Воспитай детей в запретах и найдешь в них покой и благословение.
Уложения Хранителей.
Глава 1
Скотина в хлеву просилась уже с пол-лучины. Ло́рка глядела во двор, прикусив губу, и поглядывала на отца. Тот сидел на лавке прямой, как палка, почернев лицом. Дверь из кухни в се́нцы была открыта настежь, а у двери во двор, в луже поросячьей болтушки, валялось на боку ведро. Лорка потерла ноющую руку. Тайком, под передником, и думала, что теперь вот пол мыть, а отец не со зла. Со страху.
Беда пришла, откуда не ждали. Раным-рано, едва показалось солнце, а рассветная туманная мокрядь лениво отползала за Дальний овраг, вкруг вёски встали конные оружные стражи. Стояли молча. Страшно. Не всхрапывали серые статные кони, не бряцала броня на Среброликих, только едва видимый по утренней прохладе след дыхания отличал незваных от морока.
— Не ходи пока. Тут сиди. Мало́го не пускай.
— А...
— Не ходи. — Отец тяжело встал и вышел, словно по пуду на каждой ноге нес.
Так тихо, голосящая скотина не в счет, в вёске бывало только на тризну. Всем ве́домо, что встречать жизнь положено во весь голос, а провожать — молча. С теми, кто ушел, только сердцем говорить — иных слов они не слышат. Только тишина эта была другой. Лорка поняла, едва закрылась за отцом дверь, пустив снаружи сырое утро. То была не тишина — страх, как тот, что смотрел из отцовских глаз, с его застывшего вмиг лица. И мнилось: так сейчас в каждой хате.
— Лорка, — позвал с печи братик, — мне во двор...
— Батюшка не велел выходить.
— Так во двор же... — То́маш поерзал и стал по-тихому сползать на пола́ти, смешно шевеля пальцами босых грязноватых ног. Опять прока́зил в тазу с водой и не вымылся, как положено.
— Ведро в углу, коли неймется, — бросила Лорка и шмыгнула в комнату, там окна на улицу.
Не успела приглядеться, как позади зашуршало.
— Ну? И чего там?
— А ничего!
И когда только подкрасться успел, не́слух?
— А давай на торжо́к? — чернявая головенка подлезла под руку. — Небось, там и собрались.
То́маш едва на месте не скакал. Глаза его, большие и круглые, темные, как две вишни, кажется, стали еще круглее, а брови забрались чуть не на середину лба.
— А скотину кто кормить?.. — неуверенно начала Лорка. Ее желание узнать, что происходит, было никак не меньше братниного, только То́машу семь, а ей почти восемнадцать...
— А мы быстренько, — зачем-то звучно зашептал братик. — Задами прошмыгнем. Я там, в плетне, лаз знаю. Бурьян — во! — Руки махнули над макушкой. — За хлевом стёжка, собаки натоптали к сва́льнику торжко́вому, ну, где калина, там еще, как снег сошел, лису дохлую нашли, думали, бешеная... Идем, а?
— Вот же балабол! — Это уже в спину, потому как То́маш тот час припустил к двери, а Лорка — за ним. Глаз, да глаз, за этим постре́лом нужен, верно же?
То́маш стремглав промчался по двору и, обогнув огород, скрылся за хлевом. Когда Лорка нагнала брата, тот уже приплясывал по ту сторону плетня.
Девушка пролезла следом, а выпрямившись, застыла. Шагах в двадцати, на дороге, за которой начиналось поле, неподвижно стояла серая, как туман, лошадь, высокая и тонконогая. Всадник на ней тоже был недвижим. Стальной нагрудник и наручи, украшенные узором вьющихся шипастых лоз, блестели от росы. Из-за плеча выглядывала крестовина меча. Из-под шлема, похожего на хохлатую птичью голову, только без клюва, стекала замысловатого плетения коса цвета бледного золота. Лицо всадника скрывала серебряная маска.
— Лорка, — То́маш дергал сестру за рукав, — иде-о-о-м… О!
Девушка вспомнила про брата, когда тот повис на руке всем телом, пригибая ее к земле.
— Это еще кто?! — горячо зашептал брат прямо в ухо. — Это из-за них, да?! Это они, да? Эльфы?
Усмиряя заполошно забившееся в страхе сердце, Лорка, сквозь просветы в траве (и впрямь выше братниной макушки) разглядела еще нескольких всадников, растянувшихся цепью по огибающей веску дороге.
— В хату, бегом, — Лорка подтолкнула То́маша обратно к лазу, а чтоб не сбежал, крепко прихватила братца за рубаху.
Вернувшись, девушка молча взяла тряпку и, подоткнув подол, принялась убирать с пола разлитую болтушку.
«Сбе́гали на торжок. Ноги крапивой обстрека́ли, а новостей — шиш да немножко. Только и прибытка, что тряские коленки».
То́маш сидел на лавке, подобрав ноги, и тоже помалкивал. Две отжатых тряпки спустя он не выдержал и снова спросил:
— Лорка, это что, эльфы, да?
Девушка закончила с полом и села рядом с братом.
— Да, То́маш. Это они, только правильно говорить элфие́.
Голос, произносящий это «элфие́» слышался, как наяву.
Когда То́маша еще не было, а мама была, Лорка два года подряд ходила в школу при молельном доме. Там учили грамоте: Уложению Хранителей, счету и литерам, своим и элфие́н’ри́е. Уложение вдалбливал жрец, нудный длинный лысый мужик с дряблой шеей и блеклыми, как у снулой рыбины глазами, а остальному учил весковый грамотей Лексе́н. Тот был молодой, волос носил длинный и по городской моде вязал на затылке косицу. Учил хорошо, но мог вытянуть поперек спины розгой за баловство или невыученный урок.
Со всей их Вы́гони, а вёска была большая, сорок дворов, ближних Со́сенки и Кре́пи не набиралось и двух дюжин учеников, а уж девок и вовсе можно было по пальцам счесть. К чему девке грамота? Учись хозяйство вести, у печи управляться, шить, да прясть, а замуж пойдешь — за мужем ходить, да деток растить.
— Не эльфы, неучи, а элфие́, что значит «долгоживущие», — вещал грамотей, расхаживая перед тремя рядами парт, время от времени останавливаясь и покачиваясь с носка на пятку. — Вот наш Грин вырастет, поедет в город с отцом на ярмарку, а там, в толчее, тин элле́ ногу-то и оттопчет. Как извиняться будешь, Гринька?
Рослый сын лавочника и купца Ерми́ла мучительно краснел, пытаясь выдавить чужинские слова. Грамотей кривился, будто у него кто над ухом гвоздем по стеклу возил, в классе хихикали, а кто и в голос смеялся. Гринька краснел еще сильнее, смотрел в пол, получал от Лексе́на задание и шел к доске, где долго скрипел мелом, выводя непослушные литеры и не мог понять, на кой ему сдались эльфские глаголи. Как, впрочем, и большинству сидящих за партами.
Лорка никогда эльфов не видела, чтоб вот так близко, а без своих серебряных масок они вообще в землях тинт, так на их языке звались люди, редко появлялись. Девушка покатала слово на языке, как сухую горошину. Тинт. Так звенела струна старой лютни, на которой играла мама. Всегда только одну песню на элфие́нʹриа. Лорка потом сама ее перевела.
Лютни не стало в тот же день, что и мамы. Отец разбил, чтоб не помнить, как служки из молельни заворачивали маму в серый саван, как тянули «прощание» собравшиеся во дворе весча́не, как выносили, как сыпали пеплом дорогу от крыльца к жа́льнику.
Лорка не была ни на погребении, ни на тризне в молельне, нужно было смотреть за новорожденным братом. Руки дрожали, такой он был маленький и тихий. Почти не плакал, хотя другие младенцы, которых Лорке видеть и держать доводилось, орали так, что уши закладывало. Брат не плакал, и Лорка не стала. Она потом, когда никто не видел.
Отец вернулся с тризны, страшный и черный, похожий на беспокойника мертвым застывшим взглядом. Долго стоял посреди комнаты, а потом чужим голосом сказал:
— Кончились твои гу́льки, дочка, ты теперь тут хозяйка. — Снова помолчал, разглядывая кряхтящий кулек у нее в руках, и спросил: — Как мало́го назвала?
— Та́эм илле́н, То́миллен, так мама хотела, — ответила она, замирая, и торопливо добавила, — То́маш.
Больше Лорка в школу не ходила. Первое время ей было странно. Постоянно вспоминался класс и стол, за которым она сидела, и Лексе́н, проверяющий письмо, а особенно кабинет, где у грамотея книжки стояли. Много, во всю стену и на другой немного. Лорке нравилось смотреть, как Лексе́н книги выбирал. Он шел вдоль полок, и его чересчур тонкие для мужчины пальцы скользили по книжным бокам, будто гладили или здоровались. Потом рука замирала, найдя нужное, и книгу протягивали ей, Лорке. Читать можно было только в кабинете или в классе. Лучше в классе. Там у Лексе́на не бывало таких странных глаз, как будто в них цвет пропал.
А потом он ей книжку отдал. Не подарил. Так и сказал, что возвращает, что взял. Позже Лорка поняла, что книжка когда-то была мамина.
