было странно, и скорее всего - плохо. Её не покидало предчувствие, что ей сполна придётся хлебнуть горечи из-за этого проклятущего университета и за Томпсонов в том числе. Что ж, ей не привыкать. Боялась она только за сына. Из головы не выходило выражение лица деверя в тот момент, словно он ждал чего-то подобного, и теперь, дождавшись, принял какое-то решение.

Мэдалин обхватила руками голову, лоб горел. "Да, что я, в самом деле! Не лишит же он его из-за этой ерунды наследства! Попортит кровь как обычно и успокоится". Ей хотелось лечь в постель, но не было сил позвать Розу, что бы та помогла раздеться. Вместо этого, она с трудом поднялась и подошла к окну. Распахнула. Легла грудью на подоконник. В лицо приятно пахнул осенний холодный воздух. Стало немного легче. "А доченька то, какова!" - со злостью вернулась мыслями она ко второй сегодняшней неприятности. "Дождалась момента! Ни раньше, ни позже! Выжидала, пока любимый дядя приедет, что бы мать дурой выставить. Страшно подумать, что теперь Томпсоны думают. Хоть бы бедняжку Фанни пожалела". Ей вспомнилось возбуждённое лицо дочери, её блестящие глаза, излишне громкий голос: Дядя познакомься, это Сьюлин Томпсон, кузина вот этого злодея, Чарльза Томпсона, который категорически отказывается на мне жениться, должно быть, благородно жертвуя нашим с ним будущим в пользу будущего Эндрю и Фанни". Насмешка в глазах Джеймса Карлова. Дочка, дочка... Мэдалин тяжело вздохнула. Она понимала, что это глупо, но её неотвязно преследовала мысль, что Мэри-Энн отказала Чарльзу лишь бы угодить Джеймсу Карлову. Нет, конечно, нет, её дочь для этого слишком высокого мнения о своей персоне, хотя... Ведь, вряд ли она способна отдавать себе отчёт в том, насколько сильно зависит от дяди. Вполне возможно, что она подсознательно старается жить так, что бы заслужить его одобрение. " Сколько разговоров о свободе волеизъявления, о личностной свободе!" - с горечью подумалось Мэдалин. "Хороша свобода, которую ты дал им! Свобода думать только твоими мыслями и делать, только угодное тебе!"

Она с тоской посмотрела вглубь поляны, в темноту. С другой стороны дома, от хижин, негромко, доносились барабаны и пение. Звуки неприятно ложились на растревоженную душу. На мгновение ей показалось, что она слышит удаляющийся конский топот. Она с тревогой прислушалась. "Да нет, показалось. Нет, конечно, это не Эндрю. Да и куда ему ехать среди ночи?" Она закрыла окно и поплотней закуталась в шаль, комната успела остыть. " Надо послать Розу к Паркеру, пусть тот разгонит всех по хижинам, уже за полночь".

Выглянув за дверь, она позвала Розу, велела помочь с платьем, затем отправила её к управляющему. Забравшись в постель, прочла про себя свою обычную вечернюю молитву, но сон, не смотря на усталость, не шёл. Даже с закрытым окном сюда доносились звуки барабанов. "Что ж, хоть у кого-то есть повод повеселиться". Перед глазами у неё встало чёрное как уголь, счастливое лицо Сэма, слуги Джеймса, "Миссис, миссис, наш хозяин приехал!". "Да уж, Сэм, - с тоской подумала она, - наш с тобой хозяин приехал".

На неё волной накатила безысходность, она лежала в полной темноте, с открытыми глазами, не в силах бороться с мыслями, которые в обычное время всегда старалась гнать прочь.

Господь свидетель, я пыталась бороться. Питер, - воззвала она к покойному мужу, - как же ты мог оставить нас! Как мне жить дальше то, Питер? Как жить завтра, послезавтра?! Я не в силах всё это выносить! Я устала. Господи, дай мне сил, ради моих детей, Господи! Я завидую своим рабам пляшущим под барабан. Как же я могла позволить ему сделать из меня, то, что есть?! Ведь я помню, я была сильной, я была свободной!

Ей вспомнилось какими глазами сегодня смотрели Томми и Мэри-Энн на Джеймса Карлова - любовь, восхищение. А Говард Томпсон? Он же просто напросто тушуется перед хозяином Голубых Сосен. Ещё бы, Джеймс умеет себя поставить, да так, что все вокруг начинают чувствовать себя ничтожествами. Она и сама, непозволительно долго, пребывала в заблуждении на его счёт. Теперь поздно. Она сама позволила всё у неё отобрать: сначала самостоятельность, потом детей, затем самоуважение.

Она со стоном перевернулась на другой бок: Неужели ли ни кто не видит, кто он на самом деле?! Почему эта правда открыта только ей? Её дети думают, что дядя их любит. Да разве он знает, что такое любовь?! Разве он на неё способен!? Какое заблуждение! В своей жизни она не встречала более бездушного человека. Для него все они, обитатели Сосен, живые фигурки в которые он играет и за которыми с любопытством наблюдает. Они могут ходить влево, вправо, вперёд и даже думать при этом, что это их самостоятельные ходы... На свой счёт она уже не заблуждалась. Да и ходов он ей уже не оставил.

Помимо воли перед ней проходили одно за другим унижения и изысканные издевательства, что она претерпела за эти десять лет. То, в каком невыгодном свете выставлял он её перед детьми. Её детьми! Её! Не его! И то, сколько раз давал понять им, что её мнение здесь ничего не значит. Вспомнилось и, то самое, воскресенье, когда она спустилась вниз, одевшись для поездки в церковь, и увидала ещё не собранных Мэри-Энн и Эндрю. "Мама, мы не поедем. Не хотим. Это глупо. Не обязательно. Бог везде. Зачем учувствовать в чужом спектакле? Не надо нам навязывать свои правила". Она закричала на них, а они, переглянувшись с видом: "ты тоже это видишь?" убежали на улицу. Она поехала тогда одна с Томми. А после снова одна. И после... Она просила Господа о помощи, просила наставить её. Люди в церкви начали спрашивать, почему она всё время без старших детей. Что ей было отвечать? В очередное воскресенье она осталась дома. Он отобрал у её детей Бога, а её лишил утешения.

А этот цветной мальчишка, которого он поселил в доме? О, ему не было ни какого дела до него. Семь лет он мало интересовался ублюдком, пока не понял, что его присутствие в доме ей неприятно. Тогда у неё ещё были какие-то силы, она сопротивлялась. Он сделал это ей назло. Поселил в доме. Хотел поднять его до уровня её детей. Вот, смотрите миссис Карлоу, я могу делать, что хочу, даже посадить детей брата за один стол с ... Она печально вздохнула. Мальчик был ни в чём не виноват. Просто ещё одна пешка в игре Джеймса. Красная тряпка, которой он махал перед её лицом. Раньше она надеялась, что это ему скоро надоест, что он наиграется и отправит мальчишку обратно на кухню. Потом надеялась, что он возьмётся за ум и отдаст того куда-нибудь, где тот смог бы освоить какое-нибудь нужное ремесло. Теперь же, она совершенно перестала понимать в каком качестве, этот уже взрослый парень присутствует в их доме.

"Мэдалин, я собираюсь весной в Европу, где-нибудь на полгода - год, думаю взять с собой кого-нибудь из мальчиков. Вы не против?" Мэдалин истерически хохотнула в темноту спальни, вспомнив радость, которую испытала при его словах. Ведь он же любил Питера, как он мог поступить так с его сыновьями?! А, её мальчики?! Ни слова упрёка! Словно всё так и должно быть. Хотя нет, не правда. Эндрю ничего не говорит, но она знает своего сына, она видит, что он оскорблён. Может не за себя, но за брата - наверняка. И то, что он решил бросить университет, это же не просто так, это попытка противостоять дяде, его самодурству. "Храни тебя Господь, сынок, - прошептала она, - ты решился на нелёгкое дело".

-

7

Ричарда разбудило солнце. Открыв глаза и увидав, что солнечный квадрат добрался до его постели, он понял, что уже около девяти и что возможно он проспал завтрак.

Вчера вечером, после того, как он с полчаса посидел у постели месьё Дюпри, всеми силами стараясь скрыть потрясение от того, как за два года изменился старый учитель, он пожелал ему покойной ночи и ретировался, не в силах больше видеть и слышать, во что превратила болезнь острый, светлый ум. Не успел он подняться к себе и распаковать самое необходимое, как прибежал малыш Томми. Младший Карлоу уселся на его постели и просидел половину ночи, задавая вопросы о путешествии. Между делом Томми поделился с ним своим впечатлением о закончившемся внизу приёме: "Заключительный акт был смят. Пошёл комом. У мамА мигрень. Дядя смотрит на Эндрю волком, а Томпсоны поспешно бежали". Томми ушёл лишь после того, как понял, что Ричард более не в силах ворочать языком и держать глаза открытыми.

Не вставая с постели, Ричард дотянулся до стула, куда положил прошлой ночью часы. Глянув на время, он испытал облегчение и разочарование одновременно. Он не проспал завтрак, у него оставалось ещё двадцать минут.

В Соснах не опаздывали к столу. Опоздать значило вообще не входить в столовую или войти и тут же быть изгнанным оттуда и отправиться есть на кухню. Последнее и предпочёл бы Ричард, ему куда как приятней было бы позавтракать рядом с хлопочущей у плиты Джеммой, чем сидеть в столовой под ледяным взглядом миссис Карлоу, видеть Мэриэнн не пожелавшую подойти к нему, да и Эндрю в придачу, который не смог выбрать минутки, что бы забежать к нему наверх и просто сказать "привет". Если бы он проспал, его совесть была бы чиста, он сидел бы на кухне и болтал с Джеммой, а теперь ему предстоял, скорее всего, унылый завтрак, учитывая вчерашние события. Но и не пойти он не мог, зная, как отнесётся к его отсутствию мистер Джеймс, лгать же Джеймсу Карлову Ричард не умел и не хотел.

Вздохнув, нехотя, он сел в постели и оглядел свою комнату. Вчера, когда он зашёл сюда, он удивился, какой маленькой она ему показалась. Словно в его отсутствие комнатка сжалась в размерах, потолок опустился, стены придвинулись друг к дружке, даже его письменный стол, раньше такой крупный, занимавший почти всю стену у окна, словно присел и скукожился. Сейчас, при свете дня, это впечатление почти ушло. Он, конечно, понимал, чем оно было вызвано, а если нет, то понял бы сейчас, когда встав с постели, сильно приложился макушкой о косой потолок - раньше он не доставал до него в этом месте пару-тройку дюймов. Усмехнувшись, он с некоторой долей удовлетворения, потёр ушибленное место и принялся за туалет, попутно удивляясь тому, что всё оставленное в этой комнате, казалось бы, столетия назад, в другой жизни, находилось ровно на тех местах, где и должно: вот на краю полки забытый блокнот для записей, которого он хватился на корабле; а вот гребень, подпихнутый за зеркало и который рука нашла сама собой, там, где он и оставил его два года назад.

Всё в этой комнате было совершенно как прежде и так, как это нравилось ему самому. Безделушки на полке расставленные им по своему вкусу, книги, его собственные, подаренные ему мистером Джеймсом, Мэриэнн и братьями Карлоу, их накопилось на целую полку. Гравюра, приколотая булавками к обоям и пожелтевшая от солнца, с изображением клипера взбирающегося на высокую волну под всеми парусами. Теперь бросив взгляд на картинку, Ричарду подумалось, что художник похоже не бывал в море, или же решил изобразить последнюю минуту перед гибелью корабля. В шторм то и под всеми парусами!

Он любил свою комнату. Вернее эту комнату. Своего у него здесь ничего не было, кроме тех же книг и дневников с письмами, которыми был набит стол. Их шуточная переписка с Мэриэнн, рисунки Томми - его портреты домашних, напоминающие больше карикатуры, множество тетрадей с лекциями, что читали им приезжие учителя, заданные сочинения, и конечно его собственные рассказы, почти все недописанные, стихи и дневники.

Что можно считать своим, а что лишь одолженным? Ружьё, под кроватью - безусловно, его, это подарок Джеймса Карлова. А, одежда на нём? А, его обожаемый Дрейк, конь, тоже подаренный мистером Джеймсом? Не на свой же счёт он кормится?

Какое же это должно быть счастье перестать жить в долг! Он не мог не думать о том времени, когда будет жить в Париже, зарабатывать свои деньги, пусть небольшие, и покупать, то, что считает нужным и, что станет только его. "Это не неблагодарность", - думал он, - "просто я уже перестал быть ребёнком. Я больше не хочу и не могу пользоваться чужой щедростью. Мистер Джеймс дал мне всё, о чём только можно мечтать, и я всегда буду помнить, чем обязан ему. Всей той будущей жизнью, я докажу, что он дал мне всё это не зря".

- И плевать, что думают по этому поводу, все остальные, - закончил он эту не новую для себя мысль вслух.

УТРО 7 Мэдалин Карлоу

В гостиной, в ожидании пока Роза и Лили накроют к завтраку, Мэдалин прислушивалась к звукам доносящимся из столовой и поглядывала незаметно на циферблат больших напольных часов в ожидании хозяина Сосен. Она считала необходимым проявлением вежливости занимать разговором управляющего, пока он находится с ними в гостиной, но это было нелегко. Прошедшие пятнадцать минут, она едва сдерживалась, что бы не зевнуть. Бред Паркер был скучнейшим собеседником. Общение с ним требовало известных усилий с её стороны, за которые, нужно заметить, он ничуть не испытывал благодарности. Он совершенно очевидно чувствовал себя в хозяйских комнатах некомфортно и скорее всего, предпочёл бы питаться у себя в домике, но Мэдалин после кончины Френка Ральстона вынудила его присутствовать на завтраках и ужинах в доме. Оставшись одна в доме с дочерью и четырнадцатилетним сыном, она чувствовала себя спокойней в присутствии взрослого белого мужчины. К тому же, Бред Паркер, в её представлении, как ни кто соответствовал образу защитника женщин и детей. Его грубоватая, мужественная внешность - обветренное лицо с не сходящим загаром, ледяные глаза, крепкая, подтянутая фигура, молчаливость и слегка презрительное отношение к слабому полу, всё это внушало уверенность, что он сможет в нужный момент, если такой вдруг наступит, позаботиться о безопасности её и её детей. Прямых причин для беспокойства не было, но Мэдалин знала слишком много страшных историй, которые происходили, то там, то сям, на таких же плантациях как их.

Паркера безусловно нельзя было назвать лёгким человеком. Первое время Мэдалин ошибочно принимала его за недалёкого, выдвинувшегося за счёт своей упорности бывшего надсмотрщика. Но, она быстро переменила своё мнение. Все распоряжения по хозяйству были умны и, кстати, записки и отчёты грамотны, редкие замечания с его стороны по поводу ведения ею дел - едки и саркастичны. Такого рода замечания не могли не задевать её, но она признавала их справедливость. Ей было трудно, да и некогда, проследить, как он ведёт себя с рабами на плантации, но то, что ей передавали Роза и Том вполне её устраивало. Ей не приходилось слышать о какой-либо особой жестокости со стороны Паркера, но она своими глазами видела с какой опаской негры глядят в сторону управляющего. И их можно было понять. Паркер мог напугать своим взглядом.

В один из первых ужинов, на который он пришёл по её настоянию, шалунья Мэри-Энн решила повеселить Томми, и к стыду Мэдалин, начала копировать выговор Паркера, уроженца Техаса. Она успела произнести несколько фраз, прежде чем заметила на себе тяжёлый, немигающий взгляд управляющего. Решив не отступать, что было бы не в её правилах, Мэри-Энн, состроив удивлённую гримаску, обратилась к нему: "Почему вы так на меня смотрите, мистер Паркер? ", он продолжал молчать и всё так же смотреть, Мэри-Энн не выдержала: "Вам не нравится, как я говорю? А я так старалась. Хотелось, что бы вы почувствовали себя словно дома". Под его взглядом бедняжка Мэри-Энн чувствовала себя с каждой секундой всё не уютней, она хотела снова, что-то сказать, но Бред Паркер предостерегающе поднял руку: « Благодарю вас мисс Карлоу за ваши старания, но больше так не делайте. Вы выглядите дурой. Извините за прямоту". Это был тот редкий случай, когда Мэри-Энн спасовала. Дело было не в словах, скажи, что-нибудь подобное, кто другой, она нашлась бы, что ответить, дело было в этом тяжёлом взгляде. Больше она не пыталась шутить с Бредом Паркером, собственно и говорить тоже.

- Мистер Паркер, окажите любезность, передайте мне, пожалуйста, шаль, она в кресле, - Паркер двинулся за шалью, и Мэдалин от души неслышно зевнула за его спиной, - Благодарю вас. Вы не находите, что в доме несколько сыро? - Паркер пожал плечами, и она продолжила, - Я думаю пора начинать протапливать дом. - Управляющий молчал. - У нас ведь заготовлены дрова на зиму?

- Да, мэм.

Мэдалин про себя тяжко вздохнула. Легче было общаться с прикроватной тумбой, да наверно и интересней. Она поглядела на сыновей. Эндрю уже несколько минут задумчиво смотрел в окно. Мэдалин не дано было знать какие мысли сейчас проходят в голове сына. Может он размышляет о вчерашнем разговоре наедине с дядей. О чём они говорили с Джеймсом? На её расспросы, сын только сказал ей, что бы она не беспокоилась, что дядя Джеймс всё понял как надо. Так ли это? Ей не верилось. Может, сын просто не хотел, что бы она переживала. А, может, он думает о девушке? Мэдалин предполагала такое вполне возможным. Но, кто же ей скажет точно? Оставалось просто наблюдать. Она перевела взгляд на Томми. Тот сидел с головой погрузившись в книгу, сутулясь и позабыв обо всём.

- Томми, - позвала она чуть слышно, украдкой бросив взгляд на дверь, откуда должен был появиться Джеймс Карлов, - Томми, выпрямись.

Тот, тут же послушно выпрямил спину.

В своё время Джеймс очень быстро отучил сутулиться Эндрю и Ричарда, но Мэдалин совершенно не хотелось, что бы он применял подобные приёмы к мягкому и ранимому Томми. "Эндрюс, - говорил Джеймс Карлов заметив, что старший племянник сидит расслаблено согнувшись, - ты, верно, не знаешь, но нет лучшего средства для красивой осанки, чем мотыга. Ступай, картофель ждёт своего героя!" Не было случая, что бы Джеймса подвело его воображение и он не смог бы найти подходящей тяжёлой работы для провинившихся Эндрю или Ричи. Он установил в доме множество нелепых правил, за нарушение которых мальчиков ждал огород, сад или конюшня, а Мэри-Энн - часы в одиночестве, за нелюбимым ею рукоделием. Самым ненавистным для Мэдалин и самым нарушаемым детьми правилом, было - правило действующее до отъезда Джеймса в Европу - говорить между собой дети должны были по понедельникам, средам и пятницам - по-французски, а по остальным дням, кроме воскресенья - по-русски. Воскресенье был единственный день, когда они могли общаться на родном языке. Это не касалось уроков - учителя почти всегда были французы, и с ними соответственно дети говорили на их языке. С ней самой, которая не понимала ни по-французски, ни по-русски, и со слугами, им разрешалось говорить на английском, но, конечно же, такого общения ей не хватало. Она чувствовала себя выкинутой из их жизней. Ей хотелось знать, о чём они рассказывают друг другу, над чем смеются. Много раз, в тайне, она бралась за французский, но то, чему её учили когда она была ребёнком, давно выветрилось из памяти. Новое давалось с большим трудом, и её знаний зачастую не хватало даже на то, что бы понять о чём речь, не говоря уж о том, что бы вступить в разговор. Когда же она отваживалась на подобное, ей достаточно было выражения лица Джеймса, который с серьёзным любопытством разглядывал её, или вида Мэри-Энн уткнувшийся в тарелку или пол, смотря по обстоятельствам. Это на месяцы отбивало желание пробовать говорить снова.

Дети легко щебетали на французском, им не было разницы говорить сегодня на нём, или на родном языке, и если они и нарушали заведённый Джеймсом порядок, заговорив друг с другом по-английски не в воскресенье - то это было, лишь, по рассеянности. Совсем другое дело был русский язык. Дни отведённые под него Мэдалин переживала как драму. Завтраки, обеды и ужины превращались в сущее мучение. Сама она не понимала и сотни слов, но это было и не к чему, что бы увидеть, что Эндрю и Томми, знают не намного больше. Каждый раз, когда за столом, Джеймс Карлов обращался к ним с каким-нибудь вопросом, сердце Мэдалин сжималось от жалости и беспокойства. Младшенький Томми так вздрагивал, когда дядя произносил его имя и так испугано смотрел, что ей было ясно, что даже если он и понял вопрос, то ответить не сможет. Она видела, что Джеймса раздражает этот испуганный взгляд, и он перебарывает себя, спокойно начиная объяснять, что именно он спросил. В такие минуты Мэдалин подмывало вскочить и закричать, что бы он прекратил мучить ребёнка, но она понимала, что сделает только хуже. В конце концов Джеймсу удавалось вытянуть из Томми желаемый ответ, и он отцеплялся от него без всяких последствий для последнего. Совсем иначе было с Эндрю. Эндрю почти никогда не следил за нитью разговора, который дядя вёл с его сестрой и Ричи, поэтому, когда дядя обращался вдруг к нему, ответить не мог. Эндрю словно встряхивался ото сна: Простите, что вы спросили? Зная заранее, как Джеймса Карлова раздражает эта одна и та же его фраза, он всё-таки её произносил. Разумеется, не на зло, а в надежде, что сможет дать ответ. Такое случалось редко. Чаще, после повторённого дядей, только что, не с угрозой вопроса, бедный глядел на Ричи, который сидел за столом напротив, безнадёжно надеясь, что тот ему что-нибудь подскажет. Но тот, разумеется, даже не пытался. Хитрый подлиза, ни за какие блага, не согласился бы вызвать подсказкой недовольство мистера Джеймса. Не дождавшись ответа от племянника, Джеймс отворачивался к Мэри-Энн и Ричи, и бросал в сторону Эндрю несколько, как она могла предположить, оскорбительных замечаний. Он ни как особенно его не наказывал за не знание языка, это было ни к чему, потому что три дня в неделю вынужденного молчания при нём, само по себе было уже наказанием для Эндрю, который любил поговорить. К тому же это не было нарушением ПРАВИЛ. Вот если бы Эндрю в "русский вторник" был пойман им или кем-нибудь из учителей говорящим на английском или французском, тогда, да; огород, прочистка канав, починка изгородей и прочее.

А сколько раз подобное бывало! Эндрю рос эмоциональным мальчиком, часто он выплёскивал слова не глядя на то, какой сегодня день недели, ему важнее было высказаться. Мэдалин не раз становилась свидетельницей, того, как пользуясь, горячим нравом Эндрю, Мэри-Энн и Ричард, нарочно выводили его из себя заставляя забыться и начать высказываться, мало, что на английском, так ещё и неподобающе громко. Они почти всегда выкручивались, в то время как Эндрю отправлялся работать в огород.

Ох уж эти работы в огороде! Словно мало гнусных слухов ходило вокруг Сосен и их семьи - Джеймс Карлов решил окончательно опозорить её и её детей. Роза передавала Мэдалин, то о чём говорят в домах их соседей о семействе Карлоу, ведь у домашней прислуги друг от друга секретов мало. Так Мэдалин было известно, что Элеонор Томпсон и Пенелопа Глинн при встречах, от души потешаются и над ней и над Джеймсом. Что Элеонор Томпсон имела наглость заявить, что готова отрядить в Голубые Сосны, пару - тройку своих негров, раз дела там так плохи, что хозяин заставляет копать землю своих племянников. Что Пенелопа Глинн, на шее у которой две страшненькие дочери на выданье, сказала, что ни одна уважающая себя леди в графстве, не выдаст свою дочь за молодого человека с мозолями от мотыги. Роза безжалостно рассказывала своей хозяйке, что стоит ей прийти на чужую плантацию, как негры хихикая, начинают расспрашивать её о том, правда ли, что господа Карлоу сами обрабатывают огород и поле, а если правда, то зачем? А, кто-то из О’Кейси имел наглость предположить, что у Карлоу "вывих в головах". Вывих в головах. Слыханное ли дело, что бы такая голытьба как О’Кейси смели такое говорить?!

Разумеется, вывих есть. У одного человека. Джеймса Карлова. Мэдалин не раз требовала, что бы он прекратил позорить их перед соседями. Конечно же, безрезультатно. " Не вижу ничего постыдного в том, что мальчики занимаются честным трудом. Это полезно для них: они будут знать, как именно достаётся им то, чем они так легко привыкли пользоваться, да и физически это полезно". Что тут скажешь? Только то, что в сумасшествии Джеймса Карлова всегда прослеживалась определённая система. На её слова, что он сделал своих племянников посмешищем и что ни одна из соседских семей теперь не считает их джентльменами и ни откроет для них двери своих домов, Джеймс Карлов обычно начинал креститься и с чувством по-русски благодарил Бога.

"Какое счастье, что, похоже, это всё закончилось: сонмы учителей, все эти дурацкие русские вторники и французские пятницы, все эти огородные работы и дикие нелепые наказания дядюшки!" - Мэдалин и сама готова была перекреститься.

"Не расслабляйся" - одёрнула она себя, - "Джеймс обязательно придумает что-нибудь новое".

К реальности её вернул громкий голос Эндрю:

- А вот и милашка Дики, вкусивший плодов истиной культуры!

- И тебе доброе утро!

"Вот, ведь вырядился, даже смешно", - подумалось Мэдалин, когда приёмыш Джеймса обернулся к ней и она разглядела фасон его двубортного сюртука из серого бархата. "Мог бы быть и скромнее."

-Доброе утро, миссис Карлоу. Как поживаете?

Мэдалин не выносила этой его манеры обращаться к ней с ничего не выражающим голосом и лицом.

- Я тебя умоляю, обойдёмся без этого, - не сумела она скрыть раздражение.

- Как скажите, - поклонился Ричард, - я всего лишь хотел продемонстрировать свои прекрасные манеры.

- Твои прекрасные манеры мне известны. Так же как и то, что под ними скрывается.

- Ну,- протянул наглец, - если я ничего не путаю, для этого они, ведь и существуют. Не так ли? Что бы прятаться за ними? Мне помниться вы именно так нам объясняли.

Мэдалин услыхала, как стоящий рядом Паркер хрюкнул, она не поняла только, довольно или возмущённо, но, по крайней мере, это перевело внимание Ричарда на него и избавило её от дискуссии с наглым мальчишкой.

- Мистер Паркер, здравствуйте, - Ричард протянул руку управляющему, и Мэдалин с удовольствием пронаблюдала, как эта рука, повисев какое-то время в воздухе и не дождавшись встречной, опустилась.

"Джеймс в конец испортил мальчика", - решила она, - "кем мальчишка себя мнит, говоря в таком тоне со мной и пихая свою смуглую лапку Бреду Паркеру?!" Она поглядела вслед Ричи, который не смутившись, с безмятежной наглостью развернулся и подсел к Томми. Оставалось только покачать головой, что она и сделала.

Ричард присел на диванчик рядом с Томми. Тот улыбнулся ему и снова уткнулся в свою книгу. Больше для вида, чем интересуясь на самом деле, Ричард заглянул в книгу. Он так и не понял, что читает Томми, потому что не смог прочесть ни строчки - его трясло. Перед глазами у него стояло насмешливое, презрительное лицо нового управляющего. "Я убью его", - вертелась в голове глупая, совершенно дикая мысль. Он посмотрел на Эндрю. Тот с отсутствующим видом пялился на что-то в окне. Видимо это что-то, было куда интересней и значительней его приятеля, которого он не видел два года и о которого только что вытерли ноги. Ричард едва сдержался, что бы через всю гостиную не обратиться к Эндрю: " Я смотрю, ты тоже очень рад моему возвращению, как и все!" Но это бы выглядело как крик отчаянья, а Ричард не собирался раскрывать перед Мэдалин Карлоу и этим самоуверенным хамом с лицом деревенщины, какого ему. "Что за чёрт? Почему Эндрю так ведёт себя со мной?! А Мэриэнн!? Дело рук мамочки? Или я чего-то не знаю?". Горечь, унижение и обида из-за безразличия Эндрю, словно, приклеили его к дивану, в то время как больше всего он хотел бы бежать прочь из этой комнаты. "Не дождётесь", - он смог-таки взять себя в руки, - "Ненавидите меня? Прекрасно. Лучшая новость. Полная ясность. Да, мне, вообще, наплевать на вас и на то, что вы думаете. Я останусь в Соснах ровно столько, сколько этого захочет мистер Джеймс. Ждёте, что я не выдержу? Придётся разочароваться".

Он громко вздохнул и огляделся по сторонам. Можно, конечно, было начать разговор с Томми, но это было бы нечестно. Малыш Томми, добрая, безотказная душа, его нельзя использовать и ставить в неловкое положение, вынуждая говорить с собой. Как на зло, ни одна подходящая колкость, коей можно было бы прервать повисшую тишину и вызвать справедливое негодование миссис Мэдалин, не приходила на ум. Ричард прокрутил в голове несколько язвительных выпадов, но они были слишком слабы, и не соответствовали тому настроению, в котором он находился. К тому же он побаивался, что начав говорить может не сдержаться и перейдёт границы выставив напоказ своё истинное состояние. А, этого он хотел меньше всего. Выдать свои чувства - значит стать уязвимым, показать Мэдалин Карлоу, что их отношение к нему может ранить.

Миссис Карлоу заговорила с управляющим о нынешних ценах на рис. Тот, что-то хмыкал в ответ. Колотить Ричарда перестало и он уже больше не хотел выхватить книгу у Томми и запустить ею в спину Эндрю, но на него навалились тоска и разочарование. "Семь месяцев! Я сойду с ума здесь". Перед глазами у него встала картина шумных парижских улиц, набережная Сены, и он чуть не застонал.

Через девять тоскливых минут, за которыми он следил, не сводя глаз с напольных часов с боем, двери распахнулись и появились мистер Джеймс и Мэриэнн. Они были оживленны, Мэриэнн улыбалась, почти смеялась, и Ричард ощутил, как обиду сменяет злость. Поднявшись при появлении Мэриэнн, они стояли с Томми рядом, ожидая, когда внимание вошедших дойдёт и до них.

Девушка лишь отдалённо напоминающая "его Мэриэнн", улыбаясь, порхала по гостиной. "Доброе утро мамочка!"- пропела она, целуя той руку, "Эндрю, милый, ну почему ты не пошёл с нами?! Мы так славно прогулялись!

Всё это так не походило на ту Мэриэнн, с которой они расстались пару лет назад, что даже пугало. Эта раскованность, щебетание, оживление, нарядный утренний туалет, цветок в причёске, кокетство и ужимки, глядя на всё это, у Ричарда мелькнула мысль "а вспомнит ли она меня вообще? И если да, то удосужится ли это показать?" Но, тут Мэриэнн обратилась лицом к нему, и они встретились глазами. Продолжая улыбаться, но уже совсем иной улыбкой, той самой, что он знал и помнил, не сводя своих глаз с его, она не спеша пошла через гостиную к нему. Подойдя, она в молчании и не обращая внимания на стоящего тут же рядом Томми, протянула руку. В глазах у неё запрыгали смешинки, "чертенята", как называл их мистер Джеймс, и Ричард, аккуратно пожав протянутую ею для поцелуя руку, с облегчением узнал "свою Мэриэнн".

Им не удалось перемолвиться ни единым словом, потому что Джеймс Карлов предложил всем, тотчас, проследовать в столовую и теперь сидя за столом, Ричард занимался тем, что украдкой разглядывал так сильно переменившуюся подругу детства.

Чёрт, - крутилось у него в голове, - она совсем женщина. Сколько ей? Шестнадцать? Такая грудь. И волосы уложила как взрослая дама. Хоть сейчас под венец. Талия немного не очень, потоньше бы. С ума можно сойти. Неудивительно, что я её вчера не сразу узнал. И это "старушка" Мэриэнн!"

Перемены во внешности Мэриэнн были для Ричарда разительны. Всё это время, она оставалась в его памяти, такой, какой он видел её последний раз перед тем как покинуть Сосны - нескладной, четырнадцатилетней девчонкой, в слишком коротком платье, из-под которого выглядывают щиколотки. Нет, Ричард никогда не считал её некрасивой, он просто не задумывался о ней с точки зрения её внешности. Лицо как лицо, не хуже, чем у остальных белых девчонок в их местах. Важнее то, что у неё, в отличии, например от сестрёнок Томпсон, есть мускулы, что она может скакать не хуже его, умеет стрелять и отчаянно высоко может забраться на дерево и ко всем этим важным достоинствам у неё ещё есть и мозги. Разумеется, он иногда думал о том, что она вырастет, станет взрослой девицей и выйдет замуж, но это должно было произойти не скоро, да и думать об этом было неприятно. Изредка, когда в праздники миссис Карлоу и Роза наряжали её в кружевные платьица и что-то делали с её волосами, он отмечал, что она может быть вполне милой девочкой, и она ею и была, пока они не нарушив запреты её матери, не влезали в грязь, колючие кусты или на пыльный чердак.

Они были с Мэриэнн "не разлей вода" и они были несносны. Собственную несносность они заботливо взращивали и гордились её. "Мы две половинки одного целого", - вспомнились ему слова Мэриэнн, - "Ага, только я тёмная", - усмехнулся он тогда в ответ.

Сейчас, глядя на Мэриэнн разливающую чай, было трудно представить, что с этой девушкой они были так близки и что, именно с ней, они вытворяли все их проделки и пакости. "Вдвоём против целого мира" - было их негласным девизом, и в своё время, они старались изо всех сил, доводя этот "целый мир" до "белого каления".

"Как это вообще стало возможным, что бы мы стали тогда такими друзьями?" - думал он, поглядывая на разливающую чай Мэриэнн, - "Вредина-задавака и злюка с больным самолюбием?"

8

Ричарду было семь лет, когда неизвестно откуда взявшийся строгий, чужой белый дядька, прямо таки за шкирку усадил его за стол в классной комнате, рядом с Мэриэнн и Эндрю. И это, само собой, ему понравиться никак не могло. Он неплохо усвоил к тому времени, что от хозяйских деток лучше держаться на расстоянии, но по не ясным для него причинам, покойный хозяин - Питер Карлов, хотел, что бы, они, дети, играли вместе. Это не нравилось никому, кроме самого Питера Карлова, - ни его жене, ни Джемме, ни, что главное - самим детям. Ричарду, например, куда интереснее было играть с малышнёй с плантации, там было и шумно и весело. В доме же, маленький Томми всё время падал и ревел, Эндрю, будучи старше и сильнее лез драться, а девчонка ныла и ябедничала по любому поводу. Поэтому, когда они неожиданно для себя, оказались за одним столом - добра ждать не приходилось.

Не успел Ричи толком усесться за этот стол, во главе которого сел лысый и усатый, тот самый чужой белый дядька, как поймал на себе взгляд Эндрю, красноречиво обещающий скорые и неизбежные побои. Шестилетняя же девочка с милыми локонами и с чёрным бантом в них, в знак траура по отцу, тоненьким голосом поделилась: "Ты здесь ненадолго. Ты не можешь учиться с нами. У ниггеров голова плохо думает". После чего произошло, что-то немыслимое: усатый встал со своего места, подошёл к маленькой мисс и, выдернув за локоть из-за стола, ткнул носом в угол, где она и осталась на весь урок. От страха за усатого, потому что на взгляд Ричи, тот явно не понял, что наделал, и от страха за самого себя, потому что как не крути, всё началось с него, Ричи едва запомнил как прошёл его первый урок. Всё о чём он мог думать, это о, как ему казалось, неизбежном наказании, которое последует, как только ябеда покинет угол и доберётся до своей матери. Никто в доме, он знал это очень хорошо, не смеет обижать или наказывать хозяйских детей. Мистер Питер был единственный, кто мог на них ругаться, а кроме него - никто. Как только девчонка пожалуется миссис Карлоу, та сразу велит Розе или Джемме наказать Ричи, она не станет разбираться, кто прав, она никогда этого не делает. Девчонка, кстати, усвоила это еще, будучи крохой. Если Ричи не делал, то, что она хотела, она состраивала строгую гримаску, поджимала губы как мать и говорила: "Раз ты так, то я, вот, пойду к маме и скажу, что ты меня пихал с лестницы!". Иногда Ричи не поддавался на шантаж и тогда она действительно бежала и жаловалась, и Ричи ещё сильно везло, если разозлённая миссис Карлоу шла прямиком на кухню, что бы высказать, Джемме, что она думает о ней самой и о том, как та воспитывает своего мальчишку. Джемма хоть и знала, что скорей всего маленькая мисс опять всё придумала, не смела перечить хозяйке, и запирала Ричи, на всякий случай, у себя в комнате до вечера.

Но, в тот день, день их первых занятий с учителем, никто, к удивлению Ричи, наказан не был, разумеется, кроме самой Мэриэнн, простоявшей с час в углу. Более того, когда уроки закончились и они вышли из классной комнаты, а Эндрю, как и предполагалось, вознамерился надавать Ричи по шее, то усатый учитель и здесь заступился за Ричи, оттащил Эндрю дав подзатыльник.

Теперь, будучи взрослым, когда Ричард вспоминал свой первый день уроков с Мэриэнн и Эндрю, ему казалось весьма забавным, то впечатление, которое произвёл на него их первый учитель - месьё Рене. А, впечатление это было тяжёлым и пугающим, потому что, вся логика и жизненный опыт маленького Ричи, говорили только одно - если человек способен обращаться подобным образом с детьми Карлоу, то, что же он сделает с самим Ричи, если он ему не угодит.

Бедняга месье Рене, их троица оказалась нелёгким испытанием. По прошествии лет, Ричард часто вспоминал первого учителя, думая о том, какого ему пришлось. Двое избалованных, распущенных Карлоу, и он сам - дикий, злой и запуганный. Сколько же труда и души пришлось вложить месьё Рене, а потом и месьё Дюпри, что бы они стали похожи на людей. Думал он и том, как стало возможно такое, что он и Мэриэнн стали лучшими друзьями.

Может, это началось с соперничества в учёбе? Мэриэнн всегда была не из тех, кто уступает без боя. Они боролись за каждое одобрительное слово мистера Джеймса и за каждую похвалу месьё Дюпри. Ричарду необходимо было доказать ей, всем и самому себе, что он не хуже, а даже лучше многих, не смотря на то, что он ублюдок мулатки-кухарки. Мэриэнн же, готова была выпрыгнуть из своих кружевных панталончиков, лишь бы не дать цветному мальчишке опередить себя, и здесь главное слово - мальчишке. "Мистер Джеймс сказал, что девочки ничуть не глупее мальчиков, а даже наоборот! Я могу делать всё тоже, что и вы, только лучше вас!" На подобные заявления Ричи усмехался, а Эндрю произносил своё неизменное: " А, писать стоя можешь?" Как же бедняжка злилась...

Они воевали в классной комнате, но урок заканчивался и Ричи с Мэриэнн шли играть вместе. Кроме как друг с другом, им ни с кем было не интересно. Эндрю не понимал их игр, Томми был для них мал, а дети с плантации, ну что с них возьмёшь? Они не знают кто такой Айвенго и Робин Гуд и им глубоко наплевать на кровную вражду Монтекки и Капулетти. Так что, волей неволей - приходилось притираться друг к дружке. В какой-то момент, они просто переросли глупое соперничество, поняв, что им уже давно не нужно ничего друг другу доказывать, всё давно доказано. Им всё ещё нравилось блеснуть друг перед другом эрудицией или новеньким французским выражением, желательно в присутствии мистера Джеймса, но теперь это стало лишь способом слегка подзадорить друг дружку.

Мэриэнн... Был бы он тем Ричардом, если бы в его жизни не было Мэриэнн? Нет. Никогда.

Мистер Джеймс хотел, что бы Ричард научился уверенности в себе, он доказывал ему, что ни цвет кожи, ни его происхождение - ничего не решают. Что всё в этой жизни для себя решает он сам. "К чему закрывать глаза на очевидное - ты умнее, образованнее, и сильнее духом всего этого так называемого юного цвета графства. И если ты не признаёшь этого - то ты или слепец или законченный лицемер". Ричард не был ни слепым, ни лицемером. Он видел узость интересов и нравственную тупость их соседей, их насквозь фальшивую религиозность, многих он откровенно презирал, но понимание того, что мир этих людей навсегда закрыт для него, рассыпало теорию мистера Джеймса, о каком бы, то, ни было, равенстве в прах. В глазах этих людей он был и останется пустым местом. Они не снисходили даже до призрения к нему, нельзя же ведь и в самом деле презирать чьё-то домашнее животное, пусть и обученное грамоте. Некоторые, из уважения к мистеру Джеймсу были с ним даже вежливы, но и они смотрели не на него, а сквозь. "Если ты не сможешь перешагнуть это - навсегда останешься их рабом. Эти люди и их мир нужны тебе, как телеге пятое колесо. Посмотри на меня - я послал их всех к чёрту и совершенно счастлив. Знаю, сейчас ты скажешь, что у меня в отличие от тебя был выбор. Не стану спорить. Но ответь мне, только абсолютно честно, согласился бы ты поменяться местами с Чарли Томпсоном, или проснуться в шкуре младшего Глинна? Поверь мне, мой негр Сэм, свободней их обоих вместе взятых. Сэм говорит то, что знает и чувствует, а эти несчастные всю жизнь пытаются втиснуть себя в одёжку из чужих убеждений и мыслей, прожитыми не ими самими. Я дал тебе свободу, не ту, что записывают на ср-ной бумажке, а настоящую. Свободу мыслить, свободу жить не по их пропахшим нафталином правилам. Я пришёл к этой свободе сам и приведу тебя и Мэри-Энн".

Он и вёл. Но, по совести говоря, только с одним человеком Ричи ощущал себя полностью свободным и счастливым - с Мэриэнн. Она помогла ему поверить в себя одним уже тем, что была рядом и тем, что без всяких оговорок признала его равным себе. Подарив ему свою дружбу и доверие она показала ему, что ставит его выше остальных, а в чём-то и выше себя.

Был такой случай. Как-то раз они с Мэриэнн, в перерыве между занятиями, решили прогуляться до ручья, что течёт от земель Харрисонов, мимо Сосен и О’Кейси, за Рэдленд. Он и теперь помнил этот день, словно вчерашний: блики солнца на бегущей воде, прохладный воздух с запахом сырости и Мэриэнн перебирающуюся по раскиданным в ручье, скользким, обросшим понизу зелёными водорослями, камням.

Им было по двенадцать и по дороге к ручью они успели повздорить, резко разойдясь во мнениях по поводу героев, недавно прочитанного "Грозового перевала". Когда они спустились в овражек к воде, Мэриэнн окончательно надулась и перестала с ним говорить. Она молча стояла на камне посреди журчащей прозрачной воды, повернувшись к нему спиной. Мэриэнн была не права, но в своей манере не желала этого признавать. Все его, как ему казалось, логичные и убедительные доводы, просто напросто разбивались о стену глупого, детского, девчачьего упрямства. Он сидел на камне у ручья, смотрел на её спину, на худенькие лопатки и не на шутку злился, он ничуть не сомневался в том, что она специально изображает полное умиротворение природой ему на зло. Более того, если бы его взгляд обладал материальной силой, она бы уже лежала пузом в холодном ручье, и не важно, что его глубина в этом месте всего дюймов двадцать.

Наверху, по другую сторону ручья, на тропинке раздались детские голоса. Томпсоны. Заметив Мэриэнн они, раздвинув мелкую сосновую поросль, гурьбой начали спускаться к воде. Чарльз, Френк, и Фанни с Дженни, их сёстры, ровесницы Мэриэнн. Весёлые, звонкие голоса разнеслись по овражку: Привет Мэри-Энн! Привет! Привет!

Ричард угрюмо наблюдал со своего камня. "Мэри-Энн, идём с нами, мы будем пускать воздушных змеев. Будет так весело! Если хочешь, я дам тебе своего". "Нет, пусть лучше возьмёт моего!", "Нет, мой Мэри-Энн понравится больше! " - наперебой пищали девчонки Томпсон. Сёстры уже давно пытались поближе сойтись со своей ровесницей, ведь в местах, где все они жили, на несколько миль кругом больше не было белых девочек (не считая, конечно, босоногих и круглый год чумазых О`Кейси). Видимо, Мэриэнн ответила, что ей нужно на занятия, потому что все четверо Томсонов, загалдев одновременно, стали уверять её, что они могут подождать конца занятий, и что это даже ещё лучше, так как, тогда смогут прийти и Эндрю с Томми. "А Ричи может прийти тоже?" - услышал он голос Мэриэнн, а в след несколько неразборчивых фраз Томпсонов. "Ну, если тебе так хочется", - выразил общее мнение старший Чарльз.

Мэриэнн, всё ещё балансируя на камне, обернулась к Ричи и громко крикнула: "Хочешь пойти в Рэдленд пускать змеев?" Он отрицательно помотал головой. Разведя руки, Мэриэнн изобразила весы и глубокую задумчивость:

-Что же выбрать? - она покачала руками с вымышленным весом, - Одного друга, правда настоящего, или четверых Томпсонов, правда, с дурацкими воздушными змеями? Прошу простить, но воздушные змеи проиграли.

Он и теперь, спустя пять лет, улыбался, вспоминая тот день. Тогда же, он мог думать лишь об одном: "И этой девочке я желал свалиться в воду! Да я, если надо, за неё жизнь отдам!"

Они всегда с Мэриэнн были несносной парочкой для окружающих. Ричард язвил, Мэриэнн открыто насмешничала. Найти общий язык с ними, для таких как Томпсоны или Глинны, было немыслимо. В доме, поставить их на место могли только мистер Джеймс и месьё Дюпри, только они имели для них непреложный авторитет. Миссис Карлоу оставалось бессильно поджимать губы, наблюдение за чем, всегда тонизирующее действовало на Ричи. О, конечно, она могла их наказать, что и делала, пока они не подросли и не стали хитрее. Став же старше, они перестали давать открытый повод для наказания, по крайней мере, Ричи. Ему иногда казалось, что Мэдалин Карлоу не сводит с него глаз, в ожидании, когда он даст промашку и сделает, или скажет, что то, за что она с чистой совестью сможет велеть одному из учителей ему всыпать розог. Это смахивало на прогулки по неокрепшему льду и на ночные вылазки с Эндрю в сад Томпсонов за яблоками. Глупо, не нужно, рискованно, но так захватывающе. Они с миссис Карлоу, меняясь ролями, как на охоте кружили друг вокруг друга, охотник и жертва, и Ричард, зная, что за ним наблюдает Мэриэнн в ожидании "подвига", пускался на риск. Бывало, что как раз, сама Мэриэнн, того не желая и обрекала хорошо продуманную, блестящую и выглядящую безопасной шалость, на провал. Рискуя куда меньше его, она могла в самый не подходящий момент расхохотаться, подмигнуть или как часто бывало - переиграть в своей роли. Как, например, однажды, когда они обедали с их новым, недавно прибывшим в Сосны, учителем арифметики - Генрихом Шольцом. К тому времени, герр Шольц пробыл у них всего пару дней и ещё не успел освоиться и узнать поближе обитателей Голубых сосен, а главное - своих учеников.

Генрих Шольц был выходцем из Пруссии, не так давно перебравшимся в Новый свет. Он совершенно не владел английским, но как ему самому казалось, неплохо говорил на французском. Когда маленького роста, пузатый, с красными щеками Шольц, энергично размахивая руками, начинал вещать по-французски, они, дети, кусали губы, смотрели в пол и давились от смеха. К счастью, арифметика не требовала много разговоров, ибо понять Шольца было мудрено.

В тот раз, они сели обедать без мистера Джеймса и месьё Дюпри, которые уехали в Бэнфорд. Были лишь миссис Карлоу, мистер Френк Ральстон, управляющий, уже сильно пожилой, ныне покойный, и они, дети. До этого, за обеденным столом, Генриха Шольца развлекал разговорами мистер Джеймс, он свободно говорил по-немецки, теперь же, в его отсутствие, Шольц сосредоточил всё своё внимание на хозяйке дома. Какое-то время, Ричард, сидящий рядом с ними, с неослабевающим интересом следил за этим преинтереснейшим диалогом, глядя, как Мэдалин Карлоу, забыв про остывающее в её тарелке жаркое, силиться понять, что пытается донести до неё Генрих Шольц. Шольц же, чувствуя, что они всё больше и больше вязнут в непонимании, принялся помогать себе жестами. Выглядел он при этом потешно, куда забавней миссис Карлоу, которая растерялась окончательно, заново ответив невпопад. "А, ни к чему было вчера петь свою надоевшую всем песню о французских предках, благороднейших Дайонах, нужно было сразу сказать, что не "парле франсе" - злорадно подумал Ричард и решил, что самое время вступить в разговор. Само собой, не будь Джеймс Карлов и Дюпри в отъезде, он бы на подобное не отважился. Для начала, он помог выкарабкаться миссис Карлоу из ловушки неправильно построенной и коряво произнесённой фразы Шольца: Моя хотеть сказать, как много восхищаться, как сделать тонкий, вкусный ваш дом. Оба, и миссис Мэдалин и Шольц с благодарностью на него посмотрели. Какое-то время Ричард помогал им продираться сквозь их французский, пока они не решили, что беседе проще идти через него. Мэдалин Карлоу односложными предложениями отвечала и задавала вопросы на французском, вроде: где вы родились? где жили? а Ричард, переводил многословные, не всегда понятные ему самому излияния герра Шольца, на английский.

Доверившись ему, они потеряли всякую бдительность, и перевод становился всё свободней и свободней, пока границей этой свободы не стал лишь предел фантазии переводчика. Теперь уже все за столом, за исключением мистера Ральстона, который был сильно глуховат и самого герра Шольца, есть перестали, внимая истории жизни несчастного немца. Ричард понимал, что его начинает заносить, но глядя на налившееся краской лицо Эндрю, уткнувшегося, чуть ли не в самую тарелку и бессмысленно тыкающего туда вилкой, и на Мэриэнн, закусившую край нижней губки и посматривающую на него блестящими глазами, остановиться был не в силах. Если Шольц, к примеру, говорил: Мне было двадцать шесть, когда я переехал в Н. Это удивительный, маленький городок, живописно раскинувшийся в низинке, живущий большей частью за счёт кожевного завода. Ричи "переводил" - я был молод и не понимал, что делаю, когда переехал в Н. Это удивительно маленький городок, по сути, смердящая яма, ведь рядом кожевный завод. Или Шольц говорил: я работал во многих городах, меня всегда тянуло путешествовать. То Ричи: я бывал в разных городах, но нигде не находил себе покоя. В результате Ричи превратил жизнеописание Шольца в череду нескончаемых невзгод. Мэдалин Карлоу скорбно кивала с понимающим видом, а герр Шольц недоумевая отчего его, в общем-то, благополучная и сытая жизнь выглядит такой печальной в глазах женщины, старался улыбаться веселее, что, разумеется, вызывало с её стороны ещё большее сочувствие. Как же злы бывают дети! Когда обед подошёл к концу, Эндрю и Мэриэнн были на грани. Да и сам Ричард тоже. Он уже чувствовал, как под ним, трещит тот самый воображаемый "лёд", достаточно миссис Карлоу отвлечься от невесёлых похождений герра Шольца и взглянуть на неуместно весёлые лица своих детей. Генрих Шольц уже благодарил хозяйку дома. Ричи глядя в глаза Мэриэнн, махнув на всё рукой, перевёл: "Миссис Карлоу, благодарю вас за прекрасное угощение и за ваше тёплое гостеприимство. А теперь мне пора пойти, принять несколько капель шнапса". Знала ли, что такое шнапс Мэдалин Карлоу неизвестно, но вот герр Шольц точно знал, он бросил подозрительный взгляд на Ричи, но видимо решил, что в английском просто напросто существует похожее слово. Всё испортила Мэриэнн. Выдержать шнапс она уже не смогла. Зайдясь в притворном кашле, она согнулась и закрыла рот руками. Эндрю, словно только этого и ждал, подскочил со своего стула и, бросившись к ней на помощь, постарался, стуча её по спине, отвернуться от матери и Шольца. Он тоже был не в силах сохранять спокойствие. Как и предполагал Ричи, Мэдалин Карлоу хватило одного взгляда на пунцовое лицо дочери и суету Эндрю, что бы понять, что происходит. Побледнев от гнева, она немедля покинула столовую. Герр Шольц, некоторое время с беспокойством смотрел на всхлипывающую девушку, брат которой зачем то постукивает её по спине, а затем, наверное, подумав: "ну и странные эти американцы", тоже вышел. Даже понимая, что всё не очень хорошо, а точнее даже плохо, что её и братьев накажут, а Ричи несомненно высекут, Мэриэнн не могла остановиться - она рыдала от смеха. Размазывая по лицу руками слёзы, в перерывах между всхлипами она вставляла: Извини. Всхлип. Ричи. Всхлип. Извини. Всхлип. Я не хотела. Всхлип.

А, собственно, почему бы ей и не смеяться, ведь на неё, в отличие от самого Ричи и Эндрю, никто никогда руку не поднимал, ну может, за исключением Дюпри, которого она несколько раз доводила до того, что он стукал её, своею деревянною линейкой. Даже этого добрейшего человека, Мэриэнн могла вывести из себя, если на неё находил её "стих", но такое случалось не так уж часто. В основном, неудержимая тяга проказить охватывала её, когда к ним приезжал новый учитель. Собственно, они, все вместе, начинали устраивать тому своеобразную проверку, но Мэриэнн заходила дальше всех, зная, что мистер Джеймс никому не позволит тронуть её, в худшем случае, он серьёзно её отчитает и посадит под арест в её комнату.

Мастерски выполненные "мелки" из творога, которые она подсовывала учителю вместо настоящего мела, червяк в чернильницу, осы из коробочки, живая мышь, незаметно выпущенная под собственный визг: Мамочки! Мышь! Уберите её!

Мэриэнн, вообще, обожала возиться с насекомыми, мышами, лягушками, ужами и прочей нечестью и подкладывала она их не только учителям. Ричард с трудом мог смотреть, как она играет с этой гадостью, его передёргивало от отвращения. Как-то раз, она исхитрилась всыпать во внутренний карман висящего на стуле сюртука, принадлежащего их учителю, Уолтеру Баррету, муравьев. Она специально с вечера набрала их в бумажный пакетик, в надежде, что представиться возможность сделать маленькую пакость англичанину. Удалось вполне. Они узнали, что Баррет оказывается, боится муравьёв, а Эндрю даже ощутил это собственной спиной, потому что, учитель, почему то уверился, что это его рук дело. Кстати, именно так и было запланировано Мэриэнн. Она любила проделки, но высшим результатом для неё было - нашалить так, что бы поплатился за это старший брат, ну или, если уж совсем не выходило подставить вместо себя брата, то годился и Ричи. Но, не Томми. Только не Томми! Ни Мэриэнн, ни Эндрю и ни Ричард, никогда не позволили бы, что бы из-за них и их баловства пострадал малыш Томми, и дело было не столько в его возрасте, а сколько в остром различии, которое они ощущали между ним и собой. Тихий мечтатель Томми, с его добротой, с готовностью расплакаться от услышанной грустной истории, даже если она таковой больше никому и не кажется, он отличался от них как флейта от скворечни и потому, все они считали своим долгом заботиться и оберегать его.

В их детском кругу существовали свои правила. Первым и самым главным было: не ябедничать и своих не выдавать. Но это правило действовало несколько по разному в классной комнате и среди домашних. Например, не было ничего зазорного в том, что Мэриэнн не призналась Уолтеру Баррету, что муравьев выпустила она, позволив наказать брата. Эндрю имел после произошедшего, полное право получить удовлетворение отомстив сестре. И он это позже сделал. Но, вот если бы, Эндрю, попытался бы выпутаться и показать на настоящую виновницу - это был бы позор. Всё, что происходило между ними, в комнате для занятий - было своего рода игрой. Игрой исключительно между ними, взрослые не допускались. Например, если бы Баррет решил, что проделка с муравьями состряпана Ричи, тот так же безропотно, как и Эндрю принял бы наказание и занялся бы продумыванием, как достойно ответить Мэриэнн, а если бы, Баррет наказал истинную виновницу - что ж, такова жизнь, не повезло.

Но это то, что касалось классной комнаты, в доме всё было иначе. В доме они стояли друг за дружку горой и не важно, что пять минут назад Ричард сцепившись с Эндрю могли кататься по траве, одержимые желанием сделать друг другу как можно больнее, стоя позже перед мистером Джеймсом, они стали бы уверять того, что всего лишь играли.

Пока они были детьми, Ричард не сомневался, что мистер Джеймс принимает их ложь и объяснения за чистую монету, но с возрастом понял, что тому отлично известно, об их так называемой "круговой поруке", более того, он со всей очевидностью убедился в том, что мистер Джеймс читает их всех, как открытую книгу.

9

Эндрю чувствовал себя чертовски не выспавшимся и злым. Во рту стояла мерзкая горечь от слишком многих сигар, что выкурил он за ночь. Было жаль проигранных в Сэмвилле денег, а все присутствующие за столом вызывали глухое раздражение. Раздражала мать с её бледным, измученным лицом силящаяся не показать, что перепугана видом дядюшки до смерти. Как же надоел ему этот страх! Брат Томми. Ну что этот дурачок только что не скачет на стуле, поедая глазами дядю?! Тот то, конечно, благосклонно улыбается! Почему - нет? Все служители культа его имени на месте и внемлют! Дерьмо! Один Паркер хорош. Даже теперь себе не изменяет. Сидит с видом, что ему и дела нет ни до чего. Хотя так оно и есть. Плевал он на все дрязги Карлоу. Лишь бы деньги платили. Он недосягаем. Каменная глыба с кошельком вместо сердца. Просто красавец! Как он дурачка Дики отбрил то! Картинка! Вот уж кого сейчас желчь то душит! А ничего, сидит чаёк попивает. Зато сестрица только что не светиться. Вот уж кто доволен, так это она, любимица".

Эндрю поглядел на сестру разливающую кипяток из начищенного слугой Сэмом до блеска к приезду хозяина самовара. Ещё одна традиция. "Чай нужно пить только так или никак". Ох, ну, конечно, дядя.

Эндрю почти не прислушивался к разговору. Слушать о Париже не хотелось. Дядя и так достаточно уже макнул их всех в грязь.

За окном раздался шум. Кто-то приехал. Оглянувшись через плечо, Эндрю увидал через стекло спешивающегося их соседа О`Кейси. Под ложечкой неприятно засосало.

- Ох, Джеймс, выйдите к нему, - раздался голос молчащей всё это время матери, - Он, ведь зайдёт сюда!

Дядя и Паркер поднялись, одновременно направившись к дверям. Утреннее чаепитие оборвалось.

Когда Эндрю через час вышел из дома, что бы ехать к братьям Томпсон старик О`Кейси в одиночестве всё ещё торчал у их крыльца. Должно быть, разговор с дядей и Паркером был ещё не окончен. По крайней мере, хотелось верить в это, а не в то, что, что старик поджидает его самого.

- Мастер Эндрю! - увидав его, проорал во всё О`Кейси свою глотку и взмахнул шляпой, едва не потеряв равновесие.

- Мистер О`Кейси! - не менее громко проорал в свою очередь Эндрю, тоже махнув шляпой.

Старик ждал не его. Иначе бы, навряд ли, на багровом круглом лице блуждала бы пьяная приветливая улыбка.

Сколько Эндрю помнил старика Троя О`Кейси, тот всегда был пьян, правда, при этом обычно куда менее приветлив, чем теперь. Видимо деловые переговоры с Карловым прошли более успешно, чем несколько дней назад с управляющим Паркером. Эндрю знал, что речь идёт о продаже семьёй О`Кейси прилегающего к Соснам куска ручья.

О`Кейси уже давно и много были должны им, вернее, поправка, - Карлову. Ещё отец Эндрю суживал семейство ирландцев деньгами. Те оттягивали час расплаты, как умели, не желая расставаться с частью земли, но видимо, этот день всё-таки настал.

- Мистер Карлов знает свою выгоду. С ним дело иметь, не то, что с этой дохлой рыбиной. Овраг ему мой плох. Овраг мой стоит этих денег. В два раза дороже стоит! Слышишь?! - заорал он.

- Ещё бы, - усмехнулся Эндрю.

То ли ответ, то ли усмешка не понравились Трою О`Кейси, было заметно, что он решает для себя: плюнуть и не обращать внимания или взорваться?

О`Кейси забавлял Эндрю и он никогда не боялся ни его, ни его прославленных на всю округу воплей. Эти крики могли напугать лишь незнакомого с ирландцем человека, остальные знали, что за этим шумом и угрозами ничего нет. Эндрю даже нравилось, когда О`Кейси начинал честить всех подряд, в его выкриках была правда, а правда товар редкий. Ирландец никогда не возводил ни на кого напраслины, и все его слова били в цель, должно быть, это тоже была одна из причин, почему его терпеть не могли в округе и уж тем более в "Ханжесвилле". Других причин, правда, тоже хватало. Трой О’Кейси был шумен, но безобиден, но сказать то же самое о его сыновьях и племянниках, было ни как нельзя. Собственно, этих последних и опасался по настоящему Эндрю и причины у него для этого были вполне весомые.

Семейство О`Кейси было огромно. Сколько их точно не знал ни кто. Взрослые сыновья и их жёны, дочери и их мужья, женатые племянники и племянницы, детей и вовсе никто не взялся бы подсчитать, тем более, что те прибавлялись с завидным постоянством. Земли у О`Кейси было мало и как они выживали в своём доме-развалюхе оставалось загадкой. Негров у них не было, да, собственно, они в них и не нуждались, Трой О`Кейси просто выводил своё многочисленное семейство, когда наступала пора, в поле.

Можно было посочувствовать бедности О`Кейси, но вместо этого все соседи испытывали по отношению к ним лишь негодование. "Одно лишь пьянство и разврат" шептали, вернее, шипели вокруг, но делали это тихо, потому что боялись. Боялись не горластого главу семьи, а его потомства. Всем был известен нрав молодых О`Кейси, чуть что хватающихся за ружья. Считали, что эти мужчины и молодые парни способны на всё, потому то, к их деяниям приписывали всё подряд, начиная с пожаров, заканчивая повешенными в лесу неграми. Вероятно, О`Кейси были не повинны и в десятой доле того, в чём их обвиняли, но вот Дугласа Хоука, убили точно они. В этом Эндрю был уверен, как и все остальные.

Этот Хоук несколько лет назад соблазнил одну из внучек старика Троя, что было уже довольно легкомысленно с его стороны, но, он смог сделать и ещё большую глупость, когда на требование отца девчонки жениться на ней, расхохотался тому в лицо. Лишь месяца три спустя, в лесу нашли кости Хоука, опознав по пряжке на ремне. Доказательств, правда, что это дело рук ирландцев не было, но ведь и сомнений, что это они, тоже.

С самого детства Эндрю, как и его брата с сестрой, как и детей Томпсонов, стращали семейством О`Кейси. Всем им строго настрого было запрещено приближаться к плантации тех, ну и, конечно же, все они втихаря туда бегали. Но это были дела минувшие, а вот, например, вчера, Эндрю пол ночи напролёт играл с тремя из О`Кейси в покер, так же, как и во многие другие ночи. Беда была не в этом, а в том, что любая из этих ночей могла стать его последней, если братья узнают, что проделывает он, Эндрю, с их сестричкой Урсулой. Несомненно, тогда он повторит путь Дугласа Хоука.

Забавно, он знал, что не будь этой опасности и он едва ли связался бы с Урсулой. Но этот риск и, вообще, вся абсурдность его связи с грязной девицей не способной связать двух слов заводили его.

Да нет, Урсула была не так уж плоха. Для парня из Сэмвилла, например. А как насчёт наследного принца Эндрюса Карлоу? Она и видела в нём принца. Как же иначе. А ему нравилось, валяясь в траве рассказывать в эти телячьи ничего не понимающие глаза о Декарте и Монтескье. Нет, он не издевался над ней, если над кем он и издевался, то лишь над самим собой. Он впадал в извращённый восторг, когда она устав слушать всё эту белиберду ныла своим тонким голосом: "ну чё, может мы это?" Ему нравился даже тянущийся за ней неизменный запах пота, ведь она то, в отличии от его чистенькой сестрёнки и всех этих Фанни-Дженни весь день работала в доме и огороде.

Он и сам не знал, зачем ему эта связь, было ли всё дело в риске, или в протесте против добропорядочного поведения, или в ненависти к себе? Или он просто сумасшедший?

В конюшне он наткнулся на Ричарда. Тот думая, что его никто не видит, обнимался со своим конём.

- Oh, mille pardons! Je vous aiempeche! - воскликнул он, забавляясь тем, как тот подскочил от неожиданности.

Скрыть досаду у Ричарда не получилось, его взгляд красноречиво предлагал убраться.

За эти пару лет Ричард здорово изменился. Почти взрослый. Хотя он и всегда был взрослее своих лет. Неудивительно, если тебя допекают все без исключения.

Самого его, Ричард частенько порядочно раздражал. Причин было немало, но главной была та, что тому нравилось это делать. Раздражало и то, как дядя и Дюпри всегда носились с ним. Да, чёрт с ним, раздражало даже то, что в целом, он неплохой парень. Себе на уме, только. Хотя, кто себе не на уме? Но, вот в Париж ему ехать, точно не стоило.

- Что это ты так вырядился с утра пораньше? - Эндрю насмешливо оглядел Ричарда с головы до ног. У него самого подобных вещей никогда не было. Парень и в самом деле выглядел в конюшне во всём этом по-дурацки.

Отвернувшись, Ричард принялся чесать своему Дрейку гриву. "Вот как?", - подумал Эндрю, ощутив, что начинает закипать.

- Разжирел, да? - изобразив сочувствие, кивнул он на коня, который и в самом деле набрал вес.

- Эндрю, что тебе нужно? - перешёл, что бы избежать лишних ушей, на французский Ричард. Именно так они и делали всегда между собой раньше, когда надвигалась ссора или серьёзный разговор.

Эндрю не имел ничего против хорошей ссоры, даже больше, он её хотел:

- Не очень-то ты вежлив, - тоже на французском заговорил он.

В полумраке конюшни, они стояли не сводя глаз друг с друга, оба понимая, что ссора неизбежна, потому что ни один из них не отступит, как не отступал никогда. Приятели, выросшие вместе и не видевшие друг друга два года. Но, эти сантименты лучше было оставить Томми и Мэри-Энн.

- Это ты говоришь мне о вежливости? - чуть приподняв брови, с прямо-таки покоряющим спокойствием, спросил Ричард.

Нет, ссоры с Ричардом это всегда было что-то особенное. Они никогда не опускались до глупых пререканий, как с Томпсонами, и никогда не опускались до пахабной брани, как с кем-нибудь из сэмвиллцев. Здесь всё говорилось между строк, слишком много они знали друг о друге.

- Как Париж? - ядовито улыбнулся он. Нужно же было с чего-то начинать.

Ричард всё так же пристально пялился ему в глаза не собираясь отвечать. Оба они знали, что стоит за этим вопросом, какой смысл отвечать.

- Ну что же ты, расскажи, - вкрадчиво проговорил Эндрю, - Как жилось? Как спалось по ночам? Совесть тоже отдыхала?

- На все три вопроса - прекрасно. Ты так и не ответил на мой - что тебе нужно?

- Пришёл узнать легко ли тебе глядеть в глаза Томми?! - взорвался Эндрю.

Играть в кошки-мышки дальше не было никакого смысла. Умом он понимал, что вины самого Ричарда во всей этой истории с Парижем почти нет, но гнев, но обида, готовы были сполна выплеснуться на каждого причастного.

- Не думаю, что тебя интересует, что я отвечу... Что до поездки, ты и сам знаешь - это решал не я.

- Как удобно, а, Дики? - он уже почти ненавидел стоящего перед собой с делано-скучающей миной парня, - Мы же здесь ничего не решаем? Никто из нас? Он велел, и мы радостно исполняем! Так ведь?! Даже если знаем, под какой удар поставим других?! Даже если эти другие - друзья?! Даже если обидим и выставим их всех на посмешище?!

- Не преувеличивай, - наконец, в голосе Ричарда послышалось что-то человеческое.

- Какие уж преувеличения. В Сэмвилле болтают: позволишь ли ты нам жить в Соснах после дядиной смерти или выставишь взашей.

- В Сэмвилле всегда болтают, - произнёс тот очевидность.

- Ты должен был отказаться. Ехать должен был Томми.

- Я не мог отказаться.

- Ты мог бы заболеть.

- Что, сломать ногу?

- Шею! Мать твою!

- Хорошо, вот - правда: даже если бы я мог, я бы не отказался. Даже ради Томми. Так лучше? Я ответил?

- Ты так спокойно признаёшься в том, что тебе плевать на нас всех... Ты знаешь, а и правильно. Ну, подумаешь, в самом деле, что ты ВСЕМ обязан этой семье?! Вот глупости! Куда важнее постараться поскорее забыть кто ты есть и из какого дерьма тебя выудили, - это было нечестно, но Эндрю вполне сознательно перешёл грань допустимого, слишком вывело его из себя это холодное ленивое спокойствие. Что ж, удар попал в цель. Как и всегда. Дики умел терпеть подобные выпады от посторонних, но не от него. Нет, он ещё держался, самообладания ему было не занимать, но оборона посыпалась, это сквозило не столько в словах, сколько в самой интонации, полной едва сдерживаемого бешенства.

- Здесь я обязан только одному человеку, и это не ты, и не твоя мать и даже не Томми. Ты и сам, обязан этому человеку не меньше, если не больше...

Ричард хотел что-то ещё досказать, но эти его слова о дяде сделали с Эндрю то, что не сделало бы и любое оскорбление. Слишком уж злила эта правда.

- Всё верно, Дики, оба обязаны, - перебил он, уже плохо соображая от злости, - С той только разницей, что мне претит эта мысль, а тебе нравиться, ты как был рабом готовым лизать его руки за ср...ый росчерк на воль...

Договорить ему не пришлось. Он, разумеется, знал к чему идёт, но был слишком зол сам, что бы вовремя отреагировать на удар в челюсть. Да и что говорить - удар был хорош. Лежа на спине на полу и пытаясь прийти в себя после замысловатой дуги, что описало его тело в падении, он повёл левой рукой и похолодел - в паре, тройке дюймов от него самого лежали грабли острыми, редкими зубьями вверх. Ещё немного... Теперь и Ричард заметил грабли и уставился на них перестав потирать ушибленную руку. В молчании они переглянулись, ну, а что тут скажешь?

Переодевшись для прогулки, Мэри-Энн нетерпеливо ждала, пока Лили оправляла ленты на её шляпке. Эту серую шляпку Лили сотворила своими собственными руками из старой и вышедшей из моды маминой шляпы, серого отреза шёлка и нескольких лент, также серых, но разнящихся по оттенкам. Мэри-Энн влюбилась в милую, маленькую шляпку с одного взгляда, заметив, как та гармонирует с её серыми глазами.

- Лили, у тебя определённо есть талант, - похвалила она горничную, затягивая бант, под подбородком.

- Не знаю мисс, вы бы накинули шаль, ветрено.

Мэри-Энн отрицательно помотала головой, ей отнюдь не хотелось прятать под шалью красивые клетчатые вставки шедшие по груди и плечам и украшавшие в остальном довольно обычное, коричневого сукна платье.

- Мисс, - услышала она сзади, открывая дверь на улицу, - не сходите с дорожек! Весь подол замараете.

"Да, да, конечно", - усмехнулась про себя Мэри-Энн, заранее зная, что не только сойдёт с дороги, но и станет продираться с Ричардом через лес и кусты, что бы подойти к Журчалке.

У крыльца Ричарда не оказалось, и она решила не ждать, мудро рассудив, что, скорее всего, он пошёл посмотреть, как поживает его Дрейк. Пройдя вдоль дома и завернув за угол, она увидала, что не ошиблась - Ричард шёл от конюшни, на ходу натягивая перчатки и оправляя шляпу. Ни радости, ни оживления по поводу их встречи она на его лице не заметила, напротив он выглядел так, словно не ожидал её увидеть. Он, ни слова не говоря, глядел на неё, как будто припоминая, кто это и что она тут делает, а затем, видимо, спохватившись, приложил руку к шляпе и улыбнулся.

Странная это была улыбка. Неловкая. Обидная, такая. Такой улыбаются из вежливости незнакомым людям. Мэри-Энн развернулась и пошла по подъездной дорожке в направлении ручья. По шагам сзади себя, она поняла, что Ричард идёт следом.

Не так она представляла себе эту прогулку и была теперь сердита. Через несколько шагов Ричард соизволил её догнать и, поравнявшись, пошёл рядом. Они, молча, прошли вдоль всей поляны. Она ждала, когда он начнёт разговор, но этого не происходило. Его молчание действовало на неё угнетающе, да и весь его вид в целом. Наконец, ей это надоело:

- Может, вернёмся? - Сердито буркнула она и остановилась.

Этот вопрос, а может интонация, похоже, пробудили его:

- Нет. Извини. Я задумался. Пройдёмся ещё.

Мэри-Энн возмущенно пожала плечами. И снова двинулась. "Эндрю!" - осенило её.

- Что тебе наговорил Эндрю?! - она тронула его за руку. По его глазам она поняла, что попала в точку.

- Да ну его к чёртовой бабушке! - он отвёл от неё взгляд и поглядел по сторонам, - Это, кто там - Кети?

Мэри-Энн кивнула:

- Идём, подойдем к ней. Она обрадуется.

Всё ещё не выпуская его руку, она сошла с дороги и по сырой после ночного дождика траве, повела его к Кети.

Мэри-Энн хорошо знала Ричарда, и не стала пытаться узнать, о чём он говорил с её братом. Достаточно было, того, что Ричард так прямолинейно сменил тему, это означало, что Эндрю смог здорово задеть его чем то. Будь иначе, он легко бы поделился с ней. По крайней мере, так было бы раньше.

До его отъезда у них не было секретов друг от друга и тем, на которые они не смогли бы говорить, но и тогда, в ситуации, подобной сегодняшней, Ричард бы не стал жаловаться и рассказывать о нанесённых ему обидах. Подобные вещи он держал в себе, не позволяя заглядывать туда, даже ей. Она знала это и знала почему. Жалела его и жалела о том, что не в её силах помочь ему. Злилась на жестокость людей и часто пыталась, но была не в силах защитить его.

Сама она привыкла, случись кому-нибудь обидеть её, поскорей излить душу, зная, что это самый лёгкий и быстрый способ получить облегчение. Она пыталась объяснить это и ему, но он предпочитал с мрачным или потерянным видом бродить по округе, или запереться у себя в комнате.

Как-то раз, когда им было лет по одиннадцать-двенадцать, он и Эндрю вернулись из Сэмвиллла. Ричард промчавшись мимо неё снова заперся у себя наверху и просидел до ужина. Эндрю не хотел ничего объяснять, но Мэри-Энн была настойчива, и брат сдался. Он рассказал, что возвращаясь, они встретили на дороге подгулявших надсмотрщиков с плантации Харрисонов. Мэри-Энн плакала злыми слезами, пока брат передавал, то, что пришлось им выслушать и вытерпеть, большей частью, конечно же, Ричарду. За ужином Мэри-Энн глядя на Ричи, готова была поклясться, что и он плакал в свою очередь у себя взаперти, хоть в это и трудно было поверить. Когда они остались одни, она крепко пристала к нему, уговаривая объяснить, что же случилось. Она искренне верила, что откровенность с ней сможет его утешить. Она так наседала, что он нехотя признался: "Харрисоновских наёмников на обратном пути встретили. Уроды". Больше она ничего не смогла добиться, она уговаривала его рассказать, что произошло между ними и надсмотрщиками, что именно те наговорили, уверяя, что держать в себе обиды и злость неразумно, что ему станет много легче, если он поделиться этим со своим другом, то есть с ней. Она не отставала от него до тех пор, пока он в сердцах не заорал на неё: "Какого чёрта мне станет легче, если я произнесу всё то дерьмо, чем меня облили ещё раз?!!!"

Мэри-Энн знала, как часто её другу приходится выслушивать безнаказанную ругань недалёких неудачников живущих по округе, не раз это происходило и при ней самой, но что, они дети, могли с этим поделать? Сидеть в Соснах и не высовывать носа? С их страстью к путешествиям? Невозможно. И они научились смеяться в ответ на оскорбления задавленных предрассудками фермеров и сэмвиллцев.

Для её Ричарда это был горький смех, но он был не из тех, кто даёт остальным заметить каково ему, на самом деле, даже ей, его лучшему другу. Ей это было и не нужно, за годы она научилась понимать его и безошибочно определяла, когда он прячет свою боль.

Так и сейчас, она знала, что не ошибается, что её брат чем то глубоко задел, уязвил Ричи, но чем именно и зачем? И что, в конце концов, происходит с её братом?

Они окликнули не замечающую их Кети, девочка обернулась и, сильно припадая на правую ногу, устремилась к ним. Худенькая и чёрная как головешка тринадцатилетняя Кети радостно и широко улыбалась:

- Миз Мэри! Деда! Миз Мэри пришла, - пронзительно закричала она.

Кети была внучкой или правнучкой, что скорее, старого Джона, жившего в хижине у пруда, недалеко от подъездной дорожки.

Его хижина была единственной, в этой, так называемой - парковой зоне имения, остальные рабы жили далеко за хозяйским домом. Никто не знал, почему Джон живёт рядом с въездом в Сосны и как давно он здесь поселился. Он, вообще, стоял особняком от остальных чёрных, не принимая участия в их жизни, и очень редко, лишь по необходимости, захаживал к ним. Он был слишком стар, что бы работать в поле, не работал он и в огороде, где могло бы найтись занятие ему по силам. Ныне покойный, управляющий Френк Ральстон, позволял ему брать овощи в нужном для него количестве с огорода, а рис, кукурузу, бобы и солонину он получал наравне с остальными. Все обязанности Джона заключались в разведении карпов в их пруду, вернее это только называлось "разведением", потому что Джон кинул в пруд несколько рыбин ещё должно быть в молодости, а теперь лишь подкармливал их и выуживал, когда это было нужно к хозяйскому ужину или обеду.

Кети он взял к себе, когда умерла её мать, и никто из женщин не согласился принять к себе восьмилетнюю девочку. Этому были причины. Кети родилась хроменькой, а когда подросла, стало ясно, что она ещё и "дурная", так определяли негры её непохожесть на других детей. Не сказать, что Кети была совсем глупой, она была скорее странной. Моментами она могла совершенно здраво рассуждать, а через секунду уйти в себя, да так, что добиться от нёё чего либо, становилось немыслимо. Она словно переставала понимать слова и глядела непонимающим ничего взглядом. Последнее время эти странные приступы мысленного оцепенения случались всё реже и не выглядели так пугающе. Мэри-Энн, считала, что это всё благодаря Джону. Он любил девочку, и ей с ним было хорошо и покойно. Здесь, у Джона, её ни кто не обижал, ни кто не кричал на неё, она могла заниматься всем, что её странной душе угодно и это явно шло ей на пользу.

- Миз Мэри, какая вы сегодня красивенькая! - Кети глядела на неё влюблёнными глазами.

- Кети, ты что, не узнаёшь Ричарда? - спросила Мэри-Энн.

Девочка с трудом оторвала от неё взгляд и перевела на Ричи. Улыбка её стала ещё шире, хоть и не сразу:

- Ричи! - выдохнула она, - Деда, Ричи! - снова пронзительно крикнула она и бросилась к хижине.

Глядя вслед неуклюже подпрыгивающей худенькой фигурке, Мэри-Энн притворно вздохнув, проговорила:

- Придётся тебе выпить кружку козьего молока. Мы с Томми подарили ей козу, и теперь, Кети почитает своим первейшим долгом, каждый раз угощать меня молоком. Я его уже видеть не могу.

- Не люблю козье молоко.

- Смирись. И прояви ко мне сострадание.

Ричард помотал головой не соглашаясь:

- Не а.

Из дверей хижины показались Джон и Кети, бережно несущая перед собой две глиняные кружки. Ричард засмеялся:

- Ты просчиталась. Даже не рассчитывай, что я выпью обе.

Высокий и прямой как палка Джон, подойдя, не без некоего достоинства, поклонился:

- Доброе утро, миз Мэри. С приездом вас, масса Ричард.

- Масса? - переспросил Ричард, и Мэри-Энн услышала, как он тихо усмехнулся, - Как поживаешь Джон? Как дела у карпов?

Пока они не спеша пили молоко, Джон тоже неспешно и обстоятельно отвечал на вопрос заданный ему Ричардом. Поглядывая на Ричарда, она видела, что тот довольно улыбается, слушая старика.

- Обожаю его жизненную философию, - по-французски произнёс он.

Этот визит явно поднял настроение Ричарда и, когда они, распрощавшись с Джоном и Кети углубились по другую сторону дороги в лес, он уже не смотрел таким букой. Они немного поболтали о домашних делах, прошлись по Эндрю и его уходу из университета, по Томпсонам и по новому управляющему.

- Как тебе показался мистер Паркер? - спросила она и увидела, что Ричарда, только, что не передёрнуло, - Ты не поверишь, но я его даже побаиваюсь, - засмеялась она, - ты обратил внимание на его глаза? У него глаза акулы.

- Ты встречалась с акулами? Или заглянула в атлас морской фауны?

- Да ну тебя! Я не видала акул, но уверена, у них точно такие глаза, прозрачные и бездушные, как у нашего милейшего управляющего.

- В таком случае, думаю, ты не будешь против, если я скажу, что собираюсь слегка отомстить ему.

- Он, что, уже успел проявить себя? Ты же здесь меньше суток! Не спрашиваю, чем он тебе не угодил, но можешь полностью мной располагать. Идеи есть? - спросила она и рассмеялась, так живо напомнил ей этот разговор разговоры их детства.

Должно быть, Ричард подумал о том же самом, потому что пафосно приложив руку к сердцу, воскликнул:

- Я знал, что ты не предашь меня благородный Айвенго!

Это задало новую пищу для разговоров и воспоминаний, тем более что они шли по местам, где происходила большая часть их детских игр и баталий. Они наперебой вспоминали смешные и не всегда такие уж смешные моменты, случавшиеся здесь.

- А помнишь, - хохотала Мэри-Энн, - как я была Вильгельмом Теллем?!

-Ещё бы, - смеялся в ответ Ричард, - бедный Томми! Как он не хотел, что бы ему ставили на голову яблоко!

- Трусишку же посадили ко мне спиной! И заметь, я не промахнулась!

- Ну да. На шестой раз не промахнулась!

- Это от того, что Томми, каждый раз пытался вжать голову в плечи, когда чувствовал, что я вот-вот пущу стрелу!

- А где сейчас, наши луки?

- Хочешь тряхнуть стариной? Устроим турнир?! Протрубим в рог и созовём на ристалище Томпсонов! Фанни объявим королевой турнира и поглядим, чья возьмёт!

- У нас с тобой Мэриэнн были самые лучшие игры...

Прозвучало это печально.

- Скажи ещё раз "Мэриэнн", я соскучилась по этому.

- Мэриэнн, - улыбнулся Ричард.

- Я знаю, что ты уедешь весной. Дядя сказал. И тогда Мэриэнн исчезнет, останется лишь одна Мэри-Энн.- Она вздохнула, - Иногда я так жалею, что мы выросли, - и тут же сменив интонацию, бодро добавила, - Всё, хватит о грустном. Расскажи лучше своей Мэриэнн, что носят в этом сезоне парижанки и не выглядит ли Наша шляпа глупо? Ты не поверишь, её целиком сделала Лили.

- Ты знаешь, я вчера тебя не сразу узнал.

-Да? Я так постарела?

- Не без того, - хмыкнул Ричи, оценивающе оглядывая её, - а кто это был вчера с Томпсонами?

- Ты о ком? - Мэри-Энн почувствовала смущение, при мысли, что ей придётся говорить с Ричардом об Эдварде Глинне. Она хотела этого и не хотела одновременно.

- О некрасивой девушке и слишком уж красивом парне.

Мэри-Энн поняла, что краснеет.

- Это Сьюлин Томпсон, - довольно резко ответила она, - моя хорошая подруга.

Ричард приподнял брови:

- Подруга? У тебя Мэриэнн?

Она изобразила на лице возмущение, но Ричи похоже это только позабавило:

- И чем вы с ней занимаетесь? Рукоделием? Обсуждаете мальчиков? Случаем не того симпотяжку, что словно вырезан из картинки модного журнала?

Для Мэри-Энн, это оказалось уж слишком:

- Знаешь Ричард, - она не нашлась, что ответить и, отвернувшись от него, зашагала к ручью. Ричард тут же нагнал её:

- И кто он, этот белокурый херувим?

- Кристиан Глинн! - с досадой на себя и на Ричарда, слишком громко отрезала она. Столько месяцев ей удавалось хранить от всех, кроме Сьюлин, в тайне свои чувства, а с Ричардом не продержалась и минуты!

Они вышли к ручью и остановились у крутого спуска к нему. Берега Журчалки в некоторых местах достигали высотой пятнадцати футов, а кое-где, ближе к Рэдленду, были почти плоски. Здесь, рядом с Соснами, они были выше роста Мэри-Энн в пару раз.

- Помочь тебе? - услышала она и кивнула.

Ричард спустился на пару шагов вниз и протянул к ней руки. На неё снова налетело ощущение, словно не было этих двух лет, на которые они расставались. Это был её Ричард. Она знала это выражение глаз и эту улыбку, ей стало радостно и весело, захотелось сделать какую-нибудь глупость или безумство, с Ричардом это было можно, не то, что с другими, которые сразу начали бы думать, что она сошла с ума. Её Ричи всегда всё понимал правильно.

- Лови меня, прыгаю! - крикнула она и сделала вид, что собирается прыгнуть к нему в руки. Испуганное лицо Ричарда, поверившего, что она сейчас прыгнет и понимающего, что он не сможет удержать её на таком, крутом склоне, заставило её громко расхохотаться.

Когда они благополучно спустились и пошли вдоль искрящегося на солнце, быстрого ручья, Мэри-Энн не удержалась от переполнявшего её ощущения счастья:

- Ричард, ты знаешь, что случилось с твоей Мэриэнн? Твоя Мэриэнн влюблена, Ричард! Слышишь?! Если бы ты только знал, что это такое!

-