Мара

Сербское царство, деревня Сребрна Лужина. 1449 г.

Лесной воздух, обычно такой свежий и пахнущий хвоей, сегодня кажется густым, как кисель. Он обволакивает, давит на грудь.

Я бегу за Ясной, мой смех звенит чуть тише ее заливистого хохота.

Она старше, быстрее, ее темно-каштановая коса мелькает между вековыми дубами, как ускользающая добыча.

— Медлительная ты, сестренка! — кричит через плечо, и в ее голосе мед и солнце, которых так не хватает в этой глухой чаще. — Совсем заросла мхом! Догони меня!

— Это ты меня завела в самую глушь! — отзываюсь я, запыхавшись, хватаясь за шершавый влажный ствол сосны. Кора под пальцами кажется живой, дышащей. — Мать ведь запрещала за Черный ручей ходить! Говорила, тут…

— А ты ей не расскажешь, — перебивает она, останавливаясь и оборачиваясь. Ее глаза цвета спелой ежевики сверкают озорством и бесстрашием, которых мне так не хватает. — Мы же ведь ищем твою куклу, помнишь? Бедная Лептирица, наверное, плачет одна в темноте, ее лесные духи уже в свои игры играть утащили.

Врунья. Тряпичная Лептирица мирно спит у меня под подушкой.

Но сердце заколотилось чаще не от страха перед материнским гневом, а от этой внезапно наступившей тишины. От странного приглушенного света, что пробивается сквозь спутанный полог листьев.

Воздух становится тяжелым, пахнущим не просто прелыми листьями и смолой, а чем-то чужим, древним и металлическим, словно кто-то точит сталь на ветру.

— Ясна, правда, давай назад, — тихо, почти шепотом говорю я, и собственный голос кажется мне инородным, слишком громким, нарушающим зловещий покой.

Но сестра уже не слушает. Она замерла, втянув голову в плечи, как это делают волчата, чуя затаившегося в зарослях медведя.

Вся ее поза, секунду назад такая легкая и беззаботная, стала собранной, напряженной. Волчица.

— Тише, — ее шепот едва различим, но он режет тишину, как нож. — Слышишь?

Все звуки исчезают. Все вокруг кажется искривленным, натянутым, как струна перед разрывом.

Смолкают даже птицы, не слышно стрекотницы-кобылки. Солнечные зайчики на земле будто выцвели, потускнели. И тогда я слышу его.

Тихий скрежещущий сухой шепоток, будто десятки сухих сучьев трутся друг о друга. Он идет со всех сторон, из-за каждого дерева, из самой земли.

Из тени старой полузасохшей ольхи, ствол которой скручен в мучительную гримасу, выползает ОНО.

Существо, слепленное из коры, гнили и теней. Ростом с меня, кривое, сучковатое, движущееся рывками, словно разучившееся ходить.

Два уголька тлеют в глубине глазниц-дупел, а длинные, слишком длинные пальцы-прутья с зазубренными концами царапают землю, оставляя тонкие борозды.

За ним второе. Третье. Из тумана у ручья поднимаются новые тени.

Мачоре. Лесная нежить, о которой нам шепотом рассказывали страшные сказки у печки.

Ледяной комок страха застревает в горле, сковывает ноги. Я не могу пошевелиться, не могу издать ни звука. Мир сузился до этих тлеющих точек-глаз, ползущих на нас.

— Беги, Мара! — кричит Ясна, но ее голос срывается, становится чужим и высоким.

Она резко оттягивает меня за спину, пятясь. Я вижу, как мелко-мелко дрожат ее тонкие, по-детски худые плечи. Но она не бежит. Сестра встала между мной и ними.

Первый мачоре делает скачок, неестественно резкий и стремительный для своей неуклюжей формы. Его когтистая лапа-сучок взметается, чтобы ударить, рассечь.

И тогда Ясна кричит.

Это не страх. Звук, от которого сжимаются легкие и стынет кровь в жилах. Который впивается в виски ледяными иглами.

От ее пронзительного надрывного крика земля под ногами мачоре мгновенно белеет, покрывается колким густым инеем, который с треском расползается, как паутина.

Корни деревьев вокруг нас вздуваются, чернеют, наливаются силой и с громким хрустом вырываются из-под земли, как щупальца спрута.

Они извиваются, цепкие и сильные, обвиваются вокруг тонких сухих ног тварей, сжимают их с такой силой, что слышен противный хруст ломающейся древесины.

Ясна стоит в центре этого рождающегося хаоса, и от нее исходит свет.

Не теплый солнечный, а мутный, болезненный, мертвенный лунный свет. Он бьет из ее широко раскрытых глаз, изо рта, искаженного криком, из кончиков пальцев, вытянутых перед собой.

Она вся — один сплошной, исходящий болью крик.

Слепящие сгустки этого света бьют по мачоре, и те, кого не удержали корни, вспыхивают, как сухая лучина, с тихим противным шипением, рассыпаясь на лету угольками и пеплом, пахнущим гарью и одиночеством.

— Ясна… — хриплю я, зажмуриваясь от этого ужасного сияния.

Она не слышит. Ее тело вдруг выгибается в неестественной мучительной судороге.

Сквозь тонкую кожу на руках и шее сестры проступает тот же ужасный холодный свет, будто под ней горят костры изо льда.

Глаза закатываются, остаются только сияющие слепые бельма. Словно что-то рвет ее изнутри.

Ясна падает на колени, и свет не гаснет, он бьет из нее яростными неуправляемыми всплесками, выжигая черные пятна на траве, опаляя кору на ближайших деревьях, заставляя дымиться влажный мох.

Последний мачоре, охваченный холодным пламенем, издает пронзительный дребезжащий визг, похожий на скрежет стекла по камню, и рассыпается, обращаясь в горстку тлеющих щепок.

Наступает тишина. Глухая, давящая.

Только треск остывающих угольков да прерывистый хриплый свист в груди у Ясны.

Она вся обмякает, свет гаснет. Сестра сидит на коленях среди пепла и обгоревших корней, мелко трясясь, как в лихорадке. На ее руках красные, будто ожоговые, полосы там, где проступала магия.

Я, дрожа всем телом и плача от ужаса, ползу к ней по обугленной земле.

— Ясна? Сестра? — касаюсь ее руки. Кожа обжигающе горячая.

Она медленно, очень медленно поворачивает ко мне лицо. Глаза снова ее, ежевичные, но в них — пустота, недоумение и дикая боль. Она смотрит на меня, будто не узнавая.

— Горит, — шепчет хрипло, и ее голос — всего лишь тень. — Внутри… все горит. Мамочка…

Это история о двух сёстрах, чьи судьбы разделила древняя магия. Одна — Избранница, носительница силы, которая обещает могущество, но требует страшной жертвы. Другая — та, кто бросил вызов предопределению, желая лишь одного: чтобы её тело, её сердце и её жизнь принадлежали только ей.

Это мир, где воля богов сталкивается с человеческим упрямством, где зов крови громче голоса разума, а любовь может стать как спасением, так и проклятием. Это путь Мары, девушки, которая посмела захотеть невозможного и готова заплатить за свою свободу любую цену.

Приготовьтесь погрузиться в мрачный и чувственный мир, где за каждое решение приходится платить, а цена за истинную любовь может оказаться выше, чем можно представить.

Добавляйте историю в библиотеку, дарите ей сердечки! Обещаем, будет жарко и интересно!