В тот же вечер, сразу после суда над Женей, Альбицкий выступал на ютубе.

- Сегодня пойдет речь о новом приговоре Евгению Соболеву. Приговор совершенно изуверский. Тупая, глупая, бессмысленная жестокость.

Мне сложно выступать против смертной казни, поскольку мы сами ее применяем. Но у государства, в отличие от нас, есть много других методов принуждения. Государству она не нужна. И первое, что мы сделаем, когда мы или люди, которых мы поддерживаем, придут к власти, вы удивитесь, мы отменим смертную казнь.

В случае нашего исполнителя не было никаких причин ее применять. Он находился в Психологическом Центре, ему делали коррекцию, на которую он добровольно согласился, и его сейчас переведут в камеру смертников.

Парня собираются казнить, когда процесс психокоррекции не то, что начат, а вчерне завершен. Ну, что здесь сказать? На тот свет с чистой совестью?

Уж, не говоря о том, что это прямо незаконно.

Даже по законам эпохи тирана, которые мы, надеюсь, как-нибудь сложим кучей на широкой площади и подожжем. Потому что ничего лучшего они не заслуживают.

И конституция диктатора, которую он переписывал десять раз по своему вкусу, отправится туда же. А мы погреемся у этого костра.

Теперь о том, кто виноват.

До сих пор мы не внесли в наш список ни одного человека, который боролся с нашей организацией в рамках правового поля, потому что как только мы это сделаем, мы окажемся на одном уровне с уголовниками, которые убирают свидетелей, или отстреливаются от полицейских, исполняющих свой долг.

Мы не там.

Есть такой замечательный следователь Платон Савельевич Зотов. Он был начальником следственной группы, которая занимается Лигой. Именно этот человек вычислил Женю, и мы не успели его эвакуировать. Платона Савельевича нет в нашем списке.

Есть замечательный судья Александр Яковлевич Марков. Это человек, который приговорил Женю к двадцати двум годам лишения свободы. Но это было наилучшее решение в рамках возможного внутри данной политической системы. Мы реалисты, и не ждали оправдания. И, как человек со своими взглядами и представлениями, судья имел полное моральное право вынести такой приговор.

Александра Яковлевича нет в нашем списке. Более того, даже, если бы он приговорил нашего исполнителя к пожизненному заключению его бы все равно не было в нашем списке.

Но случай прокурора Семена Григорьевича Чекмарева совершенно особый. Это человек, который попросил смерти для осужденного с практически завершенным курсом коррекции. Причем сняв с него два убийства. Это чистое людоедство. Даже если бы Женя не был нашим исполнителем, мы бы внесли Семена Григорьевича в список.

И он уже там. Можете проверить.

И я обещаю, что он не переживет Евгения Соболева больше, чем на неделю.

Судья Мизинцева Лариса Алексеевна вынесла смертный приговор, во всем согласившись с прокурором, прекрасно понимая, что делает.

И она не переживет Женю дольше, чем на неделю.

Семен Чекмарев и Лариса Мизинцева не единственные виновные в этом деле, и даже не главные.

Я не сомневаюсь, что приказ отдал человек, которого все знают и который является фигурантом нашего списка с первого дня. Это наш бессменный президент. Мы долгое время даже не пытались исполнить этот приговор. Но и не сидели, сложа руки. И знаете, в его защите есть бреши. Он далеко не неуязвим, мы до него доберемся, и думаю, что уже скоро.

У латиноамериканских клептократий, в одну из которых он превратил Россию, есть слабые места. Избавиться от них можно только вместе с клептократией. Но не буду ему подсказывать.

Что же касается стандартного самооправдания наших подопечных: «Я выполнял приказ» - для нас это ничто. Пустой звук. Это самооправдание фигурантов Нюрнбергского процесса.

Не согласен с приказом – уходи в отставку. Не ушел? – Отвечаешь!

Надо было написать Жене, пока он еще в ПЦ. Но Штерн совсем не понимал, что писать. Надоевшее «держись»? Ему по десять раз на дню это пишут.

«Как ты?» Ну, как! В ответ на такой вопрос либо молчать, либо врать при данных обстоятельствах.

Разве что пересказать выступление Альбицкого. Только цензура может не пропустить.

На помощь пришел Марков.

Он позвонил в тот же вечер и, кажется, даже был трезв.

- Олеж, я тут петицию составил, - сказал Александр Яковлевич.

- По Жене?

- Да, за неприменение смертной казни.

- От своего имени?

- Да.

- Опять попрут из судей, ты же не имеешь права высказываться о решениях коллег.

- Да пошли они в задницу! Хрен они мне рот заткнут. Это, знаешь, не решение, это издевательство над правосудием. Да и какой я судья, если мой приговор можно просто вот так перечеркнуть без всяких оснований!

- И что пишешь?

- Что оснований для применения смертный казни в случае Евгения Соболева нет совсем, поскольку при правильной квалификации ни одно из его преступлений на смертную казнь не тянет, а по совокупности к «вышке» приговаривать нельзя, это, во-первых. Во-вторых, было добровольное согласие на коррекцию, которое вообще исключает смертную казнь. И, в-третьих, психолог, который с ним работал, то есть ты, был категорически против применения высшей меры. То есть решение Мосгорсуда (уж лучше бы был «Мосгорштампом», ей богу!») не только неоправданно жестоко, но и абсолютно незаконно.

- Саш, по Дамиру тоже была петиция. Двести тысяч человек подписали…

- Знаешь, иногда работает. Главное, чтобы не просто врачи и учителя подписывали, а известные люди: актеры, режиссеры, писатели, ученые. А потом уже в народ пустим. Я тут Зине Фаворской позвонил. Это журналистка, которой я давал интервью на «После дождя». У нее знакомств! Думаю, на тысячи счет идет. Ну, журналистка! Она обещала обзвонить знакомых и собрать часть подписей. По богеме, в основном. И еще священников затащит. Она верующая.

- Ну, расстригут, - усмехнулся Штерн.

- Они сами выбирают, как и я. Меня попрут из судей, их из священников, но, может, человека спасем.

- Женя не верующий.

- Ну, и что? Разбивать оковы неправды должно только у верующих?

- Саш, это только для очистки совести. Нашей совести.

- Ну, надо же что-то делать!

- Вот и Женя тоже самое говорил. Мне кажется, что мы сейчас повторяем его путь. Он его уже прошел, далеко впереди нас.

- Где-то он свернул не туда, Олеж... У тебя были, вроде, депутаты знакомые. Ты с них подписи соберешь?

- Либо такие оппозиционеры, что не было бы хуже, либо уже не депутаты, либо уровень муниципалитетов. Но соберу, конечно.

- И сообщество психологов…

- Соберу.

- И предприниматели. У тебя же много богатых клиентов…

- Если не побоятся.

- А я беру на себя юристов. Адвокатов, в основном. И преподавателей. Научное сообщество. А там, может и на технарей выйдем…

- Если не побоятся. Им в последнее время полюбили шпионаж шить.

- Ну, сколько сможем… Олеж, я знаю про побег.

- Осуждаешь?

- Нет, я бы тебя оправдал. Это же ради спасения жизни. Да и общественная опасность Соболева, насколько я понял, сейчас ноль. Так что и от твоего пособничества соответствующая. И в чем тогда преступление, если общественной опасности нет?

- Он не смог выстрелить в Юдина.

- Я знаю, мне Левиев рассказал. Ну, твоя качественная коррекция.

- Лучше бы я ее не делал!

- Ты уверен?

- Если бы мне пришлось выбирать, кому жить: Жене или Юдину, я бы выбрал Женю. Не колеблясь. Я хотел, чтобы он выстрелил.

Марков молчал.

- Мне Альбицкий предлагал эмигрировать, - сказал Штерн.

- Он тебе правильно предлагал. Рано или поздно все равно всплывет, и хрен я у тебя буду судьей!

- Я не то, чтобы отказался, но…

- «Родину не унесешь на подошвах сапог, да?» Дантон ошибался. Или у нас такая специфическая родина. И захочешь стряхнуть с подошв, да не отлипнет, так и потянешь везде за собой. И, где бы ты ни был, по каким бы прекрасным Франциям и зеленым Англиям не гулял, по каким бы теплым пляжам и побережьям, ни в Сорбонне, ни в Оксфорде, ни в Венском университете ты нигде и никогда не забудешь о том, что именно на твоей родине пытают и сажают в тюрьмы невиновных, именно на ней строят на народные деньги яхты и дворцы, и на народные деньги ведут войны для того, чтобы удержаться у власти. Что именно на твоей родине готовы казнить тех, кто этого не заслуживает. И никуда ты от этого не сбежишь. И будешь выть от бессилия, потому что ничем не сможешь помочь. Будешь просыпаться и ложиться в постель с этой мыслью, и с этой болью, как бы далеко ты от этой родины не сбежал. Так что унесешь, Олеж. Еще как унесешь! По себе знаю.

- Тогда, какой смысл уезжать?

- Ну, как какой? А, если еще одного хорошего человека сгноят в тюрьме, кому лучше-то будет?

После разговора с Марковым Олег сел за письмо. Пересказал выступление Альбицкого (ну, замажут некоторые строки - ну, и ладно, здесь главное страницы на ответ). Пересказал разговор с Сашей (здесь, и замазывать почти нечего). И спросил, как рука.

«Передайте Маркову мою благодарность, - писал Женя. - Помня о судьбе Дамира, я не очень верю в успех, но все равно спасибо.

Я в начале процесса не очень красиво себя вел, так что передайте ему мои извинения за мой глупый отвод.

Рука почти ок. Я не могу ее сжать в кулак, и не все пальцы чувствую одинаково хорошо, но нагноения уже нет, и уже почти не болит. И в любом случае это ненадолго.

У меня к Вам просьба, Олег Николаевич. Настя написала, что она ушла из дома и живет у подруги. Вы можете проследить, чтобы с ней ничего не случилось, когда меня не станет. Я Зотову обещал, но с какого-то момента уже не смогу контролировать ситуацию. Вы психолог, поддержите ее. Извините, что обременяю. У Левиева есть ее телефон».

Это, видимо, судьба: спасать чужих девушек. Олег достал телефон у Левиева и написал Насте, сославшись на Женю.

«Меня не надо опекать, - ответила Настя. - Ничего из того, чего они так боятся с моим отцом, никогда не случится».

Передал извинения Маркову.

«Олеж, я дурак», - ответил Марков.

Написал Жене еще одно письмо с полным отчетом: написал, извинился, связался...

Вечером из ПЦ пришел ответ: «Арестант выбыл». Уже! Это значит в Лефортово, в камеру смертников, ибо после решения Мосгорсуда приговор вступил в законную силу.

Это значит в Лефортово будет карантин, и письма не будут передавать. Это значит: недели две без связи.

Защита, конечно, подала кассацию. Разбирательство назначили на конец июля во Втором кассационном суде Москвы.

К началу процесса под петицией удалось собрать почти полмиллиона подписей.

Штерн написал об этом Жене.

«Спасибо огромное за письмо, - ответил он. - За то, что вы мне пишете. Как же классно, что сюда можно писать! Говорят, в прошлом веке смертникам была запрещена переписка.

Только не тешьте меня бесплодной надеждой. Это, правда, очень тяжело. Пожалуйста, не надо!

Передайте мою благодарность тем, кто за меня подписался. Только не читают они никаких петиций, никуда их не приобщают и не видят в упор.

Очень радостно, что столько людей против смертной казни.

Кто бы говорил, да?

Не мне жаловаться, моей мерой отмеряют».

Женя не ошибся: кассационный суд не изменил в приговоре ни слова.

Остался Верховный суд, Президиум Верховного суда и президентское помилование.

Первые две инстанции проскочили к началу октября. Осталась последняя.

Женя явно повторял судьбу Дамира.

В октябре Жене разрешили увидеться с матерью.

«Она очень просила меня подать прошение, - писал Женя. – Мне кажется, нам и разрешили увидеться только для этого. Думали, что я увижу ее слезы и сломаюсь.

Но я не признаю его власть и никогда не признаю, пусть мне немного осталось. Просить милости у того, кого я считаю узурпатором? Нет, Олег Николаевич.

Мне говорят: «Ну, напиши ты это чертово прошение о помиловании, это же только формальность, бумажка – пожалей мать». Напиши – и он тебя помилует.

Но я ему не верю ни на грош! Это такая же игра кошки с мышкой, как суд Маркова. Прижал лапой, отпустил, потом снова поймал и тут уж запустил когти.

Я боюсь, что мое унижение все равно пойдет прахом. Дамир сломался, написал – и что? А за ним не было вообще никакой вины. С чего ему миловать меня, если он его не помиловал?

Нам с мамой разрешили увидеться только через стекло, мы не могли даже коснуться друг друга. Я приложил ладонь к стеклу с одной стороны, она с другой, и наши руки соединились.

«Женя, Женечка, ненаглядный мой, - шептала она. – Напиши, пожалуйста, напиши!»

И слеза стекала по ее щеке.

А я не знал, что ответить.

Я вообще не понимаю, как я это выдержал.

Вы меня простите, Олег Николаевич, что я вас всем этим гружу. Просто мне надо рассказать кому-то.

Знаете, здесь ужасно ценными кажутся самые простые вещи. Я вспомнил тут, как водил экскурсии по пещерам. Я вам не рассказывал? Это было еще до того, как я вошел в Лигу. Когда верил, что и без насилия можно что-то изменить. Зарабатывал чуть-чуть денег: часть тратил на жизнь, часть на донейты, на ту самую ненасильственную борьбу.

Я помню, как мы шли по лесу к одной из подмосковных каменоломен. Осень. Пасмурно, но так хорошо.

Свобода!

Как бы я хотел еще хоть раз так пройтись! В последний раз вдохнуть этот влажный лесной воздух полной грудью. Понимаю, что невозможно. Но не перестаю мечтать.

Спасибо за все, Олег Николаевич!

Прощайте.

Женька».

Текст был написан аккуратно и разборчиво. Заключенные пишут от руки, потом их письма сканируют и пересылают по электронной почте. Штерну это казалось излишним. Зачем загонять людей в прошлый век? Пальцы, привыкшие к клавиатуре, слушались плохо, и все его пациенты писали страшно коряво, но Женя научился за десять месяцев. Ему приходили пачки писем, и он на все старался отвечать.

Почему бы не дать возможность пользоваться компьютером? Ну, пусть с белым списком сайтов или вообще без выхода в интернет. Да, почти красивый почерк. Но, кому он нужен в середине двадцать первого века!

Было около полуночи, когда раздался скрежет ключа в замке.

- Руки! – скомандовал тюремщик.

Женя повернулся спиной и дал надеть наручники.

Он уже все понял, в это время не приходили никогда.

Четыре месяца в одиночке. Это вроде бы незаконно, но Женя не жаловался, не писал об этом ни Штерну, ни Левиеву, ни, тем более, Насте. Спасибо, что письма передают.

На прогулки не выводили, эту полутемную холодную камеру он покидал трижды. Один раз на свидание с матерью и дважды с адвокатом. Защитник сначала приходил до мамы, и потом – после, когда он окончательно отказался писать прошение о помиловании.

На этот раз Женю вывели из камеры в тюремный коридор, и там, кроме двух тюремщиков ждало еще пятеро мужчин. Одного он узнал – это был начальник Лефортова, который когда-то отправлял его на кичу. Второй, судя по интеллигентному виду, видимо, прокурор. Третий, пониже и помягче на вид, наверное, врач. А, может быть, наоборот, кто их знает!

Четвертый – СБшник? Вроде, СБшник должен присутствовать.

Пятый – исполнитель? Или исполнитель будет ждать на месте?

Его вели вниз. Но не долго. Камера и так была в нижней части здания.

Ему ничего не сказали о том, куда ведут. Ничего не объявили.

Вроде бы, тем кто пишет прошения, обязаны объявить, что все они отклонены, но он ничего не писал, так что, наверное, они в своем праве.

- У меня к вам одна просьба, - сказал он тому, кого считал прокурором. – Не ставьте меня на колени.

Тот хмыкнул.

- Я не создам проблем, - добавил Женя.

Внизу был коридор и дверь. Ее открыли перед ним. Там была маленькая камера. Совершенно без всего: ни шконок, ни стола, ни окна, ни параши. Только мертвенный свет круглой лампы под потолком и стены обиты чем-то черным, резиной что ли?

Он должен был, наверное, вспомнить всю свою жизнь, но видел только глаза матери и еще ту первую фотку Насти, где она похожа на мальчика. И еще почему-то мелкий дождь, слабый ветер и осенний лес.

И он шагнул вперед и переступил через порог.