Нет ничейной земли, но есть земля цветов и злаков, земля деревьев и зверей, земля труда и любви – человеческая Земля. Мир, звучащий миллионами звуков. Нет, он совсем не нем — он может сказать все, что хочет, он вовсе не глух — он услышит каждое слово добра и правды. И то, что должно говорить, — говорит, и что должно петь, — поёт, и что должно звенеть, — звенит, и даже то, что должно шептаться, — шепчется... Мне хочется проснуться и подойти к окну, открытому в такой мир, и сказать так, чтобы это услышали народы и каждый человек в отдельности:

— Доброе утро, люди!

Ольга Берггольц: «Дневные звёзды».

Запись первая. Индикта 11, мая 5, 17.35.

Просто город сошёл с ума. Как бы это объяснить тем, кто не знает? Это... инфекционное безумие. Оно передаётся воздушно-капельным путём и через укусы каких-то особенных блох. Зак называет их ксенопсилла Хеопса или Рамзеса,[1] я точно не помню. Конечно же, они приняли меры. Организовали раздачу респираторов и этих дурацких водолазных очков, открыли в городской больнице изолятор, устроили пункты профилактической вакцинации: — тогда они ещё думали, что имеют дело с чем-то другим, а сейчас окружают город стеной из пластика. Тут уж будет всё, как полагается: колючая проволока под током, вышки, солдатики в костюмах химзащиты с автоматами наперевес... Только непонятно, зачем всё это? От кого они пытаются отгородиться? От нас или от самих себя? Зак говорил, что химзащита от вируса помогает плохо. Пройдёт ещё немного времени, и эпидемия вспыхнет сначала в их гарнизоне, а потом уже по всем окрестностям, по всей стране. Единственный выход — бежать. Как в Средние века бежали от чумы. Кое-кому это удалось; мы — и пробовать не хотим. Да даже если бы и хотели, кто нас выпустит из карантинной зоны? Мы что, особы, приближённые к императору? Автоматная очередь на подходе к кордону — вот всё, на что мы можем рассчитывать...  

Не думаю, что у меня есть какой-то литературный талант. Да и не писал я никогда ничего, кроме писем, но кто-то же должен быть здесь... хронистом, что ли? Писать летопись. Зак говорил, это очень важно: что-то делать и ощущать значимость этого дела. Тогда можно спастись. Конечно, скорее всего, врёт он всё, просто его очередные сектантские штучки, но я, всё-таки, решил писать. Верю? Не знаю, не знаю. Хотя почему-то ведь я всё ещё здоров... или почти здоров?..

Как всё это началось? Зак объяснил бы всё гораздо лучше, но раз уж я обещал, придётся самому.

Сначала нужно сказать, кто такой Зак. Это Захария Агафангел — мой одноклассник. Не скажу, чтобы мы в школе были закадычные друзья. Наоборот, я его даже совсем тогда не знал. Просто учился в нашем классе странный мальчик: замкнутый, незаметный, постоянно мыл руки из-за какой-то своей болезненной чистоплотности. А ещё он был рыжий. В школе таких обычно бьют, но его не трогали, потому что половина класса списывала у него контрольные. 

После школы я о нём сразу забыл, но лет через десять неожиданно услышал знакомое имя. Газеты, телевидение... Захария Агафангел — крупнейший в мире, и самый молодой специалист по микробиологии. Международные конгрессы, выдвижение на Нобелевскую премию... Хотя нобелевскую ему не дали. Дали какому-то русскому: вроде бы комитет посчитал открытие Зака сомнительным. В то время о нём плели много всякого вздора, вплоть до того, что он как будто, изобрёл эликсир бессмертия... ему пришлось даже выступать с публичным опровержением. Опровержению вроде бы поверили, но с тех пор к нему крепко прилипла кличка Фауст. А ещё через пять лет в его жизни что-то такое произошло, что он... словом, он забросил свою лабораторию, свой всемирно известный институт, и стал священником. Странным священником. Как говорится, себе на уме. Сам я далёк от религии, и уж тем более не знал тогда, что он там плёл своим прихожанам. Вот только не прошло и года, как его обвинили в какой-то там ереси и выперли из священников. Громко, со скандалом. Об этом тоже писали все газеты. Церковники призывали его одуматься, но он не хотел. Даже наоборот. У него была горстка последователей, человек двадцать: с ними он и основал свою секту. Церковь Конъюнкции она называлась. Теперь я о ней знаю уже много, а тогда, мог судить только по газетным заметкам. В газетах писали, что он в своей секте зомбирует людей, чтобы выманить у них деньги, растлевает малолетних девочек, практикует какие-то там ритуальные убийства и прочее. Чушь, конечно. Я ещё тогда был уверен.

Когда церковь Конъюнкции признали опасной и официально запретили в нашей стране, Зак ушёл в подполье. Он своей сектой так, почему-то, насолил правительству, что его заочно приговорили к расстрелу. Назначили за его выдачу десять тысяч иперпиров вознаграждения, но всё без толку. Бывшего микробиолога как будто и след простыл, но секта-то действовала! По городу расклеивали воззвания, ходили люди, раздавали книжки. Людей этих, конечно, ловили, книжки конфисковывали, но полиции от этого было не легче. Эти люди, либо и вправду ничего не знали, либо, слишком уж хорошо умели молчать...

И чего тогда только не говорили о бедном Заке! Вокруг его имени всегда городили всякую околёсицу, но тут уже дошло до того, что из полубога, знающего тайну бессмертия, он превратился в этакого буку, которым пугают маленьких детей. Антропофаг, одиознейшая фигура современности, антихрист... Так о нём писали все эти газетёнки, а сплетники повторяли эти слова взахлёб, да ещё и приукрашивали в меру своей фантазии. Домохозяйки, которые раньше ничего знать не хотели, кроме цен на тряпки, и своих убогих сериалов, теперь стали считать хорошим тоном, обсудить за обедом, какое Зак чудовище и сколько он давеча замучил младенцев. Их мужья за рюмочкой коньяку ни в чём им не уступали...  

Одним словом, вся эта свистопляска продолжалась аж до апреля нынешнего года. Она продолжалась бы и дальше, но здесь о Заке резко забыли. И я тоже забыл. Стало не до него: в городском зоологическом саду умер верблюд по имени Геракл. Скажут, ну и что здесь такого? Все смертны и верблюды не исключение, только вот умер он как-то странно. На это обратили внимание ещё служители, которые его хоронили. Кажется, их было трое. А меньше, чем через неделю, всех троих отвезли в инфекционное с ознобом и кровавой рвотой. Потом на улицах стали находить мёртвых крыс. Одним, конечно, было всё равно. Другие, как всегда, пеняли на эпарха города за нерадивое отношение к коммунальному хозяйству: где дворники? Развели, понимаешь, антисанитарию! А так, крысы и крысы. мало ли какая мерзость иногда на свет божий выползает. Вот, прошлым летом, например, весь город был усыпан дохлыми майскими жуками. Откуда они взялись в таком количестве — никто не знает. А тут крысы… да мало ли?

Только вот главный санитарный врач диоцеза оказался о крысах другого мнения. По-моему, именно от него мы в первый раз услышали это дикое словцо, прямо из средневековья: чума. Чего он только нам не поведал во время своего выступления по телевизору! Оказывается, этот древний вирус как жил себе, так и до сих живёт пор в каких-то земляных амёбах. Мол, никуда он не исчезал и даже не собирается, потому что по статистике ежегодно в мире чумой заболевают аж две с половиной тысячи человек. В природе она регулирует численность грызунов, а человеку передаётся через укусы блох, которые жили на заражённых животных. Чумная палочка быстро размножается в крови человека, потому что наши белые кровяные тельца чем-то похожи на ее природную среду обитания — на одноклеточных амёб. Дальше заражение происходит воздушно-капельным путём.

Ещё он сказал, что на тот момент в нашем городе насчитали уже шесть случаев заражения бубонной чумой и один лёгочной: «В городе объявляется карантин: все городские порты вокзалы, детские сады, школы, университеты, публичные учреждения, кроме больниц, будут закрыты. Всем иностранным и местным судам запрещено покидать акваторию. Но причин для паники нет: при своевременном терапевтическом вмешательстве чума полностью излечима. Если ещё в прошлом веке смертность была почти стопроцентной, то сегодня она составляет всего пять — десять процентов. Опять-таки наши аптечные склады в достаточном количестве располагают всеми необходимыми антибиотиками». И здесь посыпались эти волшебные слова: сыворотка Хавкина, стрептомицин, дигидрострептомицин, левомицитина сукцинат, бисептол и тому подобное.

Слова о пяти — десяти процентах, конечно, настораживали, но каждый, по-моему, не сомневался, что уж он-то, среди этих процентов никак не окажется: «Средние века давным-давно кончились, к тому же «наши аптечные склады…».

Мы все поверили в антибиотики как в бога. Раствор стрептомицина стали продавать в аптеках в маленьких скляночках по фоллию за штуку для личной профилактики. Раскупался он немедленно, к тому же за такие-то гроши! Врачи, которые выступали по телевизору, советовали обрабатывать этим раствором слизистые оболочки глаз, рта и носа, но наши горожане его чуть ли не пили. Я слышал, что его даже стали освящать в церкви и использовать вместо святой воды. Представляю себе: толпа богомольцев в двухслойных марлевых платках, в очках и респираторах, и поп в противочумном костюме, который кропит их с стрептомицином!

Над форумом Константина повесили большущую растяжку: «Профилактика прежде всего!» Мы это восприняли как руководство к действию и только одной профилактикой и занимались. Раствор стрептомицина, пункты обязательной вакцинации, это, конечно, само собой. Но были и те, кто вспомнил старый дедовский метод: жёг дома, отправленных в изолятор. Полиция таких поджигателей ловила, да что толку?..

Почти никто тогда запрещённых сектантских брошюрок не читал. А на отдельные робкие заявления двух-трёх врачей, что в городе не чума, а, скорее, какая-то античума, — эпидемия неизвестного науке вируса, все только руками махали: «Враки. Брехня. Ничего они не понимают: наши антибиотики — наше спасение!»  

В антибиотики поверили все. А когда веры малость поубавилось, было уже поздно. Наш горожанин надевал респиратор, очки, шёл в церковь, чтобы его окропили святым стрептомицином, потом на пункт вакцинации, а через пару дней падал в лихорадке. Его начинало рвать кровью, кровь начинала сочиться у него через поры. За ним, конечно, сразу приезжали санитары, которых у нас какой-то шутник переименовал в божедомов, и увозили в изолятор. Там ему кололи по три грамма в сутки стрептомицина и по четыре тетрациклина, делали какое-нибудь переливание плазмы и что у них ещё там бывает — да всё без толку. Ему становилось только хуже и хуже: бедолага уже себя не помнил, только сла́бо стонал и гнил заживо. А когда эскулапы умывали руки, не сомневаясь, что до утра пациент не доживёт, он неожиданно вставал с постели. И никаких у него бубонов, никакой лихорадки, никакого кровавого пота, — ничего. Абсолютно здоровый человек. Чудо, да и только. И здесь начиналось самое странное ‹...›

Запись вторая. Мая 6. 5.30 утра

 Этот конверт я нашёл в почтовом ящике. Говорили, что логофета Дрома забрали в изолятор, а почту закрыли, чтобы зараза с письмом не вышла за городские стены. А здесь — узкий конверт из голубоватой бумаги, фиолетовые штемпели... Всё как в старые добрые времена. Беглый неразборчивый почерк с сильным наклоном влево. Адрес моей новой квартиры. Обратный адрес: Институт Микробиологии и Вирусологии ЕИВ Академии Наук.

Я тогда ещё подумал: при чём тут? Может, ошиблись? Может, это не мне? Но нет, всё точно: Никифору Пистису, Малый Золоторожский переулок, дом 33, квартира 6. Я, наверно, с минуту тупо пялился на этот конверт, а потом, всё-таки надорвал. Внутри оказался прямоугольник плотного розового картона с золотой виньеткой по краям:

«Уважаемые г.г. Никифор и Кора Пистис! Член-корреспондент ЕИВ Академии Наук, кавалер ордена св. Феодосия II степени, профессор З. Агафангел кланяется Вам и любезно просит Вас принять участие в праздновании дня своего рождения, каковое состоится 3 мая с.г., в 16.00 в ресторане «Элевтерия»: 12 район, ул. Бычий форум, 5».

Такое вот письмо. Может, это бред? Может, я болен? Но нет, письмо и не думало растворяться в воздухе. Несколько раз перечитал и всё равно не мог понять, как? Может, пошутил кто-то? Да, скорей всего, потому что... Конечно, из-за этой проклятой эпидемии весь город выбился из колеи. Но полиция-то работает! Пускай, полицейские оделись в противочумные костюмы и стали похожи на пингвинов, но эти пингвины-то, ведь ходят по улицам! А тут, человек, которого ищет полиция всей страны, собирается на глазах у всех, в лучшем ресторане города отмечать свой день рождения. Да и ресторан... Какой к чертям ресторан, если никто без респиратора и за порог не выходит? Теперь всё позакрывалось. На дверях магазинов и-то висят замки... чушь какая-то!

Я бросил письмо в ящик стола, чтобы о нём больше не вспоминать, но здесь подумал, что третье мая уже сегодня, а до четырёх остаётся всего три часа. От этой мысли стало не по себе. Я опять достал письмо и ещё раз перечитал. Взгляд задержался на самой первой строчке: «Уважаемые гг. Никифор и Кора Пистис…» И здесь у меня задрожали руки. Я уронил картонный прямоугольник на пол.  

Кора — это моя жена. Мы десять лет просидели за одной партой и поженились сразу после школы. А полтора месяца назад расстались. Точнее, если уж говорить честно, я её бросил. Из-за чего? В общем, у нас не было детей. Из всех этих запутанных врачебных объяснений я так толком и не понял, по чьей вине. Но дело не в этом. Я её любил. Сильно, по-настоящему, но бросил. Да ещё так жестоко и гадко, что лучше не вспоминать. Она плакала. Она спрашивала, «за что?», а я только цедил сквозь зубы, что устал. Она говорила, что так бывает, что нам стоит не видеться пару недель, может, месяц, и это пройдёт, всё опять станет как раньше, но я не соглашался. Кора напоминала мне собачонку, которую хозяева вышвырнули на улицу: меня почти тошнило от ее жалкого, измученного вида. А когда совсем стало невмоготу, назвал её бесплодной шлюхой, — никогда не думал, что скажу ей такое, — собрал вещи и ушёл.

Я снял квартиру без телефона в Генуэзском квартале Петры, но она откуда-то узнала мой новый адрес. Пришла. Звонила, кричала, всхлипывала там за дверью, а я сидел, боясь пошевелиться, и делал вид, что меня нет дома. Потом послышались удаляющиеся шаги. Больше я её не видел.

Как такое могло случиться? Не знаю. Помню только, что перед этим забыл ее лицо. Подолгу смотрел на нее, как на картину: ей даже неловко становилось от моего взгляда, но, когда закрывал глаза, не мог уже ничего вспомнить. Точнее, постепенно, лицо Коры в моей памяти вытеснило лицо другой женщины. Я никогда ее не видел и вряд ли когда-нибудь встречу. Скорее всего, ее вообще никогда не было.

У Коры черные вьющиеся волосы и смугловатая кожа. Та женщина была светло-русой. У нее было бледное лицо и голубые глаза. Такие глаза бывают у мадонн и ангелов на итальянских фресках. Иногда она говорила со мной. Это были обычные слова, но какие-то стершиеся, что ли, обессмысленные… мне казалось, она куда-то меня зовет, но я не понимал, куда. Или боялся это понять, не знаю.

Согласен, слишком смахивает на бред. Не спорю. Говорю же, сам не знаю, что это было. Хорошо еще, все быстро прошло. Больше не хотелось думать о той женщине. Да и о Коре, тоже. Мне было пусто. Я ничего не чувствовал, как будто в мозг и в сердце впрыснули по шприцу новокаина.

И вот, строчка письма вывела меня из ступора: «Уважаемые гг. Никифор и Кора Пистис…» Нагнулся, чтобы поднять с пола приглашение, но здесь ноги стали как будто, ватными, пришлось сесть. Что-то туго стянуло кожу бельевой прищепкой ровно посередине груди. Предчувствие. Почему-то мне сразу это стало ясно. Оно мешало дышать. Я не знал, какое это предчувствие, хорошее, дурное, мог его только физически испытывать: сейчас должно что-то произойти. Что? Я не знал. Просто сидел и пытался подобрать с пола письмо Зака не своей рукой. Так никелированная клешня в игровом автомате пытается неуклюже схватить плюшевого зайца, который лежит поверх горы других таких же игрушек. Она уже зацепила заячий хвост: ещё секунда, и глупая плюшевая кукла будет в твоих руках, но здесь заяц выскальзывает, и ты должен опять бросать монету и всё начинать заново ‹...›

Как только письмо оказалось в моей руке, в прихожей запиликал звонок. Слабость и дрожь сразу прошли. Я вскочил и побежал открывать.

Кора стояла в двери и смотрела себе под ноги. С её слипшихся волос, с мокрого плаща текла вода. Совсем себя не бережёт: хоть какую-нибудь марлевую повязку бы надела… да, и без зонтика. Дождь, кажется, сильный.

Она так стояла целую минуту, не двигаясь, а потом, молча, протянула мне размокший розовый прямоугольник:

«Уважаемые гг. Никифор и Кора Пистис» ‹...›

Запись третья. Мая 6. 17.00.

Дождь хлестал жестокий. Холодный, как поздней осенью, и с градом. Добирались пешком: метро не работало, а машины не останавливались.

Кора несла в полиэтиленовом пакете подарок: лионское издание Ахилла Татия 1586 года из библиотеки моего отца. Оказывается, она недавно виделась с Заком и он просил нас прийти, потому что у него есть лекарство. Больше она ничего не сказала. Да у меня и не было настроения выпытывать. Говорить вообще было тяжело: мы молчали, чтобы не мучить друг друга. Просто шли под дождём, смотрели каждый себе под ноги и делали вид, что идем порознь. Думать о Коре было больно, как сдирать присохшие бинты: я заставлял себя думать о Заке. Что он за человек? Зачем он нас позвал, этот таинственный профессор-расстрига? Зачем ‹...›

Один русский поэт написал про пир во время чумы. Жаль, никто не додумался прислать ему фото с этого дня рождения: лучшую иллюстрацию к его поэме было бы трудно найти.

Мы опоздали. Все до одного были уже в сборе. Это тем более удивительно, что теперь люди перестали собираться большими группами: боялись инфекции. Чем-то всё это смахивало на тайную вечерю с картины Леонардо. Во главе стола сидел рыжий респектабельный Христос Зак в лощёном смокинге, и такой же лощёный метрдотель в марлевой маске подливал ему вина. А по обеим сторонам — двадцать восемь его учеников и учениц. Бывших учеников и учениц нашего класса. Точнее, двадцать семь: Василий Ставрофор умер в прошлом году: говорят, крепко пил в последнее время. Кажется, хлебнул какой-то дряни и отравился.

С краю пристроился Валентин Ксилокефал — когда-то первый хулиган в классе, а теперь — полицейский. Он сидел в своём синем мундире, со спущенным на подбородок респиратором, и понуро цедил вино. По виду Ксилокефала нетрудно было догадаться, что как только вечер закончится, здесь будет наряд полиции и он лично защёлкнет свои браслеты на заковых запястьях. А пока ему просто не хочется портить праздник.  Напротив него сидел Николай Платон, большой Ник. Его отец сделал состояние на чём-то, связанном с компьютерами, а сам он теперь большая шишка: — чуть ли не протовестиарий императора. За эти годы он почти не изменился, разве что ещё больше заплыл жиром и с трудом помещался в своём пурпурном чиновничьем костюме. Только странно, почему он здесь, в зачумлённом городе, если император и магистры сбежали еще в апреле? Говорят, даже эпарх,[2] и тот сбежал: сперва все они думали отсидеться во Влахернском дворце, а когда жареным запахло чуть посильнее, ушли морем в Тавриду... Большой Ник проделал дырочку в марлевой повязке и, потягивая коктейль через соломинку, пытался флиртовать с нашей первой школьной красавицей — Ириной Гликосомой. Её, как раз время нещадно изменило. Ей должно было быть не больше тридцати трёх, но она уже успела сильно поседеть и поблекнуть. Хоть она и старалась улыбаться по-прежнему, но это выглядело натянуто и фальшиво. Говорили, у неё в один день погибли муж и сын. Из-за чего, правда, не знаю. Рядом с Ириной обосновалась неразлучная парочка: кто бы мог подумать! – Ахилла Делия и Патрокл Адинамис и здесь вместе! Даже в одинаковых клетчатых пиджачках, даже опять шушукаются без умолку между собой как на школьных переменах. Может, они на самом деле педики и у них семья?.. С другой стороны, от них, уписывал осетра под нардовым соусом мой добрый приятель — Алексей Мегадука. Алекс. Он работал журналистом в «Эпархиальном вестнике».[3]  Это с ним мы как-то раз в детстве решили пробраться на торговый пароход и уплыть в Россию. Алекс, конечно, не надел никаких защитных средств: ел и пил без всякой опаски: я его знаю. Зато его соседка Елена Арнеомэ была в полном облачении: в каком-то нелепом марлевом тюрбане, в респираторе и даже в резиновых хирургических перчатках. Она сидела почти неподвижно: положила на колени руки и недоверчиво посматривала из-под стёкол защитных очков на остальных своими крысиными глазками. В школе она училась лучше всех, но никому из вредности не давала списывать. Кажется, я слышал, что она ‹...›

Варвара Какостома — наша знаменитая сплетница. Прилетела сюда, конечно, из своего неистребимого жгучего любопытства: раскусывает оливки и смотрит, есть ли там кости младенцев, или нет ‹...›

А ресторан сиял. Так он, наверно, не сиял и в лучшие времена. В некоторых кварталах города электричество каждые полчаса мигало и отключалось, а здесь все было залито ровным ярким светом. Знаменитые ростральные люстры, которые спускались со стропил на цепях, сверкали вычищенной бронзой. Смальты стен, где было выложено сожжение русского флота греческим огнём, искрились чешуйками позолоты как звёзды. Высокие пилястры из порфира и зелёного мрамора поддерживали кольцо фриза и широкий купол, где на самом верху, в плафоне голубело мозаичное чистое небо.  Сияли серебряные приборы на огромном столе, поставленном в центре залы буквой пи. Рубиново и влажно блестели бутылки.

Швейцар в галунах и старинном противогазе снял с нас мокрые плащи, Алекс перестал есть и приветливо помахал рукой, а Зак, улыбнулся всей своей рыжей веснушчатой физиономией и крикнул нам:

«Ну наконец-то! Ник и Кора! Как хорошо, что вы без респираторов, а то стрептомицина в нашем заведении не подают, так и знайте»!

Зак пожурил нас за слишком дорогой подарок и даже сперва не хотел брать нашего Ахилла Татия, но Кора настаивала, и он сдался. Мы сели на свои места. Официанты положили нам по порции рыбы и артишоков, и налили вина. Зак заговорил.

Поначалу он произнёс короткий тост: «Господа, давайте выпьем за то, чтобы мы все спаслись. Могу вас уверить, у каждого из нас для этого есть немало шансов».

Наши на тост отреагировали бурно, даже выпить забыли: большой Ник сразу поинтересовался про лекарство, и сколько оно стоит, пообещал, что может сделать на этом хороший бизнес. Арнеомэ сквозь респиратор отчебучила что-то вроде: «спасёмся, или не спасёмся — это наше дело. А вот вы, господин маньяк, точно не спасётесь. Не от чумы, так от электрического стула». Варвара затараторила:

«Если бы это была чума, то, чуму-то лечат, не страшно. А то ведь это, говорят, и не чума. Вон у моей знакомой брат заболел: отвезли в изолятор, лечили-лечили, а ему хоть бы что. А через неделю он сам встал совсем здоровый, только ненормальный, чумной какой-то: трёх санитаров задушил голыми руками, решётку на окне выломал и убежал куда-то».

Ирина Гликосома сказала, что это божье наказание, с которым надо смириться и не трястись по углам за свои шкуры, а спокойно смотреть смерти в лицо.

Все другие реплики потонули в общем гаме. Заку пришлось целую минуту колотить ножом по серебряному ведёрку для шампанского, чтобы добиться тишины. А когда она, наконец-то, воцарилась, он произнёс свою знаменитую речь. Привожу её слово в слово, благо, Алекс в тот вечер прихватил с собой диктофон и всё записал. Глупые и неуместные реплики, которые постоянно прерывали речь, я убрал для экономии места.

Запись четвёртая. Мая 6. Полночь.

«Дамы и господа! Дорогие друзья! Прежде всего, позвольте поблагодарить вас за то, что все вы сегодня пришли ко мне. Не кривя душой, могу сказать, что безумно рад вас видеть. Впрочем, что я? В наши дни слово “безумно” звучит малость зловеще. Я просто очень рад вас видеть. Вы, наверное, догадываетесь, что собрал я вас здесь неспроста. Клянусь, я это сделал в ваших же интересах, и сегодня никто из вас не уйдёт от меня без подарка. Получать подарки приятно, но вдвойне приятнее делать их самому. Особенно, в свой день рождения. Обещаю, мой подарок придётся вам по душе, но об этом чуть позже.

Для начала я хотел бы сказать пару слов о своей жизни и научной работе. Кое-что вам, конечно, известно. Например, что я пять лет возглавлял Институт Микробиологии, и что за некое открытие чуть не получил Нобелевскую премию. Но не все знают, почему я оставил научную карьеру и, будучи профессором, сел за школьную скамью в семинарии. А дело в том, что между этим открытием и моим рукоположением в священники, есть прямая связь. Мне удалось обнаружить и описать одну удивительную бактерию. Человеческий симбионт. Так вот, скажу, не лукавя: после обнаружения этой бактерии, у меня не оставалось другого выхода, как только облачиться в рясу. Как так? Я объясню. Возможно, кое-кому мое объяснение покажется бредом душевнобольного, но есть здесь и те, кто, — я это точно знаю, — меня поймёт. Я говорю о моих верных соратниках, с которыми мы вот уже несколько лет отстаиваем истину: о тебе, Ирина и о тебе, Алексей.[4] Что, же до остальных, то я умоляю вас, если не принять безоговорочно, то, по крайней мере, серьёзно задуматься над моими словами.

Так вот, открытую и описанную мною бактерию, чем-то похожую на чумную палочку Йерсена, я назвал Diabolus Agaphangeli.[5] Звучит курьёзно, но это напрашивалось, само собой. Итак, Diabolus Agaphangeli живёт в лейкоцитах нашей крови. Заметьте, каждого человека без исключения, любого из нас. Как я уже говорил, это человеческий симбионт с нулевой вирулентностью: проще говоря, он безвреден для человека. Точнее, не совсем. А ещё точнее, совсем небезвреден. Сейчас объясню. Природная среда обитания чумы — земляные одноклеточные. Природная среда обитания Diabolus Agaphangeli, скажем так, — то самое яблоко, которое Адам и Ева сорвали с древа познания. Как теолог я утверждаю, что Diabolus Agaphangeli появился в нашем организме именно из-за этой истории с яблоком. Дело в том, что открытый мною маленький чертёнок очень тесно связан с человеческой психикой. Чума только угнетает сознание: при адекватном лечении всё приходит в норму. Мой чертёнок сознание изменяет. Как наркотик. И под этим, скажем так, кайфом, каждому из нас приходится жить от рождения до самой смерти. Кстати, чтобы уж заодно развеять миф о поедании младенцев, скажу, что именно на этой почве я и разошёлся с нашей официальной церковью. На почве демонологии. Я убеждён, что дьявола не существует. Он в нас самих. Всего-навсего. И никаких младенцев, никакой малолетней проституции... Посмотрите на меня: вам кажется, что я похож на сутенёра? А наше духовенство так уцепилось за своего рогатого чёртушку с запахом серы, что обрушило на мою голову все громы небесные.  

Человеческая душа, свободная от воздействия Diabolus Agaphangeli, как мне кажется, должна быть совсем другой. В ней должно быть много любви к людям и вообще ко всему живому. Что же до моих чертенят, токсины, которые они выделяют, можно обозначить вкратце таким избитым понятием, как грех. Гордыня, гнев, зависть, уныние и всё остальное по списку. Именно чертенята незаметно подталкивают душу человека к саморазрушению. Отсюда все войны, жестокость, ненависть, одним словом — все без исключения мерзости и глупости, которыми пестрит история нашего вида с самого начала и до настоящего времени. Всё то, что принято считать божьим попущением и проделками лукавого. Кстати, вы спросите: а что тогда такое нарушения психики? Все эти неврозы и психозы, — есть ли тут связь с чертенятами? Честно скажу, этот вопрос очень мало изучен: я только биолог, а не психиатр, но, кажется, прямой связи тут нет. Есть косвенная. Думаю, эти расстройства вызывает в чувствительных душах то зло, которое сеют чертенята. Теперь, надеюсь, вы понимаете, почему дьявола нет? То есть, потустороннего, каким мы его привыкли себе представлять. А физический, наш, сюсторонний, — вот он.[6]   

Никакое средство, совместимое с жизнью, против этого чертёнка не действует. Ну, если только вы решитесь привить себе чуму или аналогичную инфекцию. Дело в том, что Diabolus Agaphangeli, как я уже говорил, обитает в клетках белой крови. Там же, где и чума. У обеих бактерий ярко выраженный антагонизм друг к другу: они физически не могут сосуществовать в одной среде и чумная палочка, чаще всего, в процессе деления полностью уничтожает чертёнка. Но чума уничтожает человека, а её саму — антибиотики стрептомицинового ряда. И как только наступает выздоровление, чертёнок снова забирается в вас от любого другого представителя хомо сапиенс. Без участия чумной палочки или ей подобных он погибает только в одном случае: при температуре в семьдесят-восемьдесят градусов Цельсия. Ясно, что кипение крови с жизнью несовместимо.

А теперь самое интересное. Вы уже поняли, друзья, что, благодаря Diabolus Agaphangeli, человеческий мир изначально лежит во зле. При этом долгие века нам удавалось как-то уживаться с чертёнком. Хотя, что там, уживаться! Мы его воздействия даже не ощущали, списывая всё на характер, влияние среды, модные психологические теории и тому подобную ерунду. Да, человек всегда был эгоистичен и жесток, но многие умели обуздывать свои аппетиты. К тому же всегда были люди, от природы чуждые всякого зла. Это происходило потому, что чертёнок всё это время был слаб и поддаваться или противостоять ему, было делом только нашей личной воли и нашего свободного выбора. Он как хрестоматийный бес подвергал нас искушениям, но мы их преодолевали. В наше время ситуация, к сожалению, изменилась. Мы живём в век атома. Мирного и не очень. Вспомните хотя бы катастрофу на Анкирской атомной электростанции десять лет назад. Радиационный фон за последние годы сильно повысился и продолжает повышаться. А мой чертёнок, надо вам сказать, очень чувствителен к радиации и легко подвержен мутагенезу. Изменяясь, он усиливается и становится способен на многое, но, чтобы его вредоносность проявилась в полной мере, нужен катализатор. Таким катализатором у нас стала чума. Мутагенный Diabolus Agaphangeli, столкнувшись с чумной палочкой, начинает интенсивно размножаться и пожирает ее. Полностью, без остатка. Вплоть до регенерации повреждённых тканей, снятия токсикоза и блокады синдрома внутрисосудистого свёртывания. Теперь уже ничто не мешает чертёнку безраздельно завладеть сознанием своего хозяина. В результате мы имеем дело с уникальным инфекционным психозом, который я назвал Dementia abjuncturae — безумие разъединения, потому что он уничтожает все межличностные и социальные связи между людьми. Больному становится невыносимо рядом с себе подобными. Он страдает почти физически. Перестаёт видеть в своём соседе человека. Видит только ходячее мясо пополам с испражнениями. Больше всего он хочет остаться один и ради этого готов на всё. В этом состоянии примерный отец семейства может убить своего ребёнка только за то, что тот на него посмотрел. Часто больной начинает испытывать, скажем так, аллергию на самого себя, не может этого вытерпеть и накладывает на себя руки.  

Переболевшие чумой, заражают других уже полностью активным Diabolus Agaphangeli. Также сбесившихся чертенят переносят чумные блохи. Бактерия крайне мала, так что ваши респираторы, дамы и господа, это вздор. Поймите, то, что нам угрожает, гораздо страшнее чумы. И если этого не остановить, мы просто перегрызём друг другу глотки. Человечество вымрет от глобального взаимоистребления».

«Зак, миленький, а как же лекарство»?[7]

«Кажется, я уже говорил: его не существует. Хотя… одно средство есть. Наверняка оно покажется вам сомнительным, но именно ради него я надел рясу и стихарь. Я говорю о вере. Думаю, хотя бы чисто теоретически, никто не станет отрицать, что единственный способ борьбы с дьяволом в душе — это вера. Не только в бога. Вера в широком смысле. Например, вера в собственную волю, в способность противостоять инфекции. Вера, какой бы она ни была, может творить чудеса, ведь это, в сущности, энергия духа, которая управляет телом и может преобразовывать его. Хотите доказательств? Пожалуйста. Возьмём банальный пример: двум людям с одним и тем же заболеванием прописывают один и тот же препарат. Первый верит в эффективность лекарства; второй сомневается. В результате первому этот препарат помогает, а второму наверняка даже вредит. И дело здесь не в индивидуальных особенностях организма, а в вере. Это факт, с которым я сам не раз сталкивался в своей практике. Нужно просто поверить, что мы сильнее какой-то жалкой бактерии ‹...›

Запись пятая. Мая 7. 18.50.

Пока Зак говорил, большой Ник хмурил свои бесцветные брови, наливался кровью, так что его лицо становилось почти одного цвета с костюмом, и возмущённо пыхтел. Потом не выдержал всё-таки. Хватил по столу пухлым кулачищем и прошипел сквозь зубы:

«Господин Агафангел, не морочьте нам голову своей верой. Нас интересуют конкретные вещи. Лекарство: есть оно или нет?!»

Зак улыбнулся как хитрая рыжая лиса и ответил: «что ж, простите меня, господа, я вас немножечко обманул. Хотелось, так сказать, поддержать интригу. Я обещал, что не отпущу вас без подарка и выполняю своё обещание. Лекарство есть. Вот оно».

Он расчистил на скатерти место и прямо-таки жестом фокусника достал из-под стола чёрный кожаный чемодан. Раскрыл и немного приподнял за крышку, чтобы все увидели его содержимое. Чемодан оказался доверху набит маленькими прозрачными пакетиками с латинскими ярлычками. Внутри были белые таблетки.

«Подходите, господа, берите, не стесняйтесь», — пригласил Зак. «Вот, Варви, принимайте три раза в день перед едой. Это поможет. Это вполне эффективное профилактическое средство, только не забывайте, о чём я вам сейчас говорил». Он начал сам раздавать пакетики гостям, и весь наш класс, кто жадно, кто нерешительно, потянулся к чемодану. Пакетики взяли все, кто-то даже по два или по три. Только одна Арнеомэ встала на дыбы и завизжала через свой респиратор:

«А этот препарат прошёл клинические испытания, господин маньяк? Он значится в списке А или в списке Б?! Я не собираюсь пить непроверенные таблетки! А, что если... что если вы решили меня отравить?! Что?! Что тогда?! Вы за эти выходки ответите, Агафангел! Господин Ксилокефал! Ну что вы там сидите как пень?! Что вы не арестуете этого выродка?!»

Наш полицейский и вправду всё так же сидел понуро на своём месте и за весь вечер даже не обмолвился ни одним словом. Честно сказать, я о нём почти забыл, а теперь, когда он, молча, встал и медленно направился к Заку, даже вздрогнул. Испугался за нашего профессора. Хотел было мигнуть Алексу: он бы мне помог задержать Ксилокефала на минутку, чтобы Зак успел убежать, но тут полицейский меня по-настоящему удивил. Он остановился перед Заком, несколько секунд постоял, заглянул ему в глаза, а потом вдруг бухнулся на колени и тяжело проговорил: «благословите меня, отец и простите, я…»

Зак улыбнулся своей хитрой лисьей улыбкой, бегло его перекрестил, проговорил усмехаясь:

«Встаньте, Валент. Мы не в церкви», — а Ксилокефал сказал, что вчера в участке почти до смерти забил одного молодого парнишку, который попался с марихуаной. Он не хотел этого делать, но всё-таки сделал: будто в него кто-то вселился. Наверно, этот чёртов вирус, проклятые дьяволята.

Зак ответил: это прекрасно, что он раскаивается:

«Все мы грешны, Валент. Возьмите эти таблетки и постарайтесь сделать так, как вам велит ваша совесть». — Ксилокефал взял протянутый ему пакетик и попросил еще пару: жене и детишкам. Зак кивнул. Полицейский рассовал по карманам таблетки, потом отстегнул с пояса свои наручники, бросил их на стол, как посетитель дешёвой харчевни бросает на стол мелочь, поклонился, и вышел из ресторана.

«За подкреплением побежал», — каркнула было Варвара, но Алекс хмыкнул и покрутил пальцем у виска. Арнеомэ обиделась. Сказала:

«Ну, знаете, если уж представители власти!..» — Злобно топнула ножкой и тоже побежала к выходу.

«Дорогие друзья, — улыбнулся Зак, проводив её глазами, — надеюсь, мой праздник удался, и вам сегодня было так же весело и хорошо, как и мне. А теперь, не сочтите за бестактность, но раз уж госпожа Арнеомэ нас покинула, то и я вынужден раскланяться. Все мы с вами хорошо её знаем: самое большее через пятнадцать минут здесь будет полиция. Думаю, проблем с властями не нужно ни мне, ни вам. Еще раз прошу меня извинить: я люблю рисковать, но всякий риск не должен переходить в безрассудство. Пожалуйста, выпейте ещё раз за моё здоровье. Угощайтесь смело: всё стерильно и главное, господин Платон, оплачено. Будьте здоровы, друзья…»

Я посмотрел на Кору. Она опустила голову и рассеянно перебирала в руке пакетик с таблетками. Она почувствовала мой взгляд. Подняла на меня глаза и вдруг улыбнулась совсем как тогда, давным-давно. Этой простой улыбки я вынести не смог: обнял её, уткнулся лицом в её плечо и заревел на глазах у всех ‹...›

Почему-то исчезновения Зака никто не заметил. Будто он, как цирковой фокусник, растворился в воздухе. Когда за окнами завизжали сирены, все продолжали сидеть на своих местах. Потом в залу ресторана вбежало человек десять полицейских во главе с доместиком.[8] Этим ребятам опять не повезло: им пришлось проверить у нас документы, извиниться за беспокойство и ретироваться. Да и вообще, какое им дело? У Алексея Мегадуки, нашего доброго друга и журналиста, известного своей лояльностью, сегодня день рождения. По этому поводу он собрал здесь своих одноклассников и устроил пир во время чумы: метрдотель и официанты могут подтвердить. А растлителя малолетних Захарию Агафангела никто из нас лет пятнадцать не видел. С самой школы.

После визита полицейских все стали потихоньку собираться:

«Ник, — сказала мне Кора. — Я устала, пойдём домой» ‹...›

 Запись шестая. Мая 10. 4.03 утра.

 Кора спит. Какая она красивая во сне! А я, почему-то, никогда не обращал внимания. Сейчас она улыбается: губы у неё припухлые, чётко обрисованные и красные. А верхние веки закрывают ресницами нижние какой-то неуловимо изогнутой красивой линией... Нет, я всё-таки не мастер описывать. Да, и никто, наверно, не смог бы. Это надо видеть…  

До рассвета ещё далеко, а мне не спится. Значит, надо писать. Я отгородился ширмой, включил настольную лампу и сел к столу. До нашей постели свет почти не достаёт. Только маленькая полоска: надеюсь, она не помешает спать моей девочке. Я бы ушёл со своей тетрадью в другую комнату, но не могу. Хоть изредка, но мне надо ее видеть. Я и сейчас немного о ней думаю. О ней, и об этих заковых чертенятах. У меня до сих пор в голове не укладывается: неужели всё из-за какого-то паршивого микроба? Неужели, если бы не было этой новоявленной чумы, люди были бы чище, свободнее, искреннее, добрее? Были бы даже не люди, а персонажи какой-то красивой и назидательной сказочки про светлое будущее? Человеколюбие, искренность, бескорыстность... не бред ли? Может, всё-таки, всё врёт наш дорогой Зак? ‹...›

Кажется, началось. Из изолятора убегают люди. Алекс мне позавчера рассказывал, что в седьмом районе, возле св. Анастасии полиция поймала одного такого беглеца. Он бежал по улице и на ходу швырял в прохожих камнями. Его удалось связать и привезти в участок порта Контоскалион. На следующее утро в участке, между полицейскими ни с того ни с сего началась перестрелка. Погибли все. В том числе и задержанные, которые были в камерах. А я недавно на Месе видел такую картину: возле северного портика стоял тент какого-то сумасшедшего лотошника. В привычном смысле, сумасшедшего. Просто какой-то кретин вздумал продавать кукол в виде смерти в чёрном саване и с косой. Не понимаю, как ему вообще позволили торговать на улице, да ещё такой дрянью, хотя, по-моему, всем уже всё равно. Прохожие обходили стороной, но одному папаше пришло в голову купить подарок дочке, маленькой девочке. Девочка стала упираться, кричать, что не хочет эту куклу, но папаша её схватил за руку и поволок к лотку силой. Пока он доставал деньги, девочке удалось выскользнуть и убежать, а папаша расплатился, взял куклу, треснул её об мостовую, плюнул, и пошёл совершенно в другую сторону. О своём ребёнке, наверно, даже не вспомнил… Я тогда ещё подумал о Заке. Чего он ждёт? Или трусит? Ведь наверняка же можно хотя бы через бывших коллег по институту распространить таблетки среди горожан. Почему он этого не делает? Составил себе касту избранных и теперь решает, кто спасётся, а кто нет? А все остальные, почти пять миллионов? Они в чём виноваты? Ещё недавно у меня о нём было совсем другое мнение, а теперь просто в догадках теряюсь. Пытался расспрашивать Алекса, но он вообще не хочет на эту тему говорить. Я и не думал, что он такой скрытный... Кстати, ту девочку зовут Пел. Она живёт теперь у нас, и мы её откармливаем заковыми таблетками.  

А вчера вечером меня посетил сам человек-загадка. Разговор у нас с Заком был странный и осадок после него остался тоже... Мне просто стало не по себе. Жутко стало. Ладно, надо писать всё по порядку. Мы сидели с ним на кухне тет-а-тет: он принёс бутылку кесарийского. Кору он не пригласил к нашей беседе. Я только потом понял почему.

Конечно, я не мог его не спросить про таблетки. Почему их ещё не раздают горстями на каждом перекрёстке вместо этого дурацкого стрептомицина? Тогда он посмотрел на меня своими лисьими глазами и ответил вопросом на вопрос: а что я сам по поводу этих таблеток думаю? Как мне кажется, помогут они победить заразу или нет, какие у меня вообще ощущения от их приёма? Я, не раздумывая, ответил, что нам троим они помогают. По крайней мере, мне. Да и Коре тоже. Что я могу сказать о себе? До того, как я начал их принимать, я чувствовал себя как-то не в своей тарелке. Эта идиотская размолвка с женой, всё остальное... а теперь... ты говорил, что твои бактерии разъединяют людей, разрушают между ними связи, а меня, наоборот, сейчас тянет к людям. Может, это прозвучит чересчур банально, но я иногда ловлю себя на мысли, что мне хочется всех любить.  

Зак меня слушал и в эту минуту был похож даже не на лису, а на сытого, довольного рыжего кота. Осклаблялся до ушей и разве только не мурчал. Когда я умолк, он засмеялся, хлопнул меня по плечу и произнёс: «Ник, дружище! Это же действует! Даже я, грешный, малость сомневался, а это действует!»

Я сказал: да, похоже, что так, и что он гений, только почему он не думает обо всех остальных? В городе несколько миллионов человек, которые нуждаются в его таблетках. Он возразил, продолжая смеяться:

«Ник, да при чём тут я? Это не я гений, а тот, кто додумался до такой простой вещи! Только подумай, дружище, это лежало на поверхности. Достаточно было руку протянуть».

Я чуть на него не обиделся. Что тут смешного?  И зачем он темнит? Я ни слова не понял из его восклицаний, а он, меня не слушая, продолжал умиляться:

«Ник! Как это подтверждает мою теорию! Ты хоть знаешь, дружище, что это за таблетка?»

Да, откуда же мне было знать!

«Это обыкновенное плацебо. Таблетка-пустышка. Абсолютно безвредна, да и бесполезна, зато у тебя возникает иллюзия приёма настоящего лекарства. Чисто психологический эффект. Момент веры».

Я всё-таки привык себя считать человеком сдержанным. Но тут, чуть не вскочил и не набил ему его наглую рыжую морду: получается, весь этот экстремальный день рождения, всё это... значит, он позвал всех нас только чтобы поиздеваться? Потешить свой застарелый школьный комплекс неполноценности? Ничего не скажешь, хитра эта рыжая лисица! И как умеет играть! Хотя это даже не хитрость. Подлость, скорее... Так я тогда подумал.

            «Ник, Ник, успокойся послушай меня! — Он усадил меня обратно за стол и налил полный стакан вина. Я машинально выпил, как воду. Меня трясло. Зак, наверно, с полминуты серьёзно смотрел мне в лицо. Потом сказал: — вспомни, я же вас всех предупреждал, что сыворотка против этой заразы невозможна. Что погибает она только при плюс восьмидесяти Цельсия внутри тебя. Если тебе так жалко эти несколько миллионов, давай подожжём город, и тогда каждый за секунду до смерти почувствует себя свободным. А если…»

Я не дослушал, кинул ему в лицо:

«А зачем тогда это всё?! Зачем твои пустышки?! По-моему, ты просто скотина, Зак. Извращенец. Может, о тебе не зря тогда все газеты писали…»

«Ник, прости меня, пожалуйста. — Зак прикрыл глаза и некоторое время сидел неподвижно и, молча. Потом сказал: — только... я не чувствую себя виноватым. Маленькая ложь, да, но... знаешь, я просто хотел провести эксперимент. И, насколько я могу сейчас судить, — выводы, конечно, делать ещё рано, — этот эксперимент имеет кое-какие шансы на успех. Я же говорил, что с дьяволом можно бороться только верой. Вы... ты, по крайней мере, поверил в эти таблетки, — и вот результат. Кстати, Елена на следующий день разыскала меня через Алекса. И, представляешь, — тоже взяла пакетик. Просто потребовала... Кто знает, Ник. Может быть, я и неправ. Тогда, как только это выяснится, можешь смело сдавать меня полиции. Если к тому времени еще останется полиция. Но если я прав... знаешь, я долго размышлял о природе моего вируса в богословском смысле, и пришёл вот к какому выводу: создавая мир, бог не творил зла, потому что оно противоречит его природе. Я не буду вдаваться в традиционную демонологию, это неинтересно. Интересно другое. Мой чертенок — это зло.  Конкретное, осязаемое, хотя ему всегда и приписывали потусторонние свойства. Как было возможно его появление на земле? Я, если ты помнишь, тогда в ресторане говорил о грехопадении и о его прямой связи со свойствами моего дьявола. Раз бог его создал, значит, эти свойства изначально никак не могли быть злыми. Значит, функция у него когда-то была совсем другой. Первородный грех исказил природу человека и всего мира. Соответственно, природа чертёнка тоже изменилась. Но чем он был до этого? Может, чем-то вроде... стимулятора совести? Например, делал человека не таким толстокожим, заставлял чувствовать чужую боль как свою? Отсюда вывод: если свободная воля человека когда-то оказалась сильнее голоса совести, то, почему бы ей сейчас не оказаться сильнее этого нашего безумия? Главное, еще раз повторяю, поверить в такую возможность. А это возможно, Ник, будем надеяться, это и подтвердит опыт с таблетками. Кстати, я бы советовал тебе сходить на наши встречи: мы собираемся каждый будний день с шести до девяти вечера в той же самой “Элевтерии”, в подвале. Тамошний ресторатор — мой верный прихожанин. Зайдёшь с чёрного хода, нажмёшь кнопку вызова, скажешь пароль: “Amor conjuncione conjugat”[1] — я запишу, — и тебе откроют. Там у нас есть один замечательный проповедник: он просто чудесно умеет объяснять, не то что я. Ты послушаешь его и всё поймёшь. Кстати, ты его, хорошо, знаешь: это Алекс Мегадука».

Я подумал об Алексее и о нашем позавчерашнем разговоре. Если уж сам Алекс поверил Заку, то, мне, что? Не остаётся другого выхода? Только вот как он умудрялся все эти годы скрывать от меня, от лучшего друга, своё... сектантство? Почему не сказал раньше? Думал, я бы ничего не понял или что я ещё пока не готов?.. Я отхлебнул вина и ответил так:

«Спасибо, конечно, но ни в какого бога я не верю. А главное, никак в толк не возьму: чем ты отличаешься от средневековых шарлатанов, которые, вроде бы, пытались лечить чуму прижиганием?»   

Он улыбнулся и сказал, что это были самоотверженные люди. Они приходили к больным, не думая, что могут заразиться сами. Они верили в свои силы и в помощь провидения:

«Ник, никогда не забывай эти простые слова: будь у вас веры хоть с горчичное зерно, вы приказали бы этой горе: подвинься…»

Я скрежетнул зубами. Зак это заметил и тактично сменил тему:

«Ладно, я чувствую, для тебя это всё демагогия. Я не крестоносец, чтобы обращать в веру огнём и мечом: она вообще не терпит принуждения. Забудем. Кстати, я вообще не ради душеспасительных бесед к тебе приходил. Твоя жена мне рассказывала о вашей, как ты сказал, размолвке. Думаю, тебе самому всё это сейчас кажется немного странным, ведь так? Я знаю, как ты её любишь и как она…»

Я постарался как можно спокойнее его попросить, чтобы он, хотя бы не лез в мою личную жизнь: сам как-нибудь разберусь. А он:

«Да нет, я не об этом. Просто у меня возникли кое-какие соображения... научные соображения, и в связи с этим, у меня к тебе небольшая просьба. Видишь ли, мне нужно немного твоей крови. Буквально пару капель».

«Для ритуала? Что я тебе, — христианский младенец?» — съязвил я.

Он опять засмеялся:

«Будет тебе, для анализа».

Я потребовал объяснений. Он начал что-то говорить, но так путано, что я почти ничего не понял. Дескать, что-то похожее на его деменцию у меня возникло еще до начала эпидемии, протекало в ослабленной форме и быстро прекратилось. Это наводит его на какую-то мысль, даёт право надеяться на что-то...  Словом, он пока не знает, как это объяснить: всё на уровне догадок, но эти догадки ему нужно поверить алгеброй.

Сам не знаю, почему я не мог на него злиться. Махнул рукой: «валяй, мол, делай свои анализы. Только, пожалуйста, не говори ничего Коре и Пел про таблетки. Может быть ‹...›

Запись седьмая. Мая 12, 6.30 утра.

Теперь их у нас уже трое. Чудесные внимательные глазёнки, в которых ‹...› 

Запись восьмая. Мая 17. 3 ч. ночи.

На улицах жутко. Изредка попадаются трупы. Многие с каким-то нечеловеческим зверством изуродованы и искалечены. Хорошо, что нашлись люди, которые добровольно решили их убирать и хоронить. Монахи. Кое-кто ещё в апреле испугался, и вместе с патриархом и всеми его приспешниками сбежал на Афон. А те, кто остался, вышли на улицы и стали божедомами. Хотя их об этом никто не просил. Я часто вижу на улицах их чёрные долговязые фигуры и фургончики с намалёванным крестом. Они работают в обычных марлевых масках. Просто подходят, просто берут заражённого покойника и кладут в фургон. Потом ещё хоронят по всем своим правилам. Удивительные люди. Если бы не они, то к нашим семи египетским язвам давно бы прибавилась какая-нибудь восьмая и девятая...  

Недавно закову деменцию, — её у нас называют «чумой» по привычке, —подхватили врачи изолятора. Теперь он разгромлен и пуст. Выжившие врачи и пациенты, естественно, сбежали. Хотя... может, и врут. Алекс сам не уверен. Это он, с тех пор как его газета закрылась, снабжает меня слухами. А, что ему ещё остаётся? Достоверной информации теперь нет: телефон отключён, газеты не выходят, все главные имперские телеканалы показывают красно-синюю пыль. Изредка, когда нет сильных помех, удаётся поймать соседнюю фему[2] или какую-нибудь иностранную станцию, но у них, о том, что творится в городе, знают ещё меньше нашего.

Хорошо, пока есть электричество и холодная вода. Говорят, всего шесть, или семь районов может пользоваться такой роскошью. Но всё-таки на электростанции и водонапорных башнях ещё тоже работают люди! Я читал, что когда в России была война, и враги почти два года осаждали главный русский город, то в этом городе работало всё: даже театры и библиотеки. Есть там было нечего. Люди падали и умирали от голода возле станков, замерзали, но продолжали работать и не сдавались. Думаю, те, кто ещё у нас работает и помогает нам выжить, достойны восхищения не меньше, чем эти русские...

А вот газа и отопления давно нет. Если бы не электрический чайник, нам пришлось бы искать дрова и устраивать посреди квартиры очаг. Ведь даже если просто захочется пить, нужно сначала вскипятить воду. Только тогда её и будет можно пить без опаски.

Продуктов теперь тоже почти не достать.  Все консервы из магазинов разворовали, а что-нибудь, упакованное не настолько герметично, едят одни «чумные» безумцы и нищие мародёры. Провинции шлют нам составы с продовольствием, но военные их редко пропускают в зону карантина. Может, они решили, что нас и кормить-то не стоит: чем быстрее сдохнем, тем быстрее всё кончится? Эти господа пока не догадываются, после нас сдохнут, и они тоже. Соседние государства опускают гуманитарную помощь с вертолётов, но это всё оседает на таможне. Никаких властей в городе не осталось, даже полицейских, а на таможне завёлся какой-то местный царёк. Сидит на наших консервах и сбывает их по двойной цене. Денег почти ни у кого нет, но перед таможней в квартале Галата против всех мыслимых санитарных правил — постоянная давка. Царёк берёт всё: золото, драгоценности, антикварные вещи, книги. Иногда голода боятся больше, чем заразы. Но время от времени случается так, что какой-нибудь человек из толпы кидается бежать или начинает кричать и бить других. Тогда площадь перед таможней мгновенно пустеет. Люди уже научены горьким опытом.  Мне самому тоже частенько приходится там бывать. А что делать? У меня ведь Кора и дети. Вместе с Пел уже семь человек. Пять девочек и два мальчика. К Пел я давно привык, а остальных ещё немного путаю. Но это не страшно. Главное, все пока здоровы. Зак говорит, что детишки чуть меньше восприимчивы к «чуме», чем взрослые. Будем надеяться. Пока как-нибудь проживём. Кстати, Зак с Алексом иногда нам подкидывают консервы. У них, оказывается, есть лишние. И где только берут?!..

Да, Зак. Совсем забыл про него написать. Благодаря бесправию городских властей, он недавно легализовался. Открыл в своей «Элевтерии» «Лазаретто св. Конъюнкции», развесил на фасаде плакаты о том, что такое наша новая чума dementia abjuncturae, и с чем её едят, и вовсю занялся шарлатанством. Раздаёт своё плацебо направо и налево. В первый день его чуть не убили, а потом, подумали-подумали, вспомнили прежние заслуги и начали брать. Теперь там почти такая же толчея, как возле таможни в Галате. Алекс утверждает, что вчера один «чумной» исцелился. Говорит, сам видел, собственными глазами. Врать он, конечно, не станет, но если честно, как-то сомнительно это всё, насчёт исцеления верой. Моё семейство, к счастью, здорово. И Кора, и Пел, и ребята... Все верят?.. ну а я, что, получается, тоже верю? Да как же можно верить во что-то, когда знаешь, что то, во что ты веришь, — полная фикция?  

Там, у них в «Элевтерии» был небольшой подпольный радиоузел. Так, они развернули широкое вещание и теперь в городе опять появилось радио. Передачи в основном медицинские и религиозные: какой-то там «Голос надежды», «Голос общественного здоровья», иногда, правда, бывает музыка. Вчера, например, передавали «У дверей святой Софии» Ники Ставр. Двести лет этой песни не слышал ‹...›

Запись девятая и последняя. Индикта 13, июня 5, 0.04.

У меня остаётся последняя ночь, чтобы более-менее подробно рассказать обо всём, что случилось за эти две недели. До этого я просто физически не мог писать, а завтра уже не получится. Завтра утром я попрощаюсь с Корой, с нашими детишками, — их у нас уже двенадцать, — и пойду к Заку в лабораторию, чтобы уже вряд ли когда-нибудь оттуда выйти. Я сам так решил. Во-первых, у меня просто нет другого выхода, а во-вторых... это такой шанс, который упускать нельзя. Ведь это действительно что-то гораздо большее, чем просто возможность спастись. То, о чём и не мечтал никто. Ради этого стоит умереть... умирать не страшно. Особенно, теперь, когда смерть у всех вошла в привычку и жизнь одного человека ничего не стоит. Мне только жаль расставаться. С Корой, с детишками: я к ним слишком привязался, и они меня тоже, кажется, полюбили. С ними душа отдыхает, не хочется думать ни о чём плохом ‹...›

«Чума», — её тогда окрестили «захарьевой чумой», — пробралась в монастыри Константина Липса и Вирса: здоровых монахов оставалось совсем мало, трупы убирать было почти некому. Они так и гнили на улицах. К тому же в конце мая началась сильная жара: вонь повсюду стояла просто дикая. Электричество и воду всё-таки отключили: наверно, заболели последние рабочие. Какой-то безвестный инженер додумался задействовать музейные экспонаты: наполнить цистерны Бонос, Мокия и Филоксена и пустить воду по акведуку Валента. К счастью, древняя система водоснабжения оказалась исправной: наши предки строили на совесть. Все стали добывать воду из водосборника Нимфеум Максимум, как много веков назад. Всё, что было в городе деревянного, растаскивали на дрова. Грабили музеи, пинакотеки, библиотеки, — в ход шли даже самые редкие старинные книги, картины: надо же, было на чём-то кипятить воду. Часто случались пожары: некоторые нарочно прыгали в огонь в надежде, что вирус погибнет, а они успеют ‹...›  

Люди начинали умирать ещё и от голода. Ели все подряд, даже подъедали за «чумными»: главное, чтобы это было сварено. Я слышал, «чумные» разорили единственный состав с продовольствием, который в конце мая пропустили в карантинную зону: кое-что съели, а всё остальное подожгли. На никейском вокзале тогда видели много их трупов: дрались из-за еды. Торговля в Галате закончилась. Пока там на таможне сидел царёк, сохранялась какая-то видимость порядка и стабильности, но потом его убили, а таможенные склады разграбили. Нам, правда, продолжали опускать гуманитарную помощь, но она исчезала мгновенно и неизвестно куда. А в двадцатых числах мая к нам прилетали иностранные волонтёры. Горели желанием нас вылечить, хотя, откуда им было знать, что такое наша чума? Привезли с собой кучу консервов, лекарств, и всякого медицинского оборудования. Они обосновались в госпитале св. богоматери Халкопратийской в четвёртом районе, но и суток не продержались. Наверное, мы, которые ещё не потеряли рассудок в нашем аду, просто надышались этим воздухом и стали чуть-чуть сильнее. А на свежего, непривычного человека вирус действует почти мгновенно. Ни маски, ни защитные костюмы, ни дезинфекция, их не спасли: к утру всё до одного друг друга перебили. Консервы, конечно, исчезли, а контейнеры с оборудованием Зак обработал паяльной лампой и забрал себе. На всякий случай.  

Кстати, о его пресловутых таблетках. Я не знаю, на кого они действовали, а на кого нет. Знаю только одно: «чумных» становилось всё больше и больше. Здоровые люди либо погибали от рук «Чумных», либо сами в них превращались. Но я не могу его винить за то, что он дурил головы отчаявшимся людям. Он просто старался им дать хоть немножечко надежды.

Многие боялись выйти из дома даже по самой крайней необходимости: за водой. Если ты куда-то шёл, у тебя было очень мало шансов, что ты доберёшься туда живым. Горстка уцелевших полицейских во главе с нашим знакомцем Ксилокефалом, решила ходить по домам и раздавать оружие всем здоровым. Зак не одобрил: сказал, что так мы только быстрее друг друга перебьём. Я думал по-другому: без оружия быстрее перебьют нас, и не выходил из дома без пистолета, который мне принёс Валент. Правда, пустить его в ход <…>

Сказать честно, не знаю, как мы выживали в этом аду: что ели, чем кормили детишек, но, как сказал тот господин, который падал с крыши небоскрёба, — какое-то время всё было благополучно. А два дня назад случилось самое страшное. Ранним вечером, когда солнце только начало краснеть, мы все сидели в большой комнате на полу. Как обычно, тесно прижались друг к другу и смотрели на огонь очага, который устроили в широком оцинкованном тазу. Посередине я с Корой, а с правой и с левой стороны, полукругом наши детишки. Мы молчали, потому что, о чём ещё говорить, если день прошёл хорошо, все здоровы, если я вернулся домой, «чумные» никого не убили, и завтра никто не умрёт с голоду?

Мы сидели, а потом, Кора вдруг от меня отодвинулась, взяла за руки Пел и Зою, ещё одну нашу девочку, и сказала им: «пойдёмте гулять. Смотрите, какой красивый закат! Не хочется сидеть дома». Я поначалу не понял, что это ей такое пришло в голову, а вот Пел сразу поняла: вырвала свою ручку из кориной ладони, убежала в другой конец комнаты, забилась там в угол и заплакала. Она, ещё не успела добежать, а все наши детишки как по команде стали отодвигаться от Коры. В их глазёнках был страх.

Я спросил: «что с тобой, девочка? Какие прогулки?» — хотел положить ей на плечо руку, но она дёрнулась, как от удара током и закричала, чтобы я к ней не прикасался, а девочкам: «Пел! Зоя! Цыплята! Надо идти!»

У меня просто не было времени осознать, что сейчас случилось, что это случилось моей девочкой. Надо было действовать. Кора только сделала движение, чтобы подойти к Пел, а я уже схватил её за талию и крепко сжал. Она почувствовала моё прикосновение за секунду до этого, но я успел: опять вздрогнула, стала кричать, вырываться, извиваться как змея. Она у меня маленькая, хрупкая, но в тот момент была очень сильной. «Чумные» вообще сильнее здорового человека. Детишки все разинули рты и смотрели. Они даже не сразу опомнились, когда я им крикнул: бегите всё в библиотеку и закрывайтесь! Живо!

Не знаю, как у меня получилось дотащить Кору до нашей спальни и закрыть дверь на замок. Она чуть не вырвалась несколько раз и исцарапала мне всё лицо ногтями.  Как только я её выпустил, она ещё сильнее вскрикнула, отпрянула, и юркнула под кровать. Я знал только одно: если упущу её, то, больше никогда не увижу. Запру в комнате — она сбежит через окно. Нет, нельзя мне было её потерять во второй раз, никак нельзя. Пока стоял у двери, Кора только мутными злыми глазами смотрела из-под кровати. Но стоило сделать один маленький шажок, она сразу заверещала, — другого слова не подберу: «крыса! Кры-ы-са!» Она рассказывала, что в детстве однажды видела новорождённых крысёнышей — розовых и скользких, комки шевелящегося розового желе. Они у неё всегда ассоциировались с чем-то самым гадким, тошным и отвратительным: теперь таким «крысёнышем» стал я.

Здесь в спальне были ампулы со снотворным и упаковка одноразовых шприцев. Когда-то мне его прописал врач, и с тех пор они так и пылились в столе: терпеть не могу лекарства, если в них нет особой нужды. Снотворное сильное, наверняка оно смогло бы усмирить Кору. Но, чтобы достать ампулу, отломить кончик, набрать снотворное в шприц, нужно было слишком много времени. Я не знал, что делать. Просто стоял и ждал чего-то, стараясь не смотреть туда, под кровать. И тут, оказался на полу. Кора на меня бросилась.

Всё было как во сне. Я пытался её схватить за запястье и одновременно дотянуться до шнура от телевизора, — тогда бы у меня появилась верёвка: можно было бы попробовать связать ей руки. Но силы были неравными. Кора визжала, как будто её били, хотя, на самом деле, била меня сама. В ход шли костяшки пальцев, и ногти, и зубы…

Эти глаза с расширенными зрачками, затянутые какой-то матовой плёнкой, губы, искривлённые судорогой, бледные, и с розовой пеной в уголках... Невозможно вспоминать. Не хочу. Чудовище. Оборотень. Не Кора... Не Кора, а та самая женщина, которая меня тогда заставила от неё бежать: наконец-то она явилась мне во плоти, эта дьяволица, порождённая «чумой» ‹...›     

«Крыса!.. Крыса! Крыса! Крыса»! — кажется, из всех слов, Кора теперь только одно это и помнила. В какой-то один момент у меня всё-таки получилось её схватить за левое запястье: Кора тут же вцепилась мне зубами в руку. Наверно, она выдрала у меня кусок мяса, потому что боль была настолько сильной, что мышцы сами расслабились: пришлось ее отпустить. Я был весь в крови. Кора стала душить меня. Сил уже почти не осталось. Всё плыло перед глазами: вот сейчас задохнусь и всё кончится. Но Кора неожиданно захрипела, обмякла, выпустила мою шею и упала на меня, стукнувшись головой об пол. Она была без сознания.    

Я уложил её в постель и стал, постоянно поглядывая в её сторону, быстро готовить инъекцию. Это было не похоже на простой обморок. Кора хрипела и слабо металась по постели как в бреду. Нужно было торопиться: мало ли что. Игла у одного шприца сломалась, но мне всё-таки удалось, пока она не очнулась, вколоть ей большую дозу снотворного.

Что случилось дальше, не помню: наверно, меня ещё хватило, чтобы выползти из спальни и запереть дверь: потом вырубило. Открыл глаза на голос Прохора — это мой старшенький, ему десять лет. Он дотронулся до меня концом лучины и спросил: «папа, вы не «чумной?» Хотел что-то ответить, но язык не послушался. Зато, вернулась память. Навалилась сразу, как пыльный мешок. Слёзы текли сами: не было ни желания, ни сил их сдерживать.

Вслед за Прохором, ко мне начали подходить другие ребятки: садились рядом, что-то говорили, пытались утешить, что ли, не помню. Запомнился только вопрос шестилетней Гафи: «дядя, а почему у тебя волосы все белые?»    

Было трудно хоть немного прийти в себя и включить голову. Трудно, но необходимо: там, в спальне — больная жена, которая обязана выздороветь. А здесь — дюжина ещё здоровых ребятишек, которые обязаны не заболеть. Нужно было что-то делать дальше. Но, что? По этому поводу была только одна идея: забрать детей и идти в «Элевтерию» к Заку. А смысл? Он, что, вылечит Кору своими пустышками, этот рыжий догматик? Или как его обожаемый Христос изгонит из неё бесов? Чушь! Чушь! Уже вылечил! Премного благодарны!.. Но... он же, всё-таки, специалист, — должен вылечить, обязан, или... или я его убью. Просто пристрелю, как «чумного».

У меня был старый брезентовый чехол от лодки. Респираторов, конечно, на всех не хватило. Я замотал детишек тряпками, которые нашлись, и велел им накрыться чехлом: они под ним все как раз хорошо поместились. Таким способом мы вышли на лестницу. Я — впереди, детишки под чехлом — сзади. Но, стоило нам спуститься на пару пролётов, как какой-то человек в белом, с чемоданом в руке, чуть с ног меня не сшиб. На лестнице было темно, и мы не сразу друг друга узнали. Это был Зак.

Он чиркнул зажигалкой и закричал мне в лицо: «Ник, дружище, эврика!» — но потом пригляделся ко мне и осекся, невольно отступил:

«Ник, что произошло?»

«Кора... там», — ответил я. Зак серьёзно кивнул и сказал:

«Идём быстрее. Где она? Ты уверен, что она ещё не сбежала?..»

Пока мы все поднимались обратно, я в двух словах объяснил Заку, как было дело.  Вернувшись в квартиру, разрешили детишкам вылезти из-под чехла и ждать нас с дядей Заком в библиотеке. Как только мы остались наедине, Зак почесал затылок и спросил: «Что значит, в обморок? Это исключено, особенно в первые часы после инфицирования».

Я сорвался и ответил грубо:

«Откуда мне знать? Ты у нас светило, тебе видней». — Тогда он попросил не нервничать и рассказать в деталях, что происходило с момента, как мы с Корой начали драться и до её обморока. Вспоминать об этом хотелось сейчас меньше всего, но Зак настаивал. Я рассказал, что она повалила меня на пол, что, укусила:

«Вот». — Поднёс к его лицу свою руку и сам только теперь в свете зажигалки смог как следует рассмотреть рану: она была не очень глубокая, но рваная, сочилась и саднила.

Зак вздохнул, мне показалось, что облегчённо:

«Господи, Ник! На кого ты похож! Ты хоть в зеркало себя видел?» — я, естественно, не удержался, высказал всё, что думаю про зеркало и про него самого. Он это проглотил, немного помолчал и тут, потрепал меня по плечу:

«А жёнушка твоя, надо полагать, поправится. Она у нас будет номером первым. Ничего. К утру отойдёт от твоего барбитала или что ты ей там... потом полежит недельку в лихорадке, — это не страшно, — и встанет на ноги».

«Зак, что ты несёшь? — я его даже за отвороты халата схватил: он был в белом халате, притом поверх рясы. — От чего поправится? От снотворного?!»

«От контринфицирования».

Мне пришлось послать его с его словечками куда подальше, а он на это деликатно осведомился: помню ли я, что он как-то брал у меня кровь на анализ? Конечно, все это начисто вылетело из моей головы, но Зак, оказывается, и не думал забывать. Он всё это время изучал мою кровь:

«Ник, это невозможно, такого просто не бывает, но твой чертёнок, скажем так, белого цвета. Распространяется как обычно, но вирулентность равна нулю. Ты понимаешь, он нейтрален! Он никак не влияет на твоё сознание! Ты чист! Да какое там! Ты у нас почти святой, Ник — я серьёзно говорю! Какая-то счастливая мутация! Исключение! Уродец, уникум! Послушай, дружище, где ты мог так удачно облучиться?»

Мозг не сразу среагировал на вопрос: слова Зака окончательно сбили меня с толку. Наконец, я проговорил, еле ворочая языком:

«В нулевом году[1] на Анкирской атомной: я тогда служил в Каппадокии и нас послали строить саркофаг над четвёртым блоком».

Зак смутился. Сказал, что не знал об этом:

«Так, ты у нас, значит, ещё…»

«Неважно», — махнул я рукой.

Он помолчал немного и продолжил. Оказывается, он ликвидаторов тоже обследовал, но с тем, что обнаружил у меня, столкнулся впервые: «Твои чертенята, Ник или уж, вернее, будет назвать их «ангелятами», полностью нейтрализуют действие своих «чёрных» собратьев. Я пока с трудом понимаю механизм, но суть в том, что ты умудрился подхватить чуму ещё до начала эпидемии: развиться она не успела, зато, успела инициировать твоих чертенят, которые её «съели» и ни с того ни с сего вдруг решили «побелеть», — иначе не скажешь. Ангел с бесом бодался и победил. Да, это полная победа! Понимаешь ты?! Правда, у меня было слишком мало времени и приходилось...  ставить эксперименты на людях... но Ирина... ты ведь помнишь Ирину Гликосому? — она пошла на это добровольно. Я её даже не просил. К счастью, всё обошлось, она не пострадала. Но главное-то, в чём! Я получил сыворотку!»

«И... Кора? — вырвалось у меня, а он засмеялся: да, да, она просто хлебнула твоей волшебной кровушки».

Дальше что-то объяснять, было не нужно. Я неловко, как-то косолапо обнял Зака, потом поискал свечу, зажёг, и кинулся в спальню к Коре: она спала так же мирно, как раньше, и опять улыбалась во сне. И опять верхние веки закрывали ресницами нижние, какой-то неуловимо-прекрасной изогнутой чёрточкой. Я осторожно вытер пальцем присохшую пену в уголках кориных губ и поцеловал её. Встал на колени перед кроватью, сжал её ладонь в своей руке, зарылся лицом в её размётанные волосы, заплакал. Не знаю, как долго так стоял. Наверно, долго, потому что, через какое-то время скрипнула дверь и в щёлку просунулась рука с горящей зажигалкой и рыжая лисья физиономия Зака. А снизу показалось ещё несколько весёлых любопытных мордашек.

«Ник», — позвал профессор-расстрига — «это ты всегда успеешь! Не понимаю, неужели тебе не хочется отметить наш триумф? У меня с собой тридцать банок консервов и две бутылки превосходного фалерна. Всё от лучших поставщиков: сейчас наш добрый приятель большой Ник сосредоточил в своих руках восемьдесят процентов всего консервного бизнеса в городе — солидное предприятие, не то, что какая-то вшивая таможня! Я его периодически граблю. Совершеннейшая скотина, надо тебе сказать, но друзьям не отказывает. Хватит всем: и в том числе, госпоже Коре, когда придёт в себя. Неужели не соблазняет?»

Что ж, ничего не оставалось, как пойти с Заком. Он уже успел всё объяснить детишкам и теперь они от радости просто с ума посходили. Правда, немного кололо сердце, когда приходилось отвечать на их звонкие щебечущие вопросы: «И мой папа тоже?! И моя мама!?»  Всё-таки меня угораздило слишком сильно к ним привязаться, начал подзабывать, что у каждого из них когда-то были свои ‹...›

‹...›гуляли до утра. Я даже достал давно забытую гитару и начал вспоминать кое-какие детские песенки: «В Вифлееме городе», «Коль славен наш господь в Сионе…» Детишки галдели, смеялись, скакали как козлики по всему дому. Не припомню, когда мне в последний раз так было хорошо. Не хватало только жены…

«Зак» — спросил я, — «а со своими пустышками, что собираешься делать?»

Он засмеялся:

«Спрессую в мелки и раздам по школам: пусть дети учатся чистописанию…»

Мои ребятишки уже мирно посапывали по разным углам, когда Зак вдруг серьёзно на меня посмотрел и тихо, с неохотой, сказал: «Знаешь, дружище, есть ещё кое-что. Мне трудно об этом говорить, но я должен. Сыворотку получить удалось, но…»

Я вздрогнул: что ещё? Может, хватит на сегодня страшных историй?

«Чтобы вывести колонию бактерий, достаточную для вакцинации всего города, мне потребуется месяца два, а то и три. Сам понимаешь, что… такого времени у нас нет. Ещё месяц, и в городе не останется ни одной живой души, а чертенята поползут дальше в Никомидию, в Никею…»

«И, что?! Что?!»

Зак сглотнул, помолчал, а потом проговорил, тяжело и медленно, будто камни языком ворочал:

«В общем, Ник, можешь считать меня садистом кем угодно, но мне нужна вся твоя кровь. Ну, или почти вся».

Я не услыхал для себя в этих словах чего-то зловещего или жуткого. Никакого животного трепета не ощутил, даже сердце не ёкнуло. Только подумал почти равнодушно, почти как будто, между прочим, что кому-то же надо, по крайней мере, расплачиваться за жизни тех, кого мы убивали как собак бешеных? Самооборона? Да? А вот, завтра к тебе подойдёт какая-нибудь моя кроха и скажет: дядя, а где мой папа, или моя мама? А за что ты их убил? И что ты сможешь ответить? Будешь оправдываться? Ссылаться на обстоятельства?  Да, в глазах ребёнка, который задаст этот вопрос, любые твои оправдания будут только слова и больше ничего. А ребёнку слова не нужны. Ему другое нужно, — ерунда совсем, пустяк, — ему нужно тепло и счастье...       

Я молчал. Зак ждал. Чего, интересно? Может, монолога Ифигении в Авлиде? А я только ему подмигнул и весело сказал: «слушай, а ведь всё будет по-другому. Будет этот чёртов прекрасный честный свободный мир. Может, и все люди станут братьями... Как тебе-то, самому? Не страшно?» ‹...›

Вместо эпилога: запись десятая. Века I, м-ца 1, числа 1  Новой Эры. Раннее утро.

Я открыл глаза ранним утром. Все окна в доме были распахнуты настежь: в них врывался терпкий морской воздух, голоса людей и золотое солнце. Потом мне рассказывали, что я провалялся в постели, в полубреду-полузабытьи три недели с лишним и, разумеется, пропустил самое интересное. Над изготовлением сыворотки трудились все уцелевшие сотрудники Института. И, конечно, сам Зак. Умница Зак. Приготовить её в наших условиях и за столь короткое время было нелегко. Но ещё труднее оказалось провести всеобщую вакцинацию, о которой Алекс заранее объявил из аппаратной Первого городского радиоузла «Элевтерия». Все те, кто ещё не был заражён, пришли сами. В «Элевтерии» на скорую руку развернули лазарет, поставили койки: привитые люди нуждались в постельном режиме, так как усвоение сыворотки почти у каждого вызывало приступ «послечумной» лихорадки. Мест на всех не хватало. Пришлось открывать дополнительные пункты вакцинации в заражённых госпиталях и больницах. Что и говорить: у всех в эти горячие деньки было немало работы. Особенно, у монахов и полицейских, которые, вместе с другими добровольцами вызвались отлавливать и прививать «чумных». Через две недели всё было позади. А спустя ещё какое-то время, я открыл глаза...

Первым, что я увидел, было улыбающееся лицо Коры в короне из солнечных лучей.

— Доброе утро, Ник, — сказала она, беря меня за руку. В следующий миг ко мне просунулась чёрная круглая головка с прямым пробором; худые ручонки обвили мою шею и голосок Пел весело прощебетал:

— Доброе утро, папочка! — Девочка уставилась на меня своими чёрными озорными глазами и тоже улыбнулась.

С трудом припомнив всё, я тяжело проговорил, сам не знаю, задавая вопрос или констатируя:

— Я… жив?

— Папа, ты глупый? — скуксилась Пел. — Конечно, ты жив: никуда бы ты не делся, потому что, если бы ты умер, мы бы тебя с мамой убили! Честно! А я одна осталась: Зою, Гафи и Макса, и еще Глику и Павлика с Дорой родители утащили, Прохора какой-то дядька к себе уволок, А Хари и Еву — тётки какие-то. Всех-всех позабирали, а я от тебя с мамой никуда не денусь, потому что не хочу. Буду с вами жить! А за них ты не переживай: они обещали, что будут к нам приходить — часто-часто. И мы будем всё вместе играть. Ведь, правда, здорово будет, папа?

Я кивнул. Попробовал приподняться на кровати, но Кора строго пригрозила:

— Лежи-лежи. Ты ещё слаб: Зак запретил тебе двигаться.

— Зак?.. — проговорил я с улыбкой. – Ну как? Этот рыжий лис Ренар всё-таки облагодетельствовал человечество? И, что? Действительно, все люди теперь э... вроде бы как братья? И крови моей на всех хватило?

— Лежи, горе! – усмехнулась Кора. — Вот поправишься, пойдём гулять, и сам всё увидишь собственными глазами: пока ты не встанешь на ноги, праздник не кончится. Он же должен завершиться коронацией, — так что успеем.

— Праздник?

— Да, у нас новый праздник! — вставила словечко Пел. – Даже карнавал! А называется — Филадельфии.[2]

— А что за коронация? У нас новый император?

— Что-то в этом роде, — усмехнулась Кора. — Тут же, пока ты болел, столько всего произошло... василевс вернулся. Но после прививки решил отречься от престола: уехал в Никею выращивать цветную капусту. Эпарх тоже не захотел оставаться, да и все магистры куда-то разбежались. Одним словом, у нас теперь полное безвластие: город переименовали в Адельфополь[3] и объявили вольным, а скоро должно состояться торжественное избрание подестá. Кандидатов было двое: ты и Зак. Зак отказался, так что остаёшься ты. Ты же у нас теперь, как-никак, национальный герой...

— Что-о-о? — я даже вскочил и присел на кровати. — Кора, девочка, ты бредишь!

— Это ты, папочка, бредишь! — оскорбилась Пел, — а мама всё правильно говорит: тебя выберут нашим величеством. — Она взялась двумя руками за подол своего платьица и сделала мне реверанс. — Ваше папское величество!

— Чушь какая-то! Да кому это вообще в голову могло прийти?! Опять, всё, что-ли, с ума посходили, только... в другую сторону? Бред!

— Ложись, ложись, Ник, тебе вредно. Успокойся: если хочешь, можешь тоже отказаться. Сейчас власть, в общем-то, по-моему, всё прекрасно без неё обходятся. Ложись.

— Нет уж. Извини, если тут такое творится, я лежать не собираюсь. Идите, девчонки, одевайтесь, пойдём куда-нибудь!

— Ник!

— Кора!

— Ник, ну, хотя бы бульончику выпей.

— Никаких бульончиков, я здоров!

— Эх, — вдохнула Кора. — Горе... ну хорошо, пойдём в храм.

— Куда?!

— В Храм святой Элевтерии.

— Ура! Храм! Храм! – заголосила Пел. 

* * *

Мы шли по брусчатке залитых солнцем древних улиц: справа — я, слева — Кора, а между нами — Пел, держась за наши руки. Я не узнавал своего города. Строгие мрачные романские храмы горели солнечным золотом куполов, портики и крытые галереи оделись пёстрыми цветами. На позеленевших медных головах императоров и великих стратегов наивно красовались веночки из одуванчиков и ромашек, и от этого даже им самим становилось весело: казалось, ещё секунда, и улыбка преобразит их суровые черты. Повсюду протянулись яркие ленты цветочных гирлянд, на мостовой, как снег лежали конфетти. Лица прохожих не уступали своему городу в праздничности и свете. Люди смеялись и весело болтали между собой. Все до одного были в карнавальных костюмах, только без масок: никто не видел смысла прятать от других своё лицо. Один стал императором в лоруме и зубчатом жемчужном венце. Другой — пáриком[4] в грубой разлохмаченной тунике и сандалиях.  Третий был в воинском доспехе, нёс круглый щит с монограммой РХ. Четвёртый стал шутом, пятый – епископом...

Один тучный мужчина в обычном сером костюме с трудом, тяжело дыша, тащил тяжёлый вместительный чемодан и понуро глядел в землю. Это был большой Ник собственной персоной: без автомобиля, без личного шофера. Надрывался со своим чемоданом совсем один. Я окликнул его и скорбная физиономия делового человека сразу просияла.

— Господин Пистис! Госпожа Кора! — воскликнул он, и с небывалым для его комплекции проворством подбежал к нам. — Вы не представляете, как я рад вас видеть!

— Это вы у нас, дядя, главный консервный спекулятор? — поинтересовалась Пел. Мы с Корой чуть не прыснули со смеху, а большой Ник горестно кивнул:

— Увы, увы. У вас замечательная дочка, Ник. Сколько ей уже?

— За замечательную спасибо, отчеканила Пел, — а лет мне скоро будет семь с половиной.

— Господин Пистис, а я как раз к вам и шёл. Вы, как будущий представитель городской власти должны принять это и распорядиться. — Он указал на чемодан.

— Ник, дружище, а что у вас там? Кирпичи? — спросил я. — Он, кажется, тяжёлый.

— Не то слово. Собственно, вот. — Большой Ник нажал на кнопки замков, чемодан распахнулся и на мостовую высыпались пачки ассигнаций, которыми он был набит до отказа.

— Господин Пистис, — заговорил он вдруг плачущим голосом. — Ради бога, ради всего святого умоляю: возьмите всё это и... распорядитесь, как сочтёте...

— Зачем? — не понял я, — это же ваши деньги.

— Господин Пистис! — совсем уже заплакал большой Ник. — Это не мои деньги! Это всё что я украл у нашего города за время эпидемии. П-понимаете, я уже битых три дня шляюсь по улицам и пытаюсь их вернуть. Но их, чёрт меня дери, Ник! Их никто не берёт! Ни одна ско... ни один человек! Ник, это их деньги, но они им.. не нужны! И я подумал, что вы, как будущий представитель... муниципальной власти...

На него было жалко смотреть, но мне всё-таки пришлось его разочаровать:

— Милый мой господин Платон, — усмехнулся я. — Простите, конечно, но никаким представителем городской власти я никогда не был, не буду и быть, не собираюсь.

— Как, и вы?! — в его голосе и взгляде было настоящее отчаянье. — Тогда... тогда берите так. Берите, Ник, неужели даже вам деньги не нужны?! У вас же... очень скромные доходы, я знаю, а этих денег вам... на эти деньги вы сможете купить... да всё что в голову взбредёт! Госпожу Кору с дочкой оденете в русские меха, машину купите, яхту, виллу на Принцевых островах...

— Спасибо, конечно, Ник, — улыбнулся я. — Раз уж вы так настаиваете, я возьму, пожалуй, пару сотен иперпиров. Я сейчас как раз на мели.

Наблюдая за нашим патетическим диалогом, Кора и Пел переглядывались между собой и загадочно, лукаво чему-то своему улыбались. Большой Ник возмутился:

— Пару сотен?! Да, вы, господин Пистис, издеваетесь!.. Ладно! — смягчился он. — Нате ваши две сотни. С паршивой овцы хоть шерсти клок!

Я поблагодарил, помог ему снова упаковать чемодан и пожелал удачи. Сухо с нами попрощавшись, Большой Ник подхватил тяжёлую ношу и понуро побрёл своей дорогой.

А Кора и Пел надрывались со смеху. Я спросил, что смешного в том, что в человеке проснулась совесть, а мои девчонки взяли меня под руки и повели в ближайшее кафе. Здесь, причина их загадочного смеха мне и открылась. Мы заказали камбалу с кориандром, артишоки под белым соусом, фрукты и лёгкое таврическое вино. После съели ещё по порции мороженого, но когда я попробовал расплатиться, хозяин даже обиделся, замахал на меня руками:

— Сударь, поезжайте в Анатолию, а еще лучше — куда-нибудь за кордон, и швыряйтесь там своими бумажками, сколько вам влезет. А у меня — не надо. Я же... для вас стараюсь, от души. Эх вы! Сударь! Честно сказать, я раньше тоже склонен был: подкапливал. Только потом подумал: а что проку? Простая же бумага. Разве, в художественном смысле: вот, император Константин хорошо изображён, как живой. А вы, сударь, на стеночку повесьте и любуйтесь, если нравится.

— Простите, пожалуйста... — Я смутился, спрятал деньги от греха подальше…

Выйдя из кафе, мы сели на метро и через десять минут уже были возле Храма. Снаружи бывший ресторан «Элевтерия» почти не изменился. Это было всё то же круглое здание в построманском стиле, чем-то напоминавшее Пантеон. Те же, испещрённые арабесками капители из порфира и зелёного мрамора, те же высокие витражные окна, тот же купол. Правда, исчезла неоновая вывеска с полуголой красоткой на фоне канатов и якорей. Вместо нее над входом разместилась большая икона. Она изображала женщину в старинной царской одежде, какую-то безмятежную и мудрую. Левой рукой она обнимала младенца, в правой держала пику, на острие которой извивался маленький чёрный бесёнок. Надпись под иконой гласила:

Св. Элевтерия Адельфопольская[5]

Мне стало неловко. Я почувствовал какой-то нехороший трепет в сердце и опустил глаза.

— Зайдём? — улыбнувшись, спросила Кора.

— Ну... не знаю… — а Пел дёрнула меня за рукав пиджака и с этакой умилительной детской серьёзностью пролепетала:

— Папа, не бойся. Здесь можно: это храм для всех.

Да. На обычный храм это было не похоже. Хотя от ресторана внутри тоже почти ничего не осталось. Теперь, вдоль стен, до самых потолочных стопил с ростральными люстрами, вырос целый лес вертикальных реек. На каждой из них, одна над другой, от пола до самого верха были прибиты маленькие полочки, штук, по пятьдесят на одной рейке. На полочках стояли фотографии. Фотографии были разные: маленькие, большие, цветные, чёрно-белые, новые, старые, полароидные снимки, карточки, вырванные из документов и неровно наклеенные на кусок картона. Тысячи, десятки тысяч человеческих лиц. И перед каждым из них горела тонкая свеча. Сюда постоянно приходили новые люди. Ставили новые фотографии, зажигали свечи. Если их снимку не хватало места внизу, они поднимались по специальной передвижной лестнице на самый верх, и тогда в колеблющемся сумраке под куполом «Элевтерии», вспыхивал ещё один жёлтый огонёк. Это было очень красиво и очень грустно. Сколько же угасло этих маленьких свечек в те дни, когда человеческая жизнь не стоила и капли воска, из которого они сделаны?!

Здесь, в Храме, я как-то почти физически ощутил этот простой, безжалостный в своей простоте факт: нас стало на полтора миллиона меньше. Но было и другое. Лица людей, смотрящих с фотографий, были так же светлы и радостны, как и лица живых, тех, которых я сегодня повстречал в нашем воскресшем городе. Может быть, все эти полтора миллиона сейчас смотрят на нас откуда-то сверху, и тоже радуются вместе с нами?..

— Ник! Кора! Госпожа Пелагия, сударыня! Ну, что вы встали там, как бедные родственники?! Идите к нам! — услыхал я знакомый голос. Перемены в интерьере «Элевтерии» так меня поразили, что я не сразу заметил группу людей, стоявших в центре залы. Там был Зак и все наши. Даже Елена, которая, сильно жестикулируя, что-то взахлёб рассказывала Валенту и Алексу. Я горько улыбнулся и сказал, обращаясь и к ним, и к тем, кто был на фотографиях, и ко всем жителям нашего города, и ко всем тем, кому ещё только предстояло ими стать:

— Здравствуйте, люди!..

Тула, 2009 — СПб, 2018.

[1] Индикта, т.е. 15-летнего цикла.

[2] Братолюбие (греч.).

[3] Город братьев.

[4] Крестьянином.

[5] Ελευθερία — освобождение, избавление (греч.).

[1] Блоха xenopsylla cheopis – основной переносчик бактерии Yersinia pestis, т.е. чумной палочки.

[2] Градоначальник.

[3] Т. е. в губернском.

[4] Кто бы мог подумать! (прим. Н. Пистиса).

[5] Дьявол Агафангела (лат.)

[6] Здесь Зак достает из кармана фотографию и показывает нам. На фотографии какие-то зеленые бесформенные пятна на черном фоне. Это и есть штамм Diabolus Agaphangeli под электронным микроскопом. (Прим. Н. Пистиса).

[7] Это спросила в один голос бледная как мел сладкая парочка — Ахилла и Патрокл. (Прим. Н. Пистиса).

[8] Здесь: с офицером.