Ожидание

Графиня Пелагея-Елена-Мария-Августа Кристобаль, известная в свете под кокетливо-легким, как пузырьки шампанского, прозвищем Полетт, возвращалась на родину. Новость эта задала тон разговорам столичного света. Вспоминали родителей Полетт, ее безоблачную юность в родовом имении, первый бал, на котором она имела ошеломительный успех и даже удостоилась чести танцевать польский с самим императором. С тех пор у девушки не было отбоя от ухажеров. Гостившие рядом с имением кавалеристы, соседи, знакомые близкие и дальние и знакомые их знакомых наперебой восхищались неотразимым обаянием, умом и учтивостью юной барышни и изъявляли желание связать с нею свою судьбу.

Среди всех претендентов на руку Полетт ее отцом был сделан выбор в пользу пятидесятитрехлетнего графа Энрико Кристобаля, посла ко двору императора. Уж как умоляла Полетт батюшку поменять решение, как рыдала! Николай Артамонович был непреклонен. Весной 1835 года, когда в небе ярко горела предвестница бед - комета[1], девушка, которой только-только сровнялось шестнадцать, была обвенчана со стариком и вскоре уехала на родину супруга, в край, где зимуют перелетные птицы и круглый год цветут цветы.

На долгие годы Полетт была позабыта. О ней вспоминали разве родные, раз в год отправляя подарок к именинам, да подруга детства Женечка, состоявшая с Полетт в непрекращающейся переписке и посему знавшая сокрытую от других жизнь, а равно чувства и привязанности графини. Со времени их последней встречи Женечка успела сделаться баронессою Джейни Алмазовой, раздобреть и повзрослеть, но не утратила ни веселого нрава, ни привычки кокетничать. Ради первого ей, жене и матери большого семейства, прощалось второе. Кокетство Женечки никто не принимал всерьез за исключением ее супруга Алексея Михайловича, коротконого толстячка в очках, флегматичного ко всему, кроме жены. Ревность барона проявлялась бурно, с непременным вызовом соперника на дуэль, которую наперебой пытались расстроить многочисленные друзья семейства, да и сама баронесса принималась пылко уверять благоверного в неизменности своих чувств. Дальше обычно следовало примирение, венчавшееся очередной беременностью.

Из-за способности нести смертельную опасность одним только взглядом баронессу прозвали Медузой Горгоной, что человеку, не знакомому с семейными драмами Алмазовых, показалось бы злой насмешкой. Женечка была белокура, розовощека, улыбчива и всего больше напоминала миленького пухлого ангелочка. Вследствие хорошего аппетита платья баронессы быстро делались ей малы, но она с достойным уважения упорством умудрялась не только наряжаться, но даже есть и танцевать в них. К описываемому моменту в семье Алмазовых насчитывалось пятеро детей, младшему Витеньке, вот-вот должно было стукнуть два годика, и в свете уже делали ставки, когда состоится очередная дуэль и кто станет ее жертвой.

- Моя дорогая баронесса, умоляю, не улыбайтесь! На нас смотрит ваш муж, а я не умею стрелять. Взгляните лучше на князя Соколова, он вон там, близ окна. Великолепный образчик мужественности и, по слухам, отлично ладит с пистолетом, - просил Пьеро Поцелуев, нервный и нежный мужчина тридцати лет, из той породы, что до самой старости сохраняют в душе и в облике мальчишеские черты.

Пьеро обладал удивительной способностью краснеть к месту и ни к месту, был тих, робок, не шибко большого ума, хотя порой ему удавалось сказать нечто такое, отчего окружающие вдруг задумывались, уж не нарочно ли он их дурит. Алмазова любила Поцелуева за доброе сердце, сочетавшееся с поистине детской наивностью и от всей души желала ему составить счастье с хорошей женщиной. Но только – вот загвоздка! - когда Женечка пыталась вообразить таковую, на ум приходила исключительно матушка Пьеро Лукерья Алексеевна, дама властная, рано овдовевшая и всю нерастраченную любовь устремившая на сына, которым руководила уверенной рукой.

- Не переживайте, мой муж не попадет в слона с десятка шагов, - поспешила успокоить баронесса Пьеро.  

- И все же, молю, отведите взгляд! Береженого, знаете ли… Вы лучше поведайте, что сообщает вам ваша подруга, графиня Кристобаль.

Благодаря переписке и грядущему возвращению Полетт, Женечка сделалась центром всеобщего интереса. Вокруг нее скоро сложился кружок холостяков, выспрашивавших подробности о заграничной жизни графини и причины, побудившие ту вернуться. Баронесса Алмазова, обожавшая внимание, беззастенчиво пользовалась этим интересом, выдавая заветную информацию по частям и так, чтобы сильнее разжечь любопытство.

- Извольте, – неспешно начала она. - Полетт много путешествовала, ее письма приходили из самых неожиданных мест. Она воочию видела Вечный город и беломраморные статуи Эллады, ступала по развалинам храмов забытых богов Нового Света, любовалась заходом солнца над гробницами раджей. Долго жила у моря, поскольку у ее супруга открылась пневмония и врачи рекомендовали ему влажный климат. Но климат оказался бессилен - на шестьдесят шестом году жизни Кристобаль почил в бозе, оставив жене все свое немалое состояние. Полетт писала, как устала она с утра до вечера слушать чужую речь, и как ее печалит, что дети понимают родной язык отца лучше материнского. Она намерена это исправить.

- Позвольте, сколько же у нее детей? – спросил Серго Верхоглядов, заводила шайки холостяков, одевавшихся как денди и ежедневно обедавших у Дюме[2]. Серго был большеносым, с упрямым сомкнутым ртом и выставленным вперед подбородком, небольшие глаза его прятались под выпирающими надбровными дугами, а скошенный назад лоб завершал сходство Серго с неандертальцем.

- У Полетт мальчики-погодки, ее старшенький Хуан ровесник моему Кириллу, стало быть, ему тринадцать, а раз так, то младшему Андресу – двенадцать, - важно ответствовала Женечка.

- Ну, скажите еще, что писала графиня? Собирается ли она замуж во второй раз?  - пытал Алексис Ковалевский, красивый, как бог и бедный, как церковная мышь. Имение его было перезаложено, он имел долгов на пятьдесят тысяч серебром. Алексис отчаянно нуждался в жене, которая вызволила бы его из лап кредиторов, и даже дал брачное объявление в газету: «привлекательный мужчина возраста Христа желал бы сочетаться супружескими узами с барышней или вдовой, имеющей свой капитал. Свадьба за счет невесты».

- Это вам лучше спросить у нее. Хотя, она призналась мне по секрету… но нет, Полетт просила сохранить ее признание в тайне, посему я умолкаю.

- Баронесса, уж лучше бы вы не говорили ничего. Теперь вы раззадорили наш интерес. Или вы почитаете любопытство уделом исключительно прекрасной половины человечества? Откройтесь, не будьте жестоки. Можете рассчитывать на наше молчание! -  взмолился Игорь Остроумов, революционер и вольнодумец, чье содержание из месяца в месяц урезалось родителями в попытках наставить сына на верный путь. Остроумов принадлежал к кружку Верхоглядова, правда, порядком отставал от модных веяний в одежде и с недавних пор отказывался от участия в совместных обедах из-за некой болезни, вызвавшей необходимость блюсти строжайшую диету. Единственной возможностью не изменить себе и одновременно сохранить привычный образ жизни была для Остроумова скорейшая женитьба.

Желая узнать ответ на заданный вопрос, и другие собеседники плотнее обступили Женечку, ловя каждое слово. Не в силах устоять перед их объединенным натиском, баронесса Алмазова громко прошептала:

- Полетт призналась, что желала бы встретить достойного человека, который захотел бы стать нежным другом ей и заботливым отцом ее сыновьям.

- А как она сама? Хороша али дурнушка? – деловито поинтересовался корнет Кавалергардского полка Мишель Караулов, наряженный в алый мундир с золотыми эполетами и белые замшевые лосины. Особым предметом гордости Караулова были пышные, подкрученные вверх усы, за которыми он ухаживал почище любой модницы – умащал маслами, расчесывал щетками из кабаньей щетины и до блеска напомаживал бриолином.

- Дурнушка, придумаете тоже! Возле нее время остановило свой бег. Я запомнила Полетт шестнадцатилетней, и с тех пор она не переменилась ничуть: белая кожа, теплый взгляд и эта ее совершенно кошачья улыбка. А ведь тринадцать лет миновало с тех пор! На днях подруга прислала мне свой портрет, взгляните сами, я захватила его с собой.

С этими словами баронесса распустила ленты ридикюля и извлекла оттуда небольшую, с ладонь размером, акварель в овальной раме. На акварели была изображена девушка, походившая на героиню старинных баллад туманного Альбиона. Ее темные волосы развевал ветерок, взгляд янтарных глаз был спокоен и задумчив, острые уголки небольшого, но изящно очерченного рта приподнимала улыбка, мягкая и действительно какая-то кошачья, если бы только кошки научились улыбаться.

- Однако, как хороша! – восхищенно молвил Остроумов.

- Свежа, словно погожий майский денек! Я хоть теперь готов предложить ей руку и сердце! – воскликнул Ковалевский.

- Брось, Алексис, ты предложил бы руку и сердце самому Сатане, кабы он согласится вызволить тебя из долгов. Ты недостоин графини. Вот я – другое дело, - осадил Ковалевского Верхоглядов, изучая портрет в свой черед.

- Но это же ненастоящая девушка! – удивился Пьеро, нетерпеливо заглядывая Серго через плечо, - такой красоты просто не бывает в жизни!

- Известно, портретисты врут. Кто ж станет платить за седые виски, длинный нос или второй подбородок. Помню, рисовальщик изобразил нашего полкового командира бравым молодцом, хотя такой образины свет не видывал. Так командир буквально влюбился в свой портрет, всюду его за собой таскал, хвастал им без нужды, берег от непогод и шальных пуль. Ну и что в итоге? В одном из сражений полковника пристрелили, как паршивого пса, а портрет остался целохонек. Целым и выкинули, он даже пушки от ржавчины прикрыть не сгодился. Но все же я хотел бы составить собственное представление о графине, и коли она хотя бы вполовину так хороша, как эта акварель, я отобью ее у вас, господа! – вынес вердикт Караулов, похлопывая себя по правому боку, где красовалась изогнутая кавалерийская сабля, чтобы никто не сомневался, как именно он одержит победу. 

- Ах, вы не верите мне! Ну так ни слова больше не скажу, пока сами не убедитесь в моей правоте, - обиделась Алмазова, забирая портрет и порываясь убрать его обратно в ридикюль.

- Нет, нет, очаровательная Джейни, душечка, гений вы наш, - Алексис Ковалевский схватил пухлые ручки баронессы и принялся покрывать их частыми жалящими поцелуями. При этом ему удалось разжать женечкины пальцы и завладеть портретом Полетт. – Мы ловим каждое ваше слово. Продолжайте, просим, просим! Расскажите, когда, наконец, мы будем иметь счастье лицезреть нашу графиню воочию.

Растаявшая от его пыла, Женечка смягчилась:

- Полетт обещала выехать в последних числах мая. Это значит, теперь она как раз пересекает границу. Насколько мне известно, графиня желает задержаться на Менжимских водах, чтобы поправить здоровье, тем более это ей как раз по пути.

Полетт писала подруге так: «Вследствие болезни мужа последние годы мы жили уединенно, мне страшно внезапно с головою окунуться в круговорот светского общества. Одних я забыла, а других попросту не знаю. Мальчики мои подросли и уже не нуждаются в ежечасной материнской опеке. Я намереваюсь отослать их к родителям, papa и mamaдавно мечтали с ними познакомиться, а сама какое-то время побуду в Менжимске, чтобы лучше сориентироваться в современных веяниях». Однако эти подробности хохотушка и болтушка Алмазова опустила.

Выслушав Женечку, Остроумов предложил:

-  Мой хороший друг выпускает газету. Я попрошу его дать известие о приезде графини, чтобы он разместил его вместе с портретом на первой полосе, в колонке светских новостей. Пусть Полетт знает, что мы ее ждем! Ах, что за удивительная красавица! Положительно, я влюблен! Встретимся на водах, господа.

Полетт нисколько не переменили супружество и материнство.  Пока длился вышеописанный разговор, разрисованная цветами и птицами карета графини в упряжке из шести лошадей как раз остановилась у перегораживающего дорогу шлагбаума, возле которого притулилась сторожка с единственным окном, куда было вставлено мутное, точно бельмо, стекло. Следом за парадной каретой встала другая, попроще, где путешествовала горничная графини и гувернеры ее сыновей. Спустя довольно продолжительное время из сторожки, пошатываясь, вывалился офицер. Обрюзгший и грузный, офицер маялся от жары, мундир нестерпимо жал ему в талии и противно вымок на спине, жесткий воротник впивался в горло, мешая дышать. Самогон, выторгованный у местных за полстакана махорки и распитый за игрой в карты вчерашним вечером, оказался скверным, и теперь у офицера раскалывалась голова, а во рту было сухо, словно в пустыне.

Он лениво поплелся к шлагбауму, снизу вверх глянул на сытого холеного кучера, явно далекого от мук головной боли, спросил хрипло:

- Кто и по какому делу?

Вместо ответа дверца кареты вдруг распахнулась и оттуда легко выпорхнула молодая дама в отделанной беличьим мехом накидке. От такой приятной неожиданности офицер торопливо одернул пропотевшую форму и вытянулся во фрунт, как не тянулся даже перед начальством. За спиной дамы из открытой дверцы тотчас высунулись две любопытные мальчишеские физиономии, но на них офицер не обратил ни малейшего внимания, завороженный видом незнакомки.

Графиня была хороша. Она походила и одновременно не походила на девушку, изображенную на портрете: та была мечтой, видением, грезой, ее хотелось оберегать, укрыв от посторонних глаз; эта была живой, явленной, плотской, ею хотелось обладать, укрыв от посторонних глаз. Живя под южным солнцем, Полетт удалось сохранить аристократическую бледность кожи. Рот ее был невелик, зато красивой формы и ярок. Зная это, графиня часто улыбалась, тогда уголки ее губ делались остры, как стрелы Амура. У нее был плавный овал лица, живые золотисто-карие глаза под высокими бровями и мягкие темные кудри. Рост позволял ей выделяться среди женщин, но не ставил вровень с мужчинами. Полетт была гибка станом, с тонкой талией и пышными бедрами дважды матери, с грудью высокой и полной, в которой матроны непременно усматривали вызов общественной морали, а мужчины – воплощение всех земных радостей.

Затянутой в кружево рукой графиня протянула офицеру подорожную. На тонком запястье блеснул золотой браслет с рубиновыми подвесками. Полетт глубоко вздохнула, отчего накидка на миг распахнулась, открывая глубокую ложбинку между двух алебастрово-белых полушарий. Затем графиня запрокинула к небу лицо, и глядя на яркое солнце широко распахнутыми очами, воскликнула с восторгом:

- Я возвращаюсь домой!

В уголках ее глаз блеснули слезы – не то от солнца, не то от чистейшей незамутненной радости. Голос графини был низким, грудным, с чарующей хрипотцой. Произнесенный этим голосом слова, даже такие скучные, как «контрибуция» или «либерализм», звучали крайне соблазнительно. А уж когда Полетт обращалась к собеседнику напрямую, участливо глядя на него, улыбаясь по-кошачьи, вдыхая глубоко, точно от волнения, на нее хотелось смотреть и смотреть, не вдумываясь в смысл сказанного. Так случилось и на сей раз. Офицер завороженно следил, как острые уголки губ графини изгибаются в такт произнесенным словам, как взымается под накидкой пышная грудь, как блестят от волнения глаза цвета отличного шотландского виски. От такого зрелища даже головная боль отступила. Когда Полетт пожелала узнать, может ли она продолжить путь, офицер вернул ей подорожную и пожелал счастливо прибыть к месту назначения, не признаваясь, что не слышал ни единого произнесенного ею слова, потому что вместо этого гадал, как выглядит она без одежды. После этой встречи офицер долго видел Полетт во снах, обнаженную, как ему и мечталось, но проснувшись, забывал увиденное, помня только, что ночью побывал в раю, и, подобно Адаму, изгнанный оттуда, ходил смурной, мучаясь беспричинным томлением.

Менжимские воды

Благодаря газетам, все светское общество съехалось на Менжимские воды. Некогда модный, а в последние годы подзабытый курорт давно не помнил такого наплыва. Со своей холостяцкою шайкой прибыл холеный неандерталец Верхоглядов. Остроумов написал родителями об одолевшей его болезни, исцелить каковую могут лишь горный климат и минеральные ванны, если только батюшка и матушка благосклонно согласятся оплатить лечение их бедного, бедного сына. Алексис Ковалевский спешно сошелся со старой девой Аделаидой Тумановой, согласившейся дать ему денег на дорогу и гостиницу. Всем большим семейством приехали Алмазовы, за ними следом примчался друг баронессы Пьеро Поцелуев. В погоне за пищей для пересудов пожаловали князь и княгиня Волковы, оба завзятые сплетники, в сопровождении личного доктора приехал старый ловелас граф Медоедов, явился отставной полковник Нежин с супругой и дочерью и многие, многие другие. 

В результате, когда Полетт, наконец, достигла Менжимска, вместо того, чтобы влиться в светское общество исподволь, она очутилась в самом его средоточии. Дети с гувернерами последовали дальше, на время освободив Полетт от обязанностей матери, а от опостылевших ей обязанностей жены она освободилась уже давно. Графиня была молода, богата, хороша собой и намеревалась наслаждаться каждым прожитым днем. Ее платья несли отпечаток заграничного шика. Ее горничная Аннета умела причесывать волосы сотней разных способов, знала толк в пудре и духах. Ее рысаки, приобретенные покойным графом Кристобалем, ценившим лошадей много выше жены, шутя выигрывали любой забег. 

Ни в чем не нуждаясь, ни о чем не сожалея, Полетт была мила и приветлива. Благодаря Женечке Алмазовой прошел слух, будто графиня ищет мужа. Было ли это правдой или нет, но сплетня исправно подогревала всеобщий интерес: с Полетт хотели дружить, бальная карточка ее всегда бывала заполнена, ее звали на обеды и soiree[3], добивались ее обещания участвовать в домашних постановках и музыкальных вечерах, ни одно мероприятие, будь то открытие школы для сирот или праздничный фейерверк не обходилось без несравненной графини Кристобаль.

Вокруг Полетт собрался кружок молодых мужчин, чьи шутки были остроумны, комплименты головокружительны, а щедрость граничила с сумасбродством.Утром в платье culdeparis[4]цвета прованской сирени графиню видели на благотворительном базаре под руку с Пьеро Поцелуевым. В обед, облачившись в амазонку полночно-синего бархата, графиня мчалась наперегонки с Мишелем Карауловым. Вечер блистательная вдова проводила в театре в компании Серго Верхоглядова, который не запомнил ничего из происходящего на сцене, поскольку смотрел в вырез robealafrancaise[5]своей спутницы. На другой женщине это платье выглядело бы обычным нарядом, однако пышные формы графини делали его совершенно непристойным. Но на том Полетт не успокаивалась и еще полночи отплясывала на балу у градоправителя Менжимска, даваемом в ее честь.

Однажды утром Полетт гостила у Женечки Алмазовой. Подруги расположились на крытой веранде – сплошь стекла, позолота и деревянные перемычки, такие тонкие, что оставалось лишь диву даваться, как они могут обеспечить целостность чему-либо.

Графиня проявляла удивительное терпение к щебетанию подруги и к суете, производимой ее детьми, один из которых, восьмилетний Егорушка, только что удрал от опеки нянек и теперь демонстрировал матери свою коллекцию насекомых, вытряхивая ее прямо на скатерть. Вполне себе живые экспонаты в этой коллекции мирно уживались с давно почившими, поэтому каждый раз баронессу и ее гостью ждал сюрприз. И если Полетт отделяло от коллекции некоторое расстояние, то Женечка находилась в самой гуще событий, и какой-нибудь особо бодрый жук нет-нет да и пытался совершить восхождение ей на руку либо шлепался прямиком на колени. Однако на лице баронессы читался лишь несомненный интерес - спартанцы могли бы поучиться у Женечки самообладанию.

В такие минуты Полетт завидовала семейному счастью подруги, замкнутому мирку ее дома, которым хозяйка правила легко и небрежно, будто дирижер своим оркестром, и который также легко пришел бы в полнейший и неминуемый упадок, отвлекись Женечка хоть на минутку. Полетт радовалась и пугалась тому, что ее дети выросли. Радовалась, оттого что мальчики были самостоятельны, а значит она могла, наконец, обрести толику свободы, препоручив их заботам других, а пугалась тому, что самостоятельность детей не предполагала участия Полетт в их жизни. Разумеется, сыновья не стали бы вываливать на колени графине жуков и пауков. Под руководительством покойного Кристобаля мальчики превратились в маленьких мужчин, преисполненных чувства собственного достоинства. На любые предложения о помощи они отмахивались, на попытки обнять или приласкать – хмурили брови и норовили отстраниться.   

Поймав взгляд подруги, Женечка, которую материнство сделало очень чуткой, заметила:

- Ты еще молода, тебе стоит выйти замуж и завести ребенка. Хватит с тебя сыновей, роди дочку. Будешь причесывать ее, наряжать в кружевные платьица, играть в куклы, а как подрастет – делиться женскими премудростями. 

Баронесса выдавала свою заветную мечту. Все пять ее беременностей завершались рождением мальчишек, хотя каждый раз Женечка надеялась, что ей повезет заполучить девочку, и каждый раз разрешалась очередным шалопаем на радость Алексею Михайловичу.

Пока подруги болтали, один из Егорушкиных экспонатов – большой переливчато-зеленый жук расправил розовые крылья и с жужжаньем устремился к свободе. Встретив на пути стекло, бедняга не понял, отчего столь близкая цель оказалась вдруг недостижима, и принялся биться в невидимую преграду с громким раздраженным жужжаньем. Егорушка, бросив остальных насекомых на попечение матушки, устремился ловить беглеца. Полетт только диву давалась, какой шум могут производить мальчик и жук. Алмазова же бровью не повела, увлеченная подобно всем замужним дамам ролью свахи:

- Вот Остроумов ради тебя готов на все. Не смотри, что он беден. Родители Игоря несметно богаты, и коли ты возвратишь сына в лоно семьи, их благодарность не будет иметь границ. Или Мишель Караулов, наш бравый кавалергард. Днем и ночью он занят на службе, так что, обвенчавшись, ты сможешь устраивать быт по собственному разумению. А желаешь красавца - почаще улыбайся Ковалевскому. С ним можно смело отправляться на любые светские мероприятия, вы будете всегда центром завистливых взглядов. Правда, полдня Алексис проводит у зеркала, а оставшуюся половину – у портного.

- Я вовсе не желаю, чтобы мне завидовали. Можешь назвать меня суеверной, но я твердо знаю одно: зависть дурное чувство, добра от нее не будет, - возразила Полетт, вклиниваясь в речь подруги.

- А Серго Верхоглядов чем не жених? Не красавец, конечно, зато и завидовать никто не станет.

Графиня рассмеялась:

- Глядя на его лицо, я словно вновь возвращаюсь на остров Пасхи!

- С лица воды не пить, - рассудительно затметила баронесса.

- Да, но если дети… Девочку с чертами Серго будет трудно выдать замуж.

- Вот, ты уже мыслишь в верном направлении. Зачем же еще вступать в брак, как не ради потомства. Коли Серго тебе не по сердцу, остается Пьеро Поцелуев, мой добрый друг и сосед. Я знаю его с детства. Нежный, трепетный, с чистейшей душой. Он влюбился заочно в твой портрет, выкупил газетный тираж и теперь со всех стен его дома смотрит твое лицо. Да что ты опять смеешься, это так романтично!

- Разумеется, романтично, коль скоро он глядит на мой портрет и томно вздыхает! Но представь, как он станет поверять мне, то есть портрету, свои неудачи на любовном фронте или того хуже хлопать им назойливых мух.

  Произнеся это, графиня столкнула на пол мохнатую гусеницу, преодолевшую столешницу и вознамерившуюся отведать лимонаду из ее бокала.

- Ну все тебе не так! Ты как принцесса из той сказки. Смотри, довыбираешься, останешься с королем Дроздобородом… Подожди, мне знаком этот взгляд. Ужели у тебя есть кто на примете?

Ответить Полетт не успела. На пороге появилась запыхавшаяся гувернантка, торопливо присела в реверансе и устремилась к Егорушке.

- Вот вы где, юный коллекционер. Так и знала, что отыщу вас подле maman. Простите, баронесса, стоило отвлечься на миг, как моего подопечного тут же след простыл.

- Мальчик показывал нам свою коллекцию. Она весьма занимательна, - учтиво сказала Полетт, сбрасывая на пол еще одну гусеницу, на сей раз рогатую, кожисто-зеленую с яркими оранжевыми пятнами вдоль спины.

- Есть! Поймал! – сын повернулся к матери, держа за крыло рассержено жужжащего жука. В тот же миг, пользуясь тем, что мальчик всецело поглощен своей добычей, гувернантка ухватила его за рукав. Так они и вышли – плененный гувернанткой Егорушка с плененным Егорушкой жуком.

Едва за ними затворилась дверь, Женечка пытливо взглянула на подругу:

- Нас прервали на самом интересном месте. Открой поскорей, кто же этот счастливчик? Ну не запирайся, ты знаешь, я не успокоюсь, пока не выведаю подробности. Сама-то я давно оставила треволнения позади, в моей жизни все четко и отлажено, словно внутри часового механизма. Я целиком отдалась мужу и детям. Наши отношения с Алексеем Михайловичем давно перетекли в мирное русло. Мы говорим друг другу «вы» и вежливо расшаркиваемся, мы даже ночуем в разных спальнях. Нет-нет, не подумай, я счастлива вполне, но разве грешно желать сильных эмоций? Как же мне не достает кипения чувств, бессонных ночей, крепких объятий и жгучих поцелуев, от которых голова идет кругом. Коли мне не суждено вновь этого испытать, позволь поволноваться хотя бы за тебя!

Разумеется, после такого откровения, Полетт не могла молчать. Да и самой ей давно хотелось поделиться заветным с близким человеком, а ближе баронессы графиня не имела никого.

 - Князь Антон Соколов, - молвила Полетт и опустила ресницы. Щечки ее очаровательно порозовели. Но едва признание вырвалось, едва первая из возведенных разумом преград пала, как природная страстность графини легко смела оставшиеся укрепления. Полетт принялась говорить о предмете своего интереса горячо, неотвратимо. - Князь так очаровательно суров! Эти смоляные кудри, эта вечная складка между бровей и пронзительный взгляд темных глаз делают его похожим на Мефистофеля! Мне хочется знать, что его гнетет. Я слыхала, вы знакомы. Сведи нас, душечка Джейни, ну, пожалуйста!

Антон Соколов давно привлек внимание Полетт. Он не входил в кружок ее поклонников и одним только этим будил живейший интерес. Ничего о нем не зная, графиня восполняла отсутствие сведений собственной фантазией, наделяя князя чертами, наиболее желанными ей в мужчинах. Князь Антон представлялся таинственным, перенесшим жизненную драму, наверно связанную с разбитым сердцем. Статный красавец с надменным жестким лицом будоражил воображение, бросал вызов своею холодностью, и Полетт, как любая женщина, задавалась вопросом, сможет ли она стать той единственной, кто растопит сердце этого ледяного короля.

Женечка Алмазова одобрительно кивнула:

- Гляжу, ты не размениваешься по мелочам. Хорошо же, попробую устроить ваше свидание. Но обещай взамен, что если князь сделает тебе предложение, я узнаю об этом первой, не то я просто умру от любопытства!

- Ну, конечно же, я тебе расскажу! – поспешила заверить подругу Полетт.

- Я уже предвкушаю вашу встречу, будто это не твое, а мое свидание. Ох, прямо сердце застучало! Как думаешь, если я изображу интерес к графу Медоедову, это позволит мне немного расшевелить Алексея Михайловича? В молодости граф был порядочным волокитой, да и теперь не прочь залезть под юбку хорошенькой служанке.

- К графу Медоедову? Но ему же семьдесят лет от роду, он глухой, как пень, хромает на правую ногу и не помнит, о чем говорил минуту назад!

- Можно подумать, твой муж был намного моложе!

- Вот потому я не желаю тебе подобной участи.

- На это же не всерьез! Не у всех столько поклонников, сколько вьется вокруг тебя. Приходится обходиться имеющимися. Ну да Бог с ним, с Медоедовым, давай лучше придумаем, как свести тебя с предметом твоей страсти.

Гроза

Случай к знакомству князя Соколова и графини Кристобаль представился вскоре. Младшему отпрыску семейства Алмазовых исполнялось два года, и баронесса воспользовалась этим поводом, чтобы собрать друзей. Антон Соколов среди них не числился, но Женечка знала его через общих знакомых, поэтому князю было отправлено приглашение следующего содержания: «Барон и баронесса Алмазовы просят пожаловать на обед по случаю именин их сына Виктора, который состоится в шесть часов пополудни[6]. Вашим посещением Вы сделаете нам большое удовольствие. P.S. Графиня Кристобаль тоже придет поздравить победителя[7]». И разумеется, совершенно случайно место Полетт оказалось подле места князя. Весь вечер они просидели бок о бок, графиня была в robedesoiree[8] с глубоким вырезом, князь блистал образованностью и начитанностью, - эти двое были обречены понравиться друг другу. После дня рождения юного Виктора Алмазова князь всюду сопровождал Полетт, играючи оттеснив прочих ее кавалеров.

- Графиня, - жаловался на балу у Милорадовых Пьеро Поцелуев, танцуя польский с Полетт, - вы совсем обо мне позабыли. А ведь еще недавно мы были добрыми друзьями.   

- Несравненная, - дул губы красавчик Ковалевский во время менуэта. –Я надеялся плясать с вами мазурку[9], даже надел камелопардовый[10] фрак под цвет ваших глаз.

- Увы, Алексис, на мазурку я уже ангажирована князем Антоном. Но могу оставить для вас кадриль. Соглашайтесь, не то вам не достанется ничего.

- Сударыня, мои скакуны застоялись в стойлах, жду не дождусь, когда же мы с вами поедем на прогулку.  В прошлый раз вы меня обошли на пол-корпуса, я жажду реванша, - грассируя выговаривал кавалергард Караулов, кружа Полетт в быстром вальсе.

- Поверьте, я скверная наездница. Вас обошла не я, а вороной моего покойного супруга, граф Кристобаль не жалел средств на лошадей. Хотите, я вам его продам?

- Продадите? Помилуйте, к черту мне тело покойного Кристобаля? А даже буде он жив…

- Вы невнимательно слушали, Мишель. Я говорила о жеребце.

- Продайте мне свое сердце, графиня! – молил Остроумов, перехватив Полетт из рук кавалергарда.

- У вас не достанет средств его купить! – смеялась Полетт, язвя острыми уголками губ прямо в сердце. Зубы графини белели, как жемчуг, бриллианты на груди отражали свет газовых рожков, а глаза горели непокорным янтарным пламенем.

Упреки поклонников были справедливы. Дни напролет графиня проводила в компании Соколова, танцевала с ним на всех балах и увлекалась сильнее. Во время одной из прогулок, когда Полетт с князем поднялись на вершину горы, желая полюбоваться открывавшимся оттуда видом на Менжимск, их настигла гроза. Дул сильный ветер, облака быстро неслись по небу, на глазах грузнея и наливаясь синью. Графиня следила за тучей, наплывающей от западного хребта. Туча была темно-сизой, рваной по краям, с закручивающимися в глубине седыми водоворотами. Порой внутри взблескивали молнии, а следом доносился глухой утробный рокот. Подсвеченная солнцем, картина смотрелась угрожающе.

- Надеюсь, туча зацепится за дальние пики и выльется дождем там же, где ее предшественницы, - сказала графиня, поеживаясь.

Она не боялась грозы, но вид разрушительной мощи стихии не мог оставить ее равнодушной. Ветер трепал прическу Полетт, играл подолом ее платья и развевал накидку малинового шелка, заставляя плескаться за спиной, словно крылья.

Антон тоже взглянул на тучу и покачал головой, не соглашаясь:

- Она летит чересчур быстро, ей просто некогда будет там пролиться. Она наверно достигнет нас, а то вовсе и умчится дальше, за Менжимск.

Сильный порыв ветра сорвал с графини шляпку, и та покатилась по склону, цепляясь за кусты и низкорослые деревца. Соколов вызвался вернуть потерю, но склон головокружительно уходил вниз, и Полетт испугалась за князя, да и шляпка была не из самых любимых.

Пока они спорили, туча подобралась совсем близко. Сильно потемнело. В нескольких шагах полыхнула молния, грянуло громовым раскатом. Забыв про шляпку, Полетт и Антон устремились вниз. Под них ногами была не та широкая дорога, приспособленная для пеших и конных прогулок, что привела их сюда, а тропка, какой пользовались местные пастухи, перегоняя овец с пастбища на пастбище. Однако так можно было достичь подножия горы куда быстрее, чтобы быстрее очутиться под защитой домов и деревьев. Тропка то петляла между камней, то почти отвесно сбегала по склонам, тогда приходилось цепляться за деревья или выходившие из земли скалы. Местами она превращалась в узкий карниз, с одной стороны ограниченный каменной стеной, а с другой обрывающийся в пустоту. На таких спусках князь подавал своей спутнице руку или подхватывал ее за талию, сам стоя незыблемо, будто вросши в землю. От этих нечаянных касаний сердце Полетт трепетало, и ей, никогда не боявшейся высоты, хотелось чтобы трудностей на их пути было больше.

Запыхавшиеся Полетт и Антон не то сбежали, не то скатились с вершины горы и влетели в широкую аллею, по обе стороны обсаженную высокими платанами, когда на них обрушился ливень. По случаю грозы аллея обезлюдела, земля быстро раскисла, в углублениях собрались блестящие лужи. Капли дождя задерживались на листьях, поэтому под деревьями было хотя и плохое, но укрытие.

- Переждем здесь? – предложил Соколов, и, не дожидаясь ответа, повел Полетт к дереву, прислоняя спиной к пятнистому, словно леопардовая шкура, стволу и укрывая от непогоды своим телом.

Древесная кора была холодной и мокрой, с листьев капало, такой же мокрой была и земля, которую графиня ощущала сквозь тонкие, совершенно неприспособленные для непогоды туфельки. Однако Полетт совсем не мерзла, она была разгорячена бегом и жаром, исходящим от мужчины, рядом с которым остро чувствовала собственную уязвимость. Чувствовала она и сгустившееся между ней и князем напряжение сродни скопившемуся перед грозой электричеству, и ей хотелось, чтобы напряжение это нашло выход, сорвалось ударами молний.

Антон был очень привлекательным мужчиной. Прежде всего, молод – немногим старше Полетт. Тело его было крепким, походка упругой, движения уверенными. И никакой дрожи в руках, что в последние годы одолевала Кристобаля, никакой дряблости. Бедра графа были сильными бедрами наездника, под шелковым фраком перекатывались мышцы.

Графиня не была ни ханжой, ни затворницей. Сложись ее жизнь иначе, она довольствовалась бы ролью жены и матери, ни на что большее не претендуя. Но супруг, поначалу приходивший в волнение от ее юного тела, старел, и одной только юности ему уже недоставало. В редкие моменты их близости он оправдывал собственную слабость неопытностью Полетт, злился, называл ее неумехой. Кристобаль приносил молодой жене книги с иллюстрациями, один только вид которых заставлял графиню пылать от стыда, и заставлял прочитывать их от корки до корки, а затем изображать в супружеской постели. В ответ Полетт под любыми предлогами принялась избегать близости.  Отношения между супругами стали натянутыми, на людях они изображали приязнь, но, оставшись tet-a-tet, тотчас разбегались по сторонам.

Не снеся одиночества, мучаясь от осознания собственной несостоятельности, Полетт ответила согласием приятелю мужа, давно добивавшемуся ее расположения. Их связь была тайной, и приносила радость не столько душе, сколько телу. Полетт не была влюблена, но тем легче ей было проводить с любовником время, не имея к тому претензий и притязаний, тем легче было расстаться, когда она объявила о своем решении воротиться на родину. Пока длилась их связь, любовник успел обрасти жирком в талии и обзавестись порядочной плешью на голове. Ни внешне, ни по темпераменту он не шел ни в какое сравнение с Антоном Соколовым, при взгляде на которого Полетт, не меньше Женечки Алмазовой жаждавшая сильных страстей, полагала, будто влюблена всем сердцем, хотя в действительности чувства, которые затронул в ней князь, располагались несколько ниже.

Вспомнив любовника, графиня вздохнула. Взгляд ее сделался мечтательным, томным. За годы, проведенные вместе, приятель Кристобаля успел неплохо изучить вкусы его жены, и легко избавлял ее от напряжения. Теперь же зов плоти лишал Полетт способности мыслить связно. От близости молодого привлекательного мужчины голова шла кругом, звенело в ушах. Графине не достало смелости открыто просить своего спутника о ласке, за нее это сделала обстановка – уединенное их укрытие, отграниченное от мира падающей с небес водой, и сам вид Полетт – разрумянившейся от бега, с влажными волосами, в намокшем и льнущем к телу платье, беззастенчиво обрисовывающем манящие изгибы.

Князь наклонился и прижался губами к губам графини. Он целовал ее под проливным дождем, в блеске молний и в громовых раскатах, целовал жестко и жадно, царапая кожу щеточкой усов, глубоко просовывая ей в рот язык, придавливая всем телом и заставляя буквально распластаться по древесному стволу. Грубая настойчивость князя разительно контрастировала со всем, что знала о любви Полетт. Имея довольно ограниченный опыт, графиня мало представляла, каково это, когда тебя ласкает полный сил и бурления в крови мужчина, но очень хотела это узнать. Сердце ее бешено колотилось, кровь стучала в висках, ей было горячо-горячо, так, что казалось, капли дождя с шипением испаряются с кожи. Полетт позволила князю раздвинуть ей бедра своим бедром, позволила впиваться горячими губами ей в шею жадно, до синяков.

Пудра все скроет, - мелькнула в голове Полетт мысль, мелькнула и тотчас исчезла, сметенная лавиной острых ощущений, когда крепкие мужские ладони стиснули ее груди, а горячий рот приник к сладкой ложбинке. Она поощряла князя, прижимая его голову к себе, пропуская между пальцами влажные пряди его волос, выгибаясь навстречу. Графиня расстегнула платье, подставляя себя каплям дождя, губам и зубам, закусывающим ей соски, рукам, сминавшим ее плоть крепко, до боли.

- Пожалуйста, Антон, будьте нежнее! – решилась, наконец, попросить Полетт.

Князь поднял голову и в упор взглянул на нее. В этот момент сверкнула молния, и озаренное мертвенным светом лицо Соколова показалось графине маской Мефистофеля. Антон был бледен, губы его пылали, а глаза лихорадочно блестели, как у курильщика опия. Он смотрел на нее сверху вниз: прижатую к дереву, влажную, разгоряченную, с проступавшими следами его страсти на алебастровой коже, с тяжелыми полушариями грудей, вывалившимися из расстегнутого корсажа.

- Приходите ко мне на ужин, графиня. Не то я возьму вас прямо здесь, на сырой земле, - слова прозвучали не приглашением, а приказом.

После этой вспышки чувств Антон, как ни в чем не бывало, помог Полетт привести себя в порядок, поскольку пальцы графини от волнения совершенно не желали ей повиноваться.

- Пойдемте, - только и сказал он, будто все, что несколько минут назад разыгралось между ними, было лишь фантазией разгоряченной от страсти молодой женщины. - Кажется, гроза стихает.

Дождь и впрямь из проливного сделался тихим, шепчущим. Молнии посверкивали где-то вдалеке, там же рокотал гром. Капли мягко шуршали по кронам деревьев, не проникая вниз. Полетт и Антон шли по раскисшей дороге. Кокетливые туфельки графини насквозь пропитались водой, вымокло и отяжелело платье, грязь залепила подол, от чего тот бил по ногам, накидку графиня и вовсе потеряла, пока спасалась от дождя. Однако мысленно Полетт уже перенеслась в грядущий вечер, и, преисполненная самых радужных ожиданий, не придавала значения преходящим неудобствам.

Возле гостиницы «Корона», в которой Полетт занимала целый этаж, они с князем разлучились. Графиня торопливо высвободилась из мокрых одежд, кликнула горничную, попросив приготовить ванну и глинтвейн. Их с Антоном отношения развивались чересчур стремительно. Полетт еще недостаточно узнала этого мужчину, ей не хотелось торопить события, а хотелось наслаждаться ожиданием встречи и сладостным томлением в груди, хотелось помучить князя, явно непривычного к отказам. Но разбуженное нескромными прикосновениями тело твердило об ином, и графиня сдалась собственным желаниям. «В конце концов, будучи вдовой, я могу позволить себе маленькие радости, - подумала она. - Иначе зачем я так долго терпела брак, в котором была несчастлива, зачем рожала детей от человека, равнодушного ко мне, зачем эта красота, платья и молодость, да в конце концов, зачем вся жизнь мне дана, как не для того, чтобы быть счастливой? Я выстрадала свое право на любовь».

Нетерпение князя, по мнению Полетт, как нельзя лучше свидетельствовало о его чувствах к ней, и, как всякой женщине, ей приятно было выступать предметом столь пылкой страсти. Соколов нравился ей, и она всерьез подумывала о том, чтобы связать с князем свою судьбы, коль скоро он ей это предложит. Так что не было ничего дурного в том, чтобы предвосхитить некоторые приятные моменты брака, тем более и она, и он этого желали.

Оставшееся время графиня использовала, чтобы развеять сомнения князя в том, что она именно та женщина, какая ему нужна. Красота была оружием Полетт, и она в совершенстве научилась ею пользоваться. Горячая вода с розовым маслом сделала кожу гладкой и придала соблазнительный аромат. Тело графини было холеным, талия узкой, а пышная грудь вздымалась высоко, дразня острыми торчащими сосками. Полетт провела ладонью по полному белому бедру, позволив себе помечтать, будто это прикосновение Соколова, затем скользнула пальцами в ложбинку между ног, увлажнившуюся от предвкушения близости с интересным мужчиной. Губы ее до сих пор горели от поцелуев, соски сжались и потемнели, словно спелые вишни. Подойдя к туалетному прибору, Полетт вгляделась в зеркало, рассматривая синяки, оставленные нетерпеливыми ласками князя. Надо попросить Антона, чтобы впредь был осторожнее, подумала она и кликнула горничную.

Желанная гостья

Князь прислал за Полетт карету, расписанную сценами соколиной охоты. Карету влекла четверка лошадей серой в яблоках масти, чьи хвосты и гривы украшали атласные ленты, сбруя была серебряной, а ход - плавен и быстр, точно они не бежали, а струились над землей. Принужденные остановиться, лошади нервно пританцовывали на месте. Не успела Полетт выйти из гостиницы, как с запяток кареты соскочил выездной лакей и услужливо распахнул перед нею дверцу. Открылась внутренняя обивка из шелка охряно-золотого цвета, того же, какого был и жилет кучера, и ливрея лакея, и ленты в лошадиных гривах. Парадный выезд немало польстил графине, отчего уголки ее губ приподнялись, и она блаженно сощурилась, как кошка на солнце. С места лошади тронулись быстро и также быстро устремились вперед. Дробно застучали копыта, замелькали фасады домов, цветочные клумбы, деревья, целые улицы проносились мимо. Кучер правил лихо, с зычным криком «Поберегись!» обгонял другие экипажи и бредущих по тротуарам пешеходов.

В отличие от большинства новых знакомых Полетт, Соколов не снимал жилье, а имел на водах собственный особняк. Карета въехала в чугунные ворота и через подъездную аллею устремилась к крыльцу. Князь сам встречал гостью на пороге. Он выглядел умопомрачительно в вышитом фраке серо-голубого сукна с серебряными пуговицами в виде львиных голов, в белом шелковом жилете и заколотом крупным бриллиантом галстуке. Светлые брюки плотно облегали мускулистые бедра князя.

Как вежливый хозяин Соколов устроил Полетт экскурсию по дому: показал бальную залу с колонами, провел в обе гостиные – большую и малую, похвалился библиотекой, где в высоких шкафах за стеклами хранились сочинения греков и римлян на языке оригинала, и даже пригласил в святое святых – рабочий кабинет, набитый произведениями искусства и бесценными безделушками: табакерками, статуэтками, акварелями старинных и современных мастеров и минералами в витринах.

Знакомство с главным украшением особняка князь приберег напоследок. Им была оранжерея, вход в которую начинался в крытой стеклянной галерее, соединенной с основным домом. Отсюда уже плыл густой цветочный аромат. Целая аллея благоухающих жасминов, пышных бульденежей, нежных камелий и непременных для всех садов королевских роз была устроена к восхищению гостей. Из различных уголков земного шара в оранжерею привезли пальмы, упирающиеся своими кронами в стеклянный свод, померанцевые деревья, такие высокие, какие редко вырастают и под южным солнцем. Пряно благоухал лавр. Наливались гроздьями виноградные лозы. Живые птицы в серебряных клетках услаждали слух своими трелями. В зелени плюща резвились шаловливые мраморные сатиры. В центре оранжереи бил водомёт[11], поднимавший к прозрачному куполу тонкую высокую струю, что ниспадала в чашу в форме раковины. По дну этой раковины были рассыпаны цветные камешки, среди которых Полетт признала лазурит, яшму, сердолик, агаты всех цветов и прозрачные кварцы, а над камнями скользили огромные золотисто-оранжевые карпы. Они совсем не боялись, и когда графиня склонилась над чашей, чтобы рассмотреть их поближе, рыбы, в свою очередь, поднялись к поверхности, разевая рты в надежде на угощение.

Потешив любопытство гостьи, Антон пригласил Полетт в столовую. Высокий дворецкий в напудренном парике и ливрее с княжеским гербом торжественно распахнул перед ними двери, украшенные лепным орнаментом с позолотой. Воодушевленная оказанным ей приемом, Полетт приветливо улыбнулась дворецкому и тотчас позабыла о нем в предвкушении ужина и других чувственных удовольствий.

Столовая была устроена в стиле рыцарского зала. В простенках между резными деревянными панелями на алом шелке висели скрещенные мечи и щиты, на специально утроенных постаментах стояли начищенные до блеска шлемы, с потолка на трех длинных цепях свешивалась люстра в виде колеса, витражи окон изображали сцены крестовых походов. С высокого балкона доносилась музыка – там играл целый оркестр. Возле самого входа стояло апельсиновое дерево в кадке, усыпанное множеством ярких, словно новогодние шары, плодов и белых цветов, какими часто украшали невест. Это показалось графине счастливым знаком. Проходя мимо дерева, Антон сорвал апельсин и протянул своей гостье со словами:

- Примите это китайское яблоко в знак нашего с вами союза.

При этом он так проникновенно смотрел на нее, что Полетт почувствовала себя Евой перед змеем-искусителем. Она понимала, что не сможет противиться соблазну, таящемуся в темных глазах князя, в его чуть снисходительной улыбке, точно ему ведомы все ее тайные мысли. Желание поддаться искушению сделалось непереносимым.

Князь подвел Полетт к овальному столу. На белой скатерти, расшитой виноградными листьями, стояла фарфоровая посуда с изображением сцен охоты. Столовые приборы золоченого серебра были украшены изображениями сокола. В широких хрустальных вазах, сверкающих своими гранями, словно бриллианты, лежали конфеты, в серебряных розетках горками был насыпан засушенный миндаль с солью, а на своей тарелке к вящему удовольствию Полетт обнаружила пурпурную розу.

Стол освещали золоченые свечи, источавшие аромат розмарина и шалфея. Их приглушенный колеблющийся свет создавал иллюзию уединения столь прочную, что ее на нарушали ни игравшие на балконе музыканты, ни дворецкий князя, самолично прислуживавший хозяину и его гостье. Из кушаний подавалась рыба, то нарезанная тонкими прозрачными ломтиками то, напротив, приготовленная целиком, чтобы отщипывать по кусочку; была икра, перепелиные яйца, запеченный сельдерей, спаржа. На плоских серебряных блюдах лежала отборнейшего качества зелень и в изобилии самые разные фрукты: виноград, груши, яблоки, сливы, сочная смоква, даже ананасы. Когда дворецкий поставил на стол блюдо с устрицами, Полетт не сдержала изумления:

- Позвольте, князь, но как вам удалось раздобыть устриц столь далеко от моря?

Все выглядело очень аппетитно и дразнило возбуждающими ароматами, однако графиня, надеясь на романтичное продолжение ужина, ела небольшими порциями.  Единственное, перед чем она не смогла устоять, было мороженое. Князь, как и она, от всех поданных блюд откладывал понемногу, зато с откровенным удовольствием пил вино. Откинувшись на спинку стула, он любовался поверх бокала, как графиня набирает мороженое в ложку, как подносит ее к губам, слизывает вспененную массу и жмурится от наслаждения.

Пока она лакомилась, Антон жестом отослал музыкантов, и Полетт, чувствовавшая на себе обжигающие взгляды князя, восприняла наступившую тишину как сигнал к другому, не менее ожидаемому и приятному действу. Она отодвинула мороженое, предвкушая, как Антон позовет ее в спальню под предлогом показать ее убранство[12] или даже вовсе не скрывая своих намерений, как неторопливо освободит от платья, вытащит шпильки из ее волос и примется осыпать ласками, от которых она растает, как только что таяло мороженое у нее на языке.

От своих откровенных фантазий Полетт порозовела, что очень ее красило. Точно прочитав ее сокровенные мысли, Антон подал своей гостье руку, рывком поднял ее, привлек к себе и жадно припал к губам, не то целуя, не то кусая. Графиня чувствовала во рту терпкость вина, которое пил Соколов, и солоноватый привкус крови. Усы князя кололи ей кожу, язык двигался яростно, мощно, графиня представила, что также будет двигаться внутри нее его плоть и даже смутилась такому напору.

Она отстранилась, бросила взгляд на двери, возле которых безмолвным изваянием замер гигант в белоснежном парике.

- Подождите, Антон! Мы не одни!

Соколов вскинул правую бровь:

- Вас беспокоит дворецкий? Это всего лишь слуга, пустое место, не переживайте на его счет. Моя челядь не болтлива.

Точно подтверждая слова господина, дворецкий смотрел прямо перед собой, всем видом демонстрируя полнейшую отрешенность. Верно, если бы сейчас над ним разверзлись небеса и запели ангелы среди облаков, и то не он поднял бы глаз.

- Прекратите на него смотреть, не то я решу, будто мой слуга вам интереснее меня.

Князь заслонил Полетт от дворецкого, и вновь впился в ее губы, точно она была источником, а он погибающим от жажды. Не прерывая поцелуя, Антон подхватил Полетт за талию и усадил на стол, прямо на расшитую виноградными листьями скатерть, сталкивая на пол яства и посуду. Руки его поднялись выше, сминая ткань ее платья и плоть под тканью. Полетт подумала, что он жаждет более смелых ласк, и сама потянулась к пуговицам, намереваясь помочь любовнику расстегнуть платье, но опоздала. Антон рванул тонкую ткань, платье с треском распалось на две половинки от шеи до пояса.

- Мое платье! – ахнула Полетт, не зная, то ли возмущаться, то ли восхищаться страстью, что пробудила в этом холодном светском красавце.

- Оно вам совершенно ни к чему. Вам следует ходить голой.

Князь отступил на шаг, рассматривая Полетт, и ей отчего-то сделалось неловко под его прожигающим взглядом. На белой шее графини ярко выделялись следы недавних поцелуев – как ни старалась горничная, ей не удалось полностью их скрыть, грудь Полетт вздымалась в такт взволнованному дыханию, соски алели двумя горячими угольками. Взгляд князя скользнул по тонкой талии и мягкой округлости живота графини, пока не уперся в самый низ, прикрытый пеной порванных кружев и шелка.

- Снимите это безобразие, я желаю видеть вашу наготу! – приказал он.

И вновь Полетт застеснялась дворецкого, так и не покинувшего столовую. Она знала, что дамы высшего света не считают слуг за мужчин и принимают в их присутствии ванну или разоблачаются не только без смущения, но даже гордясь своей раскованностью. Однако сама она так и не приучилась воспринимать прислугу как пустоту, и присутствие молодого мужчины, свидетеля их с Антоном близости, тревожило ее.

- Отчего вы медлите? Я не люблю ждать, - поторопил Соколов.

Полетт отнюдь не хотелось, чтобы светский любовник счел ее наивной простушкой. Под нетерпеливым взглядом Антона она высвободилась из платья.

Глаза князя азартно блеснули.

- Я знавал дурнушек, не годившихся вам и в подметки, которые были восхитительно бесстыдны. Их развратность зажигала огнем мои чресла. Ну же, не прячьтесь, покажите, как вы исходите соками, ожидая меня, - говоря, он неотрывно смотрел на выбритый по заграничной моде лобок Полетт, на ее стыдливо сомкнутые бедра. – Раздвиньте ноги, графиня!

Это прозвучало хлестко, как удар кнута.

Все, что происходило между Полетт и теми немногими мужчинами, которых она знала, случалось за закрытыми дверьми спальни в темноте. Она не умела обнажаться напоказ, не знала, каково это, когда требовательный мужской взгляд скользит по самым сокровенным местам, жалит и жжет.

Повинуясь этому взгляду, графиня медленно развела бедра. Антон шагнул к ней по шелку и кружевам, положил ладонь на ее лобок, заставляя вздрогнуть от неожиданно острого ощущения, а затем протолкнул два пальца вглубь ее естества и принялся довольно грубо ими двигать, то вынимая, то вновь вонзая в нежную плоть. Полетт, ожидавшая, что прежде он поцелует или приласкает ее, не была готова к такому вторжению, и оно показалось ей болезненным. Но, возможно, оно было болезненным оттого, что у нее давно не было мужчины. Графиня потянулась к губам любовника, но князь не позволил себя целовать.

- Нет, - резко сказал он. – Смотри на меня. Покажи, как сильно ты меня хочешь. Будь распутной девкой для меня!

Полетт видела, что Соколов возбужден. Ей же не хватило объятий и поцелуев, и просто нежных ничего не значащих слов или даже слов горячих и непристойных. Однако разочаровывать Антона объяснением, что она не готова и ей нужно больше времени, графине не хотелось. Как успела она уяснить, мужчины весьма чувствительно относились ко всему, что касалось их способности вызывать интерес у противного пола.  

- Поцелуй меня там, внизу! – попросила она, надеясь, что язык, губы и даже жесткая щеточка усов окажутся деликатнее пальцев, причинявших не удовольствие, а боль.

Она читала об этой ласке в книгах, которые давал ей муж, но ни разу не пробовала. Их отношения с Кристобалем не предполагали удовольствия для Полетт, граф купил себе жену также, как покупают лошадь или собаку, а какой хозяин думает об удовольствии лошади и собаки? В отличие от мужа, любовник Полетт был человеком чутким и мягким, но начисто обделенным фантазией, графиня просто не представляла себе, как просить его о столь интимной ласке. Зато Антон Соколов прямо-таки воплощал в себе светскость и порок, слова Полетт едва ли смогли бы его удивить. Тем не менее князь брезгливо скривился.

- Ты хочешь, чтобы я лизал тебя между ног? Я, Антон Соколов, буду лизать бабу, как кобель – течную суку?! У меня есть идея получше.

Он выдернул из нее руку, опрокинул графиню на стол и торопливо принялся стаскивать брюки. Полетт чувствовала, как в обнаженную кожу спины впиваются осколки фарфора и острые края столовых приборов. Ошарашенная резкими словами и бесцеремонным обращением, Полетт подумала, что пусть лучше князь овладеет ею теперь и, утолив плотский голод, вновь сделается обходительным и внимательным. Она замерла, давая любовнику полный carteblanche[13]. Но вместо того, чтобы войти в нее, князь обошел стол и встал подле ее лица.

Графиня приподнялась на локтях, непонимающе глядя на Антона. Он толкнул ее обратно:

- Лежи!

Полностью одетый сверху, снизу князь был обнажен, его мужское достоинство горделиво вздымалось из темной поросли волос. Размеры князя испугали Полетт. Она опасалась, что если он погрузится в нее на всю длину, то непременно повредит что-нибудь внутри. Желание начало спадать, сменяясь липким и стыдным страхом. Графиня вновь попыталась подняться со стола, на котором лежала, точно пойманная и приготовленная к разделке дичь, и вновь была опрокинута сильной рукой:

- Лежи, я сказал!

- Антон, давайте остановимся. Я не готова…

- Оставь женские уловки другим, я знаю их наперечет.

Свободной рукой он схватил чудом уцелевшую в произведенном погроме бутыль с украшенной гербами наклейкой, и запрокинув голову, принялся жадно глотать. Кадык его заходил вверх-вниз, багряные капли потекли по усам на белоснежный жилет, застывая там брызгами крови. Поистине, князь был ненасытен. Наконец, к облегчению графини, Антон отнял бутыль ото рта. Взгляд его сделался дик. Полетт хотела убежать, но боялась идти против его воли. Князь поднял бутыль над распростёртой на столе графиней, съежившейся и уже не знавшей, чего ожидать от близости, которой она так опрометчиво искала. Одним махом Соколов выплеснул на нее остатки вина. От неожиданности Полетт вздрогнула. Тонкие струйки, точно маленькие змейки, поползли по груди и бокам, навязчиво скользнули между ног, охлаждая возбуждение.

Антон смотрел на нее, испуганную, залитую темной влагой, замершую среди осколков фарфора, рассыпавшихся орехов, фруктов, цветов, будто художник на свое безумное творение. Затем он швырнул опустевшую бутыль за спину, опустил одну руку Полетт на затылок, а другой зажал свой возбужденный член и поднес к губам графини.

Он вонзался ей в рот быстро и глубоко. Полетт задыхалась, ей хотелось кашлять, но ладонь на затылке не позволяла отвернуться, поэтому она покорно принимала Соколова, давясь его размером и вкусом.  Чтобы не видеть злого торжества на лице князя, Полетт закрыла глаза. Ей было обидно и горько. Принимая приглашение, она рассчитывала на взаимное удовольствие, а вместо этого князь пользовался ею, как дворовой девкой, как пользовался ею муж, которому она принадлежала по законам Божьим и человеческим.

Внезапно Полетт почувствовала у себя на бедрах тепло, затем легкие касания, так не похожие на прежние ласки князя. Мужские пальцы мягко надавили на ее естество, вынуждая открыться, принялись поглаживать, рождая сладостное томление. Обида и страх отступили, кровь побежала сильнее, между ног сделалось скользко и горячо. Полетт застонала и, желая отблагодарить Антона, плотнее сомкнула губы и напрягла язык так, чтобы между ним и нёбом, куда вовсю проталкивался член ее любовника, сделалось тесно. Одновременно она уперлась пятками в край стола и приподняла бедра, желая показать Антону, как приятна ей ласка, и побудить к дальнейшим действиям.

И действительно, мужские руки широко развели ей бедра и вслед за тем ее влажной, ждущей плоти коснулись теплые губы, принялись нежно целовать и лизать, двигаясь то быстрее, то медленнее. Между набухшими складками втиснулся язык, погрузился глубоко в сочную влагу. Желание нарастало, внутри Полетт словно закручивался тугой и теплый клубок. К языку добавились пальцы, проникая туда, куда язык попасть не мог, и на сей раз никакой боли не было, проникновение отзывалось трепетом в теле. Она ерзала на столе, желая притиснуться ближе, чтобы между ласкающими ее губами и пальцами вовсе не осталось пространства, чтобы они заполнили ее целиком, поселились внутри, навечно стали ею.

Между тем и движения князя в глубине ее рта сделались быстрее. Член, каменный от желания, входил на всю глубину, чему графиня уже не сопротивлялась, а была только рада, потому что также глубоко в нее погружались пальцы любовника. Внутри приятно и сладостно ныло. Язык плясал по ее плоти, точно язычок пламени. Сплетавшийся клубок чистого наслаждения становился все туже, все плотнее и, наконец, лопнул, заставляя Полетт выгнуться дугой и дрожать, пока отголоски испытанного ею наслаждения перекатывались по телу, словно громовые раскаты.

Одновременно кончил и князь, заливая горло Полетт своим семенем, заставляя ее глотать, и глотать, и захлебываться от солоноватого вкуса утоленной страсти. Когда она выпила его досуха, ладонь с ее затылка исчезла, Антон опустился на стул.

Полетт, находившаяся в каком-то тумане, приподняла тяжелые веки и лениво следила, как дворецкий наполняет подставленный князем бокал, как ударяет в хрусталь бордовая струя, заливая его насыщенной тьмой. Медленно графиня возвращалась к действительности. Она лежала нагая среди остатков еды и посуды. Полетт ощущала свои разведенные по сторонам бедра, упирающиеся в скатерть пятки, груди с торчащими навершиями сосков. Ставшая необыкновенно чувствительной кожа ловила малейшие колебания воздуха. Вернулась неловкость от того, что слуга видит ее такой и от того, что он видел ее прежде - бесстыдной, извивающейся на столе, подставляющей себя откровенным прикосновениям и жадно поглощавшей член князя.

О да, она отчетливо помнила ласки Антона, сперва бывшего грубым, а затем все же подарившего ей наслаждение. Некая смутная мысль беспокоила Полетт. Теперь, когда туман страсти потихоньку рассеивался, она вспомнила, что князь все это время стоял рядом с нею, держа ее голову рукой, а в таком положении не очень-то удобно было касаться ее губами. Полетт покраснела и принялась подниматься со стола, из-под опущенных ресниц разглядывая Соколова. Тот сидел, откинувшись на спинку массивного стула, с выражением томной неги на лице, с прикрытыми веками, с порочным изгибом жестких красивых губ под черными усами, колкость которых она должна была ощутить.

Затем она перевела взгляд на невозмутимое лицо дворецкого. Оно не отличалось аристократичной тонкостью черт, но тем не менее было не лишено приятности: нос с четко очерченными ноздрями, большой чувственный рот, широкие светлые брови, приподнятые вверх, точно в изумлении. В отличие от хозяина, слуга был чисто выбрит. Почувствовав интерес графини, дворецкий быстро взглянул на нее и также быстро опустил глаза. Полетт успела лишь различить, что они были светлыми, голубыми.

- Продолжим в спальне, графиня. Я хочу видеть твое совершенное тело на своей постели, в обрамлении мехов и шелка.

- Но я…

Подобрав с пола порванное платье, Полетт попыталась было натянуть его, однако Антон вырвал платье у нее из рук:

- Брось эти лохмотья. Я куплю тебе сотню новых нарядов.

Сомнения не покидали графиню. Она никак не могла решить, желает ли продолжения этого вечера или будет лучше вернуться в гостиницу. Что-то странное, пугающее чудилось ей в происходящем – в нетерпящем возражений тоне князя, в слепой отрешенности дворецкого.

- Как же я пойду? Что подумают слуги? – неуверенно спросила Полетт.

- Моя челядь обучена не думать. Но если тебе холодно, изволь.

Антон ухватился за скатерть и одним быстрыми движением сдернул ее со стола, доводя учиненный ими разгром до состояния первозданного хаоса. Полетт взяла скатерть у него из рук, не решаясь обернуться в эту запачканную липкими пятнами материю.

- Чего ты медлишь? Пошли. Вскоре я захочу тебя вновь, - поторопил ее Соколов.

- Быть может, вашей гостье будет удобнее в этом? – вдруг спросил дворецкий, снимая золотую ливрею с изображением сокола и накидывая графине на плечи. Благодаря тому, что слуга был значительно выше ее, ливрея укутала Полетт до колен.

Антон хохотнул.

- Ты подал чудесную мысль, Северин. Теперь ее сиятельство выглядит, как моя прислуга, а это открывает простор для воображения. Ну же идем!

Князь устремился прочь. Полетт осторожно двинулась за ним, стараясь не оступиться на заваленном остатками еды и посуды полу. Поведение любовника по-прежнему беспокоило ее, не меньше смущало и присутствие слуги, которого князь не торопился отсылать прочь.

- Уже поздно, Антон, - попробовала было спорить графиня. – Прошу, проводи меня обратно в гостиницу!

- Ты собираешься воротиться туда нагая? Воображаю, как удивиться портье. Не мели чепухи. Утром я отправлю мальчика к портному с наказом привезти приличное платье, а пока будь моей гостьей. Желанной гостьей. Северин, помоги-ка ее сиятельству!

К удивлению Полетт, никак не ожидавшей подобного поворота событий, дворецкий ловко подхватил ее на руки, точно всю жизнь только тем и занимался, что носил женщин в опочивальню хозяина.

- Но я могу идти сама, - запротестовала было Полетт, оказавшаяся прижатой к широкой груди мужчины так крепко, что могла различать частные удары его сердца. От дворецкого струился жар, словно от печки.

- Не спорьте, графиня. Поверьте, так будет лучше, его светлость не любит, когда ему прекословят, - услыхала Полетт тихий шепот.

Не в силах избавиться от снедавшего ее беспокойства, графиня замерла и не сопротивлялась, пока дворецкий нес ее коридорами и анфиладами вослед за хозяином.

Спальные покои князя были способны поразить самое взыскательное воображение. Стены их покрывали резные дубовые панели, над которыми были запечатлены сцены любви Венеры и Адониса. Огромное ложе венчал светло-золотой балдахин с вышивкой в виде хищных птиц. В тех же золотистых тонах была выдержана обивка мягкой мебели. Роскошное соболиное покрывало лежало на постели, не менее роскошная медвежья шкура была брошена на полу в изножьи. Возле кровати расположился резной туалетный столик с зеркалом и стульями, дальше, в глубине спальни, близ печи с изящно расписанными изразцами стояло кресло для чтения, на подлокотнике которого ждала раскрытая книга.

Князь опустился на стул у зеркала, широко разведя бедра и, верно, призывая графиню полюбоваться своей великолепной оснасткой. Мужское достоинство, и теперь немаленькое, безжизненно висело среди жестких курчавых волос. Не привыкшая общаться с мужчинами столь откровенно, Полетт осторожно присела на кровать.

- Северин, принеси-ка еще вина, пока мы с моей гостьей не истомились от жажды, - приказал Антон дворецкому.

Полетт хотела было возразить, что жажда не мучит ее, но вспомнив предупреждение слуги и огонь, горящий в глазах князя, сочла за лучшее промолчать.

Дворецкий с поклоном вышел, и едва за ним затворилась дверь, графиня осознала, что ей неуютно оставаться с любовником наедине. Чувство это явилось неожиданным, ведь она полагала, будто стыдится Северина, видевшего ее без тайн и прикрас, а оказалось, что в его отсутствие она куда больше робеет перед Антоном, обнаружившим жесткий и нетерпимый нрав. Она не знала, что сказать, какую роль примерить на себя: то ли простушки, то ли искушенной светской дамы, никак не могла подобрать темы для беседы с князем. Поэтому Полетт испытала облегчение, когда дворецкий вернулся, неся на серебряном подносе откупоренную бутыль и два бокала.

Прежде Северин налил вино хозяину, затем предложил Полетт. Графиня медлила. Не вполне понимая, чего ей ожидать, она опасалась утратить бдительность. Ее колебания не уклонились от князя:

- Шато Грискур тридцать пятого года, то самое воспетое поэтами вино кометы[14]. Пей, не отравлено.

Ожидая подсказки, графиня бросила тревожный взгляд на дворецкого. Он медленно прикрыл глаза. Почувствовав себя увереннее от этого молчаливого одобрения, Полетт глотнула. Вино оказалось выше всяких похвал: сочное, яркое, с нотками фруктов и цветущих лугов. Графиня принялась цедить небольшими глотками, чувствуя, как напиток растекается по небу и наполняет горло теплом, смывая вкус мужского семени. С каждым новым глотком страх Полетт делался менее значительным, проваливался куда-то внутрь сознания, где потихоньку истаивал. В конце концов, ничего плохого с ней до сих пор не случилось, так зачем же беспокоиться?

Вскинув голову, графиня примирительно сказала князю:

- Ты был прав. Вино хорошо.

- Разумеется, хорошо. А теперь наполни-ка мой бокал! – неожиданно приказал Антон.

Не желая ссориться из-за его привычки командовать, графиня взяла бутыль с подноса и приблизилась к любовнику, намереваясь исполнить его каприз. Но едва Полетт наклонила бутылку, как Антон ухватил ее за талию и притянул к себе, отчего вино пролилось прямо на него.

- Какая ты неумеха! – прогремел упрек. – Облила меня!

- Но ты же сам… - начала было Полетт, однако Антон с силой толкнул ее к своим ногам.

- Прибери-ка за собой, не то я тебя накажу!

Он пьян, промелькнуло в голове у Полетт. Или безумен. Или и то и другое одновременно. Графиня смотрела снизу вверх, не решаясь подняться. Она совершенно не понимала, чего требует от нее князь.

- Что ты медлишь? Я мокрый по твоей вине. Приступай!

Став на колени, она несмело потянулась ко фраку, в который до сих пор был облачен ее жестокий любовник и принялась расстегивать серебряные пуговицы со львами. Антон хлестко ударил ее по рукам. Полетт слышала, что некоторые мужчины любят, чтобы женщина притворялась служанкой, пока они владеют ею, но для таких вещей существовали публичные дома. Даже вечно всем недовольный Кристобаль не унижал Полетт таким образом. Графиня замерла и, наконец, решилась спросить:

- Как мне загладить вину?

- Господин, - добавил князь и видя откровенное непонимание не ее лице, снизошел до объяснения. – Тебе следует обращаться ко мне господин, коли ты моя прислуга.

- Я не …

Больше ничего сказать она не успела, поскольку теперь князь ударил ее по лицу, по губам. Полетт задохнулась от унижения, но, вспомнив о предупреждении дворецкого, сочла за лучшее молчать и смотреть в пол. Что она могла противопоставить крепкому сильному мужчине? Куда могла уйти, не имея одежды? Полетт не видела выхода из сложившейся ситуации, поэтому решила подождать, пока обстоятельства не переменятся в ее пользу.

- Так и будешь молчать? – нетерпеливо спросил Соколов. – Хотя, оно, возможно, и хорошо. Я знаю твоему болтливому языку лучшее применение. Мой дружок липкий из-за твоей неуклюжести. Вылижи-ка его!

Покраснев от охватившего ее стыда, Полетт уткнулась в бедра князя и принялась исполнять, что он велел. Я уже делала это, успокаивала себя графиня, и могу сделать снова. Но на сей раз она была испугана, боялась навлечь на себя гнев Антона, чей недовольный тон напомнил ей несправедливые упреки Кристобаля. Несмотря на все усилия, Полетт едва удалось добиться ответной реакции. Губы ее к тому времени устали до онемения и держать их сомкнутыми требовало значительных трудов. Соколов оттолкнул ее.

- Да ты совсем бестолкова. Я вынужден тебя наказать, и не спорь, ведь я предупреждал. Иди, стань на четвереньки да подними зад повыше!

Полетт понимала, что ей придется подчиниться. Она была женщиной, была слабее, а князь явно находился не в том состоянии, чтобы воспринимать разумные доводы. И все же шла медленно, пылая от унижения. Графиня чувствовала, будто попала в нескончаемый кошмар и никак не может проснуться. Когда она проходила мимо Северина, до нее донеслось еле слышное:

- Забудьте о гордости, графиня. Не думайте. Не спорьте. Сопротивление разозлит хозяина.

Она облокотилась на застилавшее кровать меховое покрывало и встала на четвереньки, как велел Соколов. «Не думать, не спорить», - твердила про себя Полетт.

Грубая ладонь князя откинула полу ливреи, оголяя аккуратную округлую попку графини. Она ожидала, что князь проникнет в нее сзади, как делали это со своими подругами жеребцы и кобели. Закусила нижнюю губу, готовясь вытерпеть очередное унижение, но вместо этого раздался свист кнута и ее ягодицы вдруг обожгла боль.

- Что ты творишь! – воскликнула она. Позабыв о покорности, Полетт вскочила с кровати, повернулась к Соколову. – Ты не смеешь так обращаться со мной!

- Со своей прислугой я обращаюсь, как сочту нужным. И коли ты меня разозлила, то ответишь и за непокорность тоже. Давай-ка становись обратно, очень уж красивый вид открывался.

- Я отказываюсь подчиняться! Я уезжаю немедленно, - выкрикнула Полетт в лицо Антону.

Взгляд князя сделался стеклянным, лицо покраснело, губы сошлись в тонкую линию.

- Северин, подержи-ка ее сиятельство! – отдал он краткий приказ, и к ужасу Полетт дворецкий, в котором, как ей казалось, она нашла сочувствие, ухватил ее за плечи и повалил на кровать, прижимая к меховому покрывалу. Она пыталась бороться, но ничего не могла противопоставить физической силе мужчины.

- Не спорьте, пожалуйста, не спорьте! Если их сиятельство хочет, станьте служанкой. Покоритесь. С вами не случится ничего такого, чего не могла бы вынести женщина. Я помогу, - торопливо зашептал Северин, пока она безуспешно пыталась высвободиться из его хватки.

От этого участливого голоса, оттого что слуга видит ее позор, Полетт стало еще горше. Куда легче для нее было бы подвергнуться насилию без свидетелей. Уже понимая, что потерпела полное и безоговорочное поражение, она заплакала. Горячие злые слезы сбегали по щекам и капали на меховое покрывало, пока плеть в руках князя охаживала бедра и ягодицы графини, заставляя их пылать от прилива крови. Она насчитала семь или восемь ударов, прежде чем Соколов сменил гнев на милость.

- Раз уж роль служанки так претит тебе, будь моей шлюхой. Сними к черту эту ливрею и выгляди, как шлюха. Опускай взгляд, как шлюха, стенай под мной, как шлюха, благодари меня за снисхождение, как шлюха.

Антон рванул ливрею с плеч Полетт, затем развернул ее лицом к себе. Во влажном от вина фраке, в пропитавшемся алым вином шелковом жилете и до сих пор аккуратно завязанном галстуке с бриллиантом Соколов выглядел как денди и одновременно как разбойник с большой дороги. Князь наслаждался выражением неприкрытого ужаса на лице своей жертвы. Неотрывно глядя на Полетт, резким движением бедер он всадил в нее член сразу на всю длину, пренебрегая любовной игрой – он уже играл в эту игру один, и, судя по всему, она порядком его заводила. Быстро и резко он принялся выходить и вновь врываться в ее тело, рыча от удовольствия. Пятна румянца цвели на его скулах, губы были красны, точно он пил не вино, а кровь, темные волосы клубились вокруг лица мрачным ореолом.

Не желая его видеть, Полетт закрыла глаза. И когда она почувствовала на своих щеках пальцы, стирающие слезы, бегущие из-под ее сомкнутых век, когда ощутила легкие прикосновения к плечам, к груди, к животу, она уже не сомневалась, кому они принадлежат. Помимо воли тело Полетт откликнулось на эту нежность. Всем своим существом она подалась вослед за руками, которые безошибочно отыскивали чувствительные местечки на ее теле. Они не ошиблись ни единым касанием, они были точны, как руки резчика по камню, и будто резец высекали искры из ее тела, срывая покров за покровом и выплавляя наружу женскую суть. От напряжения кожа графини покрылась капельками пота, внизу живота стало жарко и тяжело. И мощные удары мужского естества в ее лоно перестали мучать, а, напротив сделались желанны, поскольку усмиряли разгоравшийся там огонь. Полетт застонала и содрогнулась всем телом, еще, и еще, и ей было абсолютно безразлично в тот миг, кто подарил ей желанную разрядку.

Князь владел ею еще дважды, в промежутках восстанавливая силы вином. Владел грубо, безжалостно, нимало не заботясь о ее чувствах, словно она была бездушным механизмом для удовлетворения похоти. О чувствах Полетт заботился другой. И ее тело охотно откликалось на его прикосновения, приветствовало их, так разительно отличавшихся от всего, что творил с нею Антон. И тогда Полетт представляла вместо холодного аристократического лица князя иное лицо, не столь совершенное, но куда более желанное. И ей казалось, не господин, а слуга наполняет ее своей плотью, находясь одновременно внутри и снаружи ее, и она начисто терялась в реальности, без остатка отдаваясь наслаждению.

Жажда мести

 Под утро, натешившись своею беспомощною жертвой и доведя опьянение до полного совершенства, князь заснул. Полетт, измотанная душевно и физически, тоже забылась чутким тревожным сном. Однако отдохнуть ей не удалось. Казалось, прошла всего минута, прежде чем кто-то осторожно тронул ее за плечо:

- Проснитесь, графиня, - услыхала она шепот и увидела склоненное над собой лицо Северина.

События прошедшей ночи явственно всплыли в ее памяти.

- Тссс! – прошептал дворецкий, прикладывая палец к губам. – Я раздобыл для вас платье. Оно принадлежало кухарке, ну да это единственное, что мне удалось найти.

Без парика он выглядел значительно моложе. С золотисто-русыми волосами, с ясными очами и бровями, будто приподнятыми в изумлении, Северин казался вдохновенно-светлым, точно сошел с полотен живописцев Ренессанса. Он смотрел в лицо Полетт, избегая опускать взгляд ниже, туда, где Антон даже в пьяном забытьи продолжал удерживать свою жертву. К омерзению графини их обнаженные тела переплелись тесно, словно клубок спаривающихся змей. Торопливо она вывернулась из-под тяжелого бедра князя, оттолкнула руку, обхватившую ее поперек талии. Северин отвернулся и терпеливо ждал, пока Полетт облачится. Деликатность слуги была приятна графине.

Ни одному самому изысканному наряду не радовалась Полетт так, как этому невзрачному платью серого сукна, впитавшему запахи пота и кухни. Стоило ей одеться, платье тотчас съехало на одно плечо - судя по всему, его обладательница имела дородную фигуру. Хорошо, что к нему прилагался фартук, не то платье просто свалилось бы с Полетт. Подпоясавшись фартуком, графиня обула ноги в грубые башмаки, как могла пригладила волосы и убрала их под засаленный чепец.

- Я готова.

- Извольте я провожу вас. Вы ведь ничего не имеете против ранней прогулки?

Светским жестом дворецкий подал Полетт руку, на которую она благодарно оперлась. Они шли по погруженным в сон улицам Менжимска. Занимался рассвет. Небо на востоке просветлело, на его фоне очертания домов казались фанерными декорациями. Где-то вдалеке стучали ведрами водоносы, проносились с грохотом редкие экипажи, ранние прохожие спешили по делам. Полетт шла низко опустив голову, изо всех сил надеясь, что ее знакомые в эту пору уже спят и не застигнут ее в столь плачевном виде. Ее тело ныло, тянуло внизу живота, куда князь безжалостно вонзал свой член, от ударов кнута саднили бедра и ягодицы, башмаки были сильно велики, их приходилось волочь за собой, отчего на нежной коже ступней быстро образовались мозоли. Однако все эти неудобства казались Полетт незначительными в сравнении с вновь обретенной свободой.

- Позвольте-ка, я вам кое-что поведаю. Мне кажется, вам стоит про это узнать, чтобы лучше понять хозяина, - услыхала Полетт спокойный голос Северина.

- Я вовсе не желаю его понимать, - резко ответила графиня. Единственное, чего она хотела - это остаться одной, чтобы смыть с себя следы прошедшей ночи, как смывают холодной водой кошмар с век.  

- Выслушайте, пожалуйста! - Северин остановился, вынуждая остановиться и ее, положил большую теплую ладонь на руку Полетт, развернул к себе, глаза в глаза. От его взгляда Полетт сделалось неловко. Она вспомнила, как жаждала прикосновений Северина, какое блаженство они ей дарили и как представляла она светлое вдохновенное лицо слуги вместо холодного надменного лика хозяина.

В попытке скрыть охватившее ее волнение, Полетт порывисто отстранилась, спросила с упреком, так будто ей было за что упрекать Северина, так будто он ее предал:

- Вы просите за него?

Холодный тон графини не испугал дворецкого:

- У него никого нет кроме меня, надо быть, и просить за него больше никто не станет. Кабы вы лучше узнали его сиятельство, то поняли бы, что он, в сущности, неплохой человек.

- Неплохой? – графиня даже споткнулась от возмущения. Деревянный башмак слетел с ее ноги, и она вынуждена была ждать, пока Северин поднимет его. Слуга опустился перед Полетт на колено, и чтобы не упасть, она оперлась ему на плечи, мимоходом ощутив их твердость. Когда дворецкий надевал на нее грубый башмак, от этого обычного действия по телу Полетт пробежала чувственная дрожь. Она тряхнула головой, отгоняя неуместные, непрошенные воспоминания. – Вы говорите о человеке, который… который…

Унижал меня, порол меня плетью и едва ли не изнасиловал, хотела добавить Полетт, но смущение не позволило ей бросить эти слова в лицо стоявшему рядом мужчине.

Тот невозмутимо кивнул, принимая все высказанные и невысказанные упреки разом.

- У хозяина было тяжелое детство. Мы росли вместе, только я-то был сыном конюха, а он – сыном князя. До самых холодов я бегал босиком, тогда как он носил туфли с серебряными пряжками и нарядное платье; я питался остатками с кухни, а для него растили диковинные фрукты в теплице; он был господином, а я - никем. Однако ни за какие земные блага я не согласился бы поменяться с ним местами. Его отец, Илья Прокопьич, был очень властным человеком. Высокомерный, жестокий он требовал беспрекословного подчинения и за неповиновение сурово карал. Он не делал различий между прислугой и собственным сыном. Не выполнил наказа, не опустил глаз, не говорил с должным почтением – за самую незначительную провинность Дикий барин самолично вытягивал наследника кнутом, точно простого конюха. Матушка Антона была женщиной робкой, от собственной тени шарахалась. День-деньской сидела в своих комнатах за пяльцами, носа не смея выказать наружу. Мы, слуги, звали ее меж собой Призрачная барыня. Призрачная барыня обожала сына, но вступиться за него не смела.  После порки она тайком прокрадывалась к Антону, сидела рядом и рыдала. Антон всей душой любил мать и так же страстно ненавидел отца. Любовь и ненависть, жалость и страдание для него переплелись неразрывно. Он не видит различий меж ними. Хозяин не может достичь удовольствия, когда оно не связано с болью и унижением.

- Зачем вы мне все это рассказываете? Разве вы не боитесь, что я обращу ваше доверие против вашего хозяина? – подивилась Полетт.

В ее сердце не нашлось места для жалости, слишком свежи были воспоминания об испытанном унижении, но и злость потихоньку начала остывать, а это не понравилось графине. Ей хотелось яриться, неистовствовать, мечтать о мести за поруганное доверие.

- Того, что вы знаете о хозяине, и так довольно его погубить, а больше мои рассказы не навредят никому – Дикого барина сожгла его собственная ярость, а Призрачная барыня, болтают, сбежала с бродячим артистом. Хотя, памятуя ее любовь к сыну, сомневаюсь я, чтобы она его оставила. Вернее всего, Дикий барин прибил супругу в порыве гнева, а историю про побег выдумал, чтобы скрыть свое злодеяние. Ну да я не судья мертвецам, ныне его судит Высший Суд. Так что коли вы предадите прошлое огласке, оно не навредит никому. Но, может статься, прошлое переменит грядущее. У женщин доброе сердце.

- Вы так смело судите о женщинах. Вы много женщин знали? – отчего-то возмутилась Полетт. Вопрос прозвучал двусмысленно, таким же двусмысленным был и ответ.

- Знавал.

- И все они были добры?

- По-разному бывало. Но в целом, да, женщины жалостливее мужчин. Добрее, мягче. Есть в них затаенная, глубинная нежность, как капелька росы в сердце цветка. В сердцах мужчин такого вовек не сыщешь.

Когда Северин принялся говорить про нежность, что-то защемило в сердце Полетт, всколыхнулось, близко подступило к горлу, к глазам. И это что-то делало ее очень уязвимой. Он пытается разбить мою броню, чтобы я смягчилась к его хозяину, догадалась графиня. Но смягчаться она не желала, поэтому поспешно перевела разговор на другую тему:

- Зачем вы ему служите?

Дворецкий пожал плечами:

- Другой жизни я не ведал. Их сиятельство рачительный хозяин, не скаредничает по мелочам, не наказывает без вины, дает отдохнуть в воскресенья, на Пасху, в Рождество. Когда моего отца опрокинула лошадь, и он больше не смог работать, хозяин назначил ему содержание. В отличие от Дикого барина, их сиятельство не порет слуг.

Полетт подумала, что Северин обманывает ее, чтобы расположить к князю Антону, которого по странной верности продолжал защищать, и попыталась подловить его на слове:

- Не порет слуг? Только женщин?

- Предыдущие были с ним добровольно и получили хорошее вознаграждение. Но взаправду сказать, то не были благородные дамы, как вы.

 - А вы? – вдруг опомнилась графиня. Поглощенная своими бедами, она совсем позабыла, что Северину в отличие от нее предстоит возвращение. И едва ли князь останется доволен, не найдя рядом своей новой игрушки. - У вас будут неприятности из-за того, что вы помогли мне?

- За меня не беспокойтесь, у меня шкура прочная, я еще в услужении у Дикого барина ходил. Лучше пойдемте-ка быстрее, пока на улицах не прибыло народу.

Поняв, что дворецкий не хочет пояснять, дальше Полетт выспрашивать не стала. Назойливый интерес к чужой жизни всегда казался ей худшим из людских пороков.   

Возле гостиницы они распрощались. Графиня долго смотрела Северину вслед: волосы его золотились в утреннем свете, походка была быстрой, упругой. Если он и страшился гнева хозяина, то это никак не проявлялось вовне. Когда же спина дворецкого исчезла из виду, Полетт прошмыгнула в черный ход, и стараясь привлекать как можно меньше внимания, воротилась в свой номер. Там она наспех переоделась в собственную одежду и лишь затем разбудила горничную, велев приготовить ванну. Графине не терпелось смыть с себя следы позора. Ах, если бы также легко она могла смыть память о пережитом!

Горячая вода подарила облегчение измученному телу. Поднимавшийся к потолку пар, плавающие на поверхности розовые лепестки, тонкий аромат цветочных масел, воска от горящей свечи навевали покой. Но стоило Полетт смежить веки, как пред ней тотчас вставало искаженное похотью лицо Антона, и покой исчезал, а на смену ему приходило омерзение. Не желая, чтобы Аннета видела следы от кнута, Полетт сама растерлась мочалкой, стремясь избавиться от насквозь пропитавших ее запахов мужского пота и семени, простыней промокнула кожу и накинула пеньюар. Только после этого она позволила себе забыться сном.

Проспала графиня весь день, пробудившись лишь когда начало смеркаться.

- Ну вот я и стала настоящей светской дамой, -  сама себе сказала Полетт, - уже и сплю день-деньской, и встаю под вечер.

Не прибегая к помощи горничной, она облачилась в нижнее платье, затем попыталась запудрить синяки на шее и груди. Когда же ей это не удалось, со вздохом кликнула Аннету. Отдавшись ее заботам, Полетт бегло просматривала корреспонденцию, откладывая в сторону письма, на которые нужно было дать ответ. Среди прочих ей бросился в глаза конверт, запечатанный красным сургучом с оттиском сокола.

- Посыльный принес, покуда вы почивать изволили - пояснила Аннета, заметив интерес графини.

Горничная ошиблась. Послание от князя Соколова вызвало у Полетт не интерес, а отвращение, словно в ее почту заползло гадкое насекомое. Графиня отстранила Аннету, поднялась и швырнула письмо в пылавший в камине огонь, с удовольствием наблюдая, как корчится в пламени бумага, становясь все тоньше, все темнее и, наконец, обращаясь в прах. Как было бы хорошо предать огню и князя тоже, чтобы он также корчился и взывал о помощи, а самой следить за его мучениями!

Он мстительных мыслей Полетт отвлек голос Аннеты:

- Как нарядить вас сегодня?

- Дай-ка подумать! Я собираюсь на музыкальный вечер к Стаси Нежиной. Достань лазурную пелерину с перьями страуса и robedesoiree[15] из кремового креп-жоржета с кружевами по рукавам и блузе.

Обычно графиня предпочитала яркие цвета, но у кремового платья было одно несомненное достоинство – воротник под горло, позволявший спрятать начавшие наливаться багрянцем синяки. Оставленные князем следы горели на теле Полетт также ярко, как горели в ее памяти испытанные унижение и наслаждение. И за это наслаждение графиня считала себя порочной женщиной и корилась вдвойне. Ей казалось, любой, с кем она заговорит, прочтет ее воспоминания и отвратится от нее. 

Стаси Нежина слыла в свете довольно скучной особой, скучными были и устраиваемые ею вечера. Гостей на них приходило немного, в основном подруги Стаси и боевые товарищи ее супруга, отставного офицера, такие же вышедшие в тираж вояки, любители крепкого винца да соленого словца. Молодые холостяки визитов к Нежиным избегали, поскольку у тех имелась дочь на выданье - Евдокия, скучнейшая девица под стать матушке. Для Полетт же это означало, что она не столкнется у Нежиных ни с князем Соколовым, ни со своими поклонниками. Терпеть общество мужчин у нее не было никакого желания.  

Вечер оправдал ожидания. Евдокия, наряженная в давно вышедшее из моды платье и накладные букли, пела под аккомпанемент своей матушки, гости бродили по дому, играли в карты, брали со столов закуски да лениво потягивали вино. Выйдя в отставку, полковник Нежин увлекся виноделием, даже приобрел для этих целей виноградники на южном побережье Тавриды и небольшой винный заводик. В столице он владел магазином, где приготовленное на заводе вино продавалось бутылками и полубутылками, а также предлагалось к доставке в любые части света. По мнению Полетт, вину полковника недоставало выдержки, оно пилось легко, как вода, и также легко забывалось, не оставляя послевкусия, однако по понятным причинам она не торопилась делиться своими впечатлениями с хозяевами. Все было очень камерно, очень тоскливо и к вящей радости графини крайне далеко от показной роскоши княжеского особняка. В этой домашней обстановке произошедшее ночью начало подергиваться дымкой забвения.

Стаси устроила гостью на лучшем месте и принимала все меры к ее удовольствию, поскольку интерес Полетт гарантировал успех ее салону. Внимание Стаси бальзамом лилось на душу графини. Полетт медленно пила безвкусное вино, обмахивалась веером из черепахового панциря, приветливо улыбалась гостям и думала, как бы побольнее уязвить Соколова. Ради мести она даже разлюбезничалась с княгиней Волковой, крючконосой дамой с унизанными перстнями узловатыми пальцами и тоненькой шейкой, на которой, словно украденное, болталось бриллиантовое колье. Излюбленным занятием Акулины Львовы были сплетни, каковым она предавалась со всем пылом страстной натуры.

- Рада видеть вас, графиня, душечка! Отчего вы сегодня одна? Где ваш кавалер? Ужели между вами случилась размолвка?

«Размолвка, размолвка, размолвка…» - эхом зазвучало в сознании Полетт. Она ни на минуту не усомнилась, что это эхо вскоре разнесется по светским гостиным.

- О котором из моих кавалеров вы печетесь, княгиня Акулина?

- О ком? Ну, конечно же, об этом милом мальчике Антоне, сыне князя Соколова. Как же, как же, помню его почтенного батюшку… Что это с вами, душечка?

Услыхав про «милого мальчика», Полетт поперхнулась вином и долго кашляла, после чего решительно поставила бокал на поднос проходившему мимо лакею.

- Ничего, княгиня Акулина, уже все прошло.

- Впрочем, даже хорошо, что вы одна, поскольку я давно хотела вас предостеречь. Вы долго жили за границей, много не знаете о нашем обществе, а никто вам, бедняжечке, и не расскажет.

- Предостеречь? От чего же?

- Разве вы не слыхали про Дикого барина? Илья Прокопьич был большой мастер орудовать кнутом, слуг у себя имении запарывал насмерть. Да ладно бы только прислуга, никто и слова худого об его сиятельстве не сказал, так ведь и родным от него крепко доставалось. Поговаривают, княгиня, не снеся такой жизни, сбежала с заезжим артистом, после чего Илья Прокопьич и вовсе перестал сдерживаться. Он и умер-то от апоплексического удара во время приступа ярости. Злость крепко ударила ему в голову, ядом разлилась по венам. Кулак, в котором он держал свой кнут, не удалось разжать даже после смерти, так и схоронили его сиятельство, ровно извозчика. А ведь кровь не водица, яблочку от яблоньки недалеко катиться.

Полетт слушала речи Акулины Львовны, и никак не могла придумать, как бы подкинуть той мысль о порочных пристрастиях князя Антона. Ей представлялось, как она скажет Волковой: «Так и сын недалеко ушел от отца, тоже любит щелкать кнутом». Та склонит сухонькую головку на бок, сожмет в ниточку тоненькие губки – ни дать, ни взять старушка - Божий одуванчик, да и прошамкает с сомнением: «Вот как? Однако держится князь безупречно и люди о нем только хорошее говорят». - «Небольшой труд строить из себя святого в обществе. Зато в приватной обстановке князь не утруждается притворством». – «Что же за это обстановка такая, милочка? Поведайте мне по секрету, клянусь, ни единой живой душе не открою!»

До самого окончания вечера Полетт так ничего и не пришло на ум.

Плата за молчание

На следующий день прямо с утра в спальню Полетт, точно маленький смерч, ворвалась Женечка Алмазова и с порога принялась тараторить:

- Платья сделались мне совсем тесны. Давеча у горничной не получилось застегнуть мое любимое бланжевое[16] с вышивкой. Похоже, Марьяна стареет. Ее приставили ко мне, едва я родилась, а и тогда она не была молодкой. Я держала Марьяну из уважения к сединам, но, верно, все же придется заменить на молодую расторопную девушку.

Полетт не решилась сказать подруге, что кабы та ела поменьше пирожных, мороженого, сладких коричных булочек и конфет, ей не пришлось бы искать замену ни платьям, ни горничной. В конце концов, графиня любила Женечку со всеми ее недостатками, для мужа и детей та была воплощенным идеалом, а мнение прочих едва ли имело значение.

- И не проси, свою Аннету я тебе не отдам! – попыталась отшутиться Полетт.

- Да вовсе я не о том просить приехала! Ты же знаешь, мне недосуг интересоваться модами, а ты так долго жила за границей, все ведаешь о современных веяниях. Умоляю, составь мне компанию с покупкой нового платья! Как у тебя, чтобы все оборачивались вослед.   

Разумеется, горячая мольба подруги не могла оставить Полетт равнодушной. Для женской души нет действа более целительного, чем примерка наряда. Только женщина способна оценить обволакивающую мягкость бархата и ледяную прозрачность креп-жоржета, различить игру света на изломе блестящего шелка, проследить ажурное плетение кружева и отметить безукоризненную точность руки вышивальщицы. Только женщина заметит, как цвет платья меняет кожу его обладательницы, придавая ей оттенок утренней зари, то отблески солнечного сияния, то холодные переливы лунного серебра. Только женщина поймет другую женщину, когда та выбирает себе наряд, точно в нем непременный и прочный залог ее счастья, верный талисман от бед и невзгод.  

Полетт терпеливо ждала, пока Женечка крутилась перед огромным зеркалом в деревянной раме с амурами. Она помогла подруге выбрать платье к лицу, а под платье ажурные чулки, и непременную шаль, и перчатки, и тонкую, как паутинка, нижнюю сорочку. Ах, как хотелось Полетт самой примерить наряды! Но из-за Соколова она боялась обнажиться перед чужими глазами, и это надежно питало ее ненависть к князю. Когда вещи для баронессы были отобраны и уложены в картонки с адресом, по которому их следовало доставить, из полутьмы магазина подруги выпорхнули на яркий солнечный свет. 

- Примерки такое волнительное мероприятие. Я проголодалась, - протянула Женечка. – Полагаешь, поблизости найдется заведение, где мы могли бы выпить воды и немного перекусить? Какой-нибудь легкий завтрак, кашу или фрукты и, пожалуй, десерт. А еще маленькая румяная булочка не повредит. Мы ведь столько сил потратили!  Ну, что же ты молчишь, Полетт?

Причина молчания графини в эту самую минуту направлялась к ним навстречу - князь Соколов, по обыкновению элегантный, наряженный в черный, весьма шедший к его резким чертам фрак с бархатным воротником, из-под которого виднелся жилет темно-серого шелка и того же цвета галстук-бабочка. Напомаженные волосы князя были убраны назад, открывая выпуклый лоб, яркие порочные губы под щеточкой усов расходились в улыбке. Первым порывом Полетт было перейти на другую сторону улицы, но трусихой графиня не была никогда. Она до боли свела лопатки, вскинула голову и взглянула своему страху прямо в его холеное породистое лицо.

- Добрый день, сударыни! Отменные погоды ныне стоят!

Князь поцеловал пухлую ручку баронессы Алмазовой, потянулся за рукой Полетт. Не желая давать подруге повод для любопытства, графиня позволила ему это, радуясь, что на ней перчатки.

- Неожиданная и приятная встреча! Рад видеть вас обеих в добром здравии! Как ваши дети, баронесса? Какое на вас красивое платье, графиня. Хотя по мне чересчур закрытое. Скромность хороша в меру, помните, мы об этом уже толковали?

Довольно непрозрачный намек на проведенную вместе ночь поднял целую бурю в душе Полетт. На щеках графини проступили яркие пятна, она прикусила нижнюю губу, призывая себя к молчанию. Женечка, ничего не ведававшая о внутренней борьбе подруги, тем временем радостно щебетала:

- Кирилл, мой старшенький, совсем подрос. Мы с Алексеем Михайловичем решили определить его в университетский пансион. А Петрушеньку, он меньше Кирилла на год, отдадим в Пажеский корпус. Пообвыкнется, наберется опыта светской жизни, глядишь достойное место при государе займет. Что до Егорушки и Сереженьки, то оба пока малы, хотя и проявляют замечательный ум не по летам. В Алексея Михайловича пошли, я-то к наукам пристрастия никогда не имела.

О муже и детях Женечка могла говорить бесконечно.

- Прошу нас извинить, князь, мы торопимся, - прервала Полетт болтовню подруги и, подхватив баронессу под руку, потащила прочь.

- Разве, дорогая? – лепетала Женечка, изо всех сил упираясь ногами в тротуар.

- Ты хотела есть, помнишь? Завтрак и десерт. И наверняка мороженое.

- Да, от мороженого я не отказалась бы, но…

- С радостью составлю вам компанию, - нагнал их князь Антон.

- Как замечательно, - Полетт лучезарно улыбнулась обоим. – Я как раз вспомнила, что меня ждут неотложные дела. Оставляю вас друг другу.

Глаза Женечки, помнящей, как совсем недавно подруга расписывала действительные и мнимые достоинства князя, сделались размером с чайные блюдца.    

- Подождите, графиня! Нам нужно кое-что обсудить, - остановил Полетт Соколов.

Графиня изобразила недоумение:

- Ужели?

- Вы не ответили на мои письма.

- Я не получала их.

-  Позвольте, я подвезу вас. Мой экипаж стоит на соседней улице.

Полетт передернуло от отвращения. Она сомневалась, что ее показной бравады хватит, чтобы остаться с князем наедине.

- Коли желаете, мы можем говорить прямо здесь, - предложила она компромисс.  

- Едва ли это уместно.

- Баронесса Алмазова – моя давняя подруга, у меня нет от нее секретов.

Полетт почти не лукавила. Да недавних пор она поверяла Женечке все, что лежало у нее на сердце, посему была уверена в умении подруги хранить тайны.  

- Ну, если вы настаиваете…

- Да, настаиваю, - с видом победительницы графиня улыбнулась уголками губ, однако следующие слова князя стерли ее улыбку:

- Я хотел говорить о прошедшей ночи.

Полетт вздрогнула. Такого поворота разговора она не ожидала – ей казалось, Соколов не меньше нее заинтересован в том, чтобы сохранить их свидание втайне. Украдкой она покосилась на Женечку. Не заметить интереса в глазах баронессы мог разве слепой. Попросив подругу непременно дождаться ее возвращения, графиня, проигнорировав предложенную князем руку, спросила:

- Где ваша карета?

 Едва они отошли на приличное расстояние, показная вежливость слетала с Полетт, как от порыва ветра слетает пепел, обнажая с горячие угли.

- Я уничтожу вас, - прошипела графиня то, о чем думала непрестанно. - Весь свет узнает о ваших забавах. От вас отвернутся друзья, ни одна женщина не станет вашей женой!

Оказалось, Соколов думал о том же, поскольку отвечал сразу, без промедления:

- Уничтожив меня, ты погубишь себя самое. Ты так жаждешь мести, что готова заплатить за нее репутацией? А ведь у тебя двое сыновей, они не скажут спасибо, если ты лишишь их возможности занять подобающее место в свете.

- Мне нет дела до мнения света. Я всегда могу воротиться на родину своего супруга.

- Тогда зачем ты приехала, если тебе так хорошо жилось за границей?

Продолжая пикироваться, они дошли до простой лакированной кареты. Антон отворил перед Полетт дверцу, молвя:

- Ты ведь не хочешь, чтобы о нашей небольшой размолвке узнала вся улица?

Все еще колеблясь, графиня не то предупредила его, не то попыталась успокоить себя:

- Подруга меня ждет. Если позволите себе какую-нибудь вольность…

- Обещаю вести себя примерно. Коли сама не попросишь иного.

Не обращая внимания на колкости, она поднялась по ступеньке, опустилась на сидение и старательно расправила юбки. Эти простые движения обычно помогали ей восстановить душевное равновесие, но на ней сей раз привычный механизм дал сбой. Сердце Полетт стучало, как бешеное, угрозы и оскорбления рвались с уст, сохранять бесстрастное выражение лица стоило больших трудов. Князь расположился напротив, вытянул в проход длинные ноги в высоких начищенных до блеска сапогах, откинулся на спинку сидения. Несведущему наблюдателю могло показаться, будто они ведут светскую беседу.

- Ни тебе, ни мне ни к чему досужая болтовня о произошедшем. В конце концов, физически ты не пострадала, уязвлена лишь гордость. Я готов купить твое молчание, –  без экивоков сказал Соколов. – Сколько ты хочешь?

- Я не шлюха, чтобы брать деньги, - с достоинством отвечала Полетт. Спокойная деловитость любовника только подлила масла в бушевавший в ее душе огонь.

- Нет? А совсем недавно ты раздвигала для меня свои белоснежные бедра, стонала подо мной и просила еще. В любом борделе твою страстность оценили бы по достоинству. Шлюхи, любящие свою работу – на вес золота. Но я вижу, как сузились твои зрачки. Хочешь ударить меня? Ну, не сдерживайся, полагаю, я это заслужил.

Занесенная было для пощечины рука Полетт опустилась на дверцу кареты. Если Антон позвал ее, чтобы унижать и дальше, незачем длить этот неприятный разговор.  

– Постой! – Соколов ухватил ее за запястье, но, натолкнувшись на опаляюще-злой взгляд янтарных глаз, поспешно отпустил, заговорил примирительно. -  На днях мой управляющий выторговал жеребца соловой масти, широкогрудого, с длинной шеей, с ногами изящными и тонкими. Коли желаешь - он твой.

- Граф Кристобаль любил лошадей, не я.

- Не хочешь жеребца? Напрасно, на мой вкус он весьма хорош. Что ж, я слыхал, будто ты ищешь мужа. Готов сам стать твоим жеребцом. Как показали недавние события, мы прекрасно подходим друг другу. Предлагаю тебе руку, сердце и все, что к ним прилагается. Можешь объезжать меня хоть каждую ночь.  

Еще несколько дней назад Полетт мечтала услыхать эти слова. Теперь же она сказала:

- Вы слишком много о себе возомнили. Вы мне противны. Вы унижали меня, проделывали со мной ужасные вещи!

- Ты красивая женщина, я потерял голову. Тем более ты сама недвусмысленно мне себя предлагала. Все твои улыбки, платья с вырезом, дерзкие взгляды.

Князь Соколов надменно передернул плечами, не видя за собой греха. Его непробиваемое высокомерие выводило графиню из себя.

- Я и помыслить не могла, чем это обернется.

- Признайся, а ведь тебе понравилось. Я помню твои стоны, от боли кричат иначе. Поверь, я знаю, о чем говорю. Ты получала удовольствие.

Уж никак не благодаря вам, а благодаря вашему дворецкому, хотела было возразить Полетт, но вовремя прикусила язык. Как знать, чем может обернуться ее желание побольнее уязвить князя для мужчины, который пришел ей на помощь.

Некая мысль промелькнула в голове графини. Неожиданная, дикая она показалась ей выходом из сложившейся ситуации, подходящей платой за молчание. Желая поквитаться с князем, Полетт так и не придумала, как бы пустить слух о его порочных наклонностях, не замаравшись при этом самой. Но ведь существовали и иные пути отмщения. Графиня подумала, что могла бы отблагодарить Северина, освободив его от этого ужасного человека, и одновременно отплатить князю, если слуга и впрямь имел для него ценность. «У него никого кроме меня нет, а, стало быть, и просить больше никто не будет» - так говорил дворецкий. До сих пор у Полетт не было повода уличить его во лжи.  

- Хотите, чтобы я молчала, отдайте мне Северина.

Она поняла, что задела Соколова за живое по тому, как резко он перестал ехидничать.

- Зачем тебе мой слуга? – голос прозвучал настороженно.

Женское чутье побудило графиню скрыть действительную причину. Она сладко улыбнулась:

- Хочу рассчитаться за свое унижение. В конце концов, он к нему причастен. До вас я добраться на могу, а слуга, как вы изволили заметить, пустое место. Его судьбой никто не озаботится, вот я и отыграюсь. Буду пороть его кнутом, воображая, что передо мною вы. Поупражняюсь, наберусь опыта. Судьба переменчива, мало ли какая оказия впадет впредь.

- Приказы отдавал я, Северин лишь исполнял их, - попытался воззвать князь к ее благоразумию.

Благоразумной Полетт быть не желала. Она капризно надула губы:

- Он мог отказаться.                        

Очень серьезно Антон покачал головой:

- Не мог. Существуют разные способы заставить человека делать то, что ему не хочется. Тебя когда-нибудь пороли, графиня? Так, чтобы крики не сходили с твоих уст, чтобы ты могла лежать только на животе и думать, как бы выучиться не дышать, потому что от каждого вдоха твоя кожа расползалась бы и сходила с тела, как у змеи при линьке.  Поверь, то, что я делал с тобой это детский лепет.

- Да как вы смеете?!

Выдержка все же изменила графине. Помимо воли, вопреки воспитанию Полетт размахнулась и отвесила князю крепкую пощечину. Голова его дернулась, стукаясь о спинку сидения. Антон приложил ладонь к месту удара, взглянул на Полетт со странной смесью злости и восхищения:

- У тебя тяжелая рука.

Его хладнокровное замечание окончательно разозлило Полетт. Она ждала раскаяний, сожалений, извинений, а вместо этого Соколов торговался и глумился над нею. Гнев застил все чувства графини, лишая способности мыслить разумно, в глазах у нее потемнело.

- Либо я получаю вашего слугу, либо весь свет узнает о ваших милых забавах.

В своем разгневанном состоянии она готова была исполнить угрозу хоть теперь, нимало не заботясь о последствиях.

- Мой слуга свободный человек, - услыхала она словно издалека. - Он служит мне по собственному желанию.

- Тогда в ваших интересах сделать так, чтобы он пожелал служить мне.

Сквозь застилающую глаза пелену Полетт распахнула дверцу и выскочила из кареты. Ей казалось, что от нее отскакивают искры, так она была разъярена. Вослед донеслось:

- Будь по-твоему. Я пришлю тебе Северина.

Баронессу Алмазову графиня нашла там же, где оставила – возле магазина готового платья. Пока ее не было, Женечка приобрела жареные каштаны у уличного торговца, и лакомилась ими, поминутно дуя на пальцы. Не успела Полетт приблизиться, как баронесса позабыла про каштаны и принялась засыпать ее вопросами:

- Что произошло между тобой и князем?

- Ничего особенного.

- О чем же вы так долго говорили?

- Ни о чем значительном.

- Вы стали любовниками? И как он?

Полетт не представляла, как смогла бы открыть Женечке причину размолвки между ней и князем. Рассказать об испытанном ею унижении? О порке кнутом? О пьяном Соколове, владевшим ею, графиней Кристобаль, будто обычной шлюхой? Или, того страшнее, поведать о дворецком князя, благодаря которому позор нежданно обернулся наслаждением? Она боялась, что после таких откровений подруга отвернется от нее либо примется жалеть напоказ, презирая в душе. Уж лучше пусть Женечка дуется на ее молчание. Потому Полетт отвечала кратко, чтоб хоть чем-то утолить Женечкино любопытство:

- Его сиятельство изволил подарить мне своего слугу.

- Ты провела с ним ночь, а он подарил тебе слугу? Что это значит? Или это… особый слуга? – тут Женечка снизила голос до шепота и сделала большие глаза. – Знаешь, некоторые светские дамы держат при себе особого слугу. Ну, для разных нужд. Потому что слуга - это пустое место, к нему и ревновать-то никто не станет. Ох, Полетт, они такие счастливицы, эти дамы, я им страсть как завидую. Слуга ведь не пойдет в клуб с друзьями и не воротится пьяным, он не скажет, что хочет спать или что уходит к другой хозяйке. Не мог же князь Соколов подарить тебе такого слугу? Или мог? Но ты молчишь, Полетт? Отчего ты покраснела?

«Что же я натворила! – ужаснулась графиня. - Что подумал обо мне князь? Что подумает обо мне Северин?!» Ставя Соколову свой ультиматум,  она считала, будто спасает дворецкого от жестокого хозяина, ну откуда ей было знать, что Северин служит князю по собственному выбору?

Управляющий

Пребывание на водах утратило для Полетт интерес. Она тосковала по детям, ждала встречи с родителями, даже с отцом, которому так и не смогла простить свое несчастливое замужество, ей было любопытно вновь увидеть места, где прошло ее детство, не терпелось взглянуть на людей, с которыми она прежде приятельствовала.  Ее непрестанно одолевали вопросами, какая кошка пробежала меж ней и Соколовым, и Полетт надоело отваживать любопытных.

Внимание кавалеров, воспрянувших, видя ее в одиночестве, утомляло своей предсказуемостью. Поцелуев бегал за ней, как восторженный щенок, и разве что не повизгивал. Ковалевский поминутно призывал восхищаться его красотой, да и сам видел в людях лишь внешнюю привлекательность, прочих почитая недостойными внимания. Караулов беспрестанно пересказывал армейские байки и твердил о скором участии в военной кампании. «Признайтесь, - как-то в шутку спросила его графиня, - Когда вы отправитесь воевать, станете ли скучать обо мне?» «Как можно, сударыня, - с подкупающей честностью отвечал кавалергард. – Скучают на балах и приемах, на войне скучать некогда!» У Остроумова заканчивались деньги, отчего тот сделался не столь остроумен, сколь злословен. А денди Верхоглядов своей надменностью напоминал Полетт князя Соколова и тем отвращал сильнее прочих.

Женечка Алмазова исполнила свою угрозу, и теперь в свете вовсю шептались о предстоящей дуэли барона Алексея Михайловича и графа Медоедова. «Куда ему стреляться, старый хрен еле ноги таскает!» - был вынесен единогласный вердикт общества. «Седина в голову, бес в ребро!» - говорили снисходительные. «Ужели у Медузы Горгоны и впрямь с ним роман?» - интересовались любопытные. «А Алексей Михайлович тоже хорош, пожалел бы старика!» - упрекали сердобольные. Барон и сам был не рад, что приревновал Медоедова к жене, однако взять свои слова обратно уже не мог.

Вместе с другими друзьями Алмазовых Полетт принимала живейшее участие в кампании по примирению спорящих. Ей мнилось, будто за тринадцать лет брака она хорошо изучила повадки стариков, однако Медоедов оказался не чета ее покойному супругу.

Граф одевался по моде тридцатилетней давности, как в свою пору любил щегольнуть дедушка Полетт. Лысину его прикрывал завитой белый парик с тоненькой, торчащей вверх косицей. Медоедов был высок непомерно и столь же непомерно худ, отчего одежды на нем висели, точно на ожившем скелете. Ходил он в ботинках с серебряными пряжками, опираясь на трость с блестящим серебряным набалдашником, и с серебряным же слуховым рожком. Вследствие явного избытка на нем этого благородного металла светские зубоскалы прозвали Медоедова граф Серебряный. Если собеседник был ему неинтересен, граф забывал поднести к уху свой слуховой рожок или попросту оставлял его где-нибудь, тем самым избавляя себя от необходимости вести разговор.

Годы иссушили тело старика, но не уняли бунтарский дух. Мириться он отказывался наотрез. Граф стучал кулаком по столу, кричал, брызжа слюной, и упрямо выпячивал подбородок:

- Да лучше пусть меня пристрелят из-за хорошенькой женщины, чем я сдохну от старости. Есть, есть еще порох в пороховницах. А вы-то, графиня, я слыхал, за вами ухаживает князь Соколов. Ужели он не ревнует, что вы так много времени проводите в обществе старого ловеласа? Не желает ли он вступиться за вашу честь?  

- На сей счет можете не беспокоиться, это всего лишь слухи, ваше сиятельство, - учтиво отвечала Полетт.

При близком знакомстве она обнаружила, что граф на редкость разумен, поэтому легко прощала ему причуды.

- Ась? – кричал Медоедов, указывая на слуховой рожок. – Вот сюда, сюда извольте говорить. Я без этой штуковины не слышу ни черта.

- С князем Соколовым, помимо слухов, нас ничего не связывает, - покорно кричала Полетт в недра рожка, поглощавшего звук, будто прожорливое чудовище.

- Ну что за кавалеры нынче пошли, не удосужатся разглядеть восхитительной женщины у себя под носом. А еще говорят, будто слепой это я! Вот, помню, в мое время… Кстати, графиня, не сделаете ли вы мне честь сопроводить меня завтра вечером в театр? Тем паче, что ваше сердце свободно.

- К сожалению, я возвращаюсь в столицу. Но с удовольствием схожу с вами в театр в начале зимнего сезона, если только вы не дадите себя убить на этой дуэли.

- Ловлю вас на слове, очаровательная! Ради ваших прекрасных гру… глаз я непременно останусь в живых.

Благодаря объединенным стараниям миротворцев дуэлянты согласились стреляться с двадцати шагов вместо десяти и не насмерть, как было задумано первоначально, а только до первой крови. Поняв, что иных успехов на дипломатическом поприще ей не добиться, графиня отписала Женечке записку следующего содержания: «Неотложные дела требует моего отъезда. Встретимся в столице. Твоя Полетт» и в сопровождении нового слуги покинула Менжимск.

 Ни дня графиня не пожалела, что променяла Северина на свое молчание. Бывший дворецкий князя Соколова был обходителен, тактичен, речь его не резала слух, несмотря на проскальзывающие в ней простонародные обороты. Ни словом, ни намеком он не напоминал Полетт о той щекотливой ситуации, при которой они познакомились.

Порой графиня задавалась вопросом, что двигало ею, когда она просила Северина у князя. Так ли ей хотелось насолить своему любовнику или благодарность слуге перевесила желание отплатить хозяину? Зачем она приблизила к себе живое воспоминание о собственном унижении? Всякий раз, когда Полетт смотрела на чистый профиль Северина, с нею начинало твориться странное. Она терялась в реальности и помимо воли вспоминала прикосновения его рук, жар поцелуев на бедрах и уста, касающиеся самого сокровенного. От этих мыслей дыхание ее учащалось и теснило в груди. Полетт старалась гнать воспоминания прочь, но чем сильнее гнала их, тем явственнее они становились. Мысли выдавали ее с головой, и Полетт прятала пылающие щеки он взглядов слуги.

Убаюканные мерным покачиванием кареты, Аннета и Северин вскоре задремали. Графиня же пребывала в радостном возбуждении, предвкушая возвращение, встречу с родителями и друзьями, прогулки по давно забытым местам, которые она станет открывать для себя заново, сшитые по последней моде наряды, головокружительные балы и светские рауты. Ей вовсе не хотелось спать, вся она находилась во власти томительного ожидания. Полетт следила, как проплывают за окном бархатные зеленые поля и поля золотые, засеянные рожью и пшеницей, как мелькают тонкие светлые березы, как струятся по небу тучи с белыми гребешками и перламутрово-сизыми подбрюшьями, схожими с изнанкой раковины моллюска. Заходящее солнце заливало пейзаж ровным янтарным светом.

Смотрела Полетт и на своих спутников. Мельком - на горничную, чья жизнь так тесно переплелась с жизнью хозяйки, что та давно уже стала членом семьи: вместе с графиней отмечала праздники и стояла службу в храме, делила стол и желала покоя на ночь. Аннета была ясна, как Божий день, ничто в ней не могло удивить или стать неожиданностью, и тем была хороша. Другое дело Северин. Он вошел в жизнь Полетт волею случая, и она только начала его узнавать. Украдкой графиня разглядывала прядь золотых волос, перечеркивавшую высокий лоб слуги, широкие, щедро засыпанные веснушками, скулы, тени ресниц на щеках, четкую линию сомкнутых губ. Что он за человек? Что связывало его с князем? Движимый какими побуждениями он пришел ей на помощь?

В конце концов, досадуя на саму себя за любопытство, Полетт отвернулась и вновь принялась любоваться сменяющимся за окном пейзажем. Когда снаружи окончательно стемнело и ничего не стало видно, графиня поймала себя на том, что пальцем повторяет отражение Северина в оконном стекле.

Столичный особняк на набережной, бывший приданным Полетт, долгие годы ее отъезда пустовал. Под спудом прошедших лет величавый двухэтажный дом с колоннами все глубже уходил в землю. Пылилась в чехлах мебель, бродило по комнатам гулкое эхо да редкими гостями проскальзывали случайные сквозняки. Прислугу распустили за ненадобностью, и единственным хранителем покоя в доме остался управляющий, такой же древний, как и сам дом.

Получив весточку о возвращении хозяйки, особняк воспрянул ото сна. Спешно набирались слуги. Горничные, лакеи, прачки, полотеры, истопники, кучера и прочая челядь с рекомендациями и без оных выстраивалась в очередь у кабинета управляющего, с каждым старик разговаривал лично и по итогам беседы отбирал тех, кто показался ему наиболее благонадежным. Снимались чехлы с мебели, оттирались до блеска полы и окна, гремела посуда, гудело пламя в печах, привозился лед для ледников, из сундуков доставалось и наново перестирывалось белье. Трудов было много. Управляющий, помнивший графиню смешливой девчонкой, старался изо всех сил, да так, что накануне приезда хозяйки слег с сердечным приступом. Когда Полетт, наконец, вошла в дом, старик был совсем плох.

Полночи графиня просидела у его постели.

- Ну, наконец-то дом перестанет пустовать, - были прощальные слова управляющего. Всю жизнь он провел при особняке, здесь же и испустил дух, возвращая вверенное ему хозяйство в целости и сохранности.

Набранная в спешке прислуга еще не успела сработаться. То тут, то там требовалась твердая рука, нужно было устанавливать справедливое вознаграждение, рассматривать жалобы и примирять спорящих. В доме, годами стоявшем без ремонта, во время дождей протекала крыша, буйно и безо всякого порядка разросся сад, нуждалась в усовершенствовании конюшня, требовалось изготовить новые кареты, приспособить к современной жизни прачечные и кухню. Все эти заботы свалились на молодую женщину, куда легче управлявшуюся с акварелями и пяльцами, нежели с хозяйственными делами.

Полетт допоздна просиживала в кабинете управляющего, пытаясь вникнуть в сложную бухгалтерию большого имения, выслушивая челядь и беседуя с новыми кандидатами. Здесь же, за простым деревянным столом, выкрашенным под дуб, на стуле из березы Полетт читала письма детей, весточки от родителей да послания Женечки Алмазовой: «Спешу уведомить, что дуэль между Алексеем Михайловичем и графом Серебряным окончилась без значительных потерь. Граф прострелил моему супругу руку, так что на некоторое время Алексей Михайлович сделался заядлым домоседом, а я исполняю при нем обязанности сиделки и верной жены. P.S. Кажется, я вновь в положении».

Порой Полетт выходила из своей мрачной обители передохнуть и развеяться. Она шла в хозяйственные помещения, или гуляла по саду, или смотрела, как дворники приводят в порядок территорию особняка и улицу перед ним. В наследство от покойного супруга графине досталось двенадцать лошадей, и она ломала голову, как бы их лучше разместить. Помещения для лошадей спешно перестраивались, расширялись, переносились перегородки в стойлах. На сей раз Полетт отправилась к конюшне, взглянуть, как идет работа. Это было настоящее мужское царство, куда женщинам путь был заказан. Здесь трудились усердно, слаженно, подбадривали друг друга, громко и от души шутили и также громко заразительно хохотали. Мелькали улыбчивые лица, щурились от яркого солнца глаза, засученные рукава беззастенчиво оголяли загорелые предплечья. Работники чувствовали себя вольготно, иные даже щеголяли в подвернутых штанах, сверкая крепкими голенями да грязными босыми пятками. В этом совместном движении, молодецкой удали, натуге ощущалось яростное торжество жизни.

Чувствуя себя непрошенной гостьей, Полетт укрылась в тени раскидистой акации и наблюдала за разворачивающимся действом, хотя бы таким образом делаясь его участницей. Среди работников был и Северин. Памятуя, что его отец работал конюхом, графиня вверила своему новому слуге заботу о лошадях. Как и прочие, бывший дворецкий был бос, с закатанными до локтей рукавами, его полотняная сорочка насквозь пропиталась потом, влажные золотые кудри окружали голову сияющим нимбом. На глазах Полетт Северин остановил одного из слуг, что нес через двор воды из колодца, стянул через голову сорочку и опрокинул ведро на себя, разом намочив и волосы, и грудь, и штаны.

Графиня попятилась дальше в тень, испугавшись той жаркой волны, что прокатилась по ее телу. Завороженно она смотрела на широкую грудь мужчины, на треугольник золотых волос, сужавшейся к животу и дорожкой уходивший под пояс штанов, на крепкие мышцы спины, на перевитые выпуклыми венами руки. Его тело было телом атлета или натурщика – мощное, излучающее кипучую, неукротимую жизненную энергию. Каждым движением он будто утверждал собственное бытие.

У Полетт вдруг возникло неодолимое желание пройти через двор, стать против Северина, положить обе ладони ему на грудь и стоять, просто стоять, впитывая солнечный свет, которым, казалось, было проникнуто все его существо. И таким сильным было это желание, что оно зажгло пульсацию в центре ее ладоней, точно там находились невидимые магниты, из всех направлений выбирающие одно, самое верное. Противясь наваждению, Полетт сжала кулаки и поспешила прочь от жаркого солнечного дня в холодный даже в летнюю пору кабинет управляющего, к бухгалтерским книгам и счетам. Виденная картина не шла из головы – стоило только смежить веки, как вместо унылых закорючек перед ней вновь представал Северин во всем своем золотом великолепии.

Больших трудов стоило Полетт сосредоточится на финансах и бухгалтерии. Вникнув, наконец, и распределив в голове все цифры и записи разом, графиня, как часто это случалось, уже не хотела прерываться, ведь в следующий раз ей опять бы пришлось разбираться заново. По этой причине Полетт обычно засиживалась в кабинете допоздна, прерываясь лишь на обед, который просила принести прямо сюда. Ей хотелось непременно покончить со всеми делами к началу зимнего сезона, чтобы вернуться к светской жизни. Но, судя по количеству накопившихся бумаг, задача была невыполнима.

Полетт писала родителям: «Дорогие papa и mama! К большому моему огорчению, никак не могу выбрать время, чтобы исполнить свое обещание вас навестить. У меня случилась беда – умер прежний управляющий, а замену ему я не подберу никак. Если вы можете дать дельный совет касаемо подходящей кандидатуры, с радостью ему внемлю. Дочь ваша, Полетт». За написанием письма графиня и заснула, уронив на столешницу свою головку.

Каково же было ее удивление, когда по пробуждении Полетт обнаружила себя не в стылом кабинете, а в собственной спальне. Она лежала в постели, укрытая одеялом. На ней не было ни платья, ни чулок, из прически выдернуты шпильки, и волосы свободно разметались по подушке. Графиня готова была подумать, будто письмо родителям, за которым она засиделась допоздна, ей приснилось. Но нет, позавтракав и воротившись в кабинет, она обнаружила письмо там же, где оставила - поверх темной, под дуб, столешницы.

Целый день Полетт гадала, как могло такое случится, что, уснувши в одном месте полностью одетой, она пробудилась нагой в другой части дома? Кто мог проявить по отношению к ней такую заботу или такую вольность? Чьи руки касались ее, пока она блуждала в царстве Морфея, чьи нескромные взоры смущали покой? Пока Полетт изучала счета, пока выписывала траты и подсчитывала доходы, пока читала отчеты о проведенных в усадьбе работах, загадка эта не давала ей покоя. Мысли о горничной она отмела сразу - Аннете не достало бы сил нести хозяйку до спальни, затем принялась перебирать в памяти недавно набранных слуг. Графине сложно было вообразить, чтобы кто-то из челяди посмел раздеть ее и еще сложнее было простить такую вольность. Единственным человеком, перед которым ей хотелось бы предстать обнаженной, был Северин. Но мог ли он отнести ее из кабинета в постель или она думала о нем в этой роли лишь потому, что хотела так думать, Полетт не знала.

Около пяти часов пополудни графиня просила подать в кабинет обед. Дверь отворилась, на пороге появился герой ее грез. Графиня улыбнулась:

- Входите, Северин, буду рада сделать перерыв. Боюсь, я переоценила собственные силы, работа управляющего оказалась куда сложнее, чем я могла вообразить.

Говоря, она мысленно оглядывала себя с головы до пят. Утром Аннета уложила ей волосы в высокий узел, оставляя открытой линию шеи и плеч. Некоторые пряди успели выбиться и мягкими волнами обрамляли нежный овал лица. Дневное платье Полетт было совсем простым, из синего шелка с круглым вырезом и маленькими стеклянными пуговками. Поверх платья она накидывала вязаную шаль, спасаясь от царящего в кабинете неизбывного холода.

- Ставьте обед сюда, пожалуйста.

 Графиня вскочила и принялась освобождать на столе место среди завалов книг и бумаг. При этом шаль соскользнула с ее плеч на пол. Полетт наклонилась было поднять ее, в то же время склонился и Северин, и когда она коснулась шали, его рука легла ей на запястье.Лицо слуги оказалась так близко, что графиня могла разглядеть поры его кожи, россыпь веснушек на щеках и напряженный излом рта. Затем она подняла глаза выше и натолкнулась на взгляд небесно-голубых глаз. Мгновение, показавшееся ей вечностью, Северин смотрел на Полетт, безотчетно поглаживая ее запястье большим пальцем. Затем, точно опомнившись, он забрал шаль из ослабевшей руки хозяйки и бережно укутал ей плечи.

- Простите, ваше сиятельство. 

- Нет, ничего, спасибо, – хрипло отвечала Полетт, путаясь в словах и собственных чувствах. Губы ее пересохли.  - Чему обязана удовольствию видеть вас? Здоровы ли лошади? Боюсь, если с ними случится неприятность, мой покойный супруг станет преследовать меня во снах.

Она хотела спросить вовсе не о лошадях, а о вчерашнем вечере, но ей не достало духу.

- У лошадей вдосталь сена и овса. Как доделаем конюшни, примемся запасаться на зиму. Давеча кузнец перековал Берту, подковы у ней совсем стесались.

Из любых иных уст речи об обустройстве конюшен скоро начали бы утомлять Полетт, однако слушать Северина она могла часами. Ей нравился этот мужчина, нравился много сильнее, чем было допустимо между хозяйкой и слугой. Абсолютно все было в нем хорошо: и спокойная уверенная сила, которую он не выпячивал, но которая тем не менее виделась явно, и картавость, появлявшаяся в его голосе, когда он бывал чем-то увлечен или, напротив, обеспокоен, и его несовершенные, но такие светлые черты, и даже само звучание имени. Ах, если бы только было возможно, Полетт обратились бы кошкой, запрыгнула ему на грудь и мурлыкала, мурлыкала, не переставая: Северррин, Северррин, Северррин… Она хотела его мучительно, до слез, до тугого узла в груди, распутать который мог лишь он один. И не знала, как ему о том сказать.

Она вообще мало знала о нем. Быть может, в имении Соколова у него осталась жена – какая-нибудь рябая дебелая девка с выводком босоногих ребятишек, или была девушка, которую он любил, юная и непорочная. Памятуя речи Женечки Алмазовой об особом слуге, Полетт не решалась обнаружить перед Северином свой интерес, пуще отказа боясь, что он ответит, но ответит не ее женскому началу, а воле хозяйки.

Пытаясь обуздать свое влечение, Полетт глубоко вдохнула и, уже полностью владея собой, произнесла:

- Спасибо, Северин. Хорошо, что лошади в надежных руках. Я, право, не люблю их так, как любил покойный граф Кристобаль, но все же не желаю, чтобы им было плохо. 

- Да я, в общем-то, не об лошадях толковать пришел, я больше за вас беспокоюсь. Не дело это молодой женщине день-деньской над счетами просиживать. Кабы вы согласитесь принять помощь, я мог бы взять часть ваших забот на себя. У его сиятельства я подменял управляющего, когда тот отлучался, и малость поднаторел в этой работе. Вы не беспокойтесь, я не претендую на место постоянно, и как только найдется сведущий человек, вернусь на конюшню, куда вы меня определили.

А ведь приискивая кандидата на место управляющего, графиня не подумала о Северине. Вернее, думать-то она о нем думала, но совершенно в ином ключе. Хотя отчего бы и впрямь бывшему дворецкому князя Соколова не управиться с хозяйством графини Кристобаль?

- Вы вновь приходите мне на помощь, когда я в том нуждаюсь. Вы даже не представляете, насколько я буду признательна, если вы снимете с меня эту заботу. Разумеется, место управляющего за вами, и я не стану искать вам замену, пока вы сами не попросите расчета, - с благодарностью улыбнулась Полетт.

Червоточинка

С этого дня жизнь вернулась в привычную колею. Северин прекрасно справлялся с новыми обязанностями, и едва Полетт уверилась, что в ее присутствии нет нужды, как принялась собираться в дорогу. Настало время выполнить обещание, данное родителям, да и мальчики в каждом письме все настойчивее пытали, когда же, наконец, вновь увидят мать. Была и еще одна причина, заставлявшая графиню бежать из столицы - ее растущая привязанность к Северину, желание видеть его непрестанно, хоть мельком, хоть ненароком касаться его, говорить с ним, постоянное томящее беспокойство, что унималось лишь подле него. Графиня маялась этим томлением, на знала, куда себя деть и чем отвлечь. Поэтому она придумала скорый отъезд, надеясь, что в разлуке невидимые путы ослабнут и она сможет сбросить их так же легко, как сметают паутину с лица.

В итоге к родителям они прибыли вместе – Полетт и отправленное ею письмо с сожалениями о невозможности визита. Сколько было слез, сколько радости! Увидев дочь после долгой разлуки, матушка рыдала, не таясь. Даже суровый Николай Артамонович, и тот подозрительно шмыгал носом, обнимая графиню.

- Уж и не знаю, чему верить: не то написанному, не то собственным глазам!  - в руках отец держал то самое письмо.

Приплелась старая нянюшка, принялась гладить воспитанницу по лицу, по волосам, целовала ей руки:

- Касаточка моя! Как подросла, как расцвела! Уж и не чаяла больше тебя увидеть, ан нет, судьба припасла для меня подарочек!

Прибежали сыновья. Графине забавно было смотреть, как борются они с собой, порываясь обнять ее и одновременно не желая уронить своей мужественности, в столь юном возрасте особенно хрупкой, а оттого требующей непрестанного утверждения.

На помощь мальчикам пришел дед:

- Ну-ка, Иван, Андрей, быстрее поцелуйте матушку да помогите ей разобрать вещи с дороги, тут без мужской руки не обойтись.

В ответ на удивленный взгляд Полетт отец немного смущенно, точно застигнутый за чем-то сомнительным, пояснил:

- Староват я язык ломать об заморские имена, вот и переиначил на привычный лад.

А дальше пили чай с малиновым вареньем и много говорили обо всем подряд. «Цел еще малинник на краю леса?» - «Да что ему сделается, только гуще разросся. Теперь и мимо не прошмыгнешь, обязательно дань возьмет царапинами да порванным платьем». – «А лесничий наш, Петрович?» - «Староват стал по буреломам бродить, теперь лесничим его сын, Петр». Мальчишки крутились рядом: «Да покажем мы тебе твой малинник, мама, и с новым лесничим познакомим, и на обрыв отведем, где ласточки гнездятся». 

Сыновей графиня нашла возмужавшими. У Хуана начал ломаться голос, он уже вымахал ростом с Полетт и в скором времени обещал ее перерасти. Андрес вовсю стремился за братом и во всем ему подражал. Мальчики были совершенно очарованы незатейливым деревенским бытом. В большом имении бабушки и дедушки находились занятия, о каких прежде они не подозревали. Кристобаль растил сыновей в почтении и покорности, а тут на них обрушилась очаровательная простота сельских нравов и бескрайность просторов. Никто не препятствовал наследникам графского титула бегать с дворовой ребятней, или идти на летнее, жаркое поле или, разморившись в духмяном разнотравье, дремать в тени какого-нибудь стожка, или бродить среди мрачного ельника, надеясь повстречать заросшего лишайниками шурале[17].

Мальчики охотно откликались на переиначенные дедом имена, и вскоре Полетт тоже принялась звать их на родной манер. После холодного и отчужденного Кристобаля, основной наукой которого было блюсти достоинство, грубовато-простой дед сделался для них непререкаемым авторитетом. Мальчики вили из него веревки, но и слушались беспрекословно.  Полетт только диву давалась, как Николаю Артамоновичу, никогда не баловавшему вниманием дочь, в одночасье удалось околдовать внуков.

Графиня заняла свою детскую комнату, окна которой выходили в сад, и засыпала под птичьи трели да кваканье лягушек в пруду. Она отдыхала душой от суеты, наслаждалась покоем и тишиной. Однако средь тишины отчетливее звучал голос сердца, и Полетт, надеявшаяся позабыть об увлечении Северином, вместо того убедилась в прочности своих чувств. Управляющий был ее постоянным спутником на прогулках, замирая сердцем, узнавала она его в каждом случайном прохожем, в любом разговоре находила отражение собственных мыслей о нем.

- Замуж тебе надо выйти, дочка, не создан человек в одиночестве дни коротать. Вот взять хотя бы нас с твоей матушкой - уже тридцать лет, как вместе. Всякое пережили: и трудные деньки, и счастливые, и я чудил, и у Софьи Егоровны случались обиды. А коли рассудить, ближе нее у меня никого нет, - говорил отец, а матушка соглашалась – сколько себя помнила Полетт, она никогда не прекословила отцу:

- Схоронила мужа – поплачь. Горе слезами выйдет, а сама живи дальше, ни к чему себя хоронить за супругом вслед. Граф Кристобаль прожил долгую, богатую событиями жизнь, продолжил род. Чего еще желать? Траур по нему ты относила, как положено, пора тебе и о своем счастье подумать.

- Отчего вы решили, будто я не пытаюсь быть счастливой? В Менжимске я свела много новых знакомств, - возражала Полетт, и тотчас в ней вспыхивала давняя обида. – Только на сей раз мужа я выберу сама, по сердцу.

Отец кивал, но говорил ровно обратное:

- Сердце-то оно, конечно, куда как хорошо, коли есть к существованию средства. Одним сердцем ведь сыт не будешь, хорошо бы к нему прибавить титул, или доход годовой, или хоть плохонькое да именьице. Но ты выбирай, выбирай, конечно. Да не затягивай, жизнь летит быстро, обернуться не успеешь, как промелькнула. Дети вырастут, упорхнут из гнезда. С кем на склоне лет останешься? Кстати, ты писала, что нуждаешься в дельном человеке на место управляющего?

- Спасибо, я уже нашла его, иначе бы не приехала.

- Вот и славно, лишь бы оказался толковым. А коли нет, то всегда можно найти нового. А сама давай, живи-веселись. За мальчиками мы, если надо, приглядим.

Была в словах отца житейская мудрость. Полетт не хотелакоротать дни в одиночестве, но как быть, если сердцем она прикипела к своему слуге? Любовь – зависимость покрепче вина и опия, от нее не ждешь избавления. Полетт пыталась убедить себя, что ее чувства порождены обычной благодарностью, что управляющий не пара графине, свет не признает их связи. Пыталась внушить себе, будто не любовь владеет ею, а слепая, неутоленная страсть, та самая жажда чувственных удовольствий, которая опрометчиво толкнула ее в объятия князя Соколова, но в глубине души знала, что чувства к Северину совершенно иного свойства. При мыслях о нем у нее в груди точно загорался теплый огонек – загорался и никаким доводам рассудка было его не погасить. Стоило так далеко уехать от Северина, чтобы понять, как он ей близок!

Пока она гостила, Николай Артамонович отправил весточку братьям Полетт, Аркадию и Михаилу. Старший Аркадий недавно женился и вовсю обустраивал поместье по соседству. С детства росший серьезным, деловитым ныне он сделался настоящим барином, по самые глаза зарос густой темной бородой, одевался удобно в ущерб моде, в речах появилась размеренность, а в движениях – степенность. Михаил был попроще, поживее, но с ним графине повидаться не удалось, брат выбрал стезю военной службы и сделался адъютантом при некоем значительном генерал-майоре, следуя за тем неотступно.   

 Вскоре Полетт начало казаться, будто не было никаких тринадцати лет брака, будто она по-прежнему девочка в родительском доме, погруженная в свои светлые грезы, любящая весь мир и убежденная в любви ответной. Проснувшись рано поутру, как в детстве она бегала босиком по зеленой мураве, а вечером ложилась на расстеленное на земле покрывало и подолгу смотрела, как в быстро меняющемся небе открываются все новые и новые оконца среди облаков, а меж ними мелькают проворные стрижи да ласточки. Птицы жили в обрыве неподалеку, изрыв песчаные склоны своими норками. Графиня часто хаживала к этому обрыву, спускалась вниз, подбирая дорогой то легкое перышко, то пустую крапчатую скорлупку.

С не меньшим удовольствием гуляла она по лесу, отыскав и памятный малинник с мелкими сладкими ягодами, и извилистый ручеек с темной водой, берущей начало из торфяных болот. Вспомнилась ей и тропинка к заброшенной сторожке, за время отсутствия Полетт обветшавшей пуще прежнего. На крыше сторожки нашла себе приют пара черных воронов, а между рассохшимися досками стен появились щели, сквозь которые в погожие деньки пробивались солнечные лучи, а в ненастье хлестали струи дождя. Присев на порог, графиня любила слушать, как шепчет ветер в кронах деревьев, как изредка с сухим треском отламывается ветка, как звенят голосистые птахи, шуршит на ветру иван-чай да жужжат дикие пчелы. И такой покой наполнял ее в эти минуты, что она будто растворялась в окружающем мире, сама становясь и птицей, и травой, и сухой падающей веткой и веткой живой, полной влаги и солнечного света. Все треволнения отдалялись, заботы делались пустыми, а истинным был только замерший миг полнейшей безмятежности. 

Раз, пробираясь заветной тропой, Полетт поняла, что ее любимое место занято. Привлеченная громким смехом и голосами, она решилась взглянуть, кто посмел посягнуть на ее тайну. Легкими шагами подошла к слабо притворенной двери, заглянула вовнутрь. В ажурной тени, образованной сочившимися из щелей лучами, она застигла поглощенную друг дружкой парочку. Мужчина стоял спиной ко входу, и Полетт трудно было его узнать. Угадывался лишь высокий рост, темная масть да саженные плечи, однако, судя по этим признакам, незваным гостем мог оказаться кто угодно, начиная от лесника Петра и заканчивая самим Николаем Артамоновичем. Лицо женщины было обращено к свету, Полетт смогла ее беспрепятственно разглядеть. То была простая крестьянка из крепостных, не молодая и не старая, явно не впервые познавшая мужскую страсть. Из-под ее расстегнутой блузы виднелось округлое плечо и одна полная сочная грудь, яркая юбка задалась до талии, открывая крепкие бедра и налитые ягодицы, которые стискивала ладонь мужчины. Грубая ласка была ей приятна – лицо крестьянки выдавало охвативший ее экстаз, она низко гортанно смеялась. Все это Полетт успела ухватить единым мигом прежде, чем мужчина обернулся, и графиня признала в нем своего отца.

Их взгляды встретились. Николай Артамонович убрал ладонь с пышного зада крестьянки, подтолкнул ее к выходу:

- Ступай-ка домой, ладушка.

Полетт посторонилась, давая дорогу. Крестьянка, бросив испуганный взгляд на хозяйскую дочь, быстро выбежала из сторожки, даже не приведя в порядок одежду.

- Ты только маме не говори, - пробасил отец.

Графиня молчала, пораженная увиденным. Она никогда не задумывалась об этой стороне жизни родителей – до замужества она была юна и наивна, а после ей вовсе незачем стало об этом думать. Мать всегда отзывалась об отце с уважением, называла его на «вы» и по имени-отчеству, отец обращался к матери с грубоватой ласковостью и как мог берег от житейских невзгод.

Полетт пыталась осмыслить случившееся и понять, что же теперь делать ей, какая ей уготована в этом обмане роль. Нужно ли раскрыть глаза матери на измену отца? Что будет, если она расскажет? И что переменится, если промолчит? Имеет ли она право вмешиваться в отношения, которые не выстраивала? Имеет ли право вершить чужие судьбы? Все-таки родители были вместе дольше, чем она живет на свете, и уж, верно, это что-нибудь да значило.

Чувствуя ее смятение, Николай Артамонович заговорил первым:

- Знаешь, дочка, не бывает идеальных людей. И я не сахар, и матушка твоя далеко не образец. Нас поженили оттого, что мы были соседями. Софье Егоровне было тогда семнадцать, мне двадцать пять. Она была влюблена в своего кузена, манерного красавчика, а я был обычным парнем, не чуравшимся простых радостей: любил вкусно поесть, пропустить стаканчик-другой винца, сходить на охоту и потискать хорошеньких девушек.

Николай Артамонович замолчал, давая дочери возможность возразить или уйти либо слушать дальше. Полетт слушала, не перебивая. Ей хотелось понять, что делать с собственными мыслями.

- Софья Егоровна так и не смогла меня полюбить, для нее я был недостаточно утончен, но верная родительской воле пошла под венец и отдавалась покорно, точно исполняла стылую обязанность. Спасибо хоть именем своего кузена не кликала. Тяжело мне было сносить ее холодность, я-то привык к другому обращению, но я надеялся, что со временем она переменится и близость станет доставлять удовольствие нам обоим. Однако едва забрюхатев, она вовсе перестала меня к себе подпускать. А потом были тяжелые роды, после которых Софье Егоровне нужно было оправиться душевно и физически. Я не принуждал, все ж-таки жена не девка дворовая. Молодой был, наивный, хотел по-честному, без обмана. Ходил злой, срывался по пустякам, мы ссорились, Софья Егоровна замыкалась в себе. Уж и не знаю, чем дело кончилось, да только повстречалась мне однажды одна приветливая вдовушка. Мы с твоей матушкой тогда в очередной раз крепко повздорили, чтобы остыть, я отправился гулять, бродил под дождем, вымок весь, продрог, но домой идти не хотел. Постучал в первую попавшуюся избу. А там – женщина. Настоящая, теплая, кровь с молоком. Я к тому времени волком был готов выть от воздержания. Смотрю на хозяйку, а у самого руки трясутся – так обнять хочется, прикоснуться к ладному стану. Ну, я и не стал сдерживаться, да и она не противилась. Так и наладилось – я матушку твою кроме как ради продолжения рода не тревожил, да и себя больше не изводил. Это я потом понял, что плотские утехи Софье Егоровне в тягость. Ей другое надо было: стихи, поцелуи, роз букеты и безо всяких приземленных материй. А я так любить не умею. Мне бы попроще, поестественней, к природе поближе. Скажешь, я животное? Ну, скажи. У всякого внутри своя червоточинка. Ты ведь не осуждаешь меня, правда?

- Нет, отчего же, - молвила Полетт, окончательно запутавшись в собственных мыслях. – У тебя своя жизнь, и ответ тебе держать не передо мною.

Была ли она вправе судить отца? Но если да, тогда ее дети тоже могли винить ее за измены. Верно, своей жадной до жизни натурой она пошла в Николая Артамоновича, с которым из-за давней обиды не желала иметь ничего общего. Но так уж ли неправ был отец? Если бы любовницу завел Кристобаль, избавив Полетт от постылых супружеских объятий, она благословила обоих. Если бы решил обзавестись семьей ее бывший любовник, она искренне пожелала ему счастья. Однако стоило вообразить, как отвечает на заигрывания бойких служанок Северин, свет мерк перед глазами. А ведь Северин был всего лишь слугой, тогда как с Кристобалем Полетт давали клятвы друг другу перед алтарем! Так где же была истина? Что и кому можно и нельзя, и чем это мерят?

И все-таки, свои словам вопреки, Полетт осуждала Николая Артамоновича. Не за чувственность его, и не за ложь, в которой жил он сам и в которую вверг Софью Егоровну. Она винила отца за лицемерное малодушие, за то, что он, здоровый, крепкий, обеспеченный мужчина не гнушался навязывать свою волю близким, но сам боялся идти против диктата света, пряча свои тайны. А судя его, Полетт судила и себя. О, разумеется, как и у отца, у нее были веские причины для измены, но как же это жалко, как унизительно было жить не той жизнью, которая кажется правильной, а той, которая одобряема чужими людьми. И вслед этим мыслями в глубине души принималось ворочаться сомнение: а не побоится ли она сама противопоставить зов сердца велениям света, коли судьба вынудит ее выбирать?

Жизнь оказалась куда сложнее, чем представляла себе Полетт. Покой был замутнен, безмятежность нарушена. Исчезло ощущение неизменности времени. Ласточкин овраг, и малинник на краю леса, и торфяной ручей, и полуразвалившаяся заросшая иван-чаем сторожка, остались прежними. Но рядом с ними Полетт ясно понимала, как переменилась сама. Невольно графиня принялась задаваться вопросом, а знала ли она когда-нибудь своих родителей? Скольким еще женщинами расточал отец благосклонность и сколько ее незаконнорожденных братьев и сестер бегает по двору? Идет ли приветливость матери от сердца или природная холодность сковала и материнские чувства тоже, и София Егоровна ласкова к ней лишь оттого, что ласковость к детям ожидается обществом от женщины? Не оттого ли матушка ни слова поперек не сказала отцу, когда тот выдавал дочь замуж на чужбину? Или, быть может, Софья Егоровна даже желала, чтобы дочь от нелюбимого мужчины страдала также, как она сама?

Графиня понимала, что ее сомнения надуманы, но продолжала мучать себя, выискивая в лицах родителей опровержение либо подтверждение своим мыслям. И из-за этих сомнений мир вокруг перестал казаться незыблемым, таяли привычные ориентиры, смещались представления о хорошем и плохом, дозволенном и запретном. Так ли уж нужно было и дальше хранить верность привычным идеалам, втискиваясь в них, точно в давно ставшее маленьким детское платьице, или настала пора искать новые?

Любовь и лошади

Между тем близился зимний сезон. Бессильная совладать с внутренним разладом, Полетт воспользовалась этим поводом, чтобы воротиться в столицу. Первое, что сделала она по приезду и в правильности чего не усомнилась ничуть, это отправилась к своему управляющему справиться о делах - так убеждала себя графиня, хотя на самом деле ей не терпелось увидеть Северина, услышать его мягкую речь и попросту убедиться, что за время ее отсутствия ничего не переменилось.

Она нашла управляющего в кабинете, за выкрашенным под дуб деревянным столом, в окружении книг и бумаг. Северин поднялся, приветствуя ее. Против этикета графиня протянула руку для поцелуя. Она не могла противиться потребности коснуться его, чтобы хоть мельком, хоть вскользь впитать его живительное тепло.

- Добрый день! Как вы здесь справлялись без меня?

Это «как вы без меня?» и было главным, прочее – лишь словесной шелухой. «Скажите, что скучали, - безмолвно молила Полетт. - Что места себе не находили, считали дни до моего возвращения, перечитывали мои письма по сотне раз». Она и впрямь посылала ему от родителей весточки, якобы продиктованные необходимостью знать о происходящем в особняке. Но единственной потребностью их писать было желание получить ответ, понимать, что с Северином все хорошо, касаться бумаги, которую он держал в руках и мечтать, мечтать, мечтать. Ответные послания, перевязанные шелковой лентой и переложенные сухими цветами, графиня привезла с собой в деревянном ларце. В том же ларце были и другие письма, полные ласковых глупостей, которые Полетт никогда не осмелилась бы отправить, но все же писала, стремясь выплеснуть чувства на бумагу и распаляясь лишь сильнее. Любовь – точно колодец бездонный, сколь ни отчерпывай, прибудет вдесятеро.  

Управляющий взял протянутую ладонь, тронул губами запястье Полетт, отчего все ее существо пронзила сладостная дрожь. Графиня опустила ресницы, боясь ненароком выдать себя. Вновь ожили воспоминания о том, какие чудеса творили с ней эти губы, они и теперь были так волнительно нежны!

Полетт не торопилась отнимать руки, Северин отпустил ее сам, придвинул стул, предлагая садиться.

- Нет, нет, я не хочу покоя! – выдохнула Полетт то, что было у нее на сердце. – Пойдемте лучше во двор, там вы мне обо всем расскажете!

- Как пожелаете, графиня.

Управляющий подал руку, и Полетт облокотилась на нее. Ей казалась, будто вся жизнь ее длилась ради этого краткого мига их близости, стиравшей грани условностей.

- Поведайте, как вы коротали дни? Скучали ли по мне или напротив радовались, что некому тревожить вас назойливой болтовней? – ворковала графиня, борясь с желанием притиснуться к Северину вплотную. Откровенное кокетство всегда казалось ей смешным, теперь же она прилагала усилия, чтобы самой не уподобиться светским кокетками.

- Вы наговариваете на себя, графиня, - учтиво отвечал управляющий. -   Вы ничуть не болтливы и еще в меньшей степени – назойливы. Но скучать мне не приходилось, слишком много набралось дел. Только какой прок повторяться, коли вы и сами знаете об них из моих посланий.

- Вообразите, будто почтовая служба работала скверно, и в нашу глушь не добралась. Я хочу слышать из ваших уст. Расскажите, завершилось ли обустройство конюшни?

- Желаете взглянуть? Позвольте я провожу вас.

Полетт кивнула, наслаждаясь ощущением близости любимого человека и тем, что у нее есть возможность следовать за ним – о, за Северином она отправилась бы на край света! Она шла не раздумывая, не глядя под ноги – и точно ступала по облакам. Управляющий привел Полетт в конюшню, принялся показывать произведенные там изменения: перебранные заново и застланные свежей соломой полы, просторные денники, где лошади могли двигаться и отдыхать. С гордостью продемонстрировал запасы сена и соломы, рассказал про благоустройство вентиляции, про изразцы, которыми выложили стены для удобства уборки, про масляные фонари, установленные на смену опасным керосиновым.

- Вы совсем не любите лошадей? – затем спросил он. – Как по мне, так лошади куда лучше людей. Имей я возможность выбирать, я бы даже предпочел их общество.

Полетт на минуту задумалась, стараясь более точно определить собственное отношение:

- Не люблю не в том смысле, что они мне неприятны. Конечно же, они умны и красивы, я охотно катаюсь верхом. Скорее, я не разделяю всеобщей увлеченности ими: не умею выбирать, не знаю, как ухаживать.

Лошади в стойлах тихонько фыркали, будто понимая, что речь идет о них, и выражали свое отношение к откровениям хозяйки. Графиня лукавила. Выросшая в загородном поместье, прежде она была очарована этими большими умными животными. Она умилялась резвым тонконогим жеребятам с ласковыми доверчивыми глазами, восхищалась молодыми кобылицами с их гибкими шеями, гладкими боками и тонким призывным ржанием, изумлялась стати и напору широкогрудых жеребцов, горячих и волооких, с гривой до земли и бубенчиками на удилах, искренне жалела меринов, безропотно выполнявших самый тяжкий труд и также безропотно уходивших в лошадиный рай с кристальными ручьями и изумрудной муравой, отдав земную жизнь во благо хозяину. Но все это было прежде, чем Полетт вышла замуж, и Кристобаль ясно дал ей понять, что в его глазах супруга стоит больше собаки, но несравнима с хорошим скакуном. Графиня не стала рассказывать этого Северину, ей вообще не хотелось говорить с ним о Кристобале.

Управляющий тем временем достал заранее припасенное яблоко и протянул его хозяйке:

- Вот, держите, я обещался Берте принести что-то вкусненькое. Думаю, она не обидится, коли вы угостите ее вместо меня.

Берта была чуткой каурой трехлеткой с длинной шелковистой гривой. У нее был ровный характер, она не пробовала укусить или сбросить наездника либо утвердить свое главенство иным образом. Выезжая на верховые прогулки, Полетт предпочитала Берту прочим лошадям. Кристобаль приобрел кобылу на закрытом аукционе, но она не оправдала его ожиданий, а посему граф подарил ее супруге со словами: «Она прекрасно вам подойдет. Ей, как и вам, не достает пыла». Полетт чувствовала свое родство с Бертой – обе они были отвергнуты.

Графиня подошла к деннику. Завидя приближение хозяйки, Берта вытянула длинную шею, скосила большой задумчивый глаз. Северин похлопал лошадь по шее, расплел пальцами гриву, и Берта тихонько заржала. Полетт подумала, что сама охотно обратилась бы кобылицей, лишь бы Северин также холил и нежил ее. Он-то явно не считал, что Берте не достает пыла.

- Смелее! – подбодрил Полетт управляющий, ничего не ведавших о ее обидах.

Графиня слышала восторг в его голосе, с которым обычно он говорил о лошадях, и невольно заразилась им. На раскрытой ладони она протянула Берте угощение. Та осторожно приняла яблоко, обдав горячим влажным дыханием.

- Хотите еще? – спросил Северин у Полетт.   

«Я хочу вас!» - едва не сказала графиня, и чтобы слова не сорвались с уст, прикусила нижнюю губу. Она не хотела навязываться Северину без подтверждения того, что желанна, не хотела превращать его в особого слугу. Любое принуждение было противно тонкой чувствительной натуре Полетт. Не дожидавшись ответа, управляющий протянул графине второе яблоко и на сей раз, точно вняв ее немой мольбе, не отнял руки, а стал позади и, приобняв за талию, подтолкнул ближе к деннику. Вечная, как мир, картина: мужчина, женщина и яблоко на сомкнутых ладонях. Князь Антон тоже предлагал ей яблоко, но оно оказалось с гнильцой, это же был истинный плод райского древа.

Берта приняла подношение, слегка коснувшись губами ладони Полетт. Невольно графиня испытала прилив нежности, такой трогательной показалась ей осторожность этого большого животного. Было что-то волнующее в том, как Берта брала яблоко, как быстро съедала его, похрустывая, а затем склоняла голову, ожидая, не перепадает ли новое лакомство. Прямодушное лукавство кобылицы позабавило графиню.

- У вас найдутся еще яблоки? – спросила она Северина, не зная, чего ей хочется больше – то ли порадовать Берту, то ли вновь ощутить пальцы управляющего поверх своих.

Свернув белыми зубами, Северин рассмеялся:

- Кабы знать, что вы пойдете со мной, припас бы целый мешок. Куда теперь вас вести? За время вашего отъезда я взял на себя смелость нанять садовника. Он привел в порядок сад и обещал высадить цветы в оранжерее. Сам-то я не смотрел за ним, других забот хватало, но коли вы приехали, можем вместе взглянуть на работу.

И вновь Полетт кинула, счастливая тем, что нашелся предлог остаться с Северином подольше, делить с ним заботы и свершения, слушать его голос, лившийся ей в уши почти чувственной лаской. В этом было некое светлое волшебство – рука об руку прогуливаться по саду, за несколько недель ее отсутствия превращенному в подлинное произведение искусства.

Графиня помнила сад буйно разросшимся, засыпанным мусором, с разрушенными клумбами. Однако ныне перед ней предстала совсем иная картина. Под ножницами садовника кусты приобрели изящные очертания, клумбы были полностью восстановлены, засыпаны жирной темной землей и засажены поздними цветами. Откуда-то из небытия возникли кованые скамейки и мраморные статуи, расставлены вдоль дорожек и в живописных укромных уголках. Какие только растения не росли в саду, какие цветы не радовали глаз! Пышные хризантемы и астры, роскошные розы с бархатными лепестками, гортензии всех оттенков заката, душистые очаровательные петунии, стройные флоксы с пышными кистями соцветий. Во всем великолепии представали розмариновые кусты и кислый южный кизил, высокие акации спускали до земли свои гибкие ветви. Среди густых зарослей усыпанного яркими плодами шиповника была расчищена дорожка к ажурной беседке, рядом был замыслен водомёт с круглой чашей, над созданием которого как раз корпел один из слуг. На вопрос, где же сам садовник, сотворивший эту красоту, слуга охотно пояснил, что тот уехал за новыми растениями.

Хотя графиня и желала отблагодарить садовника за усердие, его отсутствие вовсе не опечалило ее. Полетт радовалась нечаянному уединению с Северином. Они шли так близко, что чуткие ноздри графини улавливали его особенный, ни с чем не сравнимый запах – так, верно, мог пахнуть солнечный свет, имей он физическое воплощение. Полетт боролась с желанием потереться, точно кошка, о своего управляющего, чтобы собрать этот солнечный запах и греться им в уединении.

Северин провел ее по дорожкам, заново засыпанным гравием, сопроводил к пруду, освобожденному от тины и усаженному нежными печальными ненюфарами. Он держался с уверенной простотой, точно сам был владельцем особняка, и графиня в который раз порадовалась, что оставила за ним это место – никого более подходящего она не смогла бы и измыслить. Ей осталось только пожалеть, что сад был не бесконечен, да и злоупотреблять вниманием Северина не хотелось, Полетт прекрасно помнила, как засиживалась за бумагами допоздна. Она сердечно поблагодарила управляющего за прогулку и спросила, может ли заходить к нему, чтобы лучше вникнуть в хозяйственные вопросы.

- Разумеется, в любое время, - последовал ответ.

От всей души Полетт надеялась, что он был искренним, а не продиктованным уважением к ее статусу.

Столичный сезон

Ввиду начала сезона посыпались приглашения от старых друзей, узнавших о возвращении Полетт из-за границы, и от новых менжимских знакомых. Воротилась Женечка – загадочная, улыбчивая, раздавшаяся пуще прежнего и гордая безмерно своею беременностью, которую несла осторожно и торжественно, точно китайскую вазу династии Мин. Баронесса Алмазова относилась к числу тех редких женщин, кого беременность не уродовала, а красила. Лицо ее ровно светилось изнутри. Вся она была обращена внутрь себя, прислушиваясь к происходящим в организме изменениям.

- На сей раз будет девочка, верно тебе говорю. С мальчишками меня тошнило постоянно, а тут ношу и не чую тяжести. И всего хочется: то винограду, то дынь, то ананасов. Так тепло внутри, так ясно. Мы с Алексеем Михайловичем решили, если родится девочка, назовем ее Наденькой, ведь мы так надеемся на ее появление! Кстати, чуть не забыла – граф Медоедов о тебе справлялся. Просил передать, что арендовал ложу в опере на весь сезон. Вот, привезла от него приглашение.

И закружилось: балы, рауты, визиты, аж скулы сводило от улыбок.  Полетт совсем загоняла Аннету, за один только вечер меняя по три наряда. А уж когда графиня давала балы у себя в особняке, с ног сбивалась вся прислуга: нужно было и надраить до блеска дом, и озарить огоньками сад с прудом, и приготовить яства для ужина, и поменять свечи в люстрах, и отыскать музыкантов (Полетт еще не успела обзавелась собственным оркестром), и, разумеется, все устроить так, чтобы хозяйка выглядела настоящей granddame[18] .

Графиня блистала. Остроумная, грациозная, утонченная, а как легко и изящно она танцевала, едва касаясь своими ножками паркета, будто облачко плыло по небесной глади! Старые знакомые наперебой твердили, что годы только добавили графине шарма, превратив из робкой девочки в чарующую женщину, а знакомые новые согласно кивали. Один из даваемых Полетт балов почтил присутствием сам император. Хозяйка встречала его у входа, взяла под руку и по обитой красным сукном парадной лестнице, по обеим сторонам которой замерли лакеи в белых париках и алых ливреях, через анфиладу больших и малых гостиных провела в бальную залу, где гремела музыка, лился яркий свет и пары кружились в вихре музыке. Они вновь танцевали польский, и государь нашел графиню неотразимой и даже пожелал, чтобы придворный художник писал ее портрет.

Поклонники Полетт оказались ветрены. Игорь Остроумов, не снеся постоянной нужды, отрекся от революционных воззрений, воротился в лоно семьи и теперь изображал примерного сына. Красавчик Алексис сделал предложение Аделаиде Тумановой, которое та восприняла весьма благосклонно. Серго Верхоглядов, отчаявшись растопить сердце Полетт, перенес внимание на юную кокетку Агнессу Голубкину, задорно смеявшуюся над всеми благоглупостями, что бы он ни изрекал с самым серьезным видом. Мишель Караулов стрелялся на дуэли, о чем прознали недруги кавалергарда и донесли императору. Тот, не мудрствуя, отправил обоих дуэлянтов замирять непокорных горцев, напутствуя их словами: «Уж коли вы непременно желаете умереть, сделайте это с пользой для Отечества». Государь не жаловал дуэлей. Самым верным оказался Пьеро Поцелуев, все также смотревший на графиню своими темными глазами, словно печальный спаниель.

Растеряв поклонников, Полетт неожиданно для самой себя сдружилась с графом Медоедовым. Они были удобны друг другу – он не посягал на ее сердце, которое было прочно занято другим, она поддерживала его репутацию волокиты. Граф и графиня танцевали на балах, ходили на прогулки, наносили друг другу visitedecourtoisie[19], вместе ездили в оперу, до которой Медоедов слыл большим знатоком.

В опере сходилось множество стремлений. Пока артисты разыгрывали драмы на сцене, в ложах разворачивалось другое, не менее значимое действо. Сюда ходили обменяться последними сплетнями, прихвастнуть богатством и родовитостью, завести новые связи; юные аристократы искали выгодную партию, кокотки – щедрого покровителя, художники и поэты – меценатов, денди – восторженную публику, - и все как один смеялись, любезничали, блестели глазами и самоцветами и играли, играли, играли. Дамы старались перещеголять друг друга роскошью пошитых по последней моде нарядов, кавалеры были в бархатных фраках и светлых печатках, многие со сверкающими бриллиантами орденами на атласных лентах. В простых светлых платьях и непременных жемчугах, выйти без которых не позволяли приличия, прохаживались юные барышни, чья молодость служила самым верным украшением.

Полетт нарядилась в бархатное платье с открытыми плечами и кружевную мантилью винного цвета, на графе Медоедове свободно болтался синий фрак с фалдами ниже колен и округлыми передними полами, тощие, как у Кащея, ноги обтягивали шелковые чулки, парадные туфли с алыми каблуками сияли начищенными пряжками. При Медоедове были неизменная трость с серебряным набалдашником и слуховая трубка.

После первого акта граф и графиня раскланивались с общими знакомыми и обменивались впечатлениями:

- Как вам декорации и костюмы, граф?

- Великолепно! Эта алавастровая[20] белизна, подчеркнутая тончайшими кружевом благородного тона бордоского вина, этот мягкий бархат так и манят попробовать его наощупь.

- А ведущая актриса, мадмуазель Рено? По-моему, у нее замечательное меццо-сопрано.

- Belissimo[21]! Не жалую я худосочных барышень, они начисто лишены страсти.

- А голос, понравился ли вам ее голос?

- Выше всяких похвал! Такая волнительная полнота, такая глубина и бархат, опять же. Так бы в этой глубине и затерялся. Родинка в форме бабочки особенно завлекательна.

- Остроте вашего зрения можно лишь позавидовать, граф. Я не разглядела у примы родинки.

- Вам-то зачем разглядывать? Если позволите, я сей же час ее облобызаю.

- Разве я вправе позволять или не позволять вам целовать мадемуазель Рено? Лучше спросите о том у нее.

- Вообще-то я говорил о вашей груди. Но насчет мадемуазель Рено вы подали чудесную идею, ее грудь тоже весьма неплоха. Все ж-таки меццо-сопрано!

- Однако вы шалун! Я спрашивала, как вам понравилась опера?

- К черту оперу, я слыхал ее сотню раз и не уловлю там ничего нового. Женская грудь – вот подлинное произведение искусства, в отличие от оперы ею можно наслаждаться бесконечно. В следующий раз не стану спрашивать у вас дозволения, а просто сделаю. Будет, чем похвалиться перед внуками.

- Вы так убеждены, что их это заинтригует?

- Я сказал перед внуками? Вы, несомненно, правы, графиня, этих балбесов уже ничем не удивить. Конечно же, я имел ввиду правнуков. Позвольте отлучиться на минуточку? Схожу за кулисы, спрошу у мадмуазель Рено, как она относится к поцелуям.

- Граф, постойте, куда же вы? Вот-вот пригласят на второй акт! Граф, вы позабыли свою слуховую трубку!

Однако чем больше Полетт окуналась в великолепие светской жизни, тем сильнее в ней разочаровывалась. Ей нечего было искать в пышных гостиных – она не нуждалась в высоких покровителях, не жаждала значительных друзей, не интересовалась чужими богатствами. Ее утомляли бесконечные пересуды: кто во что одет, кто с кем танцевал и что бы это значило. Когда же Полетт пыталась заговорить о том, что волновало ее саму, графиню вежливо выслушивали, а затем столь же вежливо отметали в сторону. Искренность в свете была не в чести.

- Вы слыхали, Мари, княжна Разинкова сошлась с гвардейцем из Преображенского полка?

- Нет, Катрин, не слыхала еще. И как далеко у них зашло?

- Княжну спешно выдали замуж за дальнего родственника и отправили за границу лечиться. Верно, вернется с ребенком. А вы как рассудите, графиня?

Разговор происходил в гостиной дома Милорадовых, обставленной богато и с большим вкусом. В нем участвовали хозяйка дома Катрин Милорадова, бывшая фрейлина императрицы, по привычке бывшая в курсе в курсе последних светских новостей, затем Мари Бородина, супруга археолога и историка Якоба Карловича Бородина, постоянно находившегося в разъездах, и волю случая – Полетт, заехавшая с визитом.

- Отчего бы княжне не вернуться с ребенком, если она замужем? – спокойно ответствовала графиня. Она не имела чести знать ни княжну Разинкову, ни тем паче гвардейца, бывших героями обсуждаемой драмы.

- Вот в этом-то и соль, что замужем она всего ничего, и коли ребенок появится на свет прежде срока, а так непременно и случится, всем станет ясно, кто его настоящий отец.

Мари Бородина в этом сезоне вывозила в свет вторую дочь, что давало ей основания почитать себя дамой опытной и умудренной в житейских вопросах и делиться премудростью с окружающими независимо от их на то желания.

- Полагаю, отцом ребенка будет законный супруг, - пожала плечами Полетт, точно удивляясь, как это ее собеседницы сами не пришли к столь очевидному ответу.

- Так-то оно так, но в действительности…

- В действительности то, что происходит между мужчиной и женщиной при закрытых дверях и опущенных шторах, не касается никого, кроме них двоих.

- Вы лукавите, графиня! Ведь это самое пикантное! Что же обсуждать тогда? Вот вы чем занимаете свое воображение?

- Делаю преобразования в имении. Меня не было в столице тринадцать лет, многое поменялось с тех пор. Кстати, пользуясь случаем, хотела бы просить свести меня с архитектором, который планировал вам оранжерею. Моя чрезмерно велика, в холода ее сложно будет обогреть. Управляющий подал идею переделать ее под теплицу, что позволило бы значительно уменьшить расход дров.

- Ужели вас беспокоят столь низменные материи? Цветы, теплицы, дрова. Как говорите, звали того гвардейца, Катрин?

- Андрей Невский его звали. Красавчик, каких поискать. Да вы наверняка о нем слыхали, записной сердцеед, у него каждый месяц – новый роман. У княжны просто не было шансов устоять.

- Нет уж, приличной девушке не след ставить под удар свою репутацию подобными сомнительными связами или даже подозрением на них, - поджав губы вынесла вердикт Мари Бородина. – Ей следует быть благоразумной, коли она хочет составить хорошую партию и вращаться среди светского общества, вот чему я учу своих дочерей.

- А если они полюбят? – удивилась Полетт на сей раз не делано, а совершенно искренне.

- Глупости все это. Любовь хороша в романах, в жизни следует руководствоваться исключительно здравым смыслом. Разве вы, графиня, согласились бы променять свое место в свете на сомнительного рода мезальянс?

Нашла бы Полетт в себе силы отказаться от света? Добровольно подвергнуться насмешкам, даже злословию, стать парией ради любви Северина? Ради того, чтобы засыпать в колыбели его крепких рук, зная, что он принадлежит ей, а она – ему?

- О, да, несомненно! – с жаром воскликнула Полетт собственным мыслям.

- Вы такая шутница, - умилилась Милорадова,  не допуская и возможности того, что ее собеседница говорила всерьез.

В итоге Полетт жила двумя жизнями: одной блистательной, светской напоказ, другой – сокрытой от досужих глаз, тихой, домашней. Первая была данью обществу, вторая – жизнью сердца. В перерывах между развлечениями графиня полюбила сидеть в кабинете своего управляющего. Она говорила Северину, будто хочет вникнуть в особенности руководства имением, но подлинной причиной было желание находиться рядом с ним, дышать одним воздухом на двоих, касаться предметов, хранящих тепло его рук. Завороженно Полетт смотрела, как Северин склоняется над бухгалтерскими документами или разговаривает с прислугой, как подрагивает перо в его руке, когда он выводит на бумаге ровные ряды цифр. Она знала, что в минуты задумчивости он хмурился, и каждый раз боролась с желанием стереть морщинку с его лба поцелуем.

Графиня обставила кабинет заново: выписала из-за границы мебель в стиле модерн, приказала установить наполненную горячими углями жаровню для обогрева, а на стены заказала копии полотен Микеланджело и Тинторетто, чьихгероев Северин ей напоминал. Для своих визитов Полетт выбирала легкие муслиновые платья с открытыми руками и плечами, просила Аннету сооружать затейливые прически. Она всячески старалась привлечь внимание управляющего: то становилась у него за спиной, будто ненароком касаясь грудью плеча, то снимала несуществующие пылинки с его сюртука, то просила разъяснять ей написанное, не забывая при этом слегла задержать пальцы поверх его ладони. Засыпая, графиня твердила его имя вместо молитвы и пробуждалась с именем его на устах, а между этим были жаркие тайные сны – ах, если бы только сны и реальность поменялись местами, она стала бы счастливейшей женщиной на земле! Увы, Северин не замечал ее кокетства, в обращении с нею был неизменно тактичен и вежлив, но и только. И это сводило Полетт с ума. В своей вежливости Северин казался ей более жестоким, чем его бывший хозяин – тот хотя бы откровенно ее желал.

Вращаясь среди светского общества, она не могла не столкнуться с князем Антоном. Это случилось на одном из балов. Приглашенная на котильон своим неизменным поклонником Пьеро Поцелуевым, после перехода графиня оказалась vis-a-vis[22] Соколова. Князь ничуть не изменился с их последней встречи: был все также надменно-изыскан, столь же красив и, пожалуй, даже сильнее прежнего походил на Мефистофеля. Полетт положила левую руку с зажатым в ней веером поверх его руки, постаралась встать так далеко, как только было возможно. Князь насмешливо вскинул бровь:

- Боишься меня?

Вместо того, чтобы взять Полетт за руку, как предписывали правила, он обхватил ее за талию, притянул к себе и закружил. Их бедра соприкасались. От князя пахло крепким табаком и кельнской водой. Ничего общего с запахом солнечного света, которым Полетт бредила в последнее время. На развязанный тон Соколова графиня ответила официальным «вы», вбивая его между ними, как в старину разделяли мечом спящих на ложе.

- Вы выбиваетесь из такта, ваше сиятельство.

- Напротив, я создаю новый такт. Я люблю котильон за то, что он предполагает импровизацию. Но ты, как я помню, предпочитаешь во всем следовать традициям.

Тут настал черед перехода, и на некоторое время Полетт была избавлена от неприятного общества бывшего любовника.

- Он досаждает вам? – исполняя chaîne anglaise[23], спросил Пьеро, от внимания которого не укрылось вольное обхождение князя.

- Ничуть, - запротестовала графиня, не желая вмешивать Поцелуева в их  с Антоном вражду.

Пьеро облегченно выдохнул:

- Стало быть, я не должен вступаться за вашу честь?

- Что вы, конечно же нет. Упаси вас Боже стреляться!

- От сердца отлегло. Я плохой стрелок. У нас в доме не было пистолетов. Цыганка нагадала матушке, будто мне следует стеречься шальной пули, и матушка выбросила их все.

Они закружились, а затем разошлись, и Полетт вновь оказалась напротив князя. На сей раз ей лучше удалось овладеть своими эмоциями.

- Ты еще не натешилась местью? - спросил Антон, когда они сходились.

- Простите? – меняясь с ним местами спросила графиня.

- Не наигралась моим слугой? Признаться, я привык к его услугам.

- Теперь это мой слуга, - успела ответить Полетт, прежде чем музыкальные волны вновь разнесли их по сторонам.

Ей впору было ненавидеть Соколова, однако по прошествии времени она не находила в себе ни ненависти, ни злости. Обладающая очистительной силой любовь смыла все прочие чувства: и страх, на который намекал Соколов, и жажду мести, что так рьяно разжигала в себе сама графиня. В какой-то мере она даже была признательна князю за случившееся, ведь если бы не было той ночи, Полетт никогда не узнала бы Северина, не изведала пьянящий вкус его ласк.

Письмо от князя

Несколько дней спустя, накануне приятно проведя время, переезжая с бала на бал, графиня пробудилась томной и разнеженной. Ей приснился чудесный сон, и отголоски его все еще звучали в душе. Сон в руку, торопливо шепнула Полетт, изо всех сил желая, чтобы пригрезившееся сбылось наяву. Никаких неотложных дел ее не ждало, и графиня позвонила горничной, попросив принести кофе для бодрости, а сама принялась предаваться мечтам. Так сладко было просто жить, видеть солнце в окне, знать, что обиды остались позади, а грядущее полно одних только радостных встреч.

Аннета воротилась вскоре, подала хозяйке поднос с чашкой тончайшего фарфора, наполненной ароматным темным напитком, молвила будто ненароком:

- Управляющий с раннего утра осведомляется о вас. Какое-то там у него неотложное дело. Просил сказать, как вы проснетесь. Я велела ему обождать.

Горничная ревностно отнеслась к появлению Северина и при любом удобном случае выказывала перед ним собственную близость к хозяйке.

Сон в руку, повторила Полетт мысленно, а вслух произнесла, напустив на себя лениво-равнодушный вид, какой не раз наблюдала у светских львиц:

- Отчего же? Зови, коли дело неотложное.

Сама она тем временем поэлегантнее оперлась на подушку, рассыпала пряди волос по плечам, красиво изломила тонкое запястье, поправила газовый пеньюар, подаренный Кристобалем на годовщину их свадьбы и ни разу не одетый ею за время брака. Подумав еще, Полетт спустила бретельку пеньюара с плеча и красиво задрапировалась шелковым одеялом. Теперь она была готова.

Управляющий явно не ожидал застать хозяйку в постели. Графиня всегда представала пред ним безупречно одетой и причесанной, а эта женщина с припухшими после сна губами, с тяжелыми веками, под которыми колыхались обрывки ночных видений, в окружении белого шелка и тонкой газовой ткани с просвечивающими сквозь нее соблазнительными округлостями, была похожа на Венеру, принимающую Тангейзера в зачарованном гроте горы Херзельберг[24].    

Северин замер, не решаясь переступить порог.

- Доброго дня, графиня. Надо быть, Аннета что-то попутала. Могу ли я зайти попозже? – скороговоркой пробормотал он.

- Нет-нет, проходите. Аннета говорила, вы ждали моего пробуждения. Полагаю, вы не стали бы тревожить меня из-за пустяков. Что за нужда томит вас в столь раннюю пору?

Золоченые часы на туалетном столике – затейливое творение швейцарских мастеров – показывали далеко за полдень, но для графини, воротившейся под утро, день только начался.

- Хотел просить об отлучке.

- Что-то случилось?

- Я получил записку от моего прежнего хозяина. Их сиятельство во время верховой прогулки упал с лошади. Доктора полагают, до ночи он не дотянет. Князь просил, чтобы я провел с ним последние часы.

- Князь Антон упал с лошади? Но как же… На днях мы плясали котильон, и он был в добром здравии, - беспомощно повторила графиня, пытаясь осмыслить услышанное.

Несмотря на свое желание поквитаться с Соколовым, она никогда не желала ему смерти. В конце концов, как справедливо заметил князь, в результате их связи пострадала ее гордость, но не она сама. И вот теперь он умирал, что никак не укладывалось в голове Полетт. Этот напористый, жесткий, властный мужчина также как прочие оказался бессилен перед волей фатума!

- Вы уверены? – спросила Полетт, сама понимая, насколько нелепо звучит ее вопрос. Северин промолчал. Тогда она спросила иначе. – Вы непременно желаете ехать?

- Негоже отказывать умирающему. Как-то я говорил вам, что кроме меня у их сиятельства никого нет.

- Я никогда прежде не спрашивала, что связывает вас с князем.

- Вы взаправду хотите знать?

- Это какая-то тайна?

- Такие вещи не принято рассказывать в обществе.

- Но мне вы можете рассказать? – настаивала графиня.

Ей неприятна была мысль о том, что у ее управляющего могут быть секреты со своим прежним хозяином, нечто, ей неизвестное, что делят они на двоих, и она не замечала, как в своем любопытстве делается жестокой. Полетт ревновала, и наказывала Северина за свою ревность.

Управляющий побледнел, это было заметно даже сквозь загар. Веснушки явственнее обозначились на его лице, в речи проступила картавость, появлявшаяся обычно в те минуты, когда он бывал чем-то взволнован. Упрямо Северин качнул головой:

- Простите, ваше сиятельство. Коли отдадите приказ, я, разумеется, поведаю вам все без утайки. Но я был бы признателен, кабы вы позволили мне молчать. Хоть я слуга, и, выражаясь принятым в свете языком, пустое место, у меня тоже имеется достоинство. Есть вещи, выбор которых невозможен для крепостного, и привилегии, не доступные обычным слугам, но разрешенные тем, кто находится на особом положении. Вы все еще хотите, чтобы я продолжал?

В его голосе слышались обреченность и злость. Вещи, выбор которых невозможен… Особые привилегии… Ужели он… Он и князь… Кровь отхлынула от лица Полетт. Она подалась вперед, позабыв о выверенной красоте своей позы, желая обнять Северина и одновременно останавливая себя. Шелковое одеяло, в которое она тщательно драпировалась, сползло, выставляя напоказ ее зрелое женственное тело, будто светящееся сквозь газовую ткань пеньюара.  

Управляющий поспешно отвел глаза.

- Бога ради, простите меня, Северин. Я была жестока, выспрашивая вас о том, чего вы говорить не хотели. Мое любопытство неуместно.

- Хорошо, что между нами не осталось недомолвок. Тайны имеют неприятное свойство раскрываться в неподходящий момент. Я пойму, коли теперь вы откажете мне в месте.

- Да что вы такое говорите! Разумеется, вы можете отправляться к князю, я буду с нетерпением ждать вашего возвращения. Мне без вас не обойтись.

Лицо Северина озарилось благодарностью.

- Спасибо, графиня, - и все же он мешкал. Причина стала ясна, когда он извлек из кармана сюртука веленевый конверт[25], опечатанный красным сургучом с уже знакомым Полетт изображением сокола. – Вот, извольте. Его сиятельство прислал для вас.

Северин аккуратно опустил конверт на край постели, избегая смотреть на хозяйку, затем, попрощавшись, вышел. Конверт остался лежать, слепя белизной. Он терпеливо ждал среди шелка простыней, пока горничная причесывала и одевала графиню, он покоился на скатерти в столовой, пока Полетт завтракала, он таился в ридикюле, когда она наносила визит Женечке Алмазовой. Обсуждая с баронессой течение ее беременности, Полетт беспрестанно трогала сквозь ткань острые сгибы письма. Вечером графиня зачем-то взяла конверт в комнаты сыновей, куда зашла пожелать им доброй ночи. Пока Аннета облачала хозяйку и делала ей прическу для вечернего выхода в свет, письмо лежало на туалетном столике, а затем как-то само собой переместилось в расшитый бисером ридикюль, замечательно сочетавшийся с платьем из лилово-кремового муара с отложным воротником и широким поясом. Самым примечательным в платье были рукава: расходившиеся от локтя, украшенные бахромой, лентами и шелковыми аппликациями, они походили на крылья сверкающей птицы. В этом наряде, с ридикюлем на запястье Полетт упорхнула предаваться развлечениям.

У Бородиных играли в шарады. Был Алексис Ковалевский с своею нареченной, которая вцепилась в него мертвой хваткой и никуда от себя не пускала. Пришел расфранченный по последней моде Остроумов вместе с сестрой Елизаветой, юной барышней светского вида. Явился Верхоглядов, тоже денди, таинственен и одинок. Ввиду своего одиночества он попытался вызвать Полетт на разговор, но его быстро взяли в оборот дочери хозяев дома – Алиса и Дина, юные хохотушки пятнадцати и шестнадцати лет, хорошенькие, как куколки, кудрявые, проникнутые очаровательной женственной грацией, и Верхоглядов позабыл, куда шел.

Игра не клеилась, только и разговоров было о печальной участи князя Соколова. На первой же карточке написали: «Князь Антон катался на лошади и упал». Лошадь изобразил Алексис, а князя – его невеста. Несмотря на весьма неумелую их игру, шараду разгадали сей же час. «Он не жилец» - гласила вторая карточка, разгаданная также быстро.  Дальнейший ход игры был примерно таков: «Все мы под Богом ходим. Теперь род Соколовых прервется» - «Ужели у него не было братьев или сестер?» - «Разумеется, папаша его, Дикий барин, не был свят, но даже если и были бастарды, то о них ничего не известно». - «Антон – достойнейший молодой человек в самом расцвете жизненных сил. Как жаль, что он не оставил наследников».

- Кажется, графиня Кристобаль одно время была с ним близка? –  вспомнила Алиса Бородина, тоже проводившая лето в Менжимске.

А Дина подсела к Полетт, обняла ее, и, заглянув в глаза, попросила:

- Расскажите нам, душечка!

- Здесь не о чем рассказать, - отвечала Полетт довольно прохладно. -  На водах мы с князем сошлись ненадолго, обманутые солнцем и опьяненные горным воздухом. Однако столь же легко обмануться друг другом нам не удалось, мы совершенно разные люди. А теперь позвольте я поздороваюсь с Пьеро Поцелуевым!

Высвободившись из цепких ручек Дины, графиня подошла к только вошедшему в гостиную Пьеро и, подставляя ему щеку для поцелуя, горячо зашептала:

- Пьеро, вы мой спаситель! Отвезите меня домой!

- Разве вы не желаете играть? Я только вот приехал и с удовольствием поучаствую в шарадах.

- У меня внезапно разболелась голова, я хочу уйти. Ну что вам стоит, милый Пьеро!

- Жестокая, вы даже не предупредили, что будете здесь! Я бы заехал за вами, и мы прибыли вместе.

- Я решила в самую последнюю минуту. Вот видите, ваше желание исполнилось: вместе мы отправимся в обратный путь. Я надеялась весело провести время, а вместо этого только и разговоров, что о князе Соколове. Но я совершенно не желаю говорить о нем, мне неприятна эта тема. Давайте лучше поговорим о вас? Как чувствует себя Лукерья Алексеевна?

Болтая, Полетт исподволь подталкивала Пьеро к выходу, он и опомниться не успел, как уже стоял в передней дома Бородиных, а лакей подавал ему только снятые цилиндр и пальто из тонкого сукна на куньем меху. Покорно Пьеро принялся облачаться. Противиться желаниям графини он не мог.

- Матушка шлет вам привет. Жалуется на здоровье, хочет лечиться за границей, но боится оставить меня одного. Сетует, что я до сих пор не женат, не то вверила бы меня попечению жены и все ж-таки поехала.

- А вы?

- Я сказал ей, что мое сердце несвободно. Вы ведь знаете о моих чувствах к вам. Вот, извольте, я написал вам стихи.

И Пьеро принялся шарить по карманам, извлекая поочередно то часы на длинной цепочке, то пенсне, то увядший букетик фиалок, какие носят на лацкане фрака, то скомканный носовой платок, то блестящий серебряный портсигар. Наконец, позволив графине получить представление обо всем, что составляло его жизнь, Поцелуев достал мучительно-мятый лист бумаги, торжественно расправил его, и водрузив на нос пенсне, отчего глаза его сделались безмерно велики, принялся декламировать:

Между ударами сердца

Глядеть – и не наглядеться,

Дышать – и не надышаться

От такта до такта вальса.

Между надеждой и верой

Любовь, что не знает меры,

Любовь, что не помнит страха,

От исповеди до плахи,

С рождения до могилы,

От взмаха ко взмаху крыльев –

Любовь, что превыше счетов,

Между вчера и сегодня.

От края и до окраин

Огнем горит, не сгорая,

Сияньем миры пронзает,

Сквозь вечность путь отворяя.

- Спасибо, Пьеро, - сердечно поблагодарила Полетт. – Стихи чудо как хороши! Так пронзительны, так точно выражают чувства. Хотите, я попрошу Остроумова посодействовать их печати? Он как-то хвалился, будто его друг держит газету.

Разумеется, графиня не стала добавлять, что ее собственные чувства адресованы другому. Ей совсем не хотелось огорчать своего верного поклонника.

Пьеро от похвалы аж зарделся.

- Вам понравилось? Возьмите, они ваши. Можете делать с ними все, что пожелаете.

И он всунул графине листок, покрытый размашистым почерком, больше похожим на детские каракули. Полетт расправила листок и бережно убрала в ридикюль, к конверту от князя Соколова.

Пьеро любезно проводил графиню до ворот ее особняка и вышел из кареты прощаться. Ночи стали совсем холодны. Тяжелая и мрачная, ворочалась в гранитных берегах река, точно никак не могла улечься поудобнее перед зимним сном, дул пронизывающий ветер, от которого не спасала накидка, тянуло сыростью. В свете газового фонаря лицо Пьеро было по-детски открытым, беззащитно-милым: брови домиком, губки бантиком, прилипшие ко лбу пряди волос и трогательный румянец волнения. Полетт сделалось стыдно за то, что она пробудила в нем столь пылкую страсть безо всякой надежды на взаимность. Пьеро был счастлив находиться рядом с нею, а она изо всех сил желала, чтоб на его месте оказался Северин.

Графиня подставила щеку для поцелуя, но Пьеро неожиданно поцеловал ее в губы и тотчас отшатнулся, испугавшись собственной смелости. Со стороны набережной послышались шаги запоздалого прохожего, ставшего невольным свидетелем этого мимолетного порыва.

- Скажите, графиня, могу ли я надеяться? –  спросил Пьеро.

Полетт не хотелось расстраивать его, но на ум не шло ничего, кроме обычной вежливости, за которой прячутся в подобных случаях. Не стала исключением и она:

- Простите, Пьеро, время уже позднее. Отложим этот разговор на потом?

- Конечно, как пожелаете, - окончательно стушевался Поцеуев.

Полетт пожелала ему доброй ночи и растворилась во тьме. 

Сон не шел к ней. Она ворочалась в постели, пока наконец не поняла: ей не видать покоя, прежде чем она не узнает содержание письма князя. Любопытство одержало верх над обидой. Полетт затеплила свечу, вынула из ридикюля конверт и быстрым движением сломала печать.

«Дорогая моя графиня! Я не сильно уповаю, что вы прочитаете это письмо – вернее всего, ему уготована та же участь, что и прежним моим посланникам, однако иным способом завладеть вашим вниманием не располагаю. Если вы все же читаете его, значит, Северин рассказал вам о моей печальной участи. Я умираю. На пороге смерти многие прежде казавшиеся значимыми вещи, такие как гордость или сословные различия, становятся смехотворными, иные же, что были сущими пустяками, напротив, предстают в кристальной ясности. Я действительно питал к вам чувства, хотя и знаю, что вы не поверите мне, как не поверите в то, что я до сих пор храню газету с вашим портретом. Но умирающему нет нужды лгать. К своей беде я не сумел выразить должным образом своих чувств и тем отвратил вас от себя. Верно, до вас уже дошли слухи о моем покойном батюшке. Его скверный нрав я унаследовал вполне, такому выродку, как я, нет места в этом мире, и вот мир отвергает меня.

Молю о последней милости: позвольте моему (а в скором будущем уже безо всяких возражений вашему) слуге проститься со мной. В детстве мы были очень дружны и доныне у меня нет более близкого человека. Ваша месть удалась сполна: вы даже не представляете, сколь много лишили меня, потребовав его себе; не ведал этого и я сам, иначе не уступил бы так легко. Северин – единственная живая душа, которая станет обо мне горевать. Отнеситесь с уважением к его чувствам, я верю, у женщин доброе сердце.

P.S. Я солгал вам, говоря о его свободе в надежде на то, что, натешившись местью, вы мне его вернете. Однако перед смертью хочу это исправить. К письму приложена вольная, можете отдать ее Северину, а можете оставить себе и владеть моим слугой безраздельно к собственному удовольствию. Оставляю сие решение всецело на вашей совести, моя же совесть, по крайней мере в отношении указанного предмета, чиста.

Засим прощаюсь навсегда, князь Антон Соколов»

Полетт перечитала письмо несколько раз, пока не выучила его содержание наизусть, да так и заснула, сжимая в руке. Верно, само провидение подсказало ей прочесть его, а не отправить в огонь за предыдущими вослед!

Шаткое равновесие

- Вернулся ли Северин? - таковы были первые слова графини по пробуждении.

Будто вовсе не ложилась! События минувшего дня всплыли в памяти ясно и четко: тайна Северина, письмо от князя Соколова, игра в шарады, стихи Пьеро и вновь письмо от князя с вольной. Полетт хотелось принести управляющему радостную весть. Хотелось увидеть, как отблески счастья зажгутся в его светлых глазах, как разбегутся морщинки лучиками от век, как улыбка приподнимет уголки его красивого рта, а если князь был прав, и Северин станет грустить о нем, что ж, графине хотелось по мере сил облегчить ему утрату. Хотя, по ее убеждению, Соколов не стоил ни слезинки. Даже на похоронах Кристобаля она плакала – все-таки граф был отцом ее детей, теперь же глаза Полетт оставались сухи. Она не была жестока, но мысль о том, что князь заставлял Северина делить с ним постель, пользуясь его зависимым положением, приводила ее в бешенство. Это был древний как мир инстинкт самки, бросающейся на защиту детеныша, или инстинкт до самозабвения влюбленной женщины.  

- Так они здесь с восхода, - меланхолично отвечала горничная, свободная от страстей, что владели ее госпожой.

- Ну, тогда причеши меня, Аннета, поскорее, так хорошо, как только ты умеешь, и подай золотое шелковое платье с вырезом. Хотя… нет, причеши все равно, а золотого шелка не нужно. Давай черное креповое с воротом под горло и белыми кружевными манжетами.

Если прежде графиня позволяла себе исподволь подталкивать Северина к проявлению чувств, то после его признания любая навязчивость стала для нее невозможна. Ни в коей мере Полетт не желала уподобляться его прежнему хозяину. Она вообразила, будто Северин неравнодушен к ней, однако то, что он не раз приходил на помощь, могло свидетельствовать в пользу простой человечности, а вовсе не о сердечном трепете. И в таком свете Полетт начало казаться назойливым собственное поведение, и она устыдилась своей назойливости. Теперь графиня уже и не знала, как ей держаться с управляющим. В простом черном платье, с письмом в руке она поспешила в кабинет.

- Что и завтракать не станете? – донеслось ей вослед.

Захваченная стремительным порывом, Полетт отмахнулась. Лишь юбки плеснули в двери – плеснули и исчезли, оставив аромат духов да неуловимый след присутствия.

- После. Я не голодна.

Она не услыхала, как Аннета неодобрительно фыркнула:

- Не голодны они. Одной любовью сыт не будешь!

Северина графиня нашла за столом, где уже привыкла его видеть. Ее стараниями старый весьма скромных размеров стол заменили роскошным новым, из настоящего дуба, с поверхностью зеленого сукна, с множеством ящиков и отделений, бронзовым письменным прибором и тяжелым пресс-папье, однако под стать прежнему этот быстро скрылся под грудой учетных книг и бумаг, возросшей пропорционально его размерам.

- Доброе утро, графиня. Как почивалось? -  управляющий поднялся, учтиво поклонился, приветствуя хозяйку.

На его обычно гладком лице Полетт заметила отросшую щетину. Северин был задумчив. Не желая размениваться на формальные любезности, графиня положила перед ним вскрытое письмо, а сама опустилась рядом на стул, уже не грубый и жесткий, а изящный, резной, с обтянутым кожей сидением.

- Это послание от вашего бывшего хозяина. Хотя оно адресовано мне, речь там идет о вас. Прочтите.

Северин раскрыл конверт, извлек бумаги и принялся читать – сперва поспешно, верно, считая это блажью хозяйки, а затем все медленнее и медленнее. Графиня не торопила, ждала, жадно следила за выражением его лица, пытаясь ухватить малейшие перемены. Закончив читать, управляющий аккуратно сложил бумаги, прогладил сгиб подушечками пальцев (это заставило Полетт прерывисто вздохнуть), вложил обратно в конверт и бросил на зеленое сукно перед собой.

- Вы позволите вопрос? Всего один.

- Я отвечу на все, что вас интересует. В меру своих сил, разумеется.

- Вы так запросто пришли и отдали мне это послание. Ужели у вас ни на минутку не появился соблазн сохранить его в тайне?

- Сохранить в тайне? Но зачем бы это было мне нужно?

Полетт непонимающе на него взглянула. Управляющий пожал плечами, точно намекая, что ответ очевиден, и она знает его, однако старательно притворяется в обратном. Когда намек был проигнорирован, сказал уклончиво:

- По многим причинам.

Притворство было чуждо Полетт. Разумеется, она могла пойти на обман, но не получала особого удовольствия, мороча другим головы, и оттого не делала этого без нужды. На сей раз ей и впрямь было невдомек, к чему клонит Северин.

- Назовите хотя бы одну, - попросила Полетт. – Боюсь, я не понимаю вас.

Он замолчал надолго. Пытливо вглядывался ей в лицо, ища ответ, быть может, на дне ее глаз или в высоких дугах бровей. Разумеется, не нашел. Спросил вновь:

- Вы и впрямь не понимаете?

- Что же в том удивительного? Я не могу знать всего. Зачем бы мне оставлять себе послание князя? Я не сентиментальна, если вы об этом, а даже буде оно так, едва ли мои воспоминания об их сиятельстве можно называть приятным.

- Я не о том.

- Так о чем же?

Было видно, что Северин жалеет, что затеял этот разговор, как видно, что некие сомнения не дают ему покоя. Графиня ободряюще улыбнулась:

- Ну, говорите уже, коли начали. Не томите!

Управляющий тяжело вздохнул.    

- Чтобы и впредь я почитал себя зависимым. Чтобы вы имели возможность распоряжаться мною по своему разумению.

 От несправедливой обиды Полетт едва не задохнулось. Она пришла обрадовать Северина, а он подумал, будто она может солгать ему ради собственных прихотей! Ей внезапно стало трудно дышать, тугой ворот платья врезался в кожу, и графиня рванула его, услыхав, как частым дождем посыпались на пол пуговицы. Держа руку у горла, она взглянула на Северина снизу вверх, глаза ее заблестели.  

- Разве я к чему-нибудь принуждала вас, чтобы вы вот так меня обижали? В этом письме ваша вольная. Я никогда не позволю себе посягнуть на чужую свободу. Для этого я сама слишком долго была замужем, - закончила она совсем тихо, чувствуя, как жгут глаза непролитые слезы.

Полетт не ожидала, что сомнения Северина так ее заденут. Она вскочила со стула, с царственно прямой спиной и высоко поднятой головой направилась к дверям. Он нагнал ее у порога, остановил, ухватив за тонкие запястья, повернул лицом к себе. Заговорил торопливо:

- Пожалуйста, простите! Я не больно-то привык доверять людям. А уж женщин, подобных вам, не встречал вовек. Вы точно диковинная птица, по ошибке залетевшая в этот мир откуда-то издалека, где живут совершенно иначе: не завидуя, без подлости, без злобы. Вы добрая, сердечная, искренняя, такое редкость среди людей. В такое очень трудно поверить…  

Полетт улыбнулась сквозь слезы. Она не могла долго на него сердиться, ее душа тянулась к Северину, точно цветок за солнцем: когда он хмурился, никла и она, но стоило ему обогреть своей улыбкой, как она тотчас раскрывалась навстречу.

-  Верно, на вашем жизненном пути встречались одни подлецы, - молвила графиня.

- Верно, и так, - примирительно согласился управляющий, продолжая сжимать ее руки как величайшую драгоценность, с нежностью и благоговением.

Он стоял на расстоянии шага от нее, Полетт чувствовала исходящее от него тепло, его ладони жгли ей запястья сквозь манжеты, его четко очерченные губы были совсем близко от ее губ, голова плыла от запаха солнечного света. Он опять картавил, а, значит, был взволнован, но что послужило тому причиной: не то принесенное ею известие, не то их нечаянная близость, графиня не знала. Она очень хотела поцеловать Северина, но не решалась, потому как душевная близость значила для нее много больше телесной, а понять, что творится в его душе, она была бессильна. Северин не предпринимал ничего, и Полетт мучительно боялась навязываться, вынуждать его любить себя, будучи нежеланной. Она не могла предать зародившееся между ними доверие. Если управляющий не отвечает на ее чувства, значит быть посему, она не уподобится князю Соколову и не станет неволить его.

Все эти раздумья уложились в краткий миг. Северин выпустил запястья хозяйки, отшагнул назад.

- Простите, - повторил он, опуская голову и разглядывая ладони, точно только что держал бабочку и на них осела пыльца с ее крыл. – Все это очень неожиданно: смерть его сиятельства, и вольная. Моя жизнь поменялась в одночасье. Я всегда был крепостным, я не привык к свободе, не знаю, что делать с ней.

И тогда графиня наконец осмелилась сказать то, что томило ее с тех пор, как она прочла послание князя Соколова:

- Пока вы не определитесь, побудьте со мной, пожалуйста! Найти хорошего управляющего очень трудно.

Как бы он не относился к ней – с любовью или просто с участием, Полетт не могла так скоро его лишиться. Она не представляла жизни без него. Жизни, в которой не будет их разговоров, не будет его улыбок и ровного голоса, его внимательных светлых глаз, ощущения, будто она согрета солнечными лучами, пустой жизни, которую нечем будет озарить.

Не поднимая головы, Северин произнес:

- Коли таково ваше желание.

- Не желание, всего лишь просьба. Вы очень обяжете меня, если не бросите наедине со всем этим, - пытаясь свести разговор к шутке, графиня указала на заваленный бумагами стол. – Обещаю никоим образом не стану злоупотреблять вашей любезностью. Если вам нужен дополнительный выходной, скажите, если вас не устраивает нынешнее жалование, назовите свою цену.

- Жалования больше, чем достаточно.

- Так вы согласны?

- Можете не меня рассчитывать.

От облегчения она едва не бросилась Северину на шею, но сдержалась и поблагодарила с достоинством, а затем ушла, понимая, что ему надо побыть наедине с обрушившейся на него новостью.

Поначалу то было довольно шаткое равновесие: Полетт не оставлял страх, что Северин может ее покинуть. Ей даже снились кошмары, в которых он уходил, а она бежала следом, безнадежно отставая все больше и больше. Графиня стала одеваться скромнее, держалась сдержанно, даже кулаки сжимала, когда желание коснуться Северина становилось нестерпимым. Она старалась не беспокоить его понапрасну, хотя сердце так и тянуло ее в кабинет управляющего. Но шло время, и постепенно унаследованное от батюшки жизнелюбие одержало над страхами верх. Кошмары отступили. Полетт сменила монашеские наряды на те, что подчеркивали ее привлекательность, тем более Северину было безразлично, как она выглядит. Он не сделал ни одной попытки поцеловать ее, не говорил комплиментов, какие без конца расточали светские кавалеры, а его поступки легко укладывались в рамки обычной вежливости.

Осень сменила зима, вьюжная и снежная. Мело, мело. Реку сковало толстым слоем льда, из каретных сараев достали сани с острыми звонкими полозьями и тяжелыми меховыми полостями для тепла; из-под конских копыт при беге летели белые искры снега; а чтобы выйти на улицу, требовалось от затылка до пят кутаться в бесформенную шубу и надевать теплые ботинки с меховой оторочкой. Солнце всходило поздно, и, не удерживаясь на обледенелом небе, быстро скатывалось за горизонт. Часто набегали плотные низкие тучи, лохматились, исходили клочьями снега.

В отсутствие солнечного света Полетт впала в хандру. Время, которое обычно расставляет все по местам, не спешило на выручку графине. И все чаще она стала задумываться: быть может все и так уже на своих местах, а она не желает этого принять? Ведь если бы Северин питал к ней нежные чувства, у него было достаточно возможностей объясниться. Так какой прок вздыхать о мужчине, который относится к ней с почтением, но не замечает в ней женщины? Вновь замаячил перед глазами образ юной крестьяночки. Как знать, может он копит средства на брак, посылает весточки невесте и думает о ней при каждой свободной минуте? Полетт по-прежнему ничего не ведала о своем управляющем, кроме того, что она сам ей рассказал, а уж, конечно, Северину незачем было поверять ей свои сердечные тайны.

Временами приезжала Женечка. Баронесса уже не выходила в свет, не могла танцевать, да и сидеть подолгу ей было тяжело. Она располагалась в гостиной, на низенькой кушетке розового дерева, умостив под поясницу сразу несколько вышитых подушек, и жадно выспрашивала подругу о новостях.

Присев напротив Женечки на стул и заняв вышивкой руки, графиня рассказывала:

- Алексис, наконец, женился. Сразу накупил себе новых нарядов, одних часов с брелоками целую дюжину. Супруга возит его по балам, как комнатную собачку, и всюду с ним танцует. Как будто это не он дал ей свою фамилию, а она ему свою. Он сделался совершенно другим: говорит ее словами с ее интонациями, его даже прозвали Аделаидович, только смотри не повтори ненароком, не то обидится. На днях Мишель Караулов прислал письмо. Извинялся за долгое молчание, писал, что попал в плен. Дважды пытался бежать, но неудачно, затем все-таки получилось. Полтора месяца он блуждал по горам, пока не вышел к расположению части. За мужество был представлен к святой Анне третьей степени. Государь сменил гнев на милость, звал нашего бравого кавалергарда в столицу, но Мишель просил позволить ему и дальше служить на передовой.

- Вот настоящий герой! И что бы тебе было не ответить на его ухаживания? Сейчас была бы офицерской женой, грелась в лучах славы.

На давая Женечке углубиться в эту тему, Полетт быстро продолжила:

- Евдокия Нежина помолвлена.

- И кто жених?

- Из друзей ее отца, какой-то овдовевший поручик в отставке.

- Вот как. Что ж, вполне ожидаемо.

- За внимание Верхоглядова соревнуются сестры Бородины. Он никак не может решить, какая ему милее, а посему для верности поощряет обеих.

- Ну, а ты сама?

Полетт передернула плечами, сделала пару стежков да так и отложила пяльца в сторону. Никогда у нее не лежала душа к рукоделию!

- Кажется, особняк вполне приспособлен для жизни. Крыша больше не течет, на днях архитектор завершил перестройку оранжереи, лошади прекрасно себя чувствуют в новой конюшне…

 - Серьезно? Лошади? Ты же не любишь лошадей! Ты просто морочишь мне голову! Лучше про кавалеров расскажи.

- А не про кого рассказывать. Разве граф Медоедов всякий раз, меня завидя, делает предложение. К счастью, у старика плохая память и к следующей встрече он благополучно о том забывает. И делает снова. А я опять прошу время на раздумья.

- Предупреждала я тебя, что коли промедлишь, свободных мужчин не останется. Вот, воротила ото всех нос, а теперь сидишь одна. С носом. 

- Вовсе я не одна. У меня растут прекрасные сыновья, которым я посвящу свою жизнь.

Коль скоро Северину она не нужна, хотела добавить Полетт, но промолчала. Не имея возможности дать воли чувствам, она была очень несчастна.

- А что ты станешь делать, когда сыновья вырастут и заживут собственным домом? – не унималась Женечка.

- Нянчить внуков, разумеется.

- Ты безнадежна. Все ждешь принца не белом драконе!

- Правильно говорить: на белом коне.

- Да пусть бы и на коте, сути-то это не меняет. Хоть на Пьеро обрати внимание. Он, конечно, не королевских кровей, зато искренний и милый. Единственный, кого я могу терпеть в своем состоянии. Он такой внимательный: то цветов принесет, то сладких леденцов, то светских сплетен. Со своей стороны я постоянно рассказываю ему о тебе.

- Ты сослужила ему дурную службу. Я стала наваждением для него и, верно, кошмаром для его матушки. Она-то хочет в невестки девушку юную и кроткую, чтобы удобнее было распоряжаться ею. Кстати, Пьеро написал мне стихи, а я передала их Остроумову.

- Ты не можешь быть столь жестока!

- Погоди, дослушай сперва! Друг Остроумова держит газету, - Полетт потянулась к небольшому круглому столику с ножкой в виде лебедя и столешницей, набранной кусочками разноцветного мрамора. – Вот, взгляни, он отправил мне экземпляр с посвящением: «Для графини К.». Благодаря этой газете, Остроумовскому приятелю и самую малость мне наш Пьеро теперь модный поэт. Его узнают. Барышни наперебой просят сочинять в их альбомы. Свет гадает, что за таинственная графиня К. Как это мило, ты не находишь?

Баронесса Алмазова не позволила увести разговор в сторону. Она хорошо изучила все хитрости, что практиковали на ней сыновья, была строга и упряма:

- Какие еще стихи? Пьеро любит тебя. С ним ты могла бы составить хорошую партию. Уж не хуже он твоего Кристобаля! Дай Пьеро хотя бы шанс!

Капля камень точит. Каменной Полетт не была, да и Женечка при желании могла стать настоящей зудой. Она давно задалась целью устроить счастье подруги, и, в конце концов, графиня задумалась. Все-таки она была женщиной. Ей хотелось хотя бы раз в жизни изведать, каково это: быть любимой, ни знать ни в чем отказа, ловить восторженные взгляды и, что уж греха таить, внимать стихам о любви. Тем паче Северин оставался безучастен к ее молчаливым призывам. И Полетт решилась поощрить ухаживания Пьеро.

К чести последнего, слава ничуть его не изменила. Он оставался все таким же простым, застенчивым и привязанным к матушке, также преклонялся перед Полетт. На балах графиня непременно оставляла ему два или три танца. Всякий раз справлялась о здоровье Лукерьи Алексеевны, тем самым исхитрившись заслужить ее уважение, которого удостаивались немногие. Звала Пьеро кататься с ледяных горок или в запряженных звонкой тройкой санях по застывшей реке, даже придумала устроить литературный вечер с чтением его стихов, от которого Пьеро отказался: он еще не привык к обрушившейся на него славе. Тогда Полетт принялась приглашать его с визитами, выдумывая разные предлоги. Оставаясь с нею наедине, Пьеро по-прежнему робел и не позволял себе вольностей. С одной стороны, подобное рыцарское отношение весьма льстило Полетт, с другой – делу оно не способствовало никак.

В очередной раз графиня принимала Пьеро в своей гостиной, наряженная в серое платье с рукавами-крыльями, в котором по словам Северина была «точно диковинная птица, по ошибке залетевшая в этот мир откуда-то издалека». В последнее время она и впрямь чувствовала себя птицей, что ошиблась окном, или тем жуком из коллекции Егорушки Алмазова, летевшим к свободе, а вместо этого натолкнувшемся на стекло.

- Однажды я заснул и проснулся знаменитым. И это сделали вы! Вы – мой добрый гений, моя богиня! – воодушевленно говорил Пьеро.

Он привез очередную газету с посвященными Полетт стихами. На круглом лебяжьем столике с мраморной столешницей уже собралась приличная их стопка, позволившая Полетт убедиться в полном отсутствии у себя тщеславия. Она радовалась за Пьеро – и только.

- Я обычная женщина и вовсе не желаю, чтобы меня обожествляли, - возразила графиня, думая не столько о Пьеро, сколько о Северине. Похоже, для него она тоже была богиней. Статуей из мрамора на недосягаемом пьедестале, которой можно восхищаться издалека, но которую и в голову не придет считать живой.  

- Всякая женщина желает, чтобы ей преклонялись. А красивая женщина еще и имеет на это право,  – с жаром возразил новоиспеченный поэт.

Он говорил так убежденно, что Полетт не удержалась от вопроса:

- Давно ли вы заделались знатоком женской натуры?

Ее поклонник вдруг засмущался, покраснел.

- Ну же, Пьеро, отвечайте! – нетерпеливо потребовала графиня.

Нехотя тот молвил:

- Матушка подыскала мне невесту из хорошей семьи, выпускницу института благородных девиц. Оказывается, они уже долгое время состоят в переписке. Матушка читала мне ее письма.

- Ее, случайно, не Глория[26] зовут, эту вашу невесту?

- Как вы догадались? Вы с нею знакомы?

- Я просто пошутила.

- У вас злые шутки, графиня, - обиделся ее поклонник. - Я не отвечаю за желания своей матушки, Лукерья Алексеевна поступает так, как сочтет нужным.

Полетт могла бы сказать, что смеялась она большей частью над собой, припоминая упреки Женечки в том, что вследствие излишней разборчивости вскоре останется без кавалеров. Состязаться с госпожой Поцелуевой, коли та что-то затеяла, было делом безнадежным. Однако она готова была попытаться.

- А вы? – пытливо спросила она Пьеро. - Не побоитесь ли вы ради меня пойти против воли матушки?

- Ради вас я пойду против воли самого Создателя! – пылко отвечал Поцелуев. – Я на все готов для вашего счастья. Коли прикажете, достану с неба луну или отыщу упавшую звезду.

- Спасибо, moncherami[27], но луна и звезды мне ни к чему.

- К чему вы стремитесь душою? Скажите, и я исполню сей же час!

- Поверьте, ни к чему особенному. Я хочу того же, чего хотят и все - обычного человеческого счастья, - погрустнев сказала Полетт и вдруг решилась. - Поцелуйте меня!

Пьеро опешил:

- Поцеловать вас? Прямо здесь? Теперь?

- Ну, не завтра же!

И, пока не передумала, графиня обхватила своего робкого поклонника за шею и первая коснулась его губ. Губы оказались не те: слишком податливые, чересчур угодливые, начисто лишенные собственной воли. Полетт будто целовала куклу, чувствуя механическое участие и ничего боле. Пьеро же напротив осмелел, привлек ее к себе, от губ переместился к шее и принялся покрывать ее частыми нервными лобзаниями. Похоже, над графиней тяготело проклятье: те мужчины, которым нравилась она, были ей безразличны, тот же, который волновал ее, увы, оставался к ней равнодушен.

Сквозь поцелуи, не вызывавшие у нее иного чувства, кроме щекотки, Полетт различила стук в дверь. Она попыталась отстраниться от Пьеро, но не успела. Стук повторился, затем дверь отворилась и на пороге появился Северин. Полетт торопливо оттолкнула от себя кавалера, но было поздно.

- Простите, ваше сиятельство, не знал, что у вас гости, - пробормотал управляющий и тотчас ушел, не дав ей объясниться.

- Вам не понравилось? – испуганно спросил Пьеро.

- Нас видел мой управляющий.

- Но это же совсем неважно!

Графиня горько вздохнула:

- Нет, важно. Вы даже не представляете себе, насколько это важно.

Пьеро неожиданно соскользнул с кушетки, где они сидели, на пол, стал на колени, и ухватив ее похолодевшую руку своими теплыми влажными ладошками, торжественно произнес:

- Позвольте предложить вам руку и сердце!

- А как же дева Глория?

- Еще недавно я ничего не знал о ней и буде на то ваша воля, никогда не узнаю.

- Но… что скажет ваша матушка? – пролепетала Полетт, пребывая в полнейшем замешательстве. Куда большее, чем предложение Пьеро, ее интересовало, зачем она понадобилась Северину. Ей нужно было это выяснить непременно.

- Матушке известно, как я вас люблю!

- Знаете, Пьеро, время уже позднее, вам пора ехать, не то Лукерья Алексеевна станет волноваться.

- Ох… рядом с вами часы бегут как минуты! Но вы ведь дадите ответ?

- Обязательно. Только позвольте мне немного подумать? Все случилось так неожиданно. А вы будьте примерным сыном, не заставляйте матушку беспокоится, в ее возрасте это очень опасно.

- Ах, графиня! Лишь вы одна меня понимаете!

- Езжайте, Пьеро, не медлите!

Равновесие рухнуло

Выпроводив Поцелуева, Полетт отправилась на поиски управляющего. Она не нашла его в кабинете, не было его и в конюшне, в кухне, в людской. Повыспросив слуг, Полетт взбежала по лестнице к комнате под крышей, которая перешла к Северину по наследству от прежнего управляющего. От быстрого подъема ее сердце грозило вот-вот выскочить из груди.

Дверь была заперта, однако снизу пробивалась тонкая полоска света. Торопливо графиня постучала. Ждать пришлось долго, но, наконец, ей отворили. Северин стоял на пороге, заслоняя собой дверной проем. Он уже успел снять сюртук и галстук, верхние пуговицы сорочки были расстегнуты. Полетт казалось, она слышит, как бьется напряженная жилка на его горле, но, верно, то стучал ее собственный пульс.

- Вы искали меня? – негромко спросила она.

- Дайте мне расчет, ваше сиятельство.

- Вы хотите уйти? Но отчего? Вы нашли другое место? Скажите, какое жалование вам там назначили, я удвою сумму. - Полетт слышала себя словно со стороны, ей было неловко за собственный лепет, за то, что она предлагает перекупить его, но ничего разумнее не шло в голову. Самый ужасный ее кошмар сбылся. -  Как же я без вас?

- Вы прекрасно обойдетесь без моих услуг, ваше сиятельство, - спокойно отвечал Северин.

Пожалуй, чересчур спокойно. Это походило на затишье перед бурей.

- В ваших устах мой титул звучит как ругательство. Я приметила: вы называете меня «сиятельством» лишь когда бываете не в духе[28]. Я чем-то обидела вас? Даже если и так, поверьте, это случилось непреднамеренно. Пожалуйста, откройте причину! У вас стряслась беда? Я могу помочь?

Он молчал, но за его молчанием ей чудилось нечто другое, грозное, кричащее. Только Полетт никак не могла взять в толк, о чем он кричит. Она умоляюще прошептала:

- Не таитесь! Я не понимаю, что происходит.

Ее глаза, в которых плескалось расплавленное золото, встретились с его глазами цвета небесной синевы. Каменный идол и тот растаял бы перед этой мольбой. Не устоял и Северин. Тряхнул головой, точно отгоняя неприятные мысли, молвил кратко:

- Я не готов видеть, как вы отдаетесь другим.

- Вы о Пьеро? Это был всего лишь невинный поцелуй… - графиня оправдывалась, как девочка, и была рада тому, что он дает ей эту возможность – оправдаться.

- Глядя на вас, ни один мужчина не может оставаться невинным. Вы – само воплощение соблазна. И хотя для вас я всего лишь слуга, пустое место, и вы не считаете меня за мужчину, я все-таки испытываю то же, что и остальные. Когда вы находитесь рядом в своих откровенных нарядах, когда касаетесь меня ненароком, полагая, будто это вовсе не может пробудить во мне чувств, когда вы принимали меня в исподнем на разобранной постели[29]…

Полетт ждала чего угодно, только не этого. Ей вдруг захотелось рассмеяться, как безумной: хохотать, запрокинув голову, давиться судорожными всхлипами или также неистово рыдать от облегчения. Графиня сделала шаг вперед, и Северин отступил, пропуская ее в комнату. Она протянула руку, захлопнула дверь. Только потом заговорила:

- Я думала, будто безразлична вам. Вы полагаете, я обнажалась перед вами оттого, что не считаю вас мужчиной? Вы единственный из всех мужчин для меня существуете. Я хотела, чтобы вы меня видели. Без одежд, без прикрас. Хотела, чтобы вы меня желали.

- Я желал, как вы и хотели, -  через силу признался он.

- Я выгнала беднягу Пьеро после того, как сама уговорила его меня целовать. Потому что его губы – не ваши губы, а его рукам далеко до ваших умелых рук.

Слова Полетт привели Северина в замешательство.

- Но я полагал, вы просили меня у князя, мечтая рассчитаться за унижения той ночи. Еще бы, слуга посмел касаться вашего тела.

Графиня покачала головой.

- Я давно забыла об унижении. Вы помогли мне пережить ту ночь: ваши ласки, ваша нежность. Я представляла вас на месте князя.

- И полагал еще, будто после случившегося омерзителен вам, ждал ответных унижений, но вместо этого видел лишь доброту и участие. Помните, я говорил, будто никогда не желал очутиться на месте князя? Это неправда. Я завидовал ему в тот день, когда вы приехали: такая красивая, изысканная, совсем не похожая на женщин, какие были с ним прежде. И эта улыбка, которой вы, единственная из всех, одарили меня. Прочие глядели мимо. Я подумал: у меня никогда не будет такой женщины. И тогда я понял, каково это желать невозможного. Вы - мой ангел, мой свет, божество. Я готов примириться с тем, что мне не суждено обладать вами, но видеть, как вами владеют другие, превыше моих сил.

- Так будьте со мной! Любите меня! – не сдерживаясь боле, воскликнула графиня.

- Вы взаправду этого хотите? – осторожно спросил Северин.

- Да, да! – пылко заверила его Полетт. - Ничего на свете я не хотела так, как вас.

- Я буду боготворить вас, касаться нежно и благоговейно, - приглушенно сказал он, не предпринимая, однако, попыток притронуться к ней.

- Вашим благоговением я сыта по горло. Не желаю быть божеством. Для вас я хочу быть падшей женщиной, хочу, чтобы наяву вы проделали со мной все то, что не раз делали в моих фантазиях. Я тосковала по вашим прикосновениям, ласкала себя, представляя ваши руки. Идите ближе, я не хрустальная и не рассыплюсь, если вы обнимите меня крепко.

И поскольку он все еще медлил, графиня сама подступилась к нему, обхватила за плечи, поднялась на цыпочки, намереваясь поцеловать. Однако Северин ее опередил. Его губы накрыли ее губы, языком он проник внутрь ее рта. Мир рухнул и вновь воссоздался из частиц. Полетт будто летела в бездну с головокружительной высоты. Управляющий крепко держал ее, и лишь это не давало ей упасть. Ни одна из фантазий не подготовила графиню к тому, как это случится в действительности. Она была словно оголенный нерв, через который беспрерывно шел электрический импульс. Пошатываясь, как пьяная, Полетт вцепилась в Северина.

- Не торопитесь, графиня! – отняв губы, прошептал он. – У нас много времени.

- Я слишком долго ждала вас, чтобы не торопиться, - возразила Полетт, вновь припадая к его губам. – Слишком долго.

- Я мечтал о вас и корился за эти мечты. Боялся взглянуть вам в глаза, чтобы вы не прочли там отражение всяких непристойностей, какие я напридумывал. Я помню вас всю, как сладостный сон. Кабы захотел, не смог забыть. Но я не хотел.

- Какое счастье, что у вас такая долгая память. Скажите, что я красива!

- Краше, чем я вас помню.

- Скажите еще, что хотите меня!

-  Сильнее жизни.

Пока они обменивались нежными словами и поцелуями, проворные пальцы Северина высвобождали Полетт из одежд, лаская каждый обнажившийся участок кожи. И она позабыла себя, отдаваясь губам, и рукам, и всей мужской сути своего любовника. Она готова была поклясться, что он вступил в сговор с ее телом – никогда прежде оно не откликалось на ласки так остро. Каждый раз, когда Северин убирал руки, чтобы расстегнуть очередную пуговицу, графиня медленно и томительно умирала и каждый раз воскресала, как огненная птица Феникс, едва он касался ее вновь.

Ей тоже хотелось дотронуться до его наготы, и она принялась было раздевать его, но из-за высшей степени волнения не могла справиться с пуговицами на сорочке и в конце концов просто выпростала ее из штанов и жадно запустила внутрь ладони – греясь, греясь, греясь солнечным теплом! Ее руки заскользили по его телу, вбирая неровность ребер, шероховатые соски, жесткость волосков на груди. Но этого было мало. В слепом исступлении Полетт ласкала бедра и ягодицы Северина, мышцы спины, живот и напряженную плоть через штаны.

Она услыхала, как он прерывисто вдохнул, а затем молвил:

- Не жадничайте, графиня, я ведь не железный.

И решительно оторвал от себя ее руки. Она стояла покорная. Она бы согласилась на что угодно, только бы он не останавливался, лишь бы дал ей то, к чему она стремилась так долго. Платье упало к ногам Полетт. Она потерлась о Северина грудью, чувствуя, как ткань сорочки скребет возбужденные соски. Управляющий вздрогнул.

- Смотрите на меня! – попросила его Полетт. – Я хочу, чтобы вы меня видели.

В его глазах, ласкающих ее тело, плескалась безбрежная, всепоглощающая нежность. Северин опустился на колени и принялся стаскивать чулки с ослабевших ног графини. Удерживать при себе руки стало невозможно, и графиня опустила их на плечи своему управляющему, принялась гладить, наслаждаясь ощущением крепости мышц.

Северин вдруг обнял Полетт за талию, прижался губами и всем лицом к ее животу, а затем негромко произнес, пряча глаза и точно стыдясь собственного признания:

- Не думал, что скажу это кому-нибудь, но кабы вы приказали, я с радостью стал бы вашим особым слугой.

И тут Полетт не выдержала. Разомкнула его объятия, сама стала на колени с ним рядом и также тихо ответила:

- Вы всегда были для меня особенным. И никогда я не приказала бы вам ничего противного вашей воле.

Поскольку он не препятствовал, она наконец дала волю рукам, живущим собственной жизнью, единственным смыслом которой было лихорадочно обнимать, и гладить, и исследовать его тело. Он вновь попытался удержать ее, но графиня виновато молвила:

- Не могу не торопиться. Правда не могу. Вы знаете меня, а я вас – нет. Разве вы не находите, что это несправедливо?

Уступая ее нетерпению, Северин снял через голову сорочку. Полетт не то расстегнула, не то стянула с него штаны, высвобождая крепкое мужское естество и откровенно любуясь им. Графине казалось, что в мире нет ничего более прекрасного, чем восставший ей навстречу орган с рельефной головкой, увитый кровеносными сосудами, по которым струится сама жизнь.

- Вы так и не… Мы не…

Наконец Полетт вспомнила про смущение и отвела было взгляд, но затем, не удержавшись, вернула обратно и потянулась к мужскому естеству ладонью. Каким он был нежным! Каким бархатистым! Как чутко подрагивал в ответ на ее ласки! На его конце выступила млечно-опаловая жидкость. Наклонившись, Полетт сняла ее губами, ощущая солоноватую прозрачность.

- Хотите быть сверху? - хрипло спросил Северин.

- Хочу быть везде, - отвечала Полетт, мало вдумываясь в смысл собственного признания. Суть оно отражало верно. 

Северин подхватил ее на руки и поднялся с колен, отрывая ее от земли.

- Я могу идти сама, - неуверенно сказала графиня и наперекор сказанному обхватила его за шею, прижимаясь сильнее.

Кажется, это уже с ними было, но на сей раз история имела совсем другую развязку.

- Вы так долго были моею мечтой, что я поверил в вашу нереальность. Мне чудится, если я отпущу вас хоть на миг, вы тотчас исчезнете.

- Ну так не отпускайте меня никогда!

Его кровать была узкой для двоих, но они все же умостились: Северин на спине, а графиня на нем, обхватив его бедра своими и упираясь лобком в его член.

- А говорили, будто не любите лошадей, - не удержался от шутки управляющий.

- Я говорила еще, что охотно скачу верхом, - подыграла ему Полетт.

- Ну так скачите, графиня.

Следя за выражением его лица, она приподнялась и передвинулась вперед, принимая в себе его гладкое и такое совершенное естество. Она хотела сделать это медленно и изящно, читая эмоции на его лице, но едва он заполнил ее, как Полетт позабыла и об изяществе, и обо всем другом. Значение имел только Северин: запах его кожи, его плоть внутри нее, его руки на ее талии, его бедра между ее бедер, его вздохи в унисон с ее стонами. Упершись ладонями ему в ребра, она принялась двигаться, скользя верх и вниз. Ее тяжелые груди раскачивались в такт движению. Она ощущала, как трется промежность о низ его живота, когда она принимала его глубоко, и как там, внутри, его член упирается в некую преграду и отодвигает ее все дальше и дальше, и вот между ними уже нет преград, и она есть продолжение его. В месте самого глубинного соприкосновения, в финальной точке сопряжения их тел, рождалось доселе неизвестное Полетт шестое чувство. Верно, она кричала. «Тише, графиня, тише!». Верно, царапала его плечи, заставляя, умоляя, обожествляя это тело, способное вознести ее к пределам бытия. Верно, искала губами его губы, ослепленная невыразимым, немыслимым восторгом.

Обессилев, она упала Северину на грудь, даже теперь не желая выпускать его из плена своих чресел. Сквозь дымку покоя Полетт чувствовала, как под щекой часто колотится его сердце. Чувствовала жесткие волоски, что щекотали ей губы, чувствовала ласковое солнечное тепло. Разморенная, блаженная, она внимала стуку его сердца и улыбалась неведомо чему.

- Вы точно кошка, графиня.

- Что? – не поняла Полетт.

- Ваша улыбка. Она совсем кошачья.

Он тоже улыбнулся. Лицо его было расслаблено, взор спокоен.

- Я давно хотела сделать это: Северрррин, Северрррин, Северррин, - замурлыкала Полетт, и впрямь ощущая себя кошкой. Она потерлась щекой о грудь мужчины, вбирая присущий лишь ему запах, который после акта любви стал еще сильнее.

- Что вы делаете?

- Мне нравится, как вы пахнете. Я хочу пахнуть вами.

Кожа Северина была влажной от пота, и это тоже ей нравилось. Ей нравилось в нем все до последней черточки: светлая улыбка, прядь волос на лбу, твердый подбородок, бьющаяся жилка на шее. Он был воплощением ее грез. И он был рядом – невымышленный, настоящий. А до того, что станется завтра, Полетт не было никакого дела. Сейчас, в этот момент, она чувствовала себя абсолютно счастливой.

Растопырив пальцы, она принялась водить ими по груди, по рукам, по лицу мужчины, точно слепая, повторяя контуры его губ, скул, бровей. Очерчивала его ноздри, перебирала пряди волос, легко касалась тонкой чувствительной кожи век, обрисовывала лоб, щеки, виски. Северин перехватил ее руку и принялся поочередно целовать пальцы от мизинца к большому, от ногтей до ладоней - неторопливо, легким касанием губ, а затем и более волнующе – втягивая их в рот, и поглаживая языком, и ласково прикусывая. Это было так просто, так изыскано и это разило наповал, минуя кожу и плоть, прямо в душу. Ее душа была полна им до пределов. Нет, беспредельно.

Северин подвинулся, давая Полетт место. Графиня устроилась на боку, головой на сгибе его локтя, радуясь узости ложа, не позволявшего ей восстановить свою целостность. Она больше не желала быть целой, она желала быть частью, частью его.

- Вы ведь не хотите… - начала она и услыхала краткое:

- Хочу. Мне всегда будет вас мало.

И одни только эти слова родили внутри нее вибрацию. А уж когда он принялся скользить свободной рукой по ее телу, повторяя его изгибы и задерживаясь в чувствительных местах, Полетт глубоко гортанно застонала. Его кожа под ее губами была соленой и влажной. Она притиснулась к нему вплотную, заставляя его руку переместиться за спину. Он повторял линию ее позвоночника, она судорожными обрывистыми движениями ласкала его плечи. Он массировал точку, где поясница переходит в ягодицы, она закинула ногу ему бедро, раскрываясь для него. Он медлил входить в нее, и тогда она сама направила его рукой, изогнулась, давая заполнить себя до отказа и двигаться внутри, воплощая пульсацию жизни.

После она лежала рядом, умиротворенная, счастливая, насытившаяся долгожданной близостью. Ее волосы укрывали их, словно плащом. «Никогда, - подумала Полетт, соскальзывая в дрему. - Не отпущу никогда. Все девять жизней буду рядом».

Пробудилась графиня от острого чувства пустоты. Это было внезапно, как падение, ее точно вышвырнуло из сна. В свете единственной умирающей свечи она увидела, как Северин собирает разбросанные по полу вещи.

- Что случилось?  - обеспокоенно спросила Полетт.

- Теперь вы, верно, захотите, чтобы я ушел, - бесстрастно отвечал управляющий.

- Зачем бы мне этого хотеть? – не поняла графиня.

- Он всегда так делал.

Это «он», и это спокойное принятие за должное того, что вовсе не было должным, резануло Полетт по сердцу. Она приподнялась на локте, села на узком ложе, чувствуя под собой смятые простыни. Обеими руками откинула назад волосы, отчего груди ее качнулись.

- Если я спрошу, вы ответите мне? – голос прозвучал хрипло.

- Спрашивайте, графиня.

- Почему князь вас отпустил?

- Он разозлился на меня из-за вас.

- Вы любили его? В том письме он писал, что вы единственный, кто станет о нем сожалеть.

- Его сиятельство был сложной натурой. Порой великодушный, а порой себялюбивый и бескомпромиссный. Я понимал, что им движет и, понимая, мог влиять на его решения. Мне казалось, так будет правильно.

Говоря, он принялся одеваться. Полетт, чувствуя, как ей становится все холоднее, встала с кровати, подошла к Северину, обняла его, прижавшись щекой и прильнув всем телом, попросила:

- Пожалуйста, не сравнивайте меня с ним. Если вам это не неприятно, останьтесь со мной на ночь? Здесь или в моей спальне, где угодно. Только не уходите. Я люблю вас.

Признание легко сорвалось с ее губ. Она не хотела бояться и лгать, ложь была противна прямой, открытой натуре Полетт. Не хотела сомневаться, потому что опасалась увязнуть в сомнениях, как в болоте. Она просто хотела быть рядом с любимым человеком. Графиня почувствовала напряжение его мышц, однако Северин не попытался отстраниться, и это придало ей уверенности.

- Уедемте за границу? Там никто нас не знает, никому нет дела до того, что я графиня, до того, женаты мы или нет. Я представлю вас своим мужем. Обнаженные, мы станем плавать в море ночью под сиянием звезд и ваших глаз, станем есть спелые фрукты прямо руками, кормить маленьких звонкоголосых птичек, которые делают сотни взмахов крыл за минуту, ходить босиком по обжигающему белому песку. Да мало ли что можно придумать!

- Вам будет тяжело без общества, - с сомнением возразил управляющий.

- Мне не нужно общество, в котором нет вас, - убежденно отвечала она. – Я имела довольно времени, чтобы подумать над этим.  

- Графиня…

- Полетт, меня зовут Полетт. Хотя бы раз назовите меня по имени!

Северин отстранился от нее – ровно настолько, чтобы приподнять ее лицо за подбородок и встретиться с нею взглядом. Голос его был тих и серьезен.

- Полетт, нам нет нужды обманывать и скрываться. Я богат. Князь оставил мне свое состояние и титул. Он выправил бумагу о том, что я являюсь сыном его отца, якобы Дикий барин признал меня.

Управляющий пытливо смотрел на нее, ожидая либо боясь какого-то совершенно определенного отклика. Однако Полетт было безразлично, кто его отец, кем приходился Северин князю Соколову, есть ли у него состояние или нет. Главным было то, что она могла оставаться с ним не таясь, и он не отрицал за нею этого права. Однако присущее всем кошачьим любопытство все же побудило ее спросить:

- А это действительно так?

- Очень надеюсь, что нет, хотя поручиться не могу.

- И как же вы намерены распорядиться свалившимся вам на голову богатством?

- Прежде всего, дам свободу крепостным и предложу им работать на земле за плату, - с жаром начал Северин, заставив Полетт рассмеяться.

- Вы еще больший революционер, чем Остроумов!

- А затем женюсь на вас, коли вы дадите согласие.

Эпилог

Графиня Пелагея-Елена-Мария-Августа Кристобаль и князь Северин Соколов обвенчались осенью 1848 года в церкви святого Дамиана-на-набережной, что подтверждено записью в церковно-приходской книге. Их союз был благословлен тремя детьми. В свете новый князь Соколов прослыл реформатором, поскольку одним из первых дал вольные крепостным и заключил с ними договоры, предусматривающие выплату жалования за труд. Княгиню Соколову любили за участливость и доброту, а мужья ставили в пример строптивым женам, поскольку мнение супруга принималось ею беспрекословно. Полетт и Северин прожили долгую жизнь, пронеся свои чувства через года. Нет, они не умерли в один день. Княгиня пережила князя на целых четыре года, показавшиеся ей нескончаемыми, и умирала с улыбкой на устах, предвосхищая долгожданную встречу. Их могилы находятся рядом, а на надгробиях под именами высечены стихи известного поэта того времени Пьеро Поцелуева и надпись: «Сквозь вечность – вместе».