Елизавета

Сентябрь в этом году щедр на дожди, асфальт у крыльца блестел влажным маслом после ночного ливня, в небе опять ворочалась гроза. Я, как обычно, пришла пораньше — открыла дверь, а наш приют уже проснулся. Запах свежего компота с кухни, стиралки басовито урчат в прачечной, где-то в коридоре визжит машинка для мыльных пузырей, забытая после вчерашней игры.

— Доброе утро, мои золотые, — сказала я в дверях младшей группы, и десяток головок повернулись одновременно. Глаза — разные, судьбы — разные, а "привет Лиза Петровна!" всегда один и такой тёплый, что можно греться, когда отопление ещё не включили.

Нянечки в халатах, уже в бою, одна распределяет тарелки с кашей, другая ловко завязывает шнурки. Я прошлась по группам – у «середнячков» воспитатель Оля выставляет на стеллаж новые коробки с пазлами, у старших логопед с планшетом — ребята угадывают слова по картинкам. В кабинете медсестры мерцает стерилизатор, пахнет хлоргексидином и мятным кремом для рук. По дороге ко мне липнут объятия, вопросы, уточнения и предложения — всем по слову, по улыбке, по обещанию «посмотрим после обеда».

Кабинет директорский у нас простой, но вылизанный. Высокий шкаф с делами по алфавиту, две секции — по детям и по семьям. На стене часы с тикающим сердцем и доска-планер, исписанная маркерами. Рядом — пробковая панель с детскими рисунками, я на каждом — в очках и с зелёным камнем на шее, смешно. Под окном — два фикуса, которых мы с ребятами в шутку записали замами по озеленению. На столе — компьютер, сканер, принтер, чашка с потёками от кофе и керамическая сова, набитая карамельками «на смелость». Кондиционер упрямо моргает лампочкой, но толку мало – воздух тяжёлый, как мокрая простыня.

Сажусь. Экран приветливо вспыхивает календарём: «10:00 — консультация, 11:00 — первичное знакомство, 12:30 — видео-встреча с региональной опекой, 14:00 — просмотр карточек, 16:00 — наставники, 17:30 — повторная беседа». Работы и правда много. Открываю электронную базу – проверяю, кому подгрузились свежие медкарты, у кого истекают сроки справок, кому сегодня перепроверить прививки. Параллельно — «телеграм» пикает в волонтёрском чате. Марина пишет, что привезут конструкторы и спортивные мячи, бухгалтер напоминает про отчёт по благотворительному счёту. На подоконнике лежит тонометр — вчера забыла отнести в медкабинет. «Потом», — говорю я ему и самой себе.

В зеркало боком — короткий контроль. Почти шестьдесят, а волосы всё ещё густые, серебром до лопаток, я их собираю в мягкий пучок и фиксирую шпилькой. Овальные очки, простая чёрная блузка с вышивкой у горловины, тёмно-синие брюки, удобные туфли на низком ходу — мой боевой комплект. Кисти рук в прожилках, пальцы — быстрые, запоминают, где какой том в шкафу. Помада бесцветная, пахнущая вишней. В кармане — связка магнитных ключей, флешка с резервными копиями базы и маленькое сердечко из бисера — подарок от Леры, она сказала: «Чтобы ваше сердце знало, куда идти, когда заблудится». Я ношу.

Утро обрушивается встречами. На десять приходят молодые — растерянные, с блокнотом, задают правильные вопросы и неправильные тоже: «А ребёнок вырастет и уйдёт от нас когда узнает что мы не родные?» Я терпеливо рассказываю про адаптацию, про маршруты поддержки, про работу каждый день, а не волшебную палочку. В одиннадцать — пара постарше, серьёзная, у них с собой папка с документами, они внимательно смотрят анкеты, спрашивают про братьев и сестёр.

— Мы хотим сразу двоих. – Радуюсь, такое не каждый день.

Дальше — видеосвязь с опекой. Позади меня на стене висит муляж "Правил безопасного общения", я придвигаю к камере один из альбомов с фототерапией.

— Вчера рисовали дождь, у нас тут целая галерея туч.

Опека кивает, просит дослать сканы. Принтер жалобно сопит, бумага горячая на пальцах. Гроза за окном грохочет так, что динамики хрипят, — атмосферное сопровождение к бюрократии.

К двум я понимаю, что обед так и остался где-то между «туда» и «сюда». Хлеб с маслом, откусила на бегу, чай остыл дважды. Голова как в обруче. Давление заметно толкает виски изнутри. В медкабинет зайти?

После трёх, после вот этого, и ещё вот того, и потом точно. Почта приносит письмо от спонсора — соглашаются профинансировать спортивную площадку. Я улыбаюсь монитору, как будто он живой. В чате наставников спорят о завтрашней поездке в музей — гроза, автобусы, переносить или нет. Решаем не рисковать, договариваюсь на следующую неделю.

В четыре в коридоре появляется новая пара — тихие, сдержанные. Я провожаю их в комнату для встреч, светлая, с большим окном, столом-конструктором и мягким ковром, где дети обычно знакомятся с будущими родителями. Вазы с карандашами, настольная игра "ходилки", на подоконнике деревянный жираф — идеальное существо, умеющее молчать, когда людям важно говорить. Я рассказываю правила – сначала знакомство со мной, потом с психологом, потом, если всё в порядке, мы подбираем карточки. Люди кивают, смотрят, как за стеной бегут и смеются дети, и становятся на два миллиметра мягче.

Время стекает через пальцы. К вечеру офис уже дышит усталостью, компьютер греется, часы срываются с привычного ритма, батарея бесперебойника пищит, когда молния бьёт где-то совсем рядом — свет на секунду моргает. Я мимоходом подписываю накладную на продукты, отвечаю на звонок из опеки соседнего района, распечатываю письмо благодарности для волонтёров. К семи у нас ещё одна запланированная беседа — повторная, важная.

— Выдержи, Лиза, — говорю себе, — и домой. И нормальный ужин, а не чай с печеньем. — Печенье всё равно съедаю.

Голова гудит уже низким, ровным гулом — как та стиралка утром. Пальцы чуть дрожат, я кладу на стол ладонь, будто приглушая в себе этот мотор. За окном — тёмно-зелёный полумрак, дождь снова пошёл стеной, по подоконнику дробит, как по барабану. Я вытаскиваю из ящика тот самый тонометр, верчу, как будто в первый раз вижу — нет, сейчас не до этого, люди придут с минуты на минуту. Открываю дневник — бумажный, старомодный, чернила блестят свежим следом, список дел на завтра занимает полстраницы. Добавляю — позвонить по площадке, передать психологу новый набор карточек, спросить у повара про фруктовый день.

Я уже подготовилась и ждала, когда в дверь осторожно постучали. Три коротких, вежливых удара.

Я буквально почувствовала, как организм ищет отговорку для перенесения встречи. Можно было раствориться — у каждого директора есть секретная способность на секунду исчезать в делах, чтобы люди успели передумать. Можно было и вежливо отказать. Я плохо ела, весь день гроза, давление скачет как школьник на скакалке — я это знала и игнорировала по привычке.

Но мысль, как лампочка в сумерках – "А вдруг это новая семья? Для кого-то из моих". И это "для кого-то из моих" всегда сильнее любой головной боли и плохого самочувствия. Взяла себя в руки, выдохнула и улыбнулась.

— Войдите, — сказала я. И поднялась.

Я жду мягких шагов нерешительных людей, а слышу уверенную походку тех, кто уже всё решил. Дверь открывается, и мир делает крошечный перекос.

На пороге — они. Та самая семья, что два месяца назад увезла нашу Софию — в голубом платьице и белых сандалиях, в новую жизнь с большим зеркалом в прихожей и запахом свежих булочек по выходным. Мама держит девочку за руку, папа — за ручку чемодана. Чемодан. Маленький, детский, с наклейкой единорога. У меня в животе холодеет, как от глотка ледяной воды.

— Здравствуйте, — говорю я автоматически. — Проходите.

Мы садимся. София — на край дивана, ровная, как линейка. Кулачки сжаты так, что белеют косточки, глаза пустые. Она смотрит сквозь меня, мимо, туда, где взрослые перестают говорить глупости.

— Елизавета Петровна… — начинает женщина, и голос у неё даже не дрожит. — У нас… случилось.

Мужчина кивает, бережно, как будто извиняясь за то, что живёт. — Мы… наконец-то… ожидаем. И очень боимся не справиться. Двое детей — это…

— Сложно, — подхватывает она. — И финансово, и морально. Нам бы подготовиться…

Пятнадцать минут слова крутятся по кругу. «Долгожданная беременность». «Мы не потянем». «Нам надо подумать о нашем ребёнке». «Сонечка хорошая, но…». Я слушаю, с каждым «но» чувствую, как в груди туго затягивается невидимая лента. Стол между нами превращается в ринг. Они говорят о рациональности, а я — про живого человека, которому пять.

У меня в голове десяток аргументов, строгих и спокойных – есть льготы, есть выплаты, есть поддержка, есть группы помощи, есть наставники, есть графики, есть люди, которые придут и помогут, есть возможность поменять работу, попросить гибкий график, есть… Есть простая человеческая честность — не ломать ребёнка о свои «не потянем».

Я поднимаю взгляд. Он у меня больше не мягкий.

— София — не чемодан, который возвращают в магазин, — говорю тихо. — Это девочка. Ваша дочь.

Они мнутся. У женщины на пальце блестит кольцо, мужчина сильнее сжимает ремешок сумки.

— Мы не справимся, — повторяет он. — Мы не готовы… у нас малыш…

— У вас уже есть малыш, — отвечаю. — Вот она.

Я не кричу. Но каждое слово звучит, будто пощёчина.

София не плачет. Она сидит маленькой статуей – спина прямая, подбородок упрямо вверх. Но я вижу, как у неё подрагивают ресницы — слишком часто моргает, чтобы не вылить из глаз ни капли. Как уходит и возвращается дыхание — рывками, будто она учится заново дышать так, чтобы не всхлипнуть.

— Мы всё решили, — женщина встаёт. — Простите нас.

— Вот документы, — мужчина кладёт на стол папку. Внутри — сухие формулировки, прошитые нитками, печати, заявления. Всё аккуратно, чисто, как в операционной. Только кровь здесь невидимая.

Я смотрю на папку, потом на них. И понимаю, что из всех возможных слов мне подходят только честные.

— Знаете, счастья на чужом горе не бывает, — говорю ровно. — Вы сейчас выбрали себе простую дорогу. Когда поймёте, что сделали — исправить не сможете. Ни вы, ни я. С сегодняшнего дня вы в чёрном списке нашего учреждения. Завтра опека получит от меня полный пакет — с датами, заключениями и записью вашей беседы.

— Подождите, — мужчина делает шаг вперёд, ладони раскрыты. — Мы же не хотели… Мы…

— Вы сделали, — говорю я. — Идите.

— Но…

— Я презираю такие решения, — отрезаю. — Выйдите сами, чтобы вас не вывели.

Они уходят быстро, как уходят те, кто сделал некрасиво и понял это слишком поздно. Чемодан остаётся у двери, нелепый, с единорогом.

Тишина после их ухода звенит. Ливень снова хлещет по подоконнику, в комнате пахнет мокрой одеждой и чем-то сладким — карамельки из совы на краю стола. И в эту звонкую тишину София срывается с дивана и бежит ко мне.

Она вцепляется так, будто я — единственная твёрдая вещь в мире. Лбом — в моё плечо, пальчики — в мою блузку. И плачет. Не криком, нет — горько, низко, так, как плачут взрослые, когда больше не могут держаться. Плечи мелко дрожат, дыхание сбивается в кашель.

— Солнышко, — шепчу я. — Дышим. Вот так, со мной. Вдох… выдох.

Я усаживаю её рядом, даю воды — маленькими глотками, провожу ладонью по спине, считаю тихо до десяти. Мы сидим долго. Мокрое горячее пятно от её слёз на моей блузке расползается, но мне тепло.

— Это не твоя вина, слышишь? — говорю. — Ни один взрослый проступок не живёт в детском сердце. Твоё сердце чистое. То, что они сделали, — это их решение, не твоё. Ты — не «не потянем». Ты — Софи. Ты хорошая, красивая, умная, честная. И они просто недостойны быть твоими родителями. Не плачь, прошу. Я рядом, мы справимся.

Она кивает, едва-едва. Слёзы всё ещё катятся по щекам, но дыхание выравнивается. Я достаю из ящика маленького плюшевого зайца — того самого, что дети называют «дежурным утешителем». Заяц переезжает к Софи в объятия без сопротивления.

— Пойдём к ребятам? — спрашиваю. — Они очень соскучились.

София сжимает мою руку. Мы идём коридором – дневные лампы гудят, где-то хлопает дверь, на кухне звенит посуда — ужин. По дороге я отмечаю галочкой – вернуть в группу, предупредить психолога, составить план сопровождения, оформить возврат, назначить диагностику. В голове — чек-лист, как привычная лестница.

Воспитательница, увидев нас, улыбается так широко, что у неё исчезают глаза полные слёз. Дети сначала замирают — а потом, как вода в чашке, тянутся к Софи — кто обнимает, кто приносит рисунок, кто просто садится рядом на ковёр. Мир у Софии на глазах снова обретает краски — бледные, осторожные, но это начало. Я передаю воспитательнице короткий инструктаж, шепчу психологу, чтобы завтра — обязательно поработала с девочкой. Застёгиваю на Софи новый бейджик — старый уже лежит в отдельной коробочке «домой».

Чемодан я оставляю у двери группы — потом переоформим, разберём, добавим к её шкафчику. На прощание Софи ещё раз сжимает мою ладонь — крепко, как умеют только дети. Я киваю целуя в макушку. И возвращаюсь в кабинет.

Иду быстро — пока держит воля. За дверью кабинета опускается тяжёлая тишина. Я закрываю дверь, прислоняюсь к ней лопатками. Дышу. Раз. Ещё раз. Слёзы, которым я не дала вырваться при ребёнке, теперь подступают без спроса — и я позволяю себе две. Ровно две. Смахиваю тыльной стороной ладони. Работа.

Сажусь за стол. Открываю базу. Пишу: «Возврат. Причина: беременность у приёмной семьи. Реакция ребёнка: эмоциональный кризис, слёзы с задержкой. Требуется: срочное сопровождение психолога, мягкая адаптация, наблюдение у врача, обновление плана». Печатаю быстро, но буквы будто плывут. Виски стягивает железной дугой. Воздух в комнате густеет.

Достаю телефон — позвонить медсестре. Пусть зайдёт, измерит давление, я же обещала себе «после этого». Большой палец ищет контакт. Экран вдруг становится слишком ярким. Потом — слишком тёмным. Стена справа мягко наклоняется, как будто кто-то играет в аттракцион.

«Сядь», — говорю себе. Пытаюсь. Стул отъезжает, я хватаюсь за край стола, цепляю кружку — та глухо ударяется о ковролин и не бьётся, повезло. Экран телефона расплывается, цифры времени превращаются в светлячков.

Голова тяжелеет. Мир сужается до одного звука — далёкого, дробного, как дождь по подоконнику утром. Я всё-таки нажимаю «вызов». В ухе коротко гудит. «Скажи», — шепчу себе. «Приди». Слова застревают где-то ниже горла.

Меня на секунду охватывает злость — не на людей, а на собственное тело, которое выбрало неподходящее время. Я очень хочу дожить до завтра — до психолога для Софи, до письма в опеку, до списка дел, до новой площадки, до фруктового дня.

Но комната уходит в мягкий серый. Стол отъезжает. Я думаю только об одном: «Софи. Дыши. Я рядом». И больше — ничего.

Дорогие читатели, вот и наша Елизавета Петровна.

Красотка правда?