Бродила я по лесу едва ли не всю ноченьку, уж далеко забралась, не сыскать к дому тропинку. Да и не больно хотелось к дому-то, там меня муженек ждет с вожжами, так отходить обещал, что живого места не останется на белом теле. А проступок малый, всего лишь засиделась до темна у вдовой соседки. Правда, с нами еще дружок ее был, молодой бондарь, так мне и дела нет до него, усатого, я скромность блюла, только байки его слушала. А что выпила кружку браги, так это для пробы, сама-то я в разы лучше ставлю.
И чего Федор на меня взъелся, вроде, я сама баба справная, мужа уважаю, избу содержу в чистоте, хлеба пеку лучше всех в деревне, нет, не могу угодить «ироду». То не так и это не эдак. Уж хоть бы сам ласков был, да куда там. Не дождешься доброго слова и милого дела. А я зараз цаловаться люблю и до игрищ постельных дюже охоча.
Чего греха таить - муженек мне достался квелый, если разок за недельку вспомнит обо мне – почитай счастье привалило, да разве ж это счастье, потискает малехо, попыхтит себе под нос и завалится спать. А мне бы еще любви хотелось, раздразнит, окаянный, хоть сама себя шуруй, да вот только нечем, разве что моркови взять со гряды, дак не вызрела еще, маловата будет.
Ох, и озлилась я на него в этот раз! Последними словами обругал, принародно ославил, а как схватился за оглоблю, подалась я в бега, хотела дурища к тетке в соседнее село удрать и заблудилась. Страх напал, темно в лесу, хоть глаза выколи, дорогу не вижу, одежонку всю изорвала о сучья, сама измаялась.
А как стало светать, выбралась я на поляну, глянь – терем стоит, то-то радости было. Кинулась я к терему, ну, в ворота стучать, наконец отворили. Парень молодой, собой видный отрок в услужении, услышал о моем бедственном положении – сразу пустил во двор. Едва маленечко я оклемалась да напилась воды, как спознала от парня, что обитают в тереме семь дюжих мужиков, ну, известное дело, деревня-то наша в приграничных землях стоит, вроде как назначены молодцы князем в дозоры ходить, наблюдать, не собирается ли ворог какой у наших земель.
Успокоилась я и воды напилась, а вскоре услышала на дворе шум, бряк и конский топ, знать приехали наши молодцы. Сошла я с крыльца, честно им поклонилась. Старший среди них коня служке передал и на меня глянул пристально, что я аж оробела. Но когда прознал мое положение, что убегла я от мужа-драчуна, разрешил в тереме остаться, помогать по хозяйству.
Поначалу я отказываться вздумала, мол, неладное дело среди стольких мужиков проживать, как бы кто не обидел часом. Но Игнат, так звали старшого, строго молвил, что люди они добрые и никто мне зла чинить не станет. Да только и я должна буду себя блюсти.
— Мы - мужики в самой горячей поре и до баб охочи, чего скрывать. Если желаешь промеж нас жить тихонько, так ни с кем не балуй, а иначе придется каждого любить, чтобы никто без твоих забот не остался.
Вроде с улыбкой сказал, а глаза его так жадно меня оглядели, что сердчишко чуть не выпрыгнуло из груди.
А надобно прибавить, что баба я ладная и все, что мужикам нравится, у меня на тех самых местах имеется даже в избытке. Недаром муж велит одеваться хуже всех и из дому не ходить напрасно. Уж больно ревнив, идол! Аки злющий пес на соломе, и сам не жрет и другим понюхать не позволит. Зря меня тетушка сговорила за Федора, да куда деваться бесприданнице, своей воли нет.
Так и осталась я жить в Лесном тереме при семи мужиках. Глазеть они на меня, конечно, глазели, но чего зря грешить, относились уважительно, никто втихаря не лапал. Я потихоньку обвыклась и уже сама смотрела смелей, каждого могу описать подробно:
Главным у них был Игнат. Мужик здоровущий, лет этак немного за сорок. Степенный и основательный. Говорит мало, но каждое слово – кремень и все его слухаются беспрекословно.
Правой рукой у него был Вадим – этот дядька даже старше чуток и самый дородный среди прочих, но в старшины не лез, признавая первенство Игната. Добродушный малый, все мне подмигивал и светло улыбался, мол, не трусь милая, в обиду не дам. Я даже расположилась к нему и всегда кивала в ответ. Сразу видно, человек хороший, душевный и на ласку скор. Только мне о том думать не следует, я в тереме живу ради нужды, и шутки шутить с молодцами мне заказано.
Третьим по возрасту был Олег. Этот мне сразу не поглянулся, уж очень суров на вид, холоден и чванлив. Было ему за три десятка годов. Высокий и стройный, словно дубок. Взгляд имел соколиный. Красавец светловолосый и синеглазый, а вот побаивалась я его, как и еще одного молодца.
Звали того Будимир, этот и вовсе казался зверем лютым, только Игнат и сдерживал его чуть. Видать, степная кровь в нем здорово играла, на лицо темен был, скулы высокие, глаза в раскос, наверно, полонянки сын, не наш парень, точно не русич. Возрастом был примерно Олегу вровень. В первый же день Будимир зыркнул на меня так, что я чуть не присела. Огонь в черных очах, а губы тонкие в нитку кусает, щурится. Ох, матушка, спаси…
А вот два брата – близнецы Степан и Семен мне сразу же подошли по нраву. Оба будто давно родные-знакомые, веселые балагуры. Легко со мной разговор повели, угостили медовыми пряничками, шутили и забавляли, пришлось Игнату цыкнуть на них, чтобы отстали. Даже чуточку жаль. Рыженькие, пригожие, ну, славные мужички, и по возрасту меня не много старше, мне-то уж двадцать годочков минуло, а братьям Рыжикам, пожалуй, еще и тридцати не доставало.
Ну, и седьмым обитателем Терема был славный мой друг Ванюша. Совсем еще молодой и, видать, с бабами робкий. Ну, да ничего, наверстает, дело нехитрое.
И так славно я здесь прижилась, чисто в сказке поселилась. Терем содержала в чистоте, помогала на стол собирать, правда, одежу стирать мне здесь не приходилась, в служках на грязной работе была одна бессловесная баба в годах, разумение имела малое, Степан сказывал, ее в лесу чуть волки не съели, видать, нищенствовала-побиралась, с сумой по миру ходила. Вот и ей место нашлось, сыта и под крышей, всем довольная.
А мое-то житье и вовсе легкое оказалось, в одном только сыскался ущерб. Я же не каменная и не бесчувственная деревяшка, когда вокруг тебя трутся молодцы один другого краше, кровь с молоком, поневоле запридумываешь. Я и не слепа, видала, как ребятушкаи взглядывали на меня порой, даже сам Игнат. Но слово сказано, зарок положен вести себя чинно, вот и приходится
Но, однако ж, не велика оказалась моя сила, а соблазн грозен вышел, не по силушкам унести. Особливо, когда сразу четыре руки тебя обнимают и в два голоса шепчут ласковые слова.
Попалась я раз в сеннике под вечер, уж как оно дело вышло, не разумею сама, видать подкараулили меня горячие парни. И чего на ночь глядя меня в сарай потянуло, ох, видать, чуяло сердце, где слаще пирог. Едва взошла, как подхватил меня Степан и повалил на сено, а Семен уже и подол задирает, я поначалу думала брыкаться, а потом чегой-то разнежилась и всему поддалась.
Уж слишком борзо целовали меня вдвоем, слишком были напористы. А потом раззадорили так, что и вскриков сдержать не смогла, так уж в охотку они меня отлюбили. А потом, как открыла глазоньки, вижу, у полуоткрытых дверей большую фигуру. Матушки мои – Игнат!
Кое-как сарафанчик поправила и едва не бухнулась на колени, прости глупую бабу. А Старшой усмехнулся в пышные усы и такое мне молвил слово:
— Ну, красавица, придется мне таперича судьбу вашу решать. Твою и вот этих охальников. А теперь ты при всех поведай - ежели молодцы силой брали тебя, придется мне им головы рубить за то, что нарушили мой приказ, а если сама угодить хотела, так будешь каждому из нас так вот служить, чтобы никого не обидеть. Мы все равны.
Ой, да что же это делается! Не пропадать же из-за дурости моей двум славным богатырям, придется как-то мне приладиться и ко всем, такова, видать, моя бабья доля.
А Игнат стоит вроде на вид суров, а карие глаза смеются:
— Выбирай, милая, кому в эту ночь будешь постельку греть.
Я, может, и не большого ума баба, но кое-чего тоже смекаю. Хочешь дружине нравиться, угоди сперва- наперва воеводе.
— Так уж, дозвольте вас порадовать, Игнат Силыч, уж очень вы мне приятственны с самого дня знакомства.
— Добро!
Сразу видать, что ответ мой Старшому понравился. И чуть не под руку повел он меня в свои покои. Весть об очередности на мои белые телеса быстро терем облетела. Пока Степан с братом виновато поправляли порты да чесали рыжие свои космы, прочие ребята вышли на крыльцо и теперь уж смотрели на меня с дюжим интересом. Я же шла за Игнатом тише воды ниже травы, как только ноженьки не заплетались.
Вот остались мы вдвоем в высокой комнатушке и напала на меня боязнь и стыд, давай я реветь, а Игнат меня на постелю усадил и сам снял с меня красные сапожки, свой же подарочек.
— Ну, будет, будет слезы то лить, было бы от чего. Как и обещано тебе, никто слова худого не скажет, никто не обидит, а что побалуешься с нами, так невелика печаль, а может, и сама тем довольна будешь.
— Ой, не хорошо так, Игнатушка, всех-то сразу любить, я же не какая-то шваль подзаборная, я – честная баба была допрежь. А вот плотью слаба оказалась, ох, пропаду ни за что!
Игнат призадумался на малое время, а потом об коленки мои дрожащие ласково потерся небритой щекой.
— Дак разве велик грех в плотской любви, ежели все по согласию и обоим в радость. Я ведь по совести тебе скажу, Любавушка, такой красавицы я никогда, кажись, ранее в руках не держал. А моя доля служивая, чай, не мед, женой не обзаведешься, все разъезды да поля брани, сегодня строй держу, завтра в сырую землю лягу. Пожалей меня, да приголубь, тебе это зачтется, небось.
Уж так-то Игнат пожалобился мне на свою тоску по молодому ядреному телу, по девичьей красе и нежностям, что я его враз пожалела и к себе привлекла. А он горячо зашептал мне на ухо:
— Раззадорила ты меня, милая, гляди, я каков уж стал…
Покосилась я на его внушительное «бревно» между ног, ишь, вздыбился чисто жеребец, как бы мне под таким сдюжить. Даже страх меня вдруг прошиб, но Игнат видно опаску мою распознал и начал вопрошать примирительно:
— Чего ты Любавушка более всего любишь в утехах плотских?
— Целоваться люблю страсть, - созналась я честно, пряча пылающее личико на широкой груди мужчины.
— Это завсегда можно, - промурлыкал Игнат, словно кот перед рыбкой.
Улеглися мы тогда рядышком и как начал меня молодец целовать-миловать, ажно пятки у меня загорелись. А после полетела одежа на дубовый пол и тела наши переплелися тесно. Одна ножка у меня на постели прямо лежала, а вторую Игнат закинул себе на плечо, сразу взойдя в меня глубоко и твердо.
— Ох, ох, батюшки, ты уж больно велик, Игнатушка, не спеши так то, примериться дай, ой, ой-еченьки мои, каково же сладко…
Сильно и размашисто меня Игнат пользовал, пыхтел при каждом взмахе, аки медведь, тоже стонал да охал. Я мельком в лицо его глянуло, подумалось невзначай, как же грозен он в сражении бывает – брови соболиные на переносье сошлись, верхняя губа приподнялась, зубы едва не скалит, ох, не доведись сила крестная иметь такого противника себе. А каков в любви, сказывают, таков богатырь и в боях. Недаром Игната назначили старшим, знамо дело, есть ведь за что.
Славно мы так провозились ноченьку, еще пару разочков меня мужик поимел, и уж так это мне дело поглянулось, что нельзя и словами описать. Все свои бабские нужды утолила, умаяла тело радостью и на душе полегчало. На другой день ласточкой летала по терему, работа не тяжкая кипела в руках, и сама я будто расцвела, захорошела от единой ночи такой любви.
Улыбался Вадим на меня глядючи, знал, что придет и его черед меня ласкать, зато Олег глядел пренебрежительно, будто ни в грош не ставил, а в жаркие очи Будимира я и глянуть боялась. Но вот вечер спустился на лес, надо выбирать нового полюбовника, а я опять чуть не в слезы. Кинулась было к Игнату, мол, заступись, не желаю с каждым эдак валяться, славу дурную множить. Ответствовал строго:
— Ты сюда не девкой пришла, а женой, что от мужа убегла, но и здесь скромный чин не соблюла, хотя упреждал вести себя тихо. А мы все промеж себя равны и ради тебя ссориться нам не в прок, нам еще плечо к плечу биться может выпасть оказия, а ежели кто на кого затаит обиду? Не-ет, милая, мы здесь все как один и тебя честно поделим. Сама к нам явилась, сама дозволила себя полюбить, так уж не обессудь.
Был в словах Игната великий резон и пришлось мне смириться, без особых правда, трудов. И порешила я долго от печали не бегать, а сразу Олега избрать, все едино не миную ледяных его очей и холеных рук. Лучше уж сразу узнать, чего ожидать от сурового витязя.
Но уж как он красив и статен. Сказывал Степан, что Олег был нелюбимый сын какого-то славного витязя, с отцом рассорился и покинул богатые хоромы, прибился к нашей дружине и под начало Игната стал. Однако спесь свою княжескую не раз пытался выказывать, только остужали быстро, где словом метким, а где и тяжелым кулаком. И в этот раз перед тем, как мне в покои Олега отправиться, пригрозил ему Игнат:
— Утром самолично проверю, чтобы на лапушке нашей ни одного темного пятнышка не нашлось, полонянок плетью лупцуй, а своих красавиц не трогай.
Олег не ответил ничего, мимо меня посмотрел и за плечо ухватив больно, толкнул в растворенные двери.
— Разболакайся и к постели нагнись, долго с тобой возиться не пристало мне, выебу знатно, да и выставлю вон. Спать я привык один.
— Как пожелаешь, князюшко! Воля твоя…
Раздевалась я медленно, уж чего там спешить, сама по фигуре Олега глазами шарила, хорош молодец… Волосы русые в кольца завились, глаза сини небесной, ресницам любая девка позавидовать может, а лицо чистое, безусое. Эх, уж как бы я тебя ласкала-миловала со всей душой, да ежели бы только позволил. И решилась я на свою волю положиться, авось выедет кривая, авось повезет:
— Устал поди, Олег Радимич, умаялся за день, все на коне, да в разъезде. Дозволь тебя самой сперва-наперво потешить, телу отдыха дать, всего бы исцеловала – приголубила, каждый суставчик размяла. Уж больно по сердцу ты мне, как увижу твой строгий взор, сердцем таю, никогда мне не доводилось касаться княжеской руки, а теперь выпала великая честь тебе служить, так я готова стараться.
Видно, речи мои Олегу показались заманчивы, а может, развлечься решил, чего самому пыхтеть да лить пот, если баба сама угодить готова. На том и порешили. Ох, отвела я душеньку, никого кажись так не миловала допрежь, каких только слов ласковых не придумывала, и соколиком ясноглазым называла и красавцем писаным и всякие такие срамные словечки, что любому мужику гордость потешат.
Олег лежал на постели, очи в неге прикрыв, улыбался теперь снисходительно, даже погладил меня по русой головушке, одобряя. А я разошлась не на шутку, ласкала его тело белое, крепкое, разминала руками напряженную плоть груди и упругого живота, словно в телесной броне, а потом опустилась ниже… И братец его меньшой ни в чем прелести не уступал, так же был пригож и опрятен. Как тут не облизать, не попробовать, если на вид сладок, как сусальный леденец.
Сама слюной изошлась и меж ляжек едва не текла от вожделенья. Сжалился, наконец, Олег над моей хотью, с постельки привстал, да ловко этак насадил на свою елду. Я от услады телесной едва что не в голос взвыла, до самого пупка меня поимел Синеглазый. Сама стала на его уде вертеться задом, как мне вздумается, тут и Олег распалился, стал меня за титьки хватать, да искать губы своим жадным ртом.
Позабавились всласть, оба упрели, но лежали после собой довольные, даже в обнимку. Выпроваживать меня из спальни своей передумал Олег. Так и ночевала на его сильной руке, в горячих мужских объятиях. А на рассвете еще разок он меня взял, видно, в самой любимой позе, на коленках, стоя позади, а мне и то ладно, я запридыхивала едва только в мокрую щелку мою попал, уж так рьяно меня отделал, хоть нараскоряку ходи полдня.
А на следующую ночь я, скрепя сердце, выбрала самого Будимира. Вот уж кого я, признаться, трусила. Высоченный, могучий молодец с черными прямыми волосами, собранными в косу или хвост. Среди прочих мужиков наособицу держался, говор имел гортанный и шибко крепкий кулак. Сам Игнат его уважал и рядом с собой садил за столом.
Хороший воин был Будимир, но, сказывал Вадим, с девками больно груб и неласков. Любил народ подчинять, чтоб склонялись перед ним до земли, а девок случалось и силой брал, охоч был до молодых пригожих девчонок, что под ним в страхе визжат, да вырваться не могут. О том прослышав, я и придумала для нашей ночи малую хитрость. Только бы удалась задумка моя…
Едва в комнатушку Будимира взошли, повелел он мне ему служить, сапоги стянуть и омыть ноги в специальной бадейке. Чернобровый процедил сквозь зубы, прожигая меня взглядом:
— Высечь бы тебя, кобылицу, а потом привязать между двух жердей, да Старшой не велел шибко маять.
— И без того вас желаю потешить, Будимир Дерганыч, только так я вас боюсь, что и сказать нельзя. Я ведь бабенка простая, скромная, муженек меня редко имел, никаким премудростям любовным я не обучена, и щелочка моя узкая, поди вам и не пролезть. Вы такой богатырь, что аж замирает душа, как представлю ваше хозяйство огроменное. Пожалели бы меня, отпустили по добру, видите, не могу дрожи унять, стыд меня берет.
И так уж я виновата, что не могу вас радовать, как бы хотелось мне, что готова за то мелкое наказание снести. А потому прошу вас, Будимир Дерганыч, меня простить и своей рученькой отшлепать пару разов, только не во всю вашу силушку, а то как бы душу в теле удержать.
Вымолвила эдак-то и сама задрала рубаху, задом пячусь к нему, оголив круглые розовые ягодицы.
— Ох, и бесстыжая баба! Такую драть надо семерым зараз!
— Так ведь я семерых не сдюжу, мне вас бы как-нибудь перенести.
Тут меня Будимир подхватил, уложил поперек колен и со всего размаху припечатал широкой ладонью по голому заду. Ну, взвыла-то я натуральным образом, а сама чую, мужик распалился весь, хрен его мне уперся в живот. Терпеть руку мужскую мне пришлось на себе недолго, потому как поняла, что особенно Будимира привлекает, начала стонать и вырываться со всей моченьки, и мне даже позволили доползти до угла, а уж там меня витязь достал и давай рвать одежу. Только я не осталась в долгу, расцарапала ему плечо, да прикусила руку, он в ответ лишь рычал, аки дикий зверь да сверкал глазищами.
Там же на дощатом полу и взял грубо, только я к той поре и сама желала его принять, до того взмокла, что аж ныло нутро. Вот уж оба мы отыгрались вдоволь, толкался во мне Будимир взад-вперед, а я только подмахивала, да протяжно стонала, ухватив мужика за могучую смуглую шею. Ох, угодил, ох, же отвела душеньку за весь прежний недоеб…
Потом отнес меня богатырь на кровать и во второй раз уже любил врастяжку, не спеша, тискал за все сдобные места, губы исцеловал до синяков, и во мне оставался долго, будучи тверд как столб, не кажному мужику такое умение дано, щедры к Будимиру евонные боги, есть гордиться чем.
Но, признаться надо, устала я от той ночи, ласкал-терзал меня Смуглолицый витязь до рассветных лучей, я уж об роздыхе возмечтала и весь следующий день пролежала в своей светелке, сказавшись больной. Ладно, не тревожил никто, только вечерком заглянул Вадим, пожелал сам отвести днем в парную баньку. И я пойти согласилась.
И вот здесь-то уважил меня добрый богатырь, сам мыл и веничком парил, пока я не залилась слезами горючими, не обмякла душой, да не пожаловалась на свою бабскую долю, мол, не знать мне теперь покоя и сна, замучат здоровенные мужики, ежели каждую ночь вот так теребить станут. И куда сироте податься… К мужу ни за что не вернусь, батогами встретит, а у дальней родни в няньках жить да корочкой хлеба пробавляться, тоже радости мало.
Меня Вадим пожалел и приласкал, обещал с Игнатом поговорить, чтобы отпустил меня до его, Вадимовой старой матушки, сильно об ней у него сердце болит. Хворая старушка совсем, а сын вечно на заставе, даже ожениться не желает. Вот бы я пригодилась в помощь, а там глядишь, выйдет время, оставит Вадим службу ратную и сам вернется домой, старость матушки утешать, да меня любить.
Так и молвил мне Вадим, что летами уже не молод, чтобы за себя нетронутую девку брать, а я ему во всем по сердцу. А то, что с его названными братцами побывала, так невелика беда, парням радость, а с меня знать не убыло.
На том мы и порешили. Разнежилась я на руках у Вадимушки, да и он на прелести мои пышные глядючи, плотью восстал. И пошло у нас милованье сердечное, никто меня так не баловал, как это богатырь. Всю с головы до ног исцеловал, даже в тех местах, куда мужики только хреном заглядывают.
— Ох, и сладка твоя пизденка, чистый мед…
И смеюсь, и стыжусь, и гордость меня берет. Мужичище здоровый, руками подковы мнет, а меня гладит бережно, осторожно лапищами сжимает, а уж когда начал ебать, соком истекла, на всю баню запостанывала. Как только и услыхали, будто оконце треснуло, не иначе кто-то со стороны двора нами любовался, да лбом едва не выдавил тонкое стеклышко.
Хотя, Вадимушка даже ухом не повел, продолжал меня всю лапать да нацаловывать. Шибко он мне в тот час угодил, да еще тело мое распарилось, разомлело, само таяло в могучих руках. А Вадимушка еще приговаривал:
— Ясочка моя, лебедушка белая, как же с тобой мне любо… Век бы тебя имел, устали не зная.
После такой славной баньки Вадим сам меня полотнищем обтер и на руках снес в светелку свою, положил на широкое ложе, и так я крепко заснула подле него, что ни в сказке сказать, ни пером описать. На другое утро уехали мои добры молодцы по важным делам, а Ванюшу на хозяйстве оставили.
Я уж знала, что они его частенько оставляли домовничать, за отрока при себе держали, за ученика. Ну, наставляли, конечно, и делу ратному, Ванюша в могуте телесной уж не сильно им уступал, а с возрастом грозил заматереть под стать самому Игнату.
Однако по летам своим юным да по силушке богатырской, Ванечка ровней им никак не был, а потому ходил порой в синяках да ссадинах. Наука воинская она того даже требует. Восемнадцать годочков едва парню стукнуло, сам на службу попросился, так чего шестерым дюжим мужикам с мальчишечкой церемониться.
— Подай, принеси… терем вымой, воды натаскай, оружие приготовь… коня вычисти...
А в награду лишь щелчки, да дружеские оплеухи…
«Привыкай, братец, к службе дружинной…"
И Ванюша все терпел, угодить братьям названным старался. Не век же вечный ему в отроках-то ходить… Уж недолог час и Вадим его рядом за стол посадит, ровней назовет.
А уж поди на мой счет было все -таки молодцу обидно. Игнат - то, я слышала краем уха, перед ними всеми хвалился: яблочком наливным меня называл, ягодкой в самом соку… " Уж больно сладка девица - чистый мед..."
Ваня при том был, все между братишек своих терся да и подглядывал небось в щелку, как меня уже в тереме Олег наяривал.
Ох, и хорошо, что именно Вадимушка мне напоследок достался! Утешил, приголубил... Уж не только телом, но и душенькой с ним отдохнула. Перед второй ночью с Игнатом. Что поделать, раз такую они очередность промеж себя постановили, ничего не попишешь.
Словом, жалко мне что-то Ванечку стало. Мне-то что, я выспалась до обеда на мягонькой перинке, под утро меня Игнат еще разочек всю сладко расцеловал да понежил, а пареньку-то каково? С ранней зори весь в делах и заботах, аки белка в колесе крутится, и в благодарность Степан его лишь по плечу хлопнул так, что парнишка едва в угол не полетел.
Спустилась я с верхних покоев, подал мне Ванечка водицы колодезной для умывания да чистое полотенце. А сам-то, сам в очи и не глядит, стыдиться чего-то. Усмехнулась я, за стол накрытый села и стал мне Ванюша прислуживать...
Поглядываю на Ванечку одним глазком, второй от удовольствия прищурила. Эх, хорош обед… прямо скатерть-самобранка передо мной раскинулась, и каких только яств здесь нет, расстарался Игнатушка, попотчевать гостью решил за все добро.
Спрашиваю паренька этак ласково:
— Может, тебе чем, Ванюша, помочь?
— Сам справлюсь!
Буркнул, на меня даже и не глядючи, а мне это уже не по нраву.
— Ух, ты сколь суров! Что же ты, Ванюша, все сам да сам… так и умаяться недолго… Может, все- таки в деле каком и моя помощь сгодиться?
Нравится мне Ваня — жеребеночек необъезженный! На губах-то поди еще мамкино молоко не обсохло, а уж взирает строго, не иначе как с дядьки Радима пример берет.
Губы закусываю, оценивающе паренька разглядываю: рубашонка на нем старенькая, застиранная, не то, что на Олеге, тот, по всему видать, щеголь, со мной ложился - перстней да обручей с рук не снимал… Семен в червленой рубашке ходит… Степан в шелковой, иноземного привоза.
Зачем-то представила я Ванюшку голышом и даже застеснялась. Молоденький, свеженький, чистенький - словно теленочек, только что буренкой облизанный, аж самой лизнуть захотелось. А, может, лучше малого и не трогать, и постарше есть и посолиднее? Тем более, сама слышала, ему Игнат запретил ко мне лезть, ну, так ведь ему же запретил, а никак же не мне.
— Ва-ань, а ты давно ли с девкой бывал?
Смутился так, что ажно уши загорелись…
— Тебе-то какая забота?
— А для интересу.
— Лежать — леживал, да только не далась… сисечки только помять и разрешила да сзаду чуток потискать.
— А, что ж ты не настоял… распалилась ведь, небось, твоя красавица?
— Так она ж девка еще, ей зачем по селу слава худая, да и мне покамест жениться рановато! А насильничать я не схотел… я же не ворог лютый.
— А тискаться-то она все ж таки тебе разрешила… - хихикнула я.
— Дак от того никакой беды, что потрогать дала, от того у девок сиськи поболее «напреют», им это любо, потому и сами дают, трогать сиськи у девок очень даже пользительно.
Ох, ты, батюшки, каков выискался знаток!
— Так ты, значит, Ванечка, так ни с кем всерьез и не бывал… - подвела я итог разговору.
Румянец у бедного парня с лица аж на шею переместился. Шея у него крепкая, загорелая, а вот налитая силой грудь под ветхой рубашонкой просвечивает беленькая, будто молочко. Стоит сейчас Ванюша передо мной, голову опустил, а я вижу как сквозь прореху на полотне торчит розовый сосок. Облизать бы его, да чуток зубками прикусить, самую малость позабавиться.
Вот же поблядушка ненасытная! И смех и грех, только смеху поболе будет. Мало мне было трех жарких ночей, да веселых деньков со взрослыми мужиками до забав молодецких охочими! Еще и невинного паренька подавай! Ах, Любава, Любава…
Сама очи опускаю смиренно, да не в пол, а все по Ванькиным телесам шарю, глянь-ка, штаны у парня уже шалашиком топорщатся. Ишь, ты быстрый какой, едва про девичьи прелести речь зашла, так уж готов на все боевые подвиги.
— Ва-ань! - начинаю томно. - Может позволишь мне твоего «молодца» потешить?
А сама скромненько так ниже пояса его пальчиком тычу.
— Уж больно разудал у тебя «молодец», как я погляжу!
Ванюша только глазами васильковыми захлопал, соображая о каком «молодце» речь, а уж когда догадался…
— Мне дядька Игнат не велел с тобой баловаться.
Тут мне парнишку и вовсе жалко стало! Всю работу домашнюю на него свалили, так еще и порадоваться телу молодому не дают. Так ведь и я бы в накладе не осталась, а может и наоборот… еще в каком накладе, сама исхожу соком.
— Ой, миленький, так ведь не узнает никто! А мне невтерпёж, раззадорил ты меня, Ванюша, со вчерашнего дня о тебе мечтаю. Показал бы хоть что ли, похвастался… если есть чем… ежели найдется...
Уколола даже малость, может, гордость сыграет. Судя по тому, как штаны его оттянулись, похвастаться Ване было чем.
— Для тебя-то как не найтись, красавица!
Едва ли не пробасил Иван, верно подражая кому- то из своих наставников и… показал. А я обомлела.
Потому как хуй-то у парня и впрямь был горазд не по летам - длиннее ладони моей и толщиной чуть не в мое запястье, а девица я, надо сказать, не худенькая и не тонкокостная.
— Что ж ты, милок, от меня такое сокровище прятал доселе? Хорош-то он у тебя хорош, да вот только на что гож?
— Попадет мне от Старшого… - вздохнул Ванюша и затылок почесал.
Колебался парнишка… ох, колебался. И на елку-то влезть охота и причиндалы как бы не уколоть.
— Так мы ж никому не скажем, - зудела я. - Не признаемся… с меня какой спрос, ты нас не выдай.
— И под батогами не сознаюсь как сладко тебя ебал! - гаркнул он.
Да неужто осмелел? Ну, вот и ладушки.
— Так иди уже ближе, соколик мой, и я свои сисечки разрешу помять, может и еще подрастут.
— Куда уж более тебе и так хороши.
— Да рубашонку сыми свою драную, дай хоть понежу.
Я верхние пуговицы сарафанчика растянула и дыньки свои увесистые явила пред синие Ванькины очи. Изошел парень слюной, сразу руки протянул.
Да только руки- то у него не руки, а целые «лапищи», и вот как облапил он меня ими, как обхватил… аж каждая косточке во мне запела — застонала…
— А таперича пососи их, Ванюша, как в детстве мамку сосал…
— Дак ведь я уж не маленький…
— Дак по «молодцу» твоему вижу, что большой, только страсть как хочу, чтобы ты меня пососал…
— Так и быть, уважу, - едва пропыхтел надо мной парень
«Это кто же кого уважит сейчас… глупенький…»
Ваня скинул передо мной свое старенькое шмотье и остался совсем голенький да гладенький, даже на груди и под мышкам не видать волос, чисто девица… а грудь у него, хоть и мощная, а бело-розовая с нежной кожей.
Не успела я его красой полюбоваться, как присосался ко мне парень, ровно как телок несмышленый к матушке. А сам при том по телу моему ручищами шарит, ворчит, как медведь в берлоге.
Да и я-то не промах! На подушки пуховые завалилась, ухватила Ванькин здоровенный хуй, да покрепче сжала — аж парнишечка застонал в голос. От груди моей отвалился, нашел уста сахарные. Ох, и мастак был Иван целоваться… куда до него Игнату!
Иван меня целовал, словно в рот языком ебал, губы едва ли не прикусывая, я даже испугалась малехо — распухнут потом, объясняй Старшому чего да как.
Миловались мы так-то долгонько, Ванька меня почти что к лежанке прижал, на кулаках только и держался, а я в то время «хозяйство» его теребила — яйца тугие наглаживала. Вскорости Ванюша от губ моих да грудей оторвался и едва ли не промычал:
— Уж невмоготу терпеть… залью тебе щас одежку… испачкаю.
И чего зря такого славного парня мучить! Не в моих порядках… ловко со спины на бочок перекатываюсь да задираю подол.
— Ну, чего ждешь, родимый? Сама взмокла давно... на все для тебя готовая.
Я хоть и не девка давно, а едва протиснулась его здоровенная елда в мою мокрую щелочку. Видать шибко головастая, ядреная елдища у Ваньки была. Не всякую дубину оценишь на глаз, хорошая булава завсегда в бою проверяется.
Считай добрый получас меня Ванечка пользовал, ну, с передыхом, конечно, чай, не кобель, не застрял напрочь. В мужском деле тоже свой подход имеется, а лучше подхода два, за раз только себя порадовать можно, а уж бабоньке на второй раз остатки сладки достаются.
А после утех бесстыжих миловались мы на лежанке как два голубка, Ванечка мне всю коротенькую свою жизнь рассказал, все думы-желания поведал. Даже пожалобился на старших, мол, в дозор не пущают, от стычек с иноземцами удерживают.
Утешила, как могла отрока:
— Не минует тебя слава богатырская, ежели в бою будешь так же крепок и стоек, как с любушкой на перине. Я, Ванечка, давно эту присказку знаю. Доброго мужика завсегда видно потому как он ест, как сено косит и как свою бабу ебет. Только вот последнее действо завсегда в тайне проходит, оттого лишь мы, бабоньки, все сокровенное про своих мужиков-то и знаем. А добрая баба никогда сор из избы по улице не растрясет. Так-то… уж коли ощипан петух, да свой – надо беречь, а ежели совсем невмоготу с таким жить – бечь надо.
Только ведь и такой простоволоске, как я, житье, не сладкое, Вань. На чужих хлебах, по чужим огородам… Не мамка, не нянька, а уж хозяйкой в своем доме мне и вовсе не бывать. Повезло, что Игнат здесь старшой и обижать не позволяет, а могла мне средь вас и худая доля достаться.
Сама слезу пустила, глянь, уж и Ванюшка губы надул, будто сейчас заревет. Ну, чисто дитя малое! Женюсь, говорит, на тебе, Любавушка… Заноза в сердце попала.
— Эх, Ваня, не ладно ты судишь! Не такая тебе невеста нужна.
Пока то да се наехали в терем и наши молодцы. Однако с худыми вестями. Хотя кому-то они оказались в нечаянную радость. Но о том опосля речь. Как заслышала я во дворе конский топ да громкую речь выбежала наперед и всплеснула руками – у Вадимушки мово голова обвязана и кровь на рукаве. Пострадал в бою, границы отеческие защищая. Едва буйну голову не сложил за дело правое.
Пока вечеряли, Игнат грозный сидел, мрачнее тучи, видно, нелегко ему было со старым другом расставаться, да уж все было загодя оговорено. Высылает воевода подмогу в десяток славных мужей, а Вадима велит наградить за службу и с почестями проводить в родную слободку. Дескать послужил верой и правдой, не раз кровь свою проливал за стяги княжеские – пора на покой, старость матушкину лелеять.
А Вадимушке, знать, до того худо пришлось в последнем сражении, что и спорил мало, руку раненую баюкал на груди, а вторую положил на мое колено и при всех такие слова сказал:
— Со мной поедешь, голубушка, хватит дружину развлекать. Пора и своим гнездом обзавестись. Я хоть не молод и калечен бывал, а в обиду тебя не дам. Будем жить с тобой честно - не обхаю быльем, ну уж коли сама хвостом вильнешь – пеняй на себя, рука у меня тяжелая, а и кнутом могу поучить.
Тут я в ноги Вадимушке повалилась, слезами умылась зараз и все норовила руку его здоровую поцеловать.
— Собакой у ног твоих спать буду, только не гони от себя, родненький. Глаза завяжу, ни на кого более смотреть на желаю – один ты мой свет до последнего моего вздоха.
Слово свое я сдержала, не в чем меня Вадиму было попрекнуть. С матушкой его, правда, мы не сразу сошлись, но я ей поперек слово ни разу не молвила, место свое знала, раненько вставала, колесом по избе крутилась – печи топила, обед варила, стирала и шила, и всякая работа в радость была. Праздно сидеть я с малолетства непривычная.
Коровушку завели, уточек - сама их на пруд за слободкой гоняла, Вадим оклемался малость – амбар починил, к зиме запаслись мукой и пшеном, маслица прикупили, медку, белорыбицы вдоволь. Не пропадем.
А год прошел, родился у нас сыночек – батюшке на подмогу, матушке на утеху. Тут и свекровушка моя оттаяла, подарила мне свой жемчужный убор и старую шубку соболью. Новую-то Вадим обещал позже справить, да я и в старенькой похожу, лишь бы с ним рука об руку. Вот так и на моей улице пряничный дождик прошел, как в старых сказочках сказывают. Знай, не зевай, собирай в подол, а я завсегда была девка шустрая.
Мужа своего теперешнего люблю душою и телом, уважаю безмерно и от него вижу только добро и ласку.
