Квартира, раскалённая за день солнцем, напоминала гигантскую печь. Воздух - спёртый, густой, пропитанный запахом перегретой пыли и выгоревшего лака, стоял неподвижно, будто его залили в комнаты, как расплавленное стекло. Каждый вдох обжигал лёгкие, оставляя на языке едкий привкус металла, словно во рту рассыпали ржавые скрепки.

Пот, едва проступив на коже, тут же высыхал, оставляя липкую соль. Даже тени здесь казались горячими - полосы света, падающие сквозь занавески, жгли пол как узкие лезвия. Окна, запертые наглухо, не спасали, а лишь консервировали духоту, превращая комнаты в герметичные банки с душным маринадом.

Давление в висках нарастало, пульсация сливалась с тиканьем перегретых часов на стене. Казалось, ещё немного и воздух вспыхнет, как бензиновые пары.

- Парник херов - сипло выдохнул мужчина, ощущая, как раскалённый воздух вползает в лёгкие густым смогом. Его веки подергивались от едкого пота, солёные реки которого разъедали глаза, заставляя моргать с болезненной частотой.

Пальцы нервно дёргали мокрую ткань футболки, отлипающую от спины с противным чмокающим звуком. Казалось, даже рёбра пропитались этой удушливой сыростью — каждый вдох отдавался в груди тягучей болью, будто лёгкие налиты горячим сиропом.

На шее пульсировали вздувшиеся вены, как канаты на перегруженном пароме. Даже ресницы были мокрыми - когда он зажмуривался, мелкие солёные капли впивались в глаза жгучими иголками.

Монотонное тиканье секундной стрелки настенных часов, висящих на стене у старого обшарпанного шкафа, еще больше тянуло и без того удушливо текущее время. Каждое "тик-так" утяжеляло воздух, делая его густым, сквозь который приходилось продираться, стараясь не потонуть в вязкой, беспокойной тишине. Из окна едва доносился уличный шум: проезжающие автомобили, отдаленные голоса, лай собак, но все это звучало приглушенно, словно через слой ваты.

По краю окна лениво ползала муха, иногда взлетая и вновь возвращаясь на подоконник. Мужчина проследил за ее движением с почти завистливым равнодушием, думая о том, как бы ему самому хотелось выбраться наружу, на свежий ветерок.

Мобильный телефон лежал на столе, как немой свидетель его тревог. Сердце мужчины билось так же быстро, как и его мысли, переполненные страхами и подозрениями. Он вспомнил, как вчера вечером, пряча лицо в капюшон, подошел к торговцу у метро и купил новую сим-карту. В тот момент ему казалось, что никто на свете не замечает, не смотрит и не следит, но теперь каждая мелочь оборачивалась в его сознании факелом возможной опасности.
Он потер ладонями лицо, пытаясь унять дрожь в пальцах. Каждый раз, когда глаза его падали на черный прямоугольник телефона, внутри все сжималось. Что, если они все же найдут его? Что, если их сети раскинуты шире, чем он может себе представить?

Он встал, прошелся к окну, осторожно отодвинул штору и взглянул наружу. Сердце пропускало удары при каждом случайном движении мимо проходящих прохожих. Возвращаясь к столу, мужчина сел на стул и посмотрел на телефон с новым витком недоверия. В его сознании он был уже не просто устройством, а потенциальным порталом для его обнаружения.

Молчание тянуло за собой череду домыслов и опасений, готовых в любую минуту перерасти в панику.

"Грей Вульф" – фальшивое имя, под которым он теперь существовал в сети. Будто этого достаточно, чтобы стереть себя.

Он распластался на полу, наивно ища спасения от духоты. Телефон в дрожащих пальцах обжигал кожу. Большой палец дергано скользил по экрану, раз за разом обновляя ленту - с каждым движением сердце билось чаще, глухо отдаваясь в висках.

Что-то должно было появиться.
Скоро.

Он знал.

Глаза вылавливали каждую строчку, выискивая знакомые имена, напряженно цепляясь за каждую новость. Глотали слова, перемалывали заголовки - нет, нет, еще нет...

Но это всего лишь вопрос времени.

"Найдены зверски убитыми" – рано или поздно эта фраза всплывет. Черным по белому. Официально. Окончательно.

А пока – только потные ладони, судорожное дыхание и эта проклятая пустота в ленте, которая сводит с ума.

Он снова пролистал ленту - пальцы скользили по экрану с лихорадочной жадностью, выискивая, выцеживая, впитывая каждую строчку.

Ждал.

Ждал, когда же всплывёт его имя. Или описание. Или, что страшнее, уже готовый портрет, аккуратно составленный свидетелями, с точными деталями, которые не отмыть, не спрятать, не забыть.

Но лента молчала.

Ни намёка. Ни шороха. Ни тени.

И это не успокаивало. Наоборот.

Где-то там, за пределами экрана, кто-то уже искал. Кто-то сопоставлял факты. Кто-то понимал.

Вопрос был лишь в том - сколько времени у него осталось?

Квартира дышала затхлостью, словно её никогда не проветривали. Старый паркет, потемневший от времени, скрипел под ногами, выпуская из щелей тяжёлый запах заплесневелого дерева - густой, сладковато-гнилостный, как в подвале, где годами хранятся ненужные вещи.

Мебель, покрытая пожелтевшими кружевными салфетками, пахла тем же - застоявшейся сыростью, нафталином и пылью, осевшей за десятилетия. Шкафы с помутневшими стеклами хранили в себе ароматы старых шерстяных кофт, журналов советских времён и забытых лекарств, выцветших на дне ящиков.

На подоконниках - горшки с вялой геранью. Их липкие листья собирали пыль, как паутина. Обои, пожелтевшие по швам, отслаивались углами, обнажая сырую штукатурку под ними.

Даже свет здесь казался старым - желтоватым, вялым, будто и он пропитался этой застойной атмосферой.

Он встал и прошелся взад-вперед по комнате, вспоминая детали прошлого дня. Внешне всё выглядело спокойно, но в голове закручивался настоящий вихрь опасений. Делая очередной шаг, он вдруг зацепился взглядом за свое отражение в зеркале: казалось, что в глаза ему смотрит совершенно другой человек, измученный и потерянный.

- Еще и двух суток не прошло, - внутренний голос нервировал, раздражал и без того натянутые нервы, - обязательно найдут.

Солнце скрылось за горизонтом, утонув в багрово-оранжевой дымке, но даже с наступлением вечера, когда обычно приходит долгожданная прохлада, в воздухе сохранялась томительная душность.

В безмолвии, когда город готовился ко сну, он лежал на кровати, глядя в потолок, который давно стал его единственным собеседником. В эти часы жажда приходила к нему особенно остро - тягучая, как разлившийся по венам яд, грозящая разрушить стены, которые он так долго строил вокруг своего сознания.

Тихий, но настойчивый стук в дверь заставил его вздрогнуть всем телом, словно невидимые пальцы пробежали по спине. Сердце заколотилось с такой силой, что казалось, эхом раздаётся по всей маленькой, захламленной комнате. Вчера это место казалось идеальным - заброшенная квартира, с перекошенными дверьми, стенами в паутине трещин, пятнами чужой жизни, въевшимися в облупленные обои. Никто не должен был знать...

Но теперь - этот стук.

Методичный.

Знающий.

Как будто тот, кто за дверью, уже видит его сквозь прогнившую древесину.

Каждый удар в дверь отдавался болезненным ударом в висках. Кто там мог быть? Он судорожно огляделся вокруг в поисках возможного выхода, но кроме запертого окна и старого шкафа, втиснутого в угол комнаты, ничего не смог заметить. Его охватила парализующая тревога от мысли, что он может быть раскрыт. Взгляд метнулся на затёртые обои, на которых от времени проступали тени прежних жизней, и ему показалось, что они тоже смотрят на него вопрошающе.
Что делать? Стук был настойчивым, но всё же не грубым, и это придавало ему какую-то странную неотвратимость. Он ощущал, как внутри разрастается паника, обволакивая разум, превращая мысли в бессвязный шум. Вариантов скрыться не было, и с каждой секундой ожидания, его страх только усиливался, накрывая липкой волной.
Замерев, мужчина старался даже дышать тише.

- Тихо... тихо, - шептал он себе. Дыхание превратилось в мелкую, прерывистую дрожь.

Стук повторился - теперь чёткий, требовательный.

- Менты? - мозг лихорадочно перебирал варианты.

Как? Кто мог знать? Может, камера в подъезде? Зачем, если дом наполовину заброшен и готовится к сносу? Или соседи заметили?

Лоб покрылся ледяной испариной. Капли пота скатились за воротник, мурашки побежали по спине.

- Пятый этаж... вышибу ноги... или шею... - глаза метались по комнате, цепляясь за глухие стены, бесполезную вентиляцию. Ни щели.

И вдруг тоненький голосок, как лезвие бритвы, прорезал тишину:
- Откройте, пожалуйста

Лёд в животе. Ребёнок? Серьёзно?!

- Подстава... Выманивают. Проклятая дверь без глазка! Какой идиот так строит?! Он бы сейчас заплатил миллион, чтобы просто увидеть, кто там.

Сжав зубы, прижался плечом к косяку, голос сорвался хрипло:
- К-кто там?.."

-Это я! - прозвенел за дверью тоненький голосок, словно колокольчик в пустом подъезде.

Мужчина стиснул зубы, пытаясь выдавить из себя грубость:
- Ч-что тебе надо? - но голос дал трещину, выдав внутреннюю дрожь.

- Я к бабушке, -  завозились за дверью, - а её нет дома. Можно у вас подождать? Тут темно и дверь не открывает никто.

Лёд под кожей. Слишком чистый сценарий. Слишком удобный.

В памяти всплыло собственное детство: соседская кухня, запах пирогов, добрые руки, приютившие на час. Но сейчас-то всё иначе. Сейчас он не тот мальчишка. Он добыча.

-Ну дяденька, - голосок за дверью вдруг стал мокрым слезливым, - ну пожалуйста-а. Я постучалась ко всем. Все двери закрыты.

Пауза.

Тишина густела, как кровь.

Что, если это правда? Что, если там действительно просто девочка?

Но если нет?

Если за этим голоском стоят они? Если сейчас дверь откроется — и в проёме окажется не детское лицо, а дуло пистолета?

Ладно. Мужчина осторожно приоткрыл дверь. В подъезде было действительно темно.

В слабом луче света из квартиры он увидел маленькую девочку. В красивом белой платьице, белых сандаликах с бусинами и огромной красной шапке с помпоном девочка была похожа на куклу. Шапка была ей настолько велика, что сваливалась на нос, закрывая глаза.

- Ты одна? - спросил мужчина.

Девочка, вытерев нос рукавом, согласно кивнула. Выглянув на всякий случай за дверь, мужчина повертел головой, вглядываясь в темноту. Вроде никого.

- Заходи, - открыв дверь пошире, он отступил в сторону, освобождая проход.

Топ-топ-топ. Звонкие бусинки на сандалиях отбивали беззаботный ритм, пока девочка, сгибаясь под тяжестью розового рюкзачка с пони, переступала порог.

Дверь захлопнулась с глухим щелчком, словно захлопнулась клетка.

Мужчина замер, впиваясь взглядом в ее затылок. Девочка присела на корточки, аккуратно расстегнула пряжки. Сандалии шлепнулись на пол - звук эхом отозвался в пустой прихожей.

Ловушка?

Он прислушался - не донесется ли снаружи шуршание радиопередатчиков, щелчок затвора?

- Почему одна? - его голос пробило хрипотой.

- Мама на работе, сказала сходить к бабушке, передать торт - она замялась, поправляя лямку рюкзака.

Врет.

Камера? Проводок? Миниатюрный передатчик в этом дурацком пони?

Его рука сама потянулась к рюкзаку - проверить, нащупать, найти.

- Дяденька, больно!

Он вздрогнул - его пальцы впились ей в плечо.

Где они? На крыше напротив?

- Кто тебя прислал? - прошипел он, пригибаясь, чтобы смотреть в глаза.

Ее зрачки расширились.

- Мама.

Врет. Врет. Врет. Или нет?

Но если она подослана, почему ребенок?

Взгляд скользнул вниз по ней:

- белые носочки,
- розовые коленки.

Слюна во рту стала горькой.

"Не смотри. Дыши. Просто дыши. Ты же обещал, стены помогут, просто представь их!"

Эти стены были возведены годами: бесконечной цепочкой переездов, болезненными шагами к исцелению и горстями таблеток, добываемых из темных закоулков психиатрических диспансеров. Казалось, что каждое новое лекарство, каждый новый угол чужого города, давали ему краткую передышку, позволяли дышать чуть свободнее. Но жажда всегда находила щели в этих стенах. Она была невидимой, как воздух, но ощутимой, как цепи.

Каждая таблетка была маленьким предательством — он глотал их, зная, что они не лечат, а лишь откладывают неизбежное. Его тело стало химической свалкой: антипсихотики, транквилизаторы, препараты, которые врачи прописывали наугад, словно тыкая пальцем в темноте.

Жажда жила в нем, как паразит.

Она просыпалась ночью, шевелилась под кожей, напоминала о себе вспышками ярости, которые оставляли после себя разбитые зеркала и окровавленные кулаки. Он смывал кровь в раковине, а она смотрела на него из стока — его тень, его альтер эго, его единственный настоящий друг.

Каждый город оставлял на нем шрамы.

Там — след от ножа в подворотне. Здесь — ожог от сигареты, которую он потушил о собственную ладонь, сдерживая голод. Он менял имена, как перчатки, но монстр внутри всегда оставался тем же.

Он боялся спать.

Во сне они все приходили к нему. Они шептали ему на ухо, смеялись, просили его проснуться и закончить то, что он начал.

А потом — утро.

Солнечный свет, словно нож, резал глаза. Он пил воду из-под крана, выплевывая в раковину собственные зубы, но это снова оказывалось галлюцинацией. Он смотрел в зеркало — а оно смотрело назад другим лицом.

Выбор?

Какой выбор?

Он уже давно не выбирал. Он подчинялся.

- Какая ты красивая, - сглотнув, произнес мужчина, - у тебя день рождения?

- Нет, - хихикнула девочка в кулачок, - у бабушки. Я ей тортик принесла, ведь в день рождения всегда приятно есть торт. А ее дома нет.

- Кстати, ты не знаешь, куда она могла уйти? Когда вернется?

- Неа, - девочка беспечно передернула худенькими плечиками, отчего мужчине снова пришлось, нервно сглотнув, взять себя в руки.

- Проходи на кухню, - махнул он рукой вперед, - налью тебе чаю. Ты голодная?

- Не голодная. Я покупала пирожок с малиной и наелась. Мама ругается, когда я ем сладкое, говорит порчу себе аппетит и желудок, - девочка по-хозяйски прошла вперед, вертя головой в поисках кухни, - а я люблю сладкое. А малина вообще ягода и она полезная. Верно же?

Повернув голову на мужчину, она изобразила самую милую и заискивающую улыбку, ища у него поддержки.

- Ты очень смышленая, - без тени улыбки произнес он, - и очень хитрая. Проходи правее.

Недовольно сморщив носик, девочка вприпрыжку побежала на кухню.

Идиот! Идиот, идиот, идиот! Зачем ее впустил? Как теперь возвращать ее бабушке? Она придет сюда за ней или вести к ней? Или к маме? Форменный придурок. Прятаться от ментов, потратить столько сил и денег, чтобы так глупо все разрушить? Теперь точно придется уходить из квартиры и искать новую. Но это меньшая из бед. Главное не сорваться. А если сорвусь? Мамочка, что же я натворил!

Слезы подкатили к глазам мужчины. Он не хотел сорваться, он боялся сам себя во время срыва.

- Возьми себя в руки, тряпка! Что сложного в том, чтобы себя контролировать? Не паникуй. Девчонку не обязательно провожать. Достаточно одеть и выставить за дверь. Сама дойдет. А вот квартиру придется поменять, но это не проблема. А сейчас иди на кухню и налей ей чай.

Собственные мысли успокоили. Он даже почти улыбнулся им.

Действительно, девчонка сама в состоянии дойти до бабушки и, если та не вернется через полчаса, отправить ее домой. Здесь ей не прибежище и не ночлежка, пусть катится на все четыре стороны.

На кухне громко зазвенела посуда. Мужчина бросился туда и застал перепуганную девочку, у ног которой лежали осколки блюдца.

- Ничего, - процедил он сквозь зубы, - я уберу.

- Простите пожалуйста, - плаксивым голосом сказал девочка, но ее тон показался странным. Что-то неуловимо-неприятное проскользнуло в нем.

- Я же сказал, ничего страшного!

Его голос прорвался сквозь зубы, резче, чем он планировал. Девочка вздрогнула, но тут же ухмыльнулась - слишком быстро для испуганного ребенка.

Она тянулась к верхней полке, вставая на цыпочки. Ее пальчики скользнули по краю тарелки с неестественно громким лязгом.

- Я хотела кусочек торта. - она повернулась к нему, и в ее глазах что-то мелькнуло - слишком осознанное, слишком... взрослое.

Раздражение вскипело, горячей волной подкатив к горлу.

- Сиди спокойно! - он шагнул вперед, не осознавая, как его рука сама потянулась к ее плечу.

Девочка отпрянула, но не испугалась. Напротив - губы растянулись в улыбке.

- Дяденька, а тебе нравится торт? - она наклонила голову.

- Угу.

Он наливал чай, и каждая капля падала в чашку с глухим щелчком, будто крошечный молоточек стучал по наковальне его нервов.

Девочка сидела, сложив ладони на коленях. Ее поза была слишком правильной, словно кто-то аккуратно расставил куклу. Глаза - стеклянные, с неестественным блеском, не отрывались от его рук. Он чувствовал их прикосновение, холодное и липкое.

Она не моргала. Совсем.

Ложка звякнула о фарфор и звук прокатился по комнате. Он отрезал кусок торта и нож с хрустом прошел сквозь крем. Что-то внутри поддалось с сопротивлением, слишком плотное для бисквита.

- Я сейчас вернусь, - сказал он, и слова повисли в воздухе.

Он не вернется. Вещи собирались быстро, на автомате, он делал это уже много раз. Старая кожаная куртка. Паспорт с поддельной пропиской. Пачка денег, засунутая в носки. Ничего лишнего. Ничего, что могло бы его выдать.

Он не оглядывался.

Кухня осталась позади - там, где девочка сидела за столом, ее чай уже остывал, а кусок торта так и не был тронут. Она не ела. Она ждала.

Но ему было плевать.

Дверь в прихожую приоткрылась с тихим скрипом. Чемодан стоял у выхода, аккуратно упакованный. Никаких следов. Никаких ошибок.

Он натянул кепку пониже, проверил карманы - ключи, телефон, нож. Все на месте.

Осталось только уйти.

И пусть потом кто-то другой разбирается с этой тихой, странной девочкой. Пусть соседи заметят, пусть вызовут ментов, пусть она расскажет им что угодно - его уже не будет здесь.

Он приоткрыл дверь, впуская в квартиру холодный воздух подъезда.

Последний шаг, за ним - свобода.

- Дядя, ты уже уходишь?

Голосок прозвенел прямо в его черепе, будто кто-то провел ледяным пальцем по извилинам мозга. Он резко обернулся - в пустом коридоре качалась лишь одна лампочка, отбрасывая длинные тени.

Чемодан вдруг стал мокрым.

Липкая, темная жидкость сочилась сквозь ткань, оставляя на полу следы, похожие на детские ладошки. Он попытался отшвырнуть сумку - пальцы прилипли к ручке и удалось только с третьей попытки.

- Ой, дядя испачкался.

Смешок раздался прямо над ухом. Теплое дыхание коснулось шеи.

Он не оборачивался.

Нельзя оборачиваться.

Он рванулся к окну. Единственный выход.

Руки дрожали, когда он распахивал створку. Холодный ночной воздух ударил в лицо. Пятый этаж. Высоко. Но лучше разбиться, чем остаться здесь.

- А если я упаду?

Его собственные губы шевельнулись её словами.

Ледяная волна прокатилась по спине, когда мозг наконец сложил кусочки воедино.

- Чего ты хочешь? - голос сорвался, раздваиваясь странным эхом, будто его повторили десятки ртов где-то в пустоте квартиры. Спина вжалась в стену, но она вдруг стала мягкой и теплой, как живая плоть. Ладонь скользнула по ножке старого торшера, ища опоры - металл пульсировал, будто это была чья-то артерия.

Тишина.

Не просто отсутствие звука, а гулкая пустота, будто весь воздух выкачали из комнаты.

Шаги. Не шорох босых ног. Хлюпающие звуки, будто кто-то идет по луже. По тёплой луже.

- Поиграть.

Голосок не просто звучал отовсюду - он вибрировал в костях, будто его источником были его собственные зубы. Из щели под дверью ванной показались пальцы, но не пять. Семь. Девять. Слишком много, переплетающихся, как корни. Показались и пропали.

Он сглотнул, и в горле что-то шевельнулось в ответ.

- Хорошо, выходи. Поиграем.

Пол под ногами задышал, поднимаясь и опускаясь, как грудь спящего гиганта. Обои слезали со стен, открывая под собой кожу - бледную, с синими прожилками.

А потом появилась она. Она ползла по потолку.

Не так, как ползают живые. Ее движения напоминали прерывистую перемотку старой кинопленки - рывками, с неестественными паузами между кадрами. Ее голова вывернута под невозможным углом, подбородок упирался в позвоночник, а лицо оставалось обращенным к нему. Глаза - совершенно круглые, без ресниц, без век, будто кто-то вставил в глазницы стеклянные шарики и залил их густой черной жидкостью. Шея хрустела при каждом движении, издавая звуки ломающегося мокрого дерева. Кожа натягивалась, трескалась, но крови не было. Только что-то белесое, похожее на размоченную бумагу. Рот раскрывался шире, чем возможно, обнажая два ряда зубов - верхние детские, молочные, а нижние старые, желтые, изъеденные кариесом.

- Дяденька, а зачем мне такие большие глаза?

Ее зрачки, широкие и черные, как две лужицы ночи, неотрывно смотрят на него. Они дрожат, будто отражая что-то далекое, недоступное человеческому взгляду.

- Чтобы лучше видеть тебя, — шепчет она, и ее голос звучит слишком звонко, словно раздается не из горла, а из самой глубины комнаты.

- А зачем мне такие уши?

Они неестественно вытянуты, будто прислушиваются не только к его ответу, но и к чему-то еще - к скрипу половиц под полом, к шороху паутины в углу, к тихому стуку, повторяющемуся в такт его сердцу.

- Чтобы слышать тебя, - отвечает она сама, и ее губы растягиваются в улыбке. Слишком широкой. Слишком много зубов.

Тень скользит по стене. Девочка сползает вниз, ее пальцы цепляются за обои, оставляя за собой влажные полосы. Она уже движется плавно, слишком плавно, как будто костей в ее теле вовсе нет.

Вот она у его ног. Поднимается. Карабкается на колени и теперь она - просто девочка. Милая. Прекрасная. С пухлыми щечками и аккуратными косичками.

Только в уголках ее рта - капельки чего-то темного.

И если приглядеться - ее глаза все еще слишком большие.

Девочка сидела у него на коленях, теплая, почти настоящая. Ее пальчики впивались в его рукав, легкие, как птичьи коготки.

- В какую игру ты хочешь поиграть? - его голос был бесцветен.

- Ты помнишь Веронику? - ее палец, холодный и склизкий, тычется в его губы.

-Ты засунул ей в рот шланг от стиральной машины и включал воду, пока ее живот не лопнул, как воздушный шарик. Помнишь, как кишки плавали в луже?

Из темноты выплывает запах - хлорки и ржавой воды.

- А Настю? Ты же любил Настю.

Ее рука впивается ему в живот.

- Ты привязывал ее к батарее и отрывал ногти пассатижами. Один за другим. А потом их, вырванные с мясом, аккуратно раскладывал на газете в форме цветка, потому что это красиво. Пока она не начала грызть собственные запястья, чтобы истечь кровью поскорее.

Во рту у него появляется вкус меди.

- Катю ты закопал живьем. Помнишь полоски ее кожи, снятые бритвой, спиралью выкладывал на блюде?

Пол под ногами вдруг становится мягким, как свежая могила.

- Но самую долгую игру ты устроил с Мариной.

Ее лицо трескается, как фарфоровая кукла, и из трещин выползают личинки.

- Ты держал ее в подвале три месяца. Отрезал по кусочку. Сначала пальцы. Потом губы. Потом веки, чтобы она не могла закрыть глаза, когда ты...

Ее шея вытягивается и рот оказывается вплотную к его уху.

- Теперь моя очередь играть.

- Я не виноват, - его шепот сорвался в хрип, когда по щекам потекли слезы. Сначала прозрачные, потом розоватые, и наконец густо-алые, будто вымывая из глазниц всю накопившуюся грязь.

- Я знаю, дяденька, - прошептала она, и ее дыхание пахло формалином, - оно живет прямо здесь.

Ее указательный палец ткнул его в грудь. Кожа под нажатием прогнулась, как гнилая пергаментная бумага.

- Ты кормил его двадцать семь лет, три месяца и четырнадцать дней.

Ее рука вошла в его грудную клетку без сопротивления. Не было крови - только черная, липкая масса, тянущаяся за ее пальцами, как расплавленный пластик.

- А помнишь ту, что жила в подвале дома на Вязовой?

Внезапно он увидел: ее сломанные пальцы, зажатые в тисках. Язык, проткнутый вязальной спицей и глаза, залитые кипящим маслом, пока роговица не свернулась, как яичный белок

- Ты назвал это экспериментом. Но мы-то знаем правду, да?

Ее пальцы нащупали внутри него ЭТО - пульсирующий, жирный комок тьмы, испещренный жилками и покрытый сотнями микроскопических ртов, которые шептали на разных голосах:

«Еще один кусочек... еще один пальчик... еще один крик..."

- Оно выросло таким красивым, - восхищенно прошептала девочка, сжимая черную массу в руке, - ты так старался - столько лет, столько жертв.

Резким движением она вырвала это наружу.

Мужчина рухнул на пол, из разорванной груди хлынул поток черных, вязких личинок.

- Спасибо...

Его голос был едва слышен - хриплый выдох, смешанный с пузырящейся в легких кровью. Но губы дрогнули в улыбке. Первой настоящей улыбке.

Девочка обернулась. Черная масса в ее руке вздрогнула, будто почуяв страх.

- За что?

Мужчина медленно опустил голову.

- За тишину...

Его рука безвольно шлепнулась на пол. Глаза закатились, но на губах так и осталось это странное, мирное выражение.

Девочка подняла добычу к губам и слизнула с поверхности каплю темной жидкости.

- Это тебе спасибо, дяденька. Мы будем играть теперь очень долго.