Ранняя осень в лесу — это не увядание, а перевоплощение. Она входит не спеша, крадучись, оставляя свои приметы то тут, то там, словно пробуя кисть на палитре. Ещё вовсю зелены могучие дубы и упрямые ели, ещё по-летнему кукует где-то в чаще последний забывший время кукушонок, но воздух уже другой. Он густой, прозрачный и прохладный. Вдыхаешь его — и кажется, будто пьешь ледяной ключевой воды, такой он чистый и хмельной.

Солнечный свет, уже не жгучий, а ласковый и бархатный, пробивается сквозь начинающий редеть полог листьев. Он ложится на землю золотистыми лоскутами, зажигает рыжие бока мухомора, торчащего из мха, и заставляет сиять, как тончайший фарфор, белые шляпки поганок. В этих солнечных зайчиках кружит рой мошкары — последний, прощальный бал крошечных созданий.

А листья… Они только-только тронуты кистью художника. Ярко-алый кленовый лист лежит на темной тропинке, будто капля крови. Нежно-желтые березовые сережки медленно осыпаются при малейшем дуновении, кружась в немом танце. Еще нет того оглушительного, трагического буйства красок, но уже виден его набросок. Лес замирает в ожидании этого праздника, притихший и задумчивый.

Пахнет сыростью, прелыми листьями, терпкой корой и той особой, ни с чем не сравнимой осенней грустью. Это не запах тления, а запах покоя, мудрого и глубокого. Где-то в траве шуршит мышь, торопливо пополняя свои кладовые. Сорока стрекочет на сосне, будто сплетничает о скорых холодах. Лес живет своей размеренной, уже не летней, а особой, осенней жизнью.

И над всем этим — высокое-высокое небо, ставшее непостижимо далеким и бледным, но таким бесконечно чистым. Сквозь золотистую сетку ветвей оно кажется куполом другого, более холодного и безмятежного мира.

Легкая грусть в эти дни — не от потерь, а от красоты мимолетности. От понимания, что это — лишь короткая, прекрасная пауза, за которой последует пронзительная тишина зимы. Но пока можно сидеть на поваленном стволе, слушая, как по одному обрываются с веток листья, и чувствовать, как что-то вечное и неспешное касается твоего сердца.

Я поднялась со ствола, отряхнула платье от приставших травинок и коры, вздохнула. Да, скоро. Совсем скоро небо затянется сплошной серой пеленой, и начнутся недели холодных, проливных дождей. Придется днями топить печь в своей маленькой избушке-сторожке и тщательно сушить у огня намоченную у входа одежду — грубый плащ из волшебной, отталкивающей воду шерсти местных овец и простые, но прочные сапоги из бычьей кожи (как уверял торговец, хотя я подозреваю, что это была просто очень старая и толстая кожа подземного ящера).

А потом придет зима с ее белоснежными, немыми сугробами и лютыми морозами, уже вторая в этом странном, непонятном, магическом мире. Мире, в который я попала без малейшего спроса и согласия, просто оступившись по пути на работу в гололед.

Простая секретарша на Земле, я работала в небольшой строительной компании, где главной магией было уговорить курьера привезти кофе побыстрее и найти потерявшийся счет в груде бумаг. Здесь же я внезапно стала Хранительницей Вечного Леса, «главных легких Ардении», как поведал мне суровый леший в первую нашу встречу, вывалив мне на руки связку скрипучих ключей от Невидимых Врат и свиток с Заповедями.

Мои «секретарские» навыки неожиданно пригодились: я аккуратно вела учет распустившимся волшебным цветам, отмечала на самодельной карте старые деревья, требующие особой защиты, и даже пыталась систематизировать капризный график цветения поющих ландышей. Леший, приходивший раз в полнолуние, хмурился, просматривая мои записи, бормотал что-то под нос, но таблицы не отвергал.

Я потянулась и посмотрела на свои руки. Вместо привычного маникюра под «кофе с молоком» — мелкие царапины, въевшийся в кожу сок хвои и легкий серебристый налет от утренней росы, что на этой почве обладала живительными свойствами. На ногах — неудобные, но такие родные офисные туфли на каблуке, которые я никак не могла заставить себя выбросить, а вместо них — мягкие сапоги из того самого «ящера».

Еще один лист, ярко-желтый, как лимонная карамель, плавно спланировал и сел мне на плечо, словно пытаясь утешить. Я смахнула его с улыбкой. Да, здесь не было кофе-машины, интернета и надоедливого, но такого родного босса. Но здесь был тихий шепот листвы, отвечающей на твои мысли, сладкий вкус воздуха, от которого кружилась голова, и чувство странной, немыслимой ответственности.

Этот лес был мне не родным, но он стал моим домом. И его осенняя грусть была теперь и моей грустью. Но в ней не было тоски. Была лишь тихая, светлая печаль о быстротечности всего сущего — и на Земле, и здесь.