«Еще до рассвета их поднял пронзительный, как лезвие, крик ключника. Спали тут же, в длинном, пропахшем потом и землей сарае на краю поместья, на подстилках из прелой, остро пахнущей горечью соломы. Спины затекшие, кости ныли от вчерашнего, выворачивая суставы тупой, знакомой болью. Но некогда было размышлять о боли, мыслях не оставалось — только смутный, животный ужас перед предстоящим днем. Сегодня — пик страды, и день этот обещал быть длиною в вечность.

Солнце, только-только выползшее из-за холмов, уже не ласкало, а жгло немилостиво, словно раздувая гигантские мехи ада. Небо раскалилось до белесого, выцветшего от зноя полотна, на котором больно было смотреть. Над бескрайним золотым морем пшеницы стоял густой, сладковатый и дурманящий гул — жужжание тысяч насекомых, спешащих поживиться перед гибелью. Этот гул входил в самое нутро, смешиваясь с гулом в собственной голове.

Мартин, плотно сжав в мозолистой, словно из дуба вырубленной руке, рукоять косы, чувствовал, как под тонкой, словно пергамент, кожей набухают кровью старые волдыри, обещая к вечеру превратиться в кровавые мешки. Первый взмах — и густой, сочный шелест наполнял пространство, на миг заглушая звон в ушах. Стебли падали покорно, устилая землю ровным слоем, и в этом шелесте слышалось что-то горькое — словно это не пшеницу жали, а подрезали крылья самому дню. За ним, отставая на взмах, двигались другие мужики. Не было слышно ни песен, что пели деды, ни разговоров — только тяжелое, свистящее, как у загнанной лошади, дыхание и сухой, безжалостный шепот срезаемой пшеницы, отсчитывающий секунды их жизни.

Жара наливалась свинцом, заливая легкие и пригибая к земле. Пот жгучими струями заливал глаза, соляными дорогами струился по вискам, оставляя белые, как следы слез, дорожки на запыленной, потрескавшейся коже. Рубаха, промокшая насквозь, прилипла к спине мертвым, тяжелым саваном. Каждый раз, разгибаясь с хрустом в позвоночнике, чтобы смахнуть налипшую солому с лезвия косы, Мартин чувствовал, как мир плывет в багровых кругах, и видел вдали — неподвижную, как предвестник беды, фигуру управляющего на вороном коне. Неподвижный, как каменный идол, он наблюдал за ними, и его холодный, отстраненный взгляд был острее и безжалостнее любой косы, пронизывая насквозь, вымеряя каждое движение на предмет лени.

Позади, согнувшись в три погибели, словно сломанные машины, двигались женщины. Их руки в грубых, стертых до дыр перчатках ловко, но с какой-то отчаянной медлительностью, сгребали скошенное, связывали в тугие, тяжелые снопы и ставили их в «домики» для просушки. В их глазах читалась та же свинцовая усталость, что и в мужских, но приправленная еще и вечной тревогой за детей, сновавших между взрослых с кувшинами теплой, пахнущей деревянной смолой воды — единственной, обманчивой благодатью в этом аду, лишь на миг утоляющей огонь в горле.

К полудню казалось, что сам воздух загорелся, колыхаясь маревым зноем. Солнце било в макушку, в плечи, выжигая последние мысли, стирая память, оставляя лишь инстинкт. Оставалось только одно: взмах, вонь пота и усталости, шаг, впивающийся в землю, взмах, шаг. Руки и спина жили своей отдельной, огненной жизнью, превратившись в один сплошной мычащий от боли нерв. Ладони были стерты в кровь, несмотря на мозоли, и эта свежая боль наслаивалась на старую, глухую.

А поле не кончалось. Оно было бесконечным, как божья кара, раскинувшейся до самого края света. Золотое, тучное, прекрасное и ненавистное. Оно кормило их, но не ими засеянное, не их руками взлелеянное с молитвой. Они были лишь слугами, рабами, вложившими в него всю свою силу, молодость, здоровье, чтобы унести в итоге лишь малую, унизительную толику, едва достаточную, чтобы не умереть с голоду до следующего лета, до новой каторги.

Когда солнце, наконец, покатилось к кромке холмов, окрашивая небо в прощальный, яростный багрянец, управляющий, не спеша, дал отмашку. С последним, сдавленным стоном, вырвавшимся из груди помимо воли, Мартин опустил косу. Тишина, наступившая после конца работы, была оглушительной, давящей. В ушах стоял тот самый, вымывший мозги звон, что заменял им музыку целый день.

Они, как стадо обессиленных животных, побрели к сараю, не глядя на результат своего труда — на аккуратные, насмехающиеся своим порядком ряды снопов, что уходили в темнеющую, неумолимую даль. Они были лишь приложением к орудиям, живыми, изнашивающимися машинами, которые завтра, едва забрезжит рассвет, нужно будет снова завести чужим криком и погнать на ту же ненавистную ниву.

И пока последние лучи солнца, как капли расплавленного золота, догорали в западных окнах просторного господского дома, они, не промыв ни кровь, ни пот, смешавшиеся в липкую, отвратительную корку, падали, как подкошенные, на ту же прелую, колючую солому, чтобы набраться хоть толики сил для нового дня, точно такого же, бесконечного, как сама их покорная судьба».

Я закрыла книгу, и тяжелый, кожаный переплет с глухим стуком лег на резную дубовую столешницу. Звук этот прозвучал как точка, поставленная в чужой, выстраданной истории. Я откинулась на спинку кресла и посмотрела в окно. За свинцовыми стеклами, в обрамлении резных каменных оконниц, тоже светило солнце, но оно было иным — не карающим бичом, а ярким, почти белесым от зноя диском в мареве поднимающегося от земли пара. Последние летние дни были наполнены не просто жарой, а густой, плотной духотой, когда воздух казался нагретым медом, и каждое движение требовало усилия. И разница с прочитанным была лишь в том, что мои крестьяне уже убрали весь урожай зерна. По крайней мере, мой управляющий, Джек, уверял меня в этом еще сутки назад, и в его словах я не имела оснований сомневаться.

— Амбары заполнены, ваша светлость, — гудел он, переминаясь с ноги на ногу в прохладной, поглощающей все звуки полутьме моей гостиной. От его низкого голоса, казалось, слегка вибрировал воздух. — До самых закромов. Осталось дичи побить, рыбы наловить, ну и грибов с ягодами набрать впрок. И можно зимовать с чистой совестью.

Джек стоял, сжимая в своих больших, узловатых руках потертый фетровый берет, и всем своим видом — согбенной спиной, темным, строгим одеянием — напоминал добросовестного, но изрядно потрепанного жизнью ворона, задумчиво наблюдающего с забора за уходящим полем. Высокий, сутулый, он, казалось, навсегда сохранил ту согбенность, что появляется у человека, который всю жизнь то заглядывает в землю, проверяя всходы, то кланяется своему господину, и теперь его поза стала его второй натурой. Его лицо, испещренное сетью морщин, как картой всех непогод и забот, которые ему довелось пережить, было обветрено до красно-коричневого, почти как у старого пергамента, оттенка. Из-под густых, нависших, седых бровей смотрели умные, усталые глаза, привыкшие подмечать каждую мелочь в хозяйстве — будь то пропущенный колосок или тень сомнения на лице госпожи.

Одет он был в добротный, но немодный и отнюдь не новый камзол из темно-зеленого сукна, выцветшего на плечах и спине, на локтях которого угадывались аккуратные, но заметные заплаты, поставленные хозяйственной, но не женской рукой. Жесткий, накрахмаленный воротник его грубого полотняной рубахи был тщательно застегнут на все пуговицы, хоть и явно жало шею, оставляя красную полосу на коже, а из-под коротких, до колен, штанов виднелись крепкие, жилистые, загорелые до темноты икры в грубых шерстяных чулках. Его башмаки, толстые и практичные, с тупыми носами, были густо испачканы засохшей, серой грязью с полей и приставшими былинками — он, видимо, пришел прямо с токов, не заходя даже в свою конторку, чтобы отчитаться передо мной как можно скорее. От него пахло пылью дорог, выжженным солнцем, конским потом и легким, сладковатым, уютным духом амбаров, наполненных зерном, — запахом выполненного долга.

Он гудел свои доклады, переминаясь с ноги на ногу, и в его покорно склоненной голове и сцепленных пальцах читалось не только уважение, но и тихая, вековая, впитавшаяся в кости усталость от этого бесконечного, неумолимого круга: посев, рост, жатва, зима. И так из года в год, из поколения в поколение. Он был живым воплощением этого круговорота, его стержнем и его пленником.