Саша перебирала детские фотографии. Его, конечно, не было ни на одной из них, но все-таки он присутствовал где-то там, тенью между щелчками затвора, навязчивым мотивом между строк забытой песни. Он был фоном, на котором разворачивалось ее взросление, Сашиной детской влюбленностью, о которой тогда она не смела даже думать. Все-таки он был Сашей Большим, а она Сашей Маленькой.

И пока она с ровесниками с визгом бегала по двору, он со своими друзьями вел таинственную взрослую жизнь, которая большей частью разворачивалась за пределами маленького дворового мира. Они, эти взрослые лучезарные существа, появлялись как боги, озаряя своим присутствием тесный детский мирок, чтобы вскоре вновь исчезнуть, оставляя после себя страстное желание скорее повзрослеть и стать такими же, как они. Сильными, смелыми, свободными.

Им были доступны тайны другой, высшей, жизни. Временами жизни крайне опасной — Саша помнила их синяки, сбитые костяшки, слышала таинственные переговоры, сама сталкивалась с суровыми и жестокими пришельцами из чужих дворов — опасной, но такой притягательной.

А Сашиным миром были дворы, гаражи, площадка за магазином, школьный двор, бесконечные летние вечера со вкусом сухариков, дешевой газировки и любимой арбузной жвачки.

Сейчас же Сашин мир — это университетские аудитории, залы библиотеки, выставки, концерты, «выходы в свет» с друзьями. Она стала взрослой, ей исполнилось двадцать, но внутри почему-то жило странное чувство, что она так и не повзрослела.

Возможно, потому что от того двора, от тех дней со вкусом арбузной жвачки, ничего больше не осталось. Не бегали по гаражам новые поколения, которым она могла бы явиться сияющим полубогом, да и из «старичков» почти все сгинули кто куда. Не гремели больше дворовые и районные войны, не носились вокруг безумные «казаки», разыскивая еще более безумных «разбойников», никто не стучал мячом по асфальту, играя в вышибалы, и не натягивал самодельную сетку между рядами чьих-то ковров, чтобы сразиться в пионербол.

Пионербол...

Проклятый пионербол — потому что Саша так долго слыла самым безнадежным игроком.

Благословенный пионербол — потому что из-за этого ее и заметил Саша Большой.

Саша...

Санёк, Саня, Сашок.

Александр.

Она встретила его сегодня на улице. Ну как встретила? Увидела его, а он ее нет — заповедный порядок вещей. Как положено было тринадцать лет назад, так и продолжается. Как будто не было потом пионербола и того мяча, героического спасения и позорного письма с признанием в любви.

За письмо Саше стыдно было до сих пор.

Ей казалось, что именно поэтому она так и не решилась подойти к нему сегодня. Ведь после письма, после признания, они никогда больше не виделись. До этого дня.

Тогда Саша благодарила судьбу, считая, что та спасла ее от незавидной доли посмешища всея двора. И от необходимости каждый день сталкиваться с Сашей Большим, выдерживать его презрительный взгляд и бесконечно мучиться от осознания собственной ничтожности.

Просто на следующий день, когда Саша, проявив недюжинную стойкость, все-таки вышла во двор, выяснилось, что ее тезка, а по совместительству любовь всей жизни, внезапно переехал. Куда-то очень-очень далеко.

Облегчение длилось недолго.

Скоро Саша стала думать, что сбежал он именно от нее — причинно-следственная связь между запиской и переездом выстраивалась очевидная и прямая. Но время от времени она почему-то втайне представляла, что Саша Большой (естественно, когда никого из взрослых не будет) вдруг явится с шикарным букетом прямо на ее балкон, как Ричард Гир в «Красотке», и скажет, что всегда ее любил. Правда, тут же стыдилась своих фантазий, потому что сцена из фильма тоже выглядела тем еще позором.

Однако до поздней осени она держала балкон открытым, чтобы наткнувшись на закрытую дверь, Саша не развернулся бы и не ушел.

Вот как она могла быть настолько безнадежной идиоткой?

Саша отбросила фотографии и потерла виски руками.

Дурацкая встреча. Дурацкая память. Дурацкий мир.

Только увидев его, она осознала, что всегда влюблялась в похожих, всегда в жалких копий неповторимого его. И теперь, когда вновь встретила оригинал, что-то больно сжималось в груди, напоминая, что та наивная любовь все еще жива.