– Вот ключи. Рассветная, семнадцать дробь один. Квартира восемь. Давай заселяйся, а завтра утречком приступишь. Тебя уже ждут не дождутся.

Завхоз, он же по совместительству кадровик, оторвался от компьютера и, не глядя в глаза, протянул ключ с болтающейся деревянной биркой. Почувствовав, что предмет перекочевал мне в ладонь, он замахал рукой, что, видимо, должно было означать “давай-проваливай”.

Выйдя из конторы, я некоторое время раздумывал, стоит ли ехать на вокзал за вещами, но потом решил, что один вечер перекантуюсь просто так, а завтра после работы уже найду способ перебросить свою сумку с небогатым имуществом на заводскую квартиру.

Городок, видимо, совсем не задели волны кризисов и преобразований, перекатывающихся по стране, и старенькие домики, в основном пониженной этажности и повышенной облезлости, создавали атмосферу какого-то совсем забытого богом угла. Место было хорошее, как раз для меня.

Дом удалось найти не сразу, улица соответствовала своему названию на все сто, ее жители здесь явно встречали рассветы первыми, а пятиэтажка, в которой мне предстояло прожить как минимум три контрактных месяца, была самой последней в цивилизованном мире, сразу за нею асфальтированная дорога заканчивалась, и дальше среди высоченных елей превращалась в обычную грунтовую не то дорогу, не то тропинку.

Позвякивая пакетом с “колониальными товарами” из минимаркета, на котором еще сохранились почти все буквы “гастроном”, я не спеша проследовал вдоль дома в поисках своего подъезда. Циферки над дверями отсутствовали, либо были закрашены, и некоторое время оставалось только беспомощно оглядываться, не зная, который из крайних подъездов мой.

Делать нечего, придется опять просить помощи, вот хотя бы у того мужика, который активно машет руками там, на углу.

Мужик не просто размахивал, он руководил. За углом стояла машина со строительной вышкой, и с этой вышки рабочий старательно закрашивал белой масляной краской граффити на торцевой стене. Что было изображено на произведении неизвестного уличного художника, разобрать было уже невозможно, но, судя по размеру белого пятна, рисунок был большой.

Некоторое время я стоял и наблюдал за манипуляциями маляра, с интересом выслушивая комментарии его начальника. Похоже, он был человек опытный, с глубокими познаниями в области русского языка, поэтому я не стал его прерывать и дождался пока работа будет закончена. Вышка опустилась, рабочий спрыгнул на землю и присоединился к своему шефу, в глубокомысленном молчании разглядывая огромное белое пятно на сером, местами облупившемся фасаде здания. Наконец внешняя приемка была закончена, и мужчины направились к припаркованной неподалеку видавшей виды Ладе.

Только сейчас я предложил мужчинам закурить и поинтересовался, зачем им на ночь глядя так стараться убрать результаты творчества каких-нибудь непризнанных мазил.

Рабочие как-то странно взглянули на меня, но от сигарет отказываться не стали.

– Так ведь такое оставлять нельзя, тем более на ночь. Всякое может потом случиться. Глупости всякие, скандалы.

Затянувшись с удовольствием, он указал на стену и продолжил.

– Вижу, приезжий. А у нас тут хулиганы повадились картинку на стене рисовать. И поймать их никак не могут. Секс, понимаешь. Или другое что похуже. Нехорошие дела, преступления. Происшествия разные. И ведь жизненно так. А некоторые фотографируют вот и в этот инет потом выкладывают.

– Ну, такое часто бывает. Сейчас этим народ не удивишь.

– Да нет. Тут у нас так, знаешь, едри твою в колено, с подробностями, так что людей узнать можно.

– Как это?

– А вот так. Как на фотографии. И даже лучше. А еще ночью светится, и видно, как в кино.

– Да ты, мужик, врешь, так не бывает!

Собеседник вроде как и не обиделся, только покачал головой, махнул рукой и показал в сторону ближайшего подъезда.

– Этот твой.

Потом коммунальщики сели в машину и уехали. От моего предложения подняться ко мне и поделиться подробностями, и вообще поговорить за жизнь, отказались. Честно говоря, я не очень настаивал, но их реакция меня удивила. Словно оставаться здесь им не очень хотелось. А мне пришлось уныло плестись по замызганным грязным ступеням на четвертый этаж. Замок долго не хотел поддаваться отчаянным усилиям, но в конце концов сдался, пропустив в прихожую, больше напоминающую берлогу. Лампочка над дверями отсутствовала.

Ну что же. Гостевая квартира все же лучше общежития. Видимо, здесь здорово инженеры нужны. Выгрузил свой пакет на стол, бутылку забросил в морозилку, потом порезал овощи и хлеб. В кухонном шкафчике нашлись и нож, и несколько тарелок, и кухонные приборы.

Закончив, я взялся за дверцу холодильника, но на секунду замер. Из комнаты донеслись какие-то звуки. Ну не мог же предыдущий жилец оставить телевизор включенным! Или здесь еще сохранилась радиоточка?

Но телевизора в комнате не было. Как и радио. Только шкаф и кровать у самой дальней стены. На постели лежал аккуратно сложенный комплект белья. И тишина. Возможно – показалось. Но раз уж я здесь, то можно расстелить постель.

Вместо этого я завалился на кровать прямо в обуви и уставился в потолок. В сущности, в этой квартире уже давно нужно было проводить ремонт. Все эти трещинки на белой поверхности при желании можно было сложить в некое лицо, кажется, женское. Ну да, вот нос, губы изогнутые в скорбной гримасе, печальные глаза. Ну, нет, хватит. Я резко приподнялся и уже хотел встать, как вновь услышал музыку. Теперь уже совершенно точно можно было сказать, что она доносилась из-за стены. Кто-то робко пытался сыграть знакомую с детства мелодию. Один раз, второй, третий. Неуверенной рукой, словно пытаясь выполнить урок, задание на дом.

Почему-то сразу вспомнилось, с каким трудом они впятером поднимали Наташкино пианино на седьмой этаж. Работяги из второй бригады, которых я пригласил помочь, сначала шутили, но в конце уже использовали такие выражения, что составители современного словаря русского языка были бы в восторге. А потом все сидели, выпивали за великую силу искусства и за жену-умницу, которая все наготовила и даже сыграла и спела им какой-то неизвестный романс.

Несколько лет пианино стояло в углу и занимало место. Жена играла очень редко, но на все его вопросы только мечтательно улыбалась. Да, как раз эту мелодию она, кажется, тоже пару раз играла. Школьная пьеска. Музыка стихла, и за стенкой кто-то пробежал. Быстрые легкие шаги и смех, кажется, детский. Крышка пианино громко захлопнулась, заглушив чей-то невольный вскрик.

И вновь тишина. Через несколько минут я поймал сам себя на том, что старательно прислушиваюсь, пытаясь уловить звуки из-за стены. Ну здесь и акустика! Впрочем, никакие дети отключиться точно не помешают. Никакие детские шаги не смогут меня разбудить. Все-таки так здорово, что есть универсальное средство.

Кстати, надо идти. Но не успел сделать и шага, как голоса вернулись. Теперь их точно было два. Два детских голоса. Девочка что-то громко и возбужденно рассказывала и время от времени смеялась, а мальчик что-то отвечал ей обиженным тоном. А потом заплакал.

Ну что же она мужика обижает? Он же младше просто! Хотя так, вроде, положено: сначала девочка, потом мальчик. Она так говорила. А я просто смеялся. Ну какие из нас родители? Сами еще не нагулялись! И увлекал ее в танец. Конечно, это был только повод, но как она танцевала! Как богиня!

Какое-то наваждение. Нет, пойду. Голоса замерли, заставив глубоко вздохнуть. Всего несколько шагов, и вновь я в кухне. Водка уже успела охладиться. Налил рюмку и задумался. Солнце уже перестало освещать помещение, и наступила какая-то странная тишина. Я отвык от тишины, все-таки дома звуки присутствовали постоянно, Наташа жаловалась, что живем, как на Бродвее, а здесь... За что же выпить? Эта мысль, такая простая, вдруг удивила. В общем-то для того, чтобы выпить, мне никакой тост не требовался. Это был никакой не ритуал, а, скорее, обязанность. Каждодневная задача. А раньше, кажется, они произносили тосты за любовь, за встречу. И все-таки странно, что она ни разу не позвонила. Ни разу. Конечно, я тоже… Но я как-никак мужчина. Сила воли, гордость. Но вот она… Не позвонила.

Внезапно вновь послышался детский плач. Странно, что он доносился даже сюда. Встал и прямо с рюмкой вышел обратно в комнату. Плач стал сразу тише, наверно, мать успокоила мальчика. Или девочку? По голосу невозможно было определить, кто это был. Ну конечно, мать смогла успокоить ребенка. Вроде бы я даже могу различить голос. Вот она что-то говорит очень тихо, только не разобрать что. Наверно, эти обычные женские глупости. Какие-нибудь нежные слова. Может даже не важно что это за слова, главное как она их говорит. Кому.

Я, конечно, не знаю наверняка, но, наверно, все бывает именно так. Все и было бы именно так. Но сейчас вот я здесь. В этой темной комнате с выключенным светом.

Воздух с запахом хвои. Свежий порыв словно позвал за собой к окну. Поставил стопку на подоконник и выглянул наружу. Лес был совсем рядом, и ветки деревьев касались стен дома. Интересно, они разрослись уже после того, как дом построили, или строители так постарались? Стоя у открытого окна, можно было представить, что находишься в хвойном лесу среди темных, вековых деревьев, которые знают о тебе все, чувствуют тебя, весь ты перед ними как на ладони, такой, как есть. В общем-то совсем не такой, каким должен быть. Не такой, каким был. Лес смотрел в упор. А я ждал. Не хотел признаваться себе, но ждал, что еще услышу. Эти звуки были такими обычными, простыми. Но от них почему-то перехватывало дыхание.

Нет, кажется, тишина. Все закончилось. Хотя у некоторых оно даже и не начиналось. Или только началось. Во всяком случае, теперь я вновь слышал. Показалось, что это была та же женщина. Она говорила что-то в огромной, пустой тишине. Странная интонация. Она что-то просит или нет? Ничего не понятно. Можно приложить руку к стене. Так, кажется, должно быть слышно лучше. Но нет, голос стал совсем неразборчивым.

А так хотелось услышать! Может быть, тогда не стоило ее прерывать, дать ей высказаться? Но что она могла сказать? Так и осталась стоять. Ему все объяснили, да и он сам точно все знал. Смешно ведь, какие подработки? Какой особенный повод? Разве он существует – какой-нибудь повод? Подарок. Ну и потом, могла все-таки действительно позвонить. Кажется, так женщинам легче произнести, признаться. Мужчина сделает как надо, пускай даже сделает вид, что принимает эти слова. Принимает, как идиот. Выплеснул водку в окно. Кажется, я разозлился.

Нет, теперь, похоже, можно вновь различить слова. Что же она там говорит? Может, по телефону разговаривает? И плачет, кажется, плачет. И голос такой знакомый. Как будто я уже слышал этот голос. Только забыл.

Голос вновь превратился в шепот. Как можно услышать шепот из-за стены? И произносимые слова… Еще один порыв соснового запаха, как тогда, в Ниде. Да, я помню этот шепот в ночи. Жаркая ночь и шепот волн, и пересохшие губы, и шепот. И тихий вскрик. Кто же там за этой стеной? Я ударил кулаком изо всех сил. Тишина на секунду. А потом вновь это слово, которое я произнес. А может она? Да, она сказала первая, а я не хотел это признать. Потом. Но это была правда. И я не позвонил.

***

– Я не хочу это закрашивать, Петрович. Не хочу!

– Ну да.

Они стояли и смотрели на граффити, нарисованное неизвестным автором на том же самом месте. Теперь весь торец здания занимало изображение мужчины и женщины где-то на аллее в парке, а может в сосновой роще. Они держали за руки маленьких детей, и все четверо были счастливы. Почему-то картина не давала в этом усомниться, от нее исходила некая радостная сила, уверенность и спокойствие. Все это вместе и еще что-то, что бригадир не мог бы назвать, хотя очень хотел бы. Назвать, а может быть даже однажды испытать.

– Это же мужик, которого мы вчера встретили. Вот же чудо-юдо! Думаешь, все сбудется?

– Конечно. До сих пор же всегда сбывалось. А парень-то уехал. Я видел, как он в сторону вокзала еще утром торопился. И в контору не зашел.

– А говорят, место это проклятое.

– Говорят. Видать, как для кого. Ну, поехали.

Некоторое время они молча сидели в кабине машины и смотрели на постепенно исчезающих из виду людей на граффити. Бригадир, машинально перекатывая в кармане ключ, оставленный ему парнем, все пытался понять, как же ему теперь поступить, и что же на самом деле для него означает это давно забытое слово. Потом старенькая машина бодро развернулась, и люди поехали обратно в контору.