Ниарэ прокашлялся и плотнее закутался в плащ. Здесь, в малой Азии, было тепло, а эликсиров хватало, чтобы не мучиться от простейших недугов. Но ему не помогал ни один эликсир. Ниарэ в этом году исполнился семьдесят один год — не так много для крылатого, но почти тридцать лет жизни он провёл в плену, и болезни, губившие римлян в их больших, похожих на муравейники, городах, было уже не выжать из его тела.

Ниарэ знал, что, если эта война и закончится когда-нибудь, ему до свободы не дожить. Да он не так уж к ней и стремился — давно решил, что можно приспособиться ко всему. А новый мир… мир, который силилась построить юная Лира Савен, был настолько непохожим на Корону Севера из его воспоминаний, настолько диким и чужим, что Ниарэ не больно то и стремился его повидать.

Первую половину своей жизни Ниарэ провёл при храме и теперь, спустя годы, помнил из неё немного. Учеников — шкодливых и неблагодарных, которых всё равно хотелось любить и беречь. Едва оперившихся юнцов, из которых не выжил никто, кроме, разве что, одного.

Ниарэ давно перестал скучать по тем временам. Они стали в его сознании эпохой, которая давно прошла и которую невозможно вернуть.

«Мир меняется», — думал он, изредка глядя на горизонт. «Падают с небес острова. Иссыхаются моря. Материки раскалываются на части и уходят под воду. Мир меняется. А время не повернуть вспять. Как бы мы не хотели вернуться назад». Иногда Ниарэ скучал по полётам, но вот уже много лет, как он боялся взлететь, и порой ему казалось, что эта способность утрачена им так же, как Корона Севера, храм и сгоревшие в кострищах войны ученики.

Те годы, что Ниарэ провёл в плену, стали для него жизнью. Римляне не были к нему особенно жестоки. Ниарэ был умелым врачом, и его господин довольно быстро понял истинную цену своего раба.

Ниарэ учил его детей так же, как учил маленьких крылатых птенцов. И римские дети не были ни хуже, ни лучше тех, которых доверял ему храм. Так же шкодили, так же озорничали, так же ни во что ни ставили учителей… Вот только учить их приходилось иначе. И если прежде Ниарэ говорил каждому из учеников «не убий», то теперь его первой заповедью стало «не прощай обид». Ниарэ не врал. Тогда, в прошлую эру, когда цитадели крылатых парили над северной землёй, он верил в то, что говорил. Потом, в плену, верить перестал. Потому для него были истиной и первые, и вторые слова.

Маленькие римляне вырастали жестокими, как и их отцы. Хотя никто из них не был ни добр, ни зол, когда вылуплялся из яйца. Они уходили, вели свои войны и умирали на них.

Из всех римлян, которых вырастил Ниарэ, выжили только двое.

Когда для прежнего патрицианы пришёл срок, старший из них взял руну из рук отца и стал новый господином. Он почитал старого наставника, и для Ниарэ не поменялось ничего.

Его комнатка в храме крылатых была мала, потому что роскоши не было ни у кого. Крылатые не любили кичиться нажитым добром.

Его комната в доме патрицианы была такой же небольшой, потому что при всём почтении, патрициана никогда не стал бы слишком баловать раба.

Его свобода в храме ограничивалась стенами и обязанностями, которые даровали ему намэ.

Патрициана тоже никогда не запрещал уходить далеко — запрещало клеймо на руке Ниарэ, понимание того, что ему некуда идти, и привязанность — к детям, которые не были виноваты ни в чём.

«А меняется ли мир?» — спрашивал себя Ниарэ, стоя на стенах летучей цитадели, которую новые крылатые заставили подняться в небеса. Он думал, но ответа найти не мог. В одни дни он говорил себе: «Да. Потому что этот мир, — мир, который строит Лира Савен, ни капли не похож на тот, в котором я родился и жил». В другие дни Ниарэ становилось смешно. Потому что, несмотря на почтение и любовь новой намэ, его комнатка в летучей цитадели оставалась так же мала. У Лиры Савена попросту не было места, чтобы разместить всех. И точно так же Ниарэ не мог выбраться за стены — потому что там, за стенами, бушевала война. Один за другим города тонули в огне и крови.

Ниарэ некуда было идти. Но он и не хотел уходить.

У него были ученики — старые и молодые, рождённые в войну и рождённые после войны. Те, кто не хотел убивать. Те, кто желал обучиться лечить.

И Ниарэ учил. Почти не сомневаясь, что большинство из них погибнет на войне.

Иногда он думал, что уже не способен привязаться ни к кому. Но стоило ему подумать о том, чтобы уйти, как Ниарэ понимал, что любит этих детей. Глупых и жестоких, не осознающих последствий своих дел. Детей, которых ещё многому нужно научить.

Одна из дверей, ведущих на крепостную стену, открылась, и Ниарэ, прищурившись, различил в наступающих сумерках фигуру Лиры Савен. Она одна, не считая самого Ниарэ, не желала отказываться от дурацких длинных одеяний, которые некогда любил их народ. Почему так цепляется за прошлое Лира, Ниарэ точно сказать не мог. А сам он был уже слишком стар, чтобы что-нибудь менять. Никто из хозяев не пытался переучить его жить на римский лад, и уж точно он не стал бы делать этого теперь сам.

Глядя, как медленно приближается невысокий узкоплечий силуэт, как слабо покачиваются на ветру непослушные пряди светлых волос, которые намэ безуспешно пыталась забрать в хвост, Ниарэ подумал, что намэ, несмотря на её возраст, всё ещё такой же ребёнок, каких Ниарэ приходилось обучать всю его жизнь. Ребёнок, которого слишком рано выбросили во взрослую жизнь. Ребёнок, которого так толком и не успели доучить. Ребёнок, который никогда уже не станет взрослым, потому что жизнь не оставила ему времени, чтобы взрослеть.

— Доброго дня, — сказала намэ своим мягким голосом, от которого у каждого, кто слышал эти звуки, мурашки разбегались по спине.

Ниарэ не отрываясь смотрел на ту, кто решил побеспокоить его.

— Уже вечер, намэ, — Ниарэ ответил лёгким поклоном. — И скоро наступит ночь.

Ни одна мышца не напряглась на мягком лице Лиры Савен. Намэ отвернулась и положила пальцы на зубец крепости. Взгляд её устремился вниз — на бесконечную равнину малой Азии. До Рима лёту оставалось несколько дней, но Лира медлила. Крылатые начинали роптать, а она всё никак не желала отдавать приказ.

— Вы правы, — согласилась Савен. — Скоро наступит ночь.

Оба замолкли. Ниарэ подошёл ближе и остановился в шаге от намэ. Он тоже смотрел вниз.

— Вы когда-нибудь бывали в Риме? — спросила Лира.

Ниарэ кивнул.

— Несколько раз.

— До войны или после?

— Один раз до войны. Потом… потом уже после неё, — Ниарэ не стал говорить «когда я был в плену». Он знал, что для него и Лиры эта пара слов имеет разное значение, и не хотел лишний раз напоминать о том, о чём собеседница хотела забыть.

— А я не успела… — сказала Лира тихо. Ниарэ знал, что намэ держали именно там, в подземельях поместья Флавиев, но поправлять её не стал. Он понял, что Лира имеет в виду. — Говорят, там красиво, — с грустью закончила та.

— Говорят, — согласился Ниарэ. Помолчал и добавил. — Я бы тоже так сказал. Рим… не похож на наши города. На Александрию тоже не похож. Но в нём есть своя прелесть, магия, которую давно уже утратил наш народ.

— Магия… — повторила Савен, мрачнея на глазах.

— Я не о той науке, которую принесли на эту землю патриции, — Ниарэ едва заметно поднял краешек губ в улыбке. — Нет.

— Я тоже не о ней, — Савен стала ещё мрачней. Замолкла. И только после долгой паузы продолжила: — Я всё думаю, Ниарэ… Вправе ли мы карать?

Ниарэ перевёл взгляд на Лиру. Он не был удивлён.

— Не в праве, — согласился Ниарэ. — Не слушайте тех, кто жаждет мести.

— Что тогда? — Лира нерешительно взглянула на него. — Остановиться здесь… И всё потерять?

— Именно так, — взгляд Ниарэ стал серьёзней, — дело не в каре, — повторил он. — Дело в том, что у нас нет выбора. — Он вздохнул. — Я прожил в Риме больше десятка лет. Я знаю римлян так же хорошо, как и вас. Я не желаю им зла.

— Но вы здесь.

Ниарэ сделал вид, что не заметил её слов, и вместо ответа продолжал:

— Крылатые и энтари никогда не смогут жить бок о бок. Энтари никогда не поверят в то, что равным может быть тот, кто не держит у твоего горла меча.

— Это дикость.

— Мы не в праве судить… да осуждение и не поможет нам. Но боюсь, этот конфликт невозможно разрешить. Римлянин понимает только звон меча. Для крылатых неприемлимо каждый день держать наготове меч и не атаковать. В чём-то мы более чувственные и дикие, чем они. Наши катар-талах не были способны сдерживать себя. Способны ли те, кого собрали вы?

Лира хотела ответить, но горло сдавил спазм. Она прокашлялась и наконец выдавила из себя:

— Я не собирала. Вы знаете это хорошо, как никто.

Ниарэ пожал плечами и, отвернувшись, посмотрел на горизонт. Ночь была безлунной. Белые клочья облаков застилали далёкие огоньки звёзд. Тьма опускалась быстро, и с непривычки в первую такую ночь Ниарэ показалось, что он ослеп. Но потом настало утро. Был новый день. И снова опустилась тьма. И теперь, спустя десяток таких ночей, Ниарэ знал:

— Это просто ночь… — прошептал он.

Поймал на себе выжидающий взгляд Лиры и добавил громче.

— Это не важно, намэ. Никто не спасёт их, кроме вас.

Отвернулся и стал спускаться во внутренний двор.

***

Лира постояла некоторое время так, глядя на горизонт, за которым исчезло солнце. Она настолько привыкла к темноте, что свет порою резал глаза и сейчас, когда тучи заволокли небо, она видела даже лучше, чем в Александрии, под ярким палящим солнцем юга.

Ей не хотелось спускаться вниз.

Дайнэ занял комнату рядом с её. Смежную с её. И хотя по законам Короны Севера это было правильно, Лире тяжело было чувствовать Инаро рядом с собой

Тяжело, потому что Дайнэ, который пришёл к ней в темницу, оказался не тем Дайнэ, которого Лира ждала.

Потому что сама Лира не чувствовала себя более той, кого Дайнэ искал.

Потому что весь этот мир ни капельки не походил на тот, в который Лира надеялась вернуться — и этот чужой Дайнэ был чистокровным порождением нового мира.

«А из какого мира я сама?..» — сколь ни старалась, Лира не могла ответить на этот вопрос.

Непроглядная тьма накрыла крепость и с каждой минутой становилось всё холодней. Там, на севере, и потом в темнице Лира привыкла к холодам, и всё-таки она предпочитала тепло.

Вздохнув, она направилась к башне, из которой пришла. Её апартаменты вот уже несколько месяцев располагались на верхнем этаже — там, откуда Лира могла наблюдать за приближением будущего. Ещё менее походившего на прошлое, чем то, что происходило теперь.

Этаж Дайнэ находился ниже и, поднимаясь к себе, Лира никак не могла его миновать. Инаро стальной стеной отгораживал её от остальных крылатых и пробиться сквозь эту стену было нелегко. Дайнэ сам походил теперь на стальной клинок, но как бы не был крепок его металл — Лира хорошо помнила, что даже сталь плавится в огне.

Каждый шаг по лестнице давался намэ с трудом. Она стискивала кулаки, не желая представлять, что её ждёт. И в то же время с каждым шагом ей становилось всё яснее, что выхода нет.

Нельзя было допускать нападения на Рим.

Корона уже пала, и никакая война не могла вернуть Амариль.

«Два мира…» — металось в её голове. — «Я не сумела уберечь один… и теперь собираюсь разрушить другой».

Скрипнула дверь, и Лира остановилась, глядя на Инаро. Тёмные волосы аран-тал разметались по белой ткани подушек. Опущенные веки подрагивали — Дайнэ так же плохо спал, как и его бывшая госпожа.

Лира ступила в комнату. Напряжение понемногу покидало её. Сейчас, когда Инаро был неподвижен, когда он спал — Лира почти узнавала в нём того, кого когда-то знала.

Бесшумно, как ей казалось, Савен прикрыла дверь за спиной и медленно приблизившись к постели, села на край.

Провела кончиками пальцев по бледной щеке. Рука Дайнэ, заведённая за голову, дрогнула, но Лира этого не заметила.

Несколько мгновений потребовалось ей, чтобы преодолеть себя. Затем она медленно наклонилась и запечатлела на губах аран-тал нежный поцелуй.

Дайнэ не отвечал. Только губы его слегка приоткрылись, приглашая Лиру проникнуть между них.

Савен медленно оттаивала, растворяясь в моменте. В нежности окружившего её рта.

Она не заметила, как руки Инаро оказались у неё на спине и прошлись по пояснице, сминая нежную ткань — Лира была единственной в крепости, кто носил шёлк.

Бережно, как бесценную вазу, Дайнэ опрокинул её на спину и навис сверху, опираясь на локти. Чуть отстранился и поднял веки, вглядываясь в серые, как грозовое небо, зрачки.

Глаза Лиры ничуть не изменились за прошедшие годы. Переливы их цвета зачаровывали Дайнэ, заставляя растворяться и забывать, где он находится и как сюда попал.

Он любил такие моменты, когда мир вокруг переставал существовать. Они становились только собой.

— Что ты решила? — спросил Инаро, ненавидя себя за этот вопрос, и тут же увидел, как меняются, становятся чужими серые глаза.

— Я ничего не решила, — ответила Лира глухо. — Я разве могу что-то решать?

Дайнэ молчал.

— Ты хочешь, чтобы я отдал приказ об убийстве сотен людей. Людей, которых я даже не знаю.

— Энтари, — жёстко поправил её Дайнэ. — Много раз мне приходилось отдавать такие приказы ради тебя.

— Ради меня? — в зрачках намэ мелькнула незнакомая Инаро злость.

— Ради тебя, — упрямо повторил он. — Ты навязала мне эту судьбу, Лира. Ты в ответе за неё.

Намэ молчала. В глазах её поселились сочувствие и боль. Рука поднялась, чтобы коснуться щеки Дайнэ, но замерла в дюйме от неё.

— Ты хочешь, — повторила Лира, — чтобы я приняла решение за всех. Чтобы я стала убийцей. Я не могу и никогда не смогу. Если хочешь, чтобы Рим был сожжён, — она замолкла, не решившись закончить: «Отдай приказ сам». Лира боялась. Боялась, что этот новый Дайнэ может зайти настолько далеко.

Однако Инаро не смог. Обмяк и отодвинулся в сторону, не в силах больше удерживать вес собственного тела на руках. Потерянно огляделся по сторонам в поисках опоры, но, так и не обнаружив её, скользнул на пол. Теперь он стоял на коленях у ног своей намэ и почти умоляюще смотрел на неё.

— Я выполню любой твой приказ, — прошептал он.

Лира молчала. Она видела, что Дайнэ не врёт. И всё же приказ, которого он ждал, аран-тал определил для себя сам.

— Дайнэ… — тихо произнесла она, ещё не решив, что скажем потом.

— Я всегда их выполнял, — упрямо продолжил Дайнэ. — Всё, что ты говорила, намэ. Всё, что я делал, было только для тебя. Я старался как мог. Не вини меня в том, что я оказался упорным слугой. Не вини меня в том, чего ждала от меня сама. Я просто… — Дайнэ подавился словами, так и не договорив: «Я просто хотел, чтобы ты любила меня. Чтобы ты была рядом со мной».

— Я не виню, — Лира устало вздохнула и села на кровати. Ей стало стыдно за то, что она обвиняла этого человека, своего вечного аран-тал, и за то, что пыталась манипулировать им.

Она какое-то время молчала, подбирая слова, пока наконец не решилась продолжить:

— Дайнэ, оглядись по сторонам. Всё, что мы делаем… Всё, что успели сделать… Это вовсе не то, к чему стремимся ты или я.

— Это война, — отрезал Инаро. В его голосе снова пробудилась злость. — Никто не стремится к войне.

Савен прикрыла глаза и качнула головой. Она могла бы поспорить, но здесь и сейчас речь шла не о том.

— Я не говорю, что ты был не прав, подняв оружие. Никогда не говорила и никогда бы не сказала. Всё верно. Я вынудила тебя. Но мы - крылатые. Мы не можем и не должны вечно жить ненавистью и войной. Нам нужен мир.

— Мир с теми, кто тридцать лет уродовал нас! — Инаро, не сдержавшись, вскочил в полный рост. Так говорить с ним было тяжелей, и Лира поймала его за край кожаной куртки и потянула вниз, снова заставляя опуститься на колени у её ног.

— Да, Дайнэ. С теми, кто отличается от нас. Мир не на их условиях. Мир не из покорности и не из жалости. Мир, в котором мог бы жить наш народ.

— Не добиться от энтари мира, не победив их в войне.

— Я знаю, — спокойно сказала Лира, и грустная улыбка скользнула по её губам. — Это будет нелегко. Но это моя миссия. Как бы мне не хотелось иного. Я должна отыскать путь.

Савен поднялась и подошла к окну. Не отводя взгляда, Инаро наблюдал за плавными движениями складок её шёлкового одеяния.

Лира не изменилась — и это пугало Дайнэ больше всего. Но он молчал. Присутствие Лиры волшебным образом действовало на него — как и на каждого, кто оказывался рядом с намэ. Пусть волосы её из золотых стали седыми, а нежная кожа стала тонкой как папирус, от Лиры по-прежнему исходил таинственный, невидимый глазу свет. С каждым днём этот свет становился сильней, и, глядя на него, Дайнэ всё отчётливее понимал, почему возглавить восставших должна была именно она.

Савен замерла, опустив пальцы на подоконник и глядя в окно. Даже сейчас, когда над крепостью повисла тьма, во дворе продолжались тренировки — глухо стучали саркары, звенели римские мечи.

Лира смотрела и смотрела. Мир, в который она попала, всё ещё казался ей чужим. И Савен пыталась понять — как сделать его своим.

— Мы должны отыскать храм, — сказала она наконец.

Дайнэ вздрогнул и переспросил:

— Что?

— Мы должны отыскать Храм, — твёрже и громче повторила Лира. — Лучше всего, если это будет храм Времён.

Дайнэ молчал.

Лира обернулась и легко улыбнулась, глядя на него.

— Ты не знаешь о них?

Дайнэ опустил взгляд и качнул головой.

Лира подошла к нему и опустилась на корточки рядом с аран-тал, который так и не поднялся с колен.

— Все мы знаем, что каждая каста строила свои храмы, чтобы хранить знания и величайшие ценности своей касты. Книги — для талах-ар. Произведения искусства — для талах-ир. Изысканные предметы мастерства — для талах-ан.

Она помолчала.

— Четвёртая каста не оставила храмов. Мы всегда говорили, что катар-талах не умели творить. Но ты должен понимать, что это не совсем так.

Дайнэ молчал.

— Они создали цитадели. И множество других вещей, о которых говорить было запрещено. А теперь скажи, Дайнэ, могли ли мы, хранители знаний, уничтожить столь бесценные примеры, пусть и чуждого нам мастерства?

— Нет, — глухо выдохнул Дайнэ. Он начинал понимать. — Вы хранили всё.

— Абсолютно всё, — Лира пристально и возбуждённо смотрела на него. — Книги и кристаллы, картины и музыку, станции для приготовлении пищи и целебные эликсиры… Оружие. И кровь наших предков, чтобы создавать новых крылатых птенцов. Всё это — память нашего народа. Всё это — хранится в Храме Времён.

Оба замолкли. Каждый думал о своём. Лира — о том, что лаборатории храма позволят создать новых птенцов. Не тронутых войной. И такие как Ниарэ помогут ей их воспитать.

Инаро пытался угадать, какие смертоносные чудеса скрывают в себе сокровищницы катар-талах — и смогут ли энтари им противостоять.

— Помните, перед войной, — первым заговорил он. — Вы пытались восстановить карты, по которым крылатые приплыли на материк?

Лира дёрнула плечом. Иногда Дайнэ забывался и как раньше называл её на вы. Это значило, он ушёл глубоко-глубоко в себя и стал беззащитен, как никогда.

— Помню, — мягко сказала Лира. — Я помню об этом, но не сейчас. Сейчас я больше всего хотела бы вернуть храм. Не только сокровища древности, Дайнэ. Но и дом для нас всех. Мы не можем вечно оставаться в небесах.

Дайнэ молчал.

Намэ сама не заметила, как подняла руку и отвела в сторону прядь его тёмных длинных волос.

— Я хочу построить новый мир, Дайнэ. Мир, в котором мы все найдём себе место. — Она замолкла. А потом продолжила, прекрасно зная, какой эффект произведут её слова: — Мир, в котором мы с тобой всегда будем вдвоём.

Дайнэ закрыл глаза и обмяк.

Лире было стыдно — но не настолько, чтобы прекратить. В её груди жил клубящийся, колючий как ёж комок боли, и сама она помыслить не могла о том, чтобы остаться с кем-то рядом на всю жизнь. Каждое прикосновение заставляло её вздрагивать. Но верно было и другое — по ночам она боялась оставаться одна.

И, теперь уже честно, она закончила:

— Можно я останусь у тебя, Дайнэ? Я не хочу… спать одна. В темноте.

— Конечно, — тихо и устало ответил Инаро и притянул её к себе.

Какое-то время Лира оставалась неподвижна в его руках, а затем медленно отстранилась.

— Сыграй мне, — попросила она.

Дайнэ кивнул и встал.

Когда Лира попросила его в первый раз, он пытался сказать, что тридцать лет не держал флейту в руках. Но Савен не отступала. И Савен всё ещё была его намэ. Даже теперь, когда Дайнэ вырезал таар.

Он сдался.

Больше не пытался спорить.

Инаро подошёл к столу, стоящему у одного из окон, отпер верхний ящик и достал оттуда ларец. Поставил на стол, отщёлкнул замок и вынул флейту. Ту самую, которую подарила ему Лира давным-давно.

Савен бесшумно перебралась на кровать и замерла, обхватив колени руками.

А Дайнэ поднёс флейту к губам. Тихая и бесконечно грустная мелодия разнеслась над комнатой, над крепостными стенами и над тренировочным двором. Даже саркары перестали стучать. Все, кто не спал, притихли, вслушиваясь в эту мелодию — последнее воспоминание о мире, которого больше нет.