Владимир Хачатуров
Два гонца из кондратьева ларца. В чертогах мегаполиса
Блаженны зрячие, которые не слепы!
Иисус Христос. Из неопубликованного.
Всякий раз что-нибудь новое. То пещера, то предбанник, то парадный вестибюль предкромешной тьмы. На паркетах вазоны, в стрельчатых окнах – осенняя хмарь. Подходящая погодка, – терпеть не могу расхожей ясности солнечных деньков.
У выхода тумба. Возле тумбы – стул. На стуле недоумок. При недоумке записка: «Прошу не будить. Лучше пристукнуть». Пристукнули, обшмонали. Пусто. Задарма старались? У-у, падаль! – пинает Стас бесчувственное тело. А что если его до нас пристукнули? Нынче все грамотные, все сердобольные… Теперь уже без разницы, говорю. Вечно ты спешишь…
Стас напускает себя дежурное выражение торжественной многозначительности. Знает ведь, что терпеть его не могу. Ладно, сочтемся…
– Может, телок снять, расколоть, продинамить?
– Да ну их! Лучше пивка для рывка и морду кому-нибудь начистить…
– Лицу кавказской национальности? – оживляется он.
– Опять? Надоело! Давай вмочим сегодня какому-нибудь лицу французской национальности…
– Негру, что ли?
– Там видно будет…
Сразу за вестибюлем дворик. За двориком – подворотня. В подворотне пентюх. Одинокий. Нервный. Нас увидал, к стене прижался, оцепенел, обделался, расхныкался. Неужели, ноет, это и есть тот самый the perfume and suppliance of a minute?
– Опаньки! – ликует Стас. – На ловца и зверь бежит. Что, обкакался, мусью? Погоди, шаромыжник, сейчас заодно и обосрешься!..
– Обознатушки, – говорю, – Стас. Какой же это шаромыжник? Это же учитель аглицкой речи, почти что Закона Божьего. Не тронь падлу…
– Извиняемся, – скалится Стас. – Не на того напали…
– Ничего, – шепчет засранец, – бывает. Я и сам вас не за того принял…
– И враз по матушке?
– Что вы! Неужели это и есть пресловутый ароматный подарок одного мгновения, – мгновения страха, – вот все, что я позволил себе вымолвить, честное слово страдальца!
– Привирает, но не врет, – успокаиваю я Стаса, и мы, выйдя из одной подворотни, попадаем в другую: нет у нас ни сил, ни времени, ни охоты тратиться на дальнейшие любезности – пусть ему попку родная маменька подтирает…
Приперся ветерок, полный вони и срани, собранной по пути своего следования. Стас сплюнул: запрети ему, говорит. Не ему, а ей – привлекаю я, его внимание к примостившейся в укромном уголке девице, вносящей свою лепту в круговорот вонючих жидкостей в божественной природе.
Отвращение едва не переплюнуло нашего мужества, но мы все же смогли справиться с ситуацией. Первым совладал с собою Стас: скок к девице и говнодавом под зад – не смей осквернять ландшафт, сука! Любит он не по делу ахинеей озадачить. Какой к лешему ландшафт? Кругом глухие стены, слепые окна да щербатый асфальт. Смотреться в такой колодец, особенно с утра пораньше, крайне не рекомендуется – рехнуться можно…
Сука, естественно, в лай: бей, гад, пинай, гнида, если твоя радость мою боль перевесит! Но берегись, плесень, если боль моя круче окажется!.. И это вместо того чтобы затянуть бесконечный плач Ярославны об одном Игоре, двух Борисоглебах, трех богатырях, четырех битлах и сорока мучениках разбоя. У Стаса от таких речей все ноги опустились. Три, шепчет, придурка с утра пораньше, – это чересчур, ты не находишь? Может, предлагает, ну их всех к Кибелиной матери? Может, рванем на попятную? Охолонуться бы, отвечаю, опять же пивка попить, а то нас такими темпами действительно не то, что до вечера, до обеда не хватит. Растаем от жалости…
Рванули насквозь по прямой, выскочили на улицу, взяли пива, подперли стену дома и стоим себе, прихлебываем, охолоняемся, рекламу зубного протезиста изучаем. Чем, уверяет, больше вставных зубов в вашем рту, тем искренней ваша улыбка! Адрес, телефон, часы приема.
– Братан, – лезет с всемирными объятиями хроник, – оставь глоточек, а то, блин, совсем кранты…
Стас – парень щедрый, сует ополовиненную бутылку страждущему в зубы: смотри, не захлебнись от счастья, синюха…
Хроник, не теряя времени на изъявления признательности, моментально включает свой вакуумный насос.
– А протезист-то, – соображаю, – до обеда вроде как свободен…
Только сообразил, а он уже тут как тут. Легок на помине, причем даже косвенном. Ну, ну, суетись, суета сует…
– Расслабьтесь, мужики, дело есть. Прибыльное. Вижу, рекламкой моей заинтересовались? И правильно сделали! Тема такая: вы поставляете мне приличных клиентов, предварительно обеззубив их, само собой, процентов на пятьдесят, а я вам с каждой фиксы комиссионных. Не сомневайтесь, скупиться не в моих привычках. Ну так что, по рукам?
Тем временем хроник покончил с пивом и рассыпался в благодарностях: дескать, раз такое дело, не угостите ли, братцы, сигаретиной? Раз такое – конечно угостим. И угостили. Да так аккуратно, что из полутора дюжин гнилых зубов, коротавших своей век в синюхиной пасти, ровно половина уцелела. Стас по этой части виртуоз!
Хроник, само собой, мычит, кровью давится: за что, мол, о други? Стас молча лезет в карман, достает лопатник, из лопатника – тугую пачку и, не слюнясь, протезисту: на, дескать, вставь зубы потерпевшему, полный боекомплект. Если больше издержишь, на обратном пути добавлю.
Хроник как узрел бабульки, так вмиг проглотался и в амбицию: лучше б ты, вопит, за мое увечье мне полтинник на обезболивающее отстегнул! На фиг мне зубы, орет, чего я ими жрать буду?.. Вот она – неблагодарность человеческая! Сначала пива глоточек, затем курева кусочек, а там глядишь, уже бабу ему подавай, пиры лукулловы задавай, а чуть что не по нем (ну там бабу не дали, стопарь не налили, по морде слегка кирпичом проехались), сразу жалоба на самые верхи: о боги, почто не даете то, что мне надлежит?
– Если нечего будет жрать, то хоть будет что положить на полку, – роняет Стас с высоты своего роста, с незримых вершин моей мудрости.
Уронил и гордо удалился. Гордости хватило до первого поворота. А там опять похоть к добрым делам обуяла. Тут ребятенку сопельку утер, там бабусе корыто подновил, сям родной обычай старины справил – аквариумных рыбок от кислородного голодания спас, на волю выпустил. Словом, шел и ублажал в себе самаритянина по полной программе. Я не вмешивался, следил только, чтоб с дороги не сбились, чтоб мимо нужного дома не проскочили, чтоб в правильную парадную ввалились, чтоб на лампочку не забыли плюнуть, и чтобы, пока тьма не рассеялась, а звон не угас, на нужном этаже очутились.
– Сюда? – спрашивает Стас и, не дожидаясь подтверждения, ссаживает дверь ногой. Дверь ссаживается прямо в комнату, – судя по продавленному дивану, подслеповатому окну, кривобокому столу, колченогому табурету и толстому слою пыли на штабелях порожних бутылок, жилую. Входим и обнаруживаем за дверью шкаф, в шкафу – возмущенного хозяина. И у этого на уме одни претензии.
– Ваша реклама, – брызжет слюной, – сплошное вранье и надувательство! Увидеть Париж и умереть!.. То же самое в отношении Неаполя и других знаменитых населенных пунктов. Я увидел их все до единого и что же? Как видите, жив, здоров и безутешен!..
– Вам, наверное, не тот Париж показали, – успокаиваем недотепу.
– Как не тот? Их что, двое? Может, и Неаполей несколько? И Иерусалимов не счесть? – заливается он веселым истерическим смехом.
– Именно, – хмуримся назидательно, – каждой твари по паре. Один Париж для знающих, другой – для невежд. Увидит невежда первый и коньки отбросит от натуги. Узрит вежда второй и то же самое, но – от разочарования…
– Да? Надо же, а я и не знал…
– Не огорчайтесь, – утешаем, – каждый из нас чего-нибудь да не знает, о чем-нибудь да не осведомлен. Вот мы, к примеру, тоже не знали, что вы этого не знаете, но мы же не огорчаемся, верно?
– Ага, – соглашается, – на огорченных вы не похожи…
– Хотите тот самый Париж увидеть?
– Хотим, – говорит.
А Стасу только того и надо: хвать клиента за рдяные ушки простофили и на солнышко к потолку – чтобы все увидал, ничего не пропустил.
– Ну как, – интересуемся, – хорош Париж-городок?
И сами себе ответствуем:
– Знамо хорош, лучше не придумаешь!
Глядь, а клиент уже того, – причастился истины. Гудбай, Вася – здравствуй Парамон!
– Вот дерьмо! – негодует Стас. – Не уши, а груши – в момент обрываются. И чем их только крепят? Говно, а не конструкция…
Я молча протягиваю ему галантерейный инструмент: нитки, иголки, наперстки. Он по инерции пытается увильнуть от рукоделья: может гвоздиками их прибить? Или шурупами присобачить?.. У нас и так, увещеваю, нарушений инструкции выше крыши. Давай хоть по мелочам не будем ее игнорировать… Он покорно вздыхает и принимается за работу с видом мученика, одалживающего человечество великим смирением. Тут я ему не помощник. Самое время произвести разведку этажом выше, где на обитых фальшивой кожей дверях красуется внушительная доска с вежливым предупреждением: «Господ адвентистов, буддистов, джайнистов, иеговистов, исламистов, кальвинистов, коммунистов, морфинистов, орфистов, папистов, сайентистов, сатанистов, синтоистов, фашистов, эзотеристов, янсенистов, а так же всех прочих сирых, нищих и обремененных (в том числе товарами широкого потребления), просим не беспокоиться. Осторожно, злая соседка! Набрасывается без предупреждения! Спасибо за внимание. Семья Протоплазмовых.»
Диагноз ясен: стоит только войти во вкус и уже не остановиться. От удовольствия перечислять избавиться так же трудно, как от привычки хлебать щи лаптем. Хотя какое-то рациональное зерно в этом есть: пока прочтешь, беспокоить расхочется. Даже в том случае, если не обнаружишь себя в списке неугодных. Стой и недоумевай: как за дверь проникнуть, если ты ни Богу золотая кочерга, ни черту геморройная свечка? Пока кой-чего к кой-чему прикидывал, Стас нарисовался. Хвать по доске кулачищем и в замочную скважину воплем приветственным: а ну, у кого тут не лежит душа жить? А из-за дверей не менее истошный ор: У всех лежит! Ошиблись адресом! Сгиньте! Спасите! Помилуйте! Грабят, убивают, житья не дают!
– Так мы ведь и есть спасители, – удивляется Стас и, отступая на шаг для разбегу, натыкается на мента с пистолетом. Руки! – рычит мент. Что – руки? – не врубается Стас. Руки вверх, объясняют ему. А ноги куда? Вниз, что ли? Или тоже вверх?.. Сейчас как дам пулькой промеж рог, враз поймешь что куда!.. А спорим, не дашь! Спорим, не пойму! – хорохорится Стас, и оборачивается к дверям задом. Мент стреляет. Пуля рикошетит от потолка в пол, от пола в стену, от стены в лестницу, от лестницы опять в потолок. Энергии в ней много, ответственности никакой, вот она и шпарит по всем трем: визжит, самоутверждается. Гляжу, а на верхней площадке еще один служивый. И тоже при стволе. Да и на нижней не сказать, чтоб пусто было. И надо же такому случиться – всем вдруг пострелять приспичило. Такую канонаду развели, что сами чуть не оглохли. И что в результате-то? А в результате никто в возникшей перестрелке, кроме гражданина, вызвавшего наряд, не пострадал. Один труп ни с чьей стороны. Как заказал, так и помер: «погиб в бою». Нападавшие скрылись в неизвестном направлении. Приметы прилагаются…
– Это ж сколько кругом недоносков шастает, во внеутробном состоянии доносить себя норовит! – возмущается Стас. Я молчу, не отвечаю, думу думаю: может, думаю, все же во внематочном?.. Зря я отвлекся. За ним ведь глаз да глаз нужен. Смотрю, он уже чью-то тачку оприходует: с сигнализацией по хорошему договориться пытается, зажиганию светлые идеи о вреде саботажа внушает… Пока я тырк, пырк, он уже в кресле развалился, с коробкой скоростей знакомится. Покатаемся? – подмигивает, а ожившее радио строго предупреждает, чтоб ни в коем случае законопослушные граждане, ежели таковые отыщутся, не вздумали задерживать опасного преступника сами, он-де вооружен и отморожен. Передаем, вещают, приметы: волосы темные, глаза наглые, уши дефективные…
– Кстати, – трогает с места в карьер Стас, – я тебе никогда не говорил, что всегда мечтал быть блондином?
– А как же, – говорю, – все уши прожужжал! Причем блондином не абы каким, а пепельным, да еще и с усиками…
– Да?
– Ага. Вон парикмахерская. Не откладывай исполнение своей мечты в долгий ящик.
– В гроб, что ли? – ехидничает он и улыбается довольный. Волосы темные, глаза наглые, уши дефективные…
– Оперативная группа К-7-С-8, – самочинно оживает выключенное радио, – Служба Исполнительного Контроля уведомляет: заказ № 1/18 «Погиб в бою» выполнен с недочетом в 47%, поскольку беспорядочная ментовская стрельба вовсе не бой, а недоразумение, переходящее в фарс. Клиент возмущен, угрожает рекламациями. Конец уведомления.
– Вот ведь говнюк! – возмущается Стас. – Сам ментов вызвал, а мы виноваты?!
– Ладно, разберемся с ним позже, – успокаиваю я. – Тормози, приехали…
Парикмахерская на глазок – чуть больше сапожной будки. Апофеоз индивидуализма: одно кресло, одно зеркало, один парикмахер.
– Постричь, побрить и приосанить, – бросает Стас, плюхаясь в кресло.
– Сто грамм налить, что ли? – разрешается парикмахер наводящим вопросом.
– Можно и двести. Двойного цианистого…
Парикмахер, впав в задумчивость, выказывает намерение скрыться в подсобке.
– Отставить! – командует Стас. – Сто граммов подождут. Ты мне вот что лучше скажи: слабо тебе, мастер, сделать так, чтобы меня родная мама не узнала?
– В каком смысле? – требует подробностей мастер.
– В самом прямом. Хочу быть блондином. С усиками.
– Да вы и сейчас не брюнет.
– Но и не блондин ведь, верно? А я всегда мечтал быть блондином. Да не простым, а пепельным.
– Лучше платиновым, – не соглашается мастер.
– Мама! – жалобится Стас – твоего сыночка обижают! Над ним стебутся, к нему прикалываются…
– Не распускай нюни, сынок. Красота требует жертв, – успокаиваю его голосом мамы. Не его, конечно, личной, а вообще – всех матерей маменькиных сыночков. После чего вновь возвращаюсь к россыпи периодических изданий, под которыми, судя по всему, погребен обыкновенный, видавший виды журнальный столик для дожидающихся своей очереди на продавленном диванчике клиентов.
Парикмахер, пораженный слуховой галлюцинацией, тянется было размашисто перекреститься, но спасительная догадка опережает его суеверный жест:
– Чревовещание?
– Откуда мне знать, чем он там вещает? – возражает Стас. – Его же не видно…
Дрожащая щепоть все же входит в соприкосновение с взопревшим лбом, невидимым пупком и обоими плечами. Успокоенное ритуальными манипуляциями сердце возвращается из пяток на привычное место.
– Усики из материала заказчика? – демонстрирует мастер присутствие духа.
– Мне фальшивка ни к чему, – капризничает Стас. – Побрить всякий дурак сумеет, а вот ощетинить – только великий артист своего дела!
– Сей момент, сударь, – впадает в суету хозяин. – Сейчас мы вам верхнюю губку питательным растворчиком побрызгаем-с…
– Валяйте, – милостиво соглашается клиент, откидываясь на высокую спинку кресла.
Ну что ж, каждому свое: он там блаженствует, мечту воплощая, а я тут балдею, полезными сведениями информируясь. На чем мы остановились? Ах, да! Оказывается, птицы не ведают, что летают. Это мы, люди, наделяем их способ передвижения парением. Так что витаем мы, птицы же лишь иллюстрируют наш полет; самолеты – пародируют его… Большинство людей не знает, что НЛО портят зрение, поскольку ни в школах, ни в вузах не преподают уфологию, следовательно, не знакомят подрастающее поколение с правилами уфологической безопасности… Василий Мангазейский отверг мужеложство! Это знаменательное событие произошло 5-го апреля 1687-го года. С тех пор все гетеросексуалы православной ориентации считают этот день своим профессиональным праздником… Когда Мировой Разум желает показать особую предрасположенность к человеку, то посылает ему Знак. Курсы Тайной Семиотики помогут вам, дорогие читатели, не проворонить милость небес… Попасть на небеса не проблема, утверждает трижды покойный доктор танатологических наук Лайер Бред; проблема – как с них соскочить… Великий маг, волшебник, мистагог и невероятная душка Бемураз Набичваров приглашает всех желающих в Большое Астральное Путешествие! Мы побываем в параллельных мирах, посетим перпендикулярные вселенные, примем участие в сезонной охоте на Минотавра, вкусим райской жизни на Острове Блаженных, уличим в двусмысленности Дельфийский оракул, нанесем визит Венере в небесном лупанарии, выразим наш гневный протест всем трем мордам злобного Гагтунгра, дружно восхитимся анагогическими статями Планетарного Логоса, наконец, снимем сливки с Млечного Пути наших представлений о себе и о мире… Храм Печени Иисусовой призывает всех страждущих к покаянию и разговению. Обращение на путь истинный и обретение святости на этом пути г а р а н т и р у ю т с я! Господь Бог ждет вас, друзья!..
Тьфу ты пропасть! И каких только гадостей о Боге не услышишь! И что -де любит он нас, и что милосердием хроническим страдает в самой неизлечимой из острых форм, и что якобы подобия своего для нас не пожалел, да еще и широким жестом – вечной жизнью облагодетельствовал. Околеванца, говорят, нет, и на том спасибо. Околеванца-то, может быть, и нет, зато Кондратий имеется. Бог – это наша неспособность заглянуть чуть дальше, чем нам хотелось бы…
От бесстыжих реклам перехожу к скромным объявлениям. Донорскому пункту требуются вампиры. Обращаться по адресу… Чем больше вставных зубов в вашем рту… Это мы уже проходили… Курсы психологической подготовки к любой нелюбимой работе, постылой жене, осточертевшей любовнице, обрыдлому кругу знакомств и прочей докуке объявляют о начале набора… А ты записался в Международную Ассоциацию Помощи Церковным Крысам?! Я? Нет. Дзинь! – докладывает колокольчик о прибавлении нашего сводного клиентского полка. Вот и славненько, можно перестать дергаться – с одного издания на другое любознательной блохой перескакивать.
Если бы не плешь, косоглазие, не свернутый на сторону нос и отсутствие нижней губы, при брезгливом присутствии верхней заячьей, его можно было бы счесть писанным красавчиком. А что? Побрит, надушен, причесан (по остаточному принципу) и даже, не исключено, приосанен в какой-нибудь из встреченных по пути рюмочных. Парикмахер ему явно не требовался, хотя он, возможно, думал иначе. Оказалось, так и есть, – когда-то он действительно думал, и вот примерно что, как и о чем.
Правая извилина: Есть один-единственный принцип серьезного мышления: надумал что-то и всё, больше не думай, чтобы не передумать, не оказаться вновь с тем же ничем, с которым приступил к этому гиблому делу – мыслить, думать, размышлять…
Левая извилина: Мне положительно надоело без толку извиваться. Всерьез меня не воспринимают, пользоваться мною брезгуют. Между тем я ощущаю в себе великие интеллектуальные потенции. Вот возьму и выпрямлюсь!..
Средняя извилина: Молчу, молчу, молчу, – как договаривались: усугубляю молчанием ситуацию… И все же этот тип в кресле очень походит на тех, которых вечно ищет полиция…
Красавчик, успевший тем временем буркнуть «здрассте» и плюхнуться на диванчик, переменил позу – с развязной (нога на ногу) на выжидательную (уперевшись в ладонями в колени) – и сказал: Не пихайтесь!
Стас удивленно глянул в зеркало:
– Это вы мне?
– Это он нам, – подумала первая извилина.
– Вам, – возразила левая.
Средняя не отреагировала.
– Пиявками торгуете? – разразился в ответ вопросом на вопрос новоявленный.
– Что, лишняя кровушка завелась? Сходи в донорский пункт, – лениво реагирует Стас из-под шапочки, стыдливо прикрывающей процесс превращения наглого шатена в нахального блондина, одновременно бросая на меня взгляд, исполненный распотешной укоризны: терпеть он не может, когда я общаюсь с народом, не спрашивая его согласия хотя бы в форме подсказки. Парикмахер, занятый растиранием в ступе присыпки для ощетинивания, неопределенно пожимает плечами: не понять, то ли торгуют здесь пиявками, то ли так – ножичком кровя пускают.
– Уже сходил. Сказали, дурная не требуется. Пиявок посоветовали…
– Пиявок не держим-с. Здесь вам не цирюльня, здесь приличная парикмахерская, – снисходит до ответа по существу хозяин.
– Знаю, – вздыхает клиент. – Весь город обыскал – ни одной цирюльни, сплошь барбершопы да салоны красоты. Парикмахерских, кстати, тоже почти не осталось. Вот я и подумал: от парикмахерской до цирюльни все же ближе, чем от салона, не так ли?
– К чему вы клоните?
– К тому, что при бритье случаются порезы, иногда, весьма серьезные. Так вот, если бы вы согласились побрить меня…
– Я – мастер! – гордо перебивает хозяин. Косится на Стаса, вносит дополнительный нюанс: – Почти артист! Небрежно побрить человека для меня
так же невозможно, как плохо его постричь или… или неважно приосанить!
– Но я очень хорошо заплачу вам, мастер! – привстает посетитель с места – видимо, для пущей убедительности.
Стас вопросительно смотрит на меня: наш клиент? Мой отрицательный жест возвращает ему интерес к происходящему.
– В мире нет столько денег, ради которых я согласился бы снизить мою высокую квалификацию!
– Браво! – аплодирует Стас. Мастер кланяется и уходит в подсобку за кулисы. – Обратитесь к вампирам, любезный…
– Легко сказать – к вампирам, – вздыхает несчастный и возвращается в изнеможении на диван. Прямо перед ним оказывается многообещающее изображение некой Агафьи Хризопраз, единственной в стране мастерицы, владеющей техниками средневековых друзов, древних савроматов и ископаемых эрилей, что на деле означает помощь в любви, раскрытие ясновидения, подключение к информационному каналу, дешифровку программы жизни, кодировку посмертного существования, чистку кармы, починку психеи… Да мало ли что еще! Для этой особы нет ничего невозможного! А такая мелочь, как отворить, или заговорить дурную кровь – для нее вообще сущая безделица… Старания мои не проходят даром: лицо посетителя проясняется, глаза подсвечиваются надеждой. Адрес великой мастерицы отпечатывается в его памяти навечно. Надо будет не забыть стрясти с нее наши комиссионные, – напоминаю я Стасу. Стас оборачивается – никак не переборет этой дурацкой привычки реагировать на внутренний голос со стороны как на внешний. Посетитель, застигнутый врасплох за чтением дребедени, проявляет находчивость:
– Между прочим, совершенно устаревшие сведения, – светски кивает он на журнально-газетную россыпь, – будто бы динозавры вымерли в результате массового суицида, явившегося закономерным итогом внезапного осознания этими тварями собственного безобразия и неподобия Господу Богу. Согласно последним научным данным, динозавры вымерли от обыкновенного космического сглаза.
– Звучит убедительно, – бормочет Стас, пытаясь краем ока разглядеть зачатки буйной поросли на своей верхней губе.
– А главное – обнадеживающе, – подхватывает парикмахер, снимая с клиента шапочку и посыпая его голову косметическим пеплом.
– Совершенно с вами согласен. Уж что-что, а космический сглаз при таком изобилии мастеров оккультных дел человечеству не грозит, – приятно улыбается посетитель, вставая с дивана. – Ну, раз квалификация вам не позволяет, не смею настаивать…
– Идите, идите, сударь, вдруг в другом месте вам улыбнется удача наткнуться на простофилю…
Посетитель не реагирует на напутствие, притворяясь глухим. Дверь закрывается за ним с издевательским звоном.
– Развелось холявщиков! – ворчит хозяин. – Застрахуют свои жизни на миллионы и ходят – дураков ищут, которые их жизни по неосторожности лишат. Кровь у него, видите ли, дурная завелась… Бесстыжесть и алчность у вас завелась!
– Вы полагаете, кровь от них не дурнеет? – подсказываю я Стасу умный вопрос по существу.
– Еще как! Вот у меня сосед… Так он как застраховался, так окончательно сдурел! Но только в обратную сторону: решил пережить всех своих наследников. Хренушки, говорил, им, а не мои миллионы. Только и делал, что за здоровьем своим следил, в барокамере спал, диету соблюдал. А намедни вдруг взял и помер. Ни с того ни с сего. От шальной пули…
– Ни с того ни с сего даже мухи не мрут, – авторитетно замечает Стас, пытаясь ущипнуть пушок над верхней губой.
– Значит, сглазили, – думает вслух парикмахер. – Шурин мой ненормальный как узнал про соседа, так чуть не почернел от зависти.
– Тоже застрахованный?
– Если бы! А то чистый идиот! Вбил себе в башку, что после смерти каждый живет так, как ему всегда хотелось, как мечталось, но не удалось. Говорит, смерть – это просто способ транспортировки из призрачной действительности в реальность мечты, которая будто бы и есть рай…
– Рай – практически такой же мир, как этот, с той только разницей, что там правят всякого рода возвышенности вроде угрызений совести и душевной боли, – нашептываю я Стасу просветительские истины, но голос мой тонет в утомительной однозвучности вновь ожившего колокольчика. И кого там к нам нелегкая несет?
Нелегкая принесла дебелого мужика, облаченного в полицейскую форму. Судя по чисто выбритой внешности и аккуратной стрижке, не по личной надобности он сюда заявился.
– Гражданин, это не ваша машина там припаркована? – вперивается он в Стаса подозрительным оком. Да не одним, – обоими.
– Где – «там»?
– А тут вот, возле этой самой парикмахерской… Ой, а что это у вас на голове?
– Косметический чепчик, – гордо сообщает парикмахер. И подло добавляет: – Таинство превращения заурядного шатена в эксклюзивного блондина не терпит публичности!
– Шатена, – бормочет в задумчивости служивый – в блондина… Вы что, шатен?
– Был им, – признается Стас. – До недавних пор…
– До каких недавних? – настораживается мент окончательно.
Парикмахер словно бы невзначай врубает радио, которое и докладывает – до каких.
– Руки! – полез мент за пистолетом в кобуру и что-то надолго в ней задержался. То ли кобура не по размеру велика для его пистолета, то ли пистолет чрезмерно мал для такой кобуры…
– Ну вот, – вздыхает Стас, подмигивая парикмахеру, – опять: руки вверх, ноги вниз… Спорим, у него патроны ненастоящие?
– А на что? – спросил парикмахер, опасливо косясь на обоих: и на мента, и на клиента.
Стас задумался. С виду. На самом деле тупо застыл, ожидая от меня спасительной подсказки – на что ему пари держать. Я не стал спешить с подсказкой, пусть помучается…
Тем временем мент, наконец, извлек из недр кобуры свое табельное имущество и повторил уставное заклинание:
– Руки!
– Дались вам эти руки! – возмутился Стас. – Чуть что, сразу «руки». Может, для разнообразия сначала документы проверишь?
– Не беспокойся, проверю. Но сначала – руки! – стоит на своем страж порядка.
– Ладно, – соглашается Стас. – Уговорил. Вот тебе руки. Что дальше?
Полицейский нашарил у себя на поясе наручники, отстегнул и кинул их Стасу. Стас недоуменно воззрился на пойманный им предмет.
– Это еще зачем? Я в такие игры ни с ментами, ни с парикмахерами не играю. Только с бабами…
– Ты кого, гад, пидо… гейем назвал?! – завелся вдруг с пол-оборота служивый.
– Нас, – подсказал парикмахер.
– Вас? А-а… А я думал – меня…
– Ну вот и разобрались: ху из ху, – молвил Стас, передавая наручники парикмахеру. – Так что я, пожалуй, пойду. Не буду вам мешать. Приятных вам содомских развлечений. Чепчик вышлю по почте…
– Стой, стрелять буду!
– В меня? – изумляется Стас. – Не попадешь…
Мент стреляет. В лоб парикмахера впивается детская стрелка-присоска. Парикмахер охает и валится навзничь.
– Ну, в бою – не в бою, – бормочет Стас, взирая на распластавшееся на полу тело, – но почти от огнестрела. Как заказывал…
– Да это он от испуга, – окстится служивый. – Сейчас пройдет…
– Не пройдет, – возражает парикмахер, не закрывая закатившихся под надбровные дуги глаз. – Что я, зря говел и исповедался!..
Изрек и утих. С виду – навеки.
– Чего это он? – обеспокоился ментяра. – Прикидывается?
– Ни хрена не прикидывается, не надейся, – развеял сомнения Стас. – А ты о чем думал, когда стрелял? Ты в кого целил? Ты в меня должен был целить…
– Так я в тебя и целил! Должно быть, бес попутал…
– Никого я не путал! – влез я в разговор со своими возражениями. –
Не фиг с больной головы на здоровую валить…
– Оху..ть! – сказал полицейский и растянулся рядом с парикмахером.
Стас озадаченно поскреб в шапочке, прикрывавшей затылок.
– Что, и этот тоже наш?
– Сейчас взгляну на клиентскую базу, – отвечаю вслух, но голос мой заглушает на этот раз не колокольчик, а посторонние шумы с улицы.
Шумы исходили от торжественной процессии, называемой крестным ходом. Ход был оснащен всеми полагающимися атрибутами и аксессуарами. Хоругви, иконы, кресты, жрецы в парадном облачении, прихожане со светящимися надеждой взорами, хор мальчиков, толпы зевак, полицейские патрули, бродячие псы – всё на месте, все при деле. При этом все участники (кроме собак и, разумеется, копов) пребывали при зонтиках – у самых нетерпеливых и уверенных – уже раскрытых и вздернутых над головой. Какая сила веры! Как святая убеждённость в том, что Господь обязательно внимает им, и сделает так, как они его слёзно просят.
Подай нам дождь,
Подай нам влагу,
Чтоб хлеб насущный был нам днесь…
Стас пригнулся, взглянул вверх сквозь стекла низкого окна, выпрямился и уставился недоуменно в пространство. Весь его вид говорил одно: зачем просить того, что с утра накрапывает? Его замешательство изобличало его невежество. Ладно если бы на его месте оказался парикмахер или мент, они люди темные, истинным знанием не просвещенные (по крайней мере, с виду казались таковыми). Но за Стаса мне стало стыдно. Уж кто-кто, а он-то обязан знать Писание обрезанных и обделенных. А в Писании этом прямо сказано: «не искушай Бога твоего». Только явные богохульники, непотребники и греховоды осмеливаются просить у Господа в ведро непогоды, а в сезон дождей великую сушь. Истинно богобоязненные души, твердо веруя, что Богу возможно всё, просят у него только возможного…
Не успела торжественная процессия, величественно змеясь, скрыться за поворотом, как небесная канцелярия откликнулась на коллективную челобитную – оперативно и оглушительно.
– А вот и парикмахеров семейный придурок легок на помине, – заметил я по поводу нелепой фигуры, скачущей по пустынной улице под дождем между молниями.
– Шурин?
– Он самый… Знаешь, что кричит?
– Знаю, – сказал Стас. Действительно, догадаться было нетрудно. Придурок кричал: «В меня, Господи, в меня!»
– Он правда надеется, что там внимут? – не смог скрыть своего изумления Стас.
– Еще как! – ухмыляюсь я. – Это же их основное занятие: ждать, надеется и клянчить… Кстати, если бы парикмахер нашим клиентом не оказался, чем бы ты с ним расплатился?
Стас задумчиво лезет в карман за лопатником.
– Так что же ты раньше молчал? – негодует он.
– А ты когда всю наличность протезисту скидывал, чем думал?
– Как всегда – жопой, – веселеет Стас и гордо крутит проросший усик. Жест, к которому мне предстоит привыкнуть, особенно к его психологической составляющей.
– Значит, банк?
– С каких это пор ты моим мнением интересуешься? – удивляюсь.
– С тех пор как блондином сделался, – отвечает Стас с ухмылкой и стягивает с головы косметический чепчик. Парикмахер не обманул: пепельный-препельный…
– Между прочим, банк следовало грабить в прежнем обличье. Или ты решил сегодня из парикмахерских не вылезать?
Гроза прекращается с той же внезапной последовательностью, с какой началась. Улица тонет в тишине и испарине. Проигнорированный небесами придурок посрамлено бредет прочь. Когда-нибудь до него дойдет, что смерть – удовольствие дорогое, и абы как абы к кому по первому зову не является. Впрочем, по сотому тоже не спешит нагрянуть…
– Если не в банк, тогда куда? – любопытствует Стас.
– А ты напряги свою пару извилин – догадайся.
– В казино?! – ликует Стас. – Что же ты раньше молчал?
– Чтобы ты раньше времени туда не сунулся по своей дурной привычке лезть куда попало…
– Так ведь я всегда туда, куда надо попадаю…
– Для того я к тебе и приставлен, чтобы твои неуправляемые импровизации сделать управляемыми, – замечаю наставительно.
– А бесцельный деструктивизм – целесообразной оперативной последовательностью, – откликается Стас заученным наизусть положением из нашего устава.
Из заведения мы выбираемся черным ходом, потому как к чему нам белый, возле которого трутся стражники, обнюхивая угнанный Стасом автомобиль?
Пройдя проулками, оказываемся на оживленном проспекте, заманчиво подмигивающим рекламой игорных заведений. На подходе нас тормозит звонок таксофона. Таксофоны здесь вообще-то не звонят, не принято, следовательно, по нашу душу. Приникаем к трубке.
– Оперативная группа К-7-С-8…
– Ошиблись номером. Это прачечная…
– Хренячешная! Бросьте дурить, вы опять облажались. Следовало мента вслед за парикмахером отправить. Внимательней читайте заказы! Там ясно сказано: погиб в бою вместе со своим погубителем.
– Да что же их всех так на баталии тянет? Между прочим, насчет погубителя в клиентской базе ни слова. Не было его там…
– Был, только не в общей, а в прикровенно-потенциальной, то есть с рассрочкой. Внес первый взнос на то, чтобы склеить ласты от охуения…
– И что, недоохуел, что ли?
– Вот именно: лежит в коме, пишет жалобы через своего астрала… Конец уведомления.
Казино «Флешь рояль». Просторное, отделанное мрамором, гранитом и мореным дубом фойе. Два швейцара, три охранника, гостеприимная подкова безопасности с изречениями по обеим сторонам – золотыми буквами на синем шелковом фоне. Справа: «Возьми надежду всяк сюда входящий! (Спрашивайте освященные звездами оккультизма талисманы в наших кассах. Гарантия – 25%). Администрация». Слева: «Каждого неудачника фортуны так и подмывает возопить, что виноград зелен, Бог неправеден, а мир жесток и равнодушен. Инженер-поручик Герман».
– Двадцать пять процентов – это как? – любопытствует Стас у охраны. – Каждая четвертая ставка выигрышная?
– Пройдите к кассам, там вам объяснят…
– На фиг тебе талисман сдался? – шепчу я. Что-то мне в этом казино не нравится, но что именно, я пока сказать не готов.
– Не на фиг, а на удачу, – упрямится Стас и лезет под подкову. Подкова верещит, охранники напрягаются.
– Сударь, – говорят, – будьте любезны оставить все лишнее в ячейке камеры хранения. Они у нас бесплатные…
– И за пропажу личных вещей посетителей охрана ответственности не несет? – уточняет посетитель.
– Несет, – вздыхают охранник. – Еще как несет!..
– Тогда ладушки, – соглашается Стас, подходит к бесплатным ячейкам, открывает одну из них, осматривает и, не найдя в ней ничего лишнего, возвращается к подкове. Но подкове наплевать на его покладистость – верещит по-прежнему.
– А все ли лишнее вы, сударь, в ячейке оставили? – окружают его с трех сторон бдительные охранники.
– Кроме несбыточных надежд изрядно тут у вас приподняться – всё! – честно признается Стас. И весело подмигивает. Мне. Охранники вертят тыковками, но никого не обнаружив, возвращаются к своей проблеме.
– Вы не против, если мы по вам металлоискателем пройдемся?
– Может, лучше сразу на детекторе лжи проверите? – входит с контрпредложением Стас.
– На предмет чего? – любопытствуют служивые.
– А вдруг я – не я, а лошадь все-таки моя? – не оставляет им выбора Стас.
– Действительно, – бормочут охранник и связываются по рации с начальством. – Шеф, тут клиент странный: в карманах пусто, а подкова все равно реагирует. Просится на свидание с полиграфом…
– Вижу, – отвечает шеф.
– И что нам делать?
– Подкову временно отключить, клиента пропустить. С извинениями. И ждать моих указаний…
Приказано – исполнено. Один охранник отключил подкову, другой извинился, третий вызвался проводить к кассам, но был остановлен в своих вежливых намерениях резонным вопросом: что делать человеку с пустыми карманами в их кассах, разве что ограбить их?
Мы проходим в зал игровых автоматов. Народу не густо. Стас немедленно приступает к осуществлению несбыточной надежды приподняться. Зал наполняется веселым металлическим звоном жетонного ливня. Оба смотрителя и почти все клиенты сбегаются взглянуть на счастливчика.
– Ну, чего уставились, работнички? – приветствует первых Стас. – Валяйте за тремя мешками и одной тележкой.
Смотрители переглядываются нерешительно, затем один из них направляется к кассам, второй подходит к выдоенным автоматам и внимательно в них всматривается, тщась разгадать причину их необычайной щедрости.
– Ты не туда, ты сюда смотри, – говорит Стас и раздает щелбаны шести следующим в ряду автоматам. Результат все тот же – оглушительный. Смотритель бледнеет, растерянно озирается, облегченно вздыхает. В зале появляется его напарник с тележкой, мешками и фотомоделью.
– Господа, прошу прощения, но игровой зал закрыт по техническим причинам, – объявляет фотомодель. – Желающие могут пройти в другие залы. Нежелающие – в кассу…
– Ишь, шустрые какие! – ухмыляется Стас, крутя ус. – Как нам проигрывать, так пожалуйста, а как им – так сразу технические причины появились… Пока всех одноруких бандитов не обезжетоню, хрен куда отсюда двинусь!
– Действительно!.. Безобразие!.. – поддержали его в толпе игроков.
– Кстати, ребята, угощаю всех ставкой! Налетай под этот автомат…
Игроки кричат «ура», выстраиваются в очередь возле указанного Стасом автомата.
– Смотрите и учитесь, салаги. Показываю один раз…
Стас закидывает в автомат жетон, картинно протягивает правую руку к кнопке, отводит левой рукой средний палец на правой и дает автомату щелбана. Автомат разражается металлическим водопадом.
– Алло, – говорит фотомодель в трубочку и отходит в угол залы, видимо, для более досконального усвоения инструкций. Стас между тем раздает автоматам щелбаны налево и направо, жетонный ливень свирепствует, игровая общественность внимательно следит за Стасовой техникой и пытается ему подражать. Толку никакого. Наконец один из них не выдерживает, подходит к Стасу и заговорщицким шепотом просит сообщить, в чем тут фишка.
– В правильной оттяжке среднего пальца правой руки указательным пальцем левой, – объясняет Стас. – Удар должен быть не столько сильным, сколько внушительным.
– Вот таким? – спрашивает игрок и лупит пальцем по автомату. Автомат не реагирует.
– Вот таким, – говорит Стас и дает щелбана бестолковому ученику. Ученик соприкасается пятой точкой с мраморным полом, однако тут же вскакивает и простирается перед Стасом ниц.
– О, исчадие света! О, эпопт Неизреченного, чье имя Молчание! Поведай мне истину! Пусть Маяк Вечности увенчает своим светлым лучом знания мое чело, дабы исполнился мой разум тайной Мудростью Беспредельного!..
И так далее, все в том же духе изнеможения между отчаянием и надеждой. Отдельные представители игровой общественности после недолгого оцепенения принимаются терзать свои мобильники на предмет срочного вызова скорой, желательно, сугубо психиатрической помощи.
– Что такое эпопт? – безмолвно интересуется Стас.
– Это лицо, получившее высшую степень посвященности и допущенное к созерцанию мистерии, то есть эпоптии. Своего рода абонемент на представление, который можно купить только тяжким трудом зрительного соответствия демонстрируемому действу…
– Нашел время прикалываться! – негодует Стас.
– Примерно то же происходит в детских играх, – прибегаю я к аналогии как к спасительному пропедевтическому средству, – когда в компанию принимают не всякого, но только того, в отношении которого есть уверенность, что он воспримет игру адекватно, то есть правильно, согласно уговору, и не станет поднимать на смех детские ухищрения, всякие там «как если бы» и «как будто», отождествляющие то, чего нет, с тем, что необходимо.
– Ты мне прямо скажи: добавить ему или нет?
– Сударь, – подходит к нам фотомодель, сверкая многообещающей улыбкой, – можно вас попросить выйти на минутку.
Охранники между тем поднимают с пола и выводят под руки совершенно обессилевшего от упований игрока.
– Можно, – соглашается Стас, изо всех сил изображая застенчивость с помощью как бы невольного пощипывания своих дурацких усиков.
Фотомодель направляется к выходу из залы, Стас не двигается с места. Фотомодель, убедившись на полпути, что за ней никто не следует, возвращается. Лицо ее по-прежнему много чего нам обещает, но делает это уже без улыбки.
– В чем дело? – говорит она. – Вам что-то неясно?
– Все ясно, фотомоделька, – лыбится Стас. – Ты хотела попросить меня выйти с тобой, но почему-то не стала этого делать. Ты что, передумала?
– Господи, – ломает руки в отчаянии фотомодель, – ну что мне с вами делать!
– Просить, – подсказывает Стас. – Видела, как люди это делают? Если что пропустила мимо ушек, я подскажу. Значится так: валишься на пол титьками вниз и молитвенно взываешь: О, великий Тип-Топ…
– Эпопт, – поправляю я.
– Мне лучше знать, кто я, Тип-Топ или Эзоп, – отмахивается Стас и продолжает: – … выйди со мной на минутку, чтобы соединить наши любящие сердца на всю жизнь лихого коитуса!
– Andrew! – вопит в свою трубку фотомодель. – Please help me! I can’t anymore! This mad eat away all my nerves…
– О! – веселится Стас. – Еще одна шаромыжница!
Оба-два смотрителя подкатывают к нам тележку, полную мешков с жетонами, и опасливо ретируются. Игровая общественность, потеряв интерес к происходящему, разбредается по зале. То с одной стороны, то с другой доносятся звуки щелчков, на которые автоматы отвечают презрительным молчанием. Девушка уходит и возвращается с внушительного вида парнем, видимо, тем самым Эндрю, хотя выглядит этот Эндрю совсем как обыкновенный Андрей, но раз он настаивает, что он Эндрю – вон и бэджик с этим именем нацепил («Andrew, manager»), и говорит со старательным заморским акцентом, ворочая отварным горячим картофелем во рту, – то нехай будет Эндрю…
– О, Андрюха! – вопит приветственно Стас, но вдруг резко посерьезнев, переходит к своему изумлению на язык «шаромыжников»: – What’s up, fellow? Something wrong?
– Hey gay you ask for trouble, – произносит Андрей заготовленную дорогой фразой. Он лишь слегка помедлил, – видимо, возился с переводом.
– Куда он меня послал? – любопытствует Стас.
– Пока еще никуда. Сказал, что напрашиваешься на неприятности, – обрисовал я в общих чертах ситуацию. – Скажи ему: really?
– В рыло? – обрадовался Стас. – Это мы запросто!
– Нет, не надо в рыло. Скажи ему: indeed?
– В смысле – иди ты? Лучше в рыло…
– Нельзя так с девушками, сударь, – не дождавшись ответа, переходит на родной язык Андрей. – Она всего лишь хотела предложить вам игру, достойную вашей удачи. А вы заставляете ее умолять вас об одолжении, да еще в унизительной форме…
– Она спросила, можно ли меня попросить. Я согласился, а она передумала…
– Ясно, вы мило пошутили, а она не поняла. С ней такое случается. Завсегдатаи знают об этом и по пустякам стараются ее хрупкое чувство юмора не напрягать… Ну да ладно, Бог с ней, – менеджер понизил голос до конфиденциального. – Предложение наше такое: как насчет сыграть в рулетку? Погодите морщиться. Рулетка эта непростая, а гусарская. Знаете о чем речь?
– Слыхал что-то, – едва сдерживает ржание Стас.
– Условие одно: все, что у вас есть, ставите на кон. Участвуют шесть игроков, оставшийся в живых забирает себе всё. Вас это устраивает?
– Вполне – улыбается Стас и кладет руки на тележку с мешками. – Показывай дорогу, менеджер Эндрю…
Нас приводят в обширную нарядную комнату, в которой за круглым столом сидят пятеро джентльменов, дожидаясь шестого. На столе лежит револьвер с глушителем. Здороваться здесь не принято, как предупредил нас по пути менеджер. И слава Богу, не то Стас обязательно отмочил бы чего-нибудь вроде «Привет, покойнички!» Стас садится на пустующий стул. Служитель берет револьвер, выщелкивает в сторону барабан, вставляет один-единственный патрон, водворяет барабан на место и несколько раз прокручивает его о рукав своей тужурки – от запястья к плечу и обратно. Второй служитель протягивает руку в белой перчатке с зажатыми в ней соломинками.
– Тот, кому достанется короткая, начинает. Далее по часовой стрелке, господа…
Стас выхватывает короткую соломинку и радостно хихикает. Первый служитель протягивает ему револьвер и отходит в сторону. Второй тоже у стола не задерживается. Видимо, возможны рикошеты…
Цок – щелкает револьвер у виска Стаса.
– Какая жалость! – вздыхает Стас и передает револьвер соседу слева.
Сосед – бородатый мужчина лет пятидесяти – с трудом удерживает непроницаемое выражение на своем лице.
Цок – повторяет заветное междометие револьвер…
В общем, та еще была потеха. Барабан крутится, револьвер покладисто цокает, но стрелять наотрез отказывается. Трижды служители проверяли его, стреляя в специальную подушку. Подушку дырявить револьвер соглашался. Но и только…
Стас оттягивался по полной программе, прикладывая револьвер то к сердцу, то к затылку, то к животу, а также совал себе в рот и под мышку, и целился себе в ногу, объясняя, что отстрелив мизинец, можно запросто скончаться от гангрены. Кроме того, предлагал стреляться через ту самую подушку, сняв глушитель для большей силы убойности. Измученные везением игроки, в конце концов, согласились и на это, но несносный револьвер теперь и к подушке сделался столь же равнодушен. Поднялся ропот. Возникли разговоры об издевательстве и невыполнении заведением взятых на себя обязательств. Некоторые потребовали назад свои ставки. Стас призывал проявить терпение, говорил, что с иными револьверами такое бывает: они вдруг проникаются гуманизмом, пацифизмом и даже вегетарианством, но длится это недолго, так что есть надежда, что этот конкретный экземпляр одумается и примется отстреливать нас, как бешеных псов. Убедил. Игроки согласились подождать еще часок. Заказали выпивку и стали травить анекдоты, время от времени постреливая в себя строго по часовой стрелке. Револьвер и не думал одумываться. К исходу дополнительного часа в комнату вошел все тот же Андрей в сопровождении двух дюжих охранников. Извинившись за доставленные неудобства, заверил, что очень скоро все образуется и все останутся довольны: револьвер будет заменен, а выбывший из игры игрок восполнен другим. После чего с изысканной вежливостью попросил Стаса соблаговолить проследовать за ним, на что Стас, которому уже наскучило гусарить, охотно согласился.
Нас доставили в просторную приемную, где за секретарским столом томилась от безделья еще одна фотомодель, правда, из более роскошного издания.
– Как вас представить? – спросила фотомодель у Стаса.
Стас покосился через одно плечо на охранника справа, через другое на его копию слева, отметил про себя, что менеджер Андрей смылся по-английски, не прощаясь, и сказал:
– Представь меня, крошка, совершенно голым в твоей спальне…
Охранники фыркнули. Девушка покраснела.
– Дурацкая шутка! Я спрашиваю, как о вас доложить боссу? Имя, фамилия…
– Козел Безрогий, – предположил один охранник. И заржал.
– Хрен Моржовый, – не согласился другой. И разразился теми же звуками из той же конюшни.
Стас, не оборачиваясь, быстро переступил с ноги на ногу. Ржание моментально пресеклось, кофейная чашечка на столе фотомодели жалобно дзинькнула. То две туши пришли в соприкосновение с полом. Девушка вжалась в свой вертящийся стул.
– Как доложить, как доложить – проворчал Стас. – А вот так и доложи: Станислав Удачливый, 193 – 88 – 25.
– Это номер вашего телефона?
– Это рост, вес и… прочее.
– Что именно? – пытается недоверчиво улыбнуться девушка.
– Узнаешь. Позже. Если повезет…
Я настораживаюсь: слишком много скабрезностей в единицу времени. Что-то будет…
– Пусть заходит без доклада, – вмешивается селектор на столе фотомодели. – Милости просим, Станислав…
Стас подошел к солидной дубовой двери, дверь распахнулась, в проеме возник босс. Респектабельный господин в клубном смокинге. Копна благородной седины увенчивала его голову словесным штампом. Здоровый румянец компрометировал его бледные, тщательно выбритые щеки уместной тревогой. Усталые серые глаза глядели прямо и значительно.
– Здравствуйте, сударь, – сказал босс. – Прошу вас, проходите. У меня к вам есть серьезное деловое предложение…
Босс оказался не один. На диване перед низким столиком сидел мужчина: судя по выправке и подозрительному выражению лица – шеф охраны.
Последовала традиционная церемония усаживания в кресла, угощения напитками (к чести Стаса, он не стал требовать своего любимого двойного цианистого, скромно удовлетворился обыкновенным скотчем).
– Но прежде мне хотелось бы прояснить ситуацию, если вы не против.
Неопределенное молчание Стаса было истолковано боссом как знак согласия.
– Итак, во-первых, мы в точности не знаем, кто вы, зато досконально осведомлены, что находитесь в розыске. Право, не думаю, что вы настолько наивны, чтобы вообразить, будто перекрасившись в блондина и приклеив себе усы, сумеете ввести в заблуждение таких профессионалов своего дела, как например, начальник нашей безопасности. Кстати, прошу любить и жаловать…
– Что, – сделал Стас удивленное неприятными перспективами лицо, – прямо сейчас?
– Не понял, – признался босс. – Что сейчас?
– Любить и жаловать вашего начальника безопасности…
– В каком смысле? – продолжал не въезжать в тему респектабельный господин.
– В смысле платного гомосексуального контакта. Потому что бесплатно я его любить отказываюсь!
– Ох, неспроста все это, – подумалось мне. – Что-то действительно будет!..
– Вы шутите?
– Я честен и прост, как собака, – признается Стас. – Шутить, финтить и прикидываться не умею. Понимаю все буквально. Так что со мной лучше объясняться прямо, тупо, элементарно, без экивоков. Что вам от меня нужно? И сколько вы готовы заплатить за это? Предупреждаю: натурой, – легкий кивок в сторону шефа безопасности, – не предлагать…
Босс смущенно смотрит на шефа, осторожно интересуется:
– Он издевается, Омар?
– Вряд ли – отвечает Омар. – Скорее всего, он иначе не умеет. Разрешите, Артем Григорьевич, мне обрисовать ситуацию? О’кей. Итак, уважаемый, выбор у вас не велик. Либо вы соглашаетесь выполнить небольшое поручение за хорошую плату, либо оказываетесь на нарах.
– Кого? Когда? Каким образом? – разражается Стас наводящими вопросами.
– Вот это уже другой разговор! – радуется босс. Начальник охраны выкладывает перед Стасом фотографию мишени.
– Его. В течение трех суток. Безразлично, каким способом, главное, чтобы с летальным результатом. Адреса, привычки, маршруты следования, круг общения – на обороте снимка…
Стас берет снимок и старательно изучает его обратную сторону.
– Где мои мешки с жетонами?
– Вот ваш аванс, – выкладывает на стол три зеленоватые пачки седовласый хозяин кабинета.
– Здесь примерно столько же, сколько вы незаконным способом выбили из наших игровых автоматов, – дорисовывает ситуацию Омар.
– По выполнении работы, сумма удвоится, – добавляет босс.
– Трое суток меня не устраивают, – говорит Стас капризным тоном.
– Слишком короткий промежуток времени для детальной подготовки операции? – проявляет профессиональное понимание шеф безопасности.
– Нет. Слишком длинный. Давайте покончим с этим пустячным делом прямо сейчас.
– Как – сейчас? – изумляются в унисон босс с шефом.
– Можно молча, – пожимает плечами Стас. – Видеонаблюдение за объектом ведется?
– Разумеется.
– Вот и ладушки. Пусть кто-нибудь из твоих гавриков, Омарчик, передаст мою коробочку вашему фигуранту. Вот ключ от ячейки в камере хранения…
– Это что, дурацкая шутка? Его даже на порог не пустят!
– Пустят, если пароль скажет.
– Пароль?
– Простенький такой паролишка. Никто и не подумает, что это он. Пусть скажет, что он от Кондратия…
– От Кондратия? – снова сдвоенным эхом откликнулись босс с шефом.
– Судя по адресу, находится ваш объект в двух шагах отсюда. Так что долго ждать нам не придется. Наливай, хозяин, вискаря своего, а то в горле пересохло…
И точно, долго ждать не пришлось. Услышав пароль, объект сам выбежал принять посылку. Принял, поблагодарил, обождал, пока посыльный скроется из пределов кадра, открыл коробку и взлетел на воздух. Только мы его и видели – на экране ноутбука. Причем несколько раз подряд. Заказчики все никак не могли поверить в произошедшее и то и дело нажимали на клавишу, требуя повтора «на бис».
– Что ж, – подытоживает Стас, самообслуживаясь из литровой бутылки Glen Elgin, – пусть земля будет пухом для праха его, а небеса для души – камерой хранения. – И, отсалютовав полным стаканом, переливает его содержимое себе в пасть. Пасть отзывается благодарными водопроводно-каннали- зационными звуками.
Подавленный величием момента хозяин, лезет в карман за остальным гонораром.
– Не спешите, босс – удерживает его от опрометчивых трат шеф охраны. – Взрывчатка его, но исполнение-то наше! Думаю, аванса будет вполне достаточно.
– Слыхал? – обращается ко мне Стас напрямую. – Нас собираются кинуть!
Между прочим, это серьезное нарушение инструкций. Поэтому я не
отвечаю, я изучаю пути отхода. Так, одна дверь явная, другая тайная, замаскированная книжными стеллажами. Кнопка замка – под письменным столом седовласика.
Шеф охраны что-то шепчет в портативную рацию, спрятанную в коренном зубе нижней челюсти. Весьма недальновидно с его стороны. Надо было в верхней прятать. Нижнюю челюсть могут выбить, а вот верхняя – всегда с черепом остается…
– Что молчишь? – сердится Стас. – С инструкциями сверяешься?
– С кем это он? – шепчет босс шефу.
– Со мной, – подаю я голос.
Артем Григорьевич и Омар – не знаю как по батюшке, но скорее всего Ибрагимович – нервно озираются, и, не обнаружив постороннего источника звуков, останавливают свои взоры на Стасе.
– Прекратите паясничать! – сбивается на фистулу босс.
– Чревовещать, – объясняет шеф безопасности.
– Господи! Какие же они у тебя все одинаковые, под копирку пальцем деланные! – возмущается Стас.
– Да как вы смеете! – впадает в негодование босс. – Уважайте хотя бы мои седины!
– Сейчас уважим, – с готовностью откликается Стас. – И седины, и морщины, и геморрой, и увеличенную печень, и пигментные пятна на непотребных местах. Я ничего не пропустил? Все перечислил?
– А раковые клетки в легких? – говорю я вслух. – А высокое артериальное давление? А намечающийся диабет? Или ты все это из присущего тебе милосердия опустил?
– А у этого, – кивает Стас на шефа охраны – со здоровьем все в порядке, что ли?
– Мольчи! Нэ гавары! – с внезапным акцентом вопит Омар в пространство и, вытащив из-под мышки пистолет, разражается нешуточной угрозой: – Зарежу!
– Какой рак? Откуда диабет? Причем тут артериальное давление? – лепечет между тем о своем, о девичьем, Артем Григорьевич.
– А у этого, – говорю, – со здоровьем полный порядок. Если не считать наследственной предрасположенности к инсульту в возрасте от тридцати девяти до сорока трех годиков.
– Тебе сколько лет, Омарчик Ибрагимович? – интересуется Стас.
– Автандилович я, – поправляет на автопилоте Ибрагимович и упавшим голосом признается: – Сорок один…
Затем подумал и сокрушенно добавил:
– Вай ме, дэда!
– Поздно, батенька, маменьку звать…
Боссу делается дурно. Из последних сил он судорожно жмет на подлокотнике кресла потайную кнопку тревоги. Караул, дескать, хозяина обижают!.. Одно из разорительных самообольщений, донимающее денежных мешков, – будто кто-то всегда готов за хорошую плату справиться с их проблемами.
Стас с надеждой вперяется в дубовую дверь, я с подозрением – в потайную. Дубовая дверь отворяется и впускает в кабинет фотомодель из роскошного издания. Потайная остается неподвижной.
– Вызывали, босс? – игриво осведомляется фотомодель с порога.
– Ага, – лыбится Стас, топорща свои усики, – вызывали…
– Что с боссом? Ему плохо? Почему Омар Автандилович на полу валяется? – бросается фотомоделька в атаку с вопросами, пятясь к дверям и пытаясь нащупать своей наманикюренной ручкой дверную медную.
– Похоже, старый хрыч по запарке перепутал кнопку охраны тела с кнопкой его ублажения, – предполагаю я.
Девушка вздрагивает, нервно озирается:
– Сколько вас тут? Кто вы? Бесы мора? Ангелы смерти? Гипнотизеры? Чревовещатели?
– А лично тебе кем бы хотелось, чтоб мы были? – интересуется Стас.
Не знаю, что он рассчитывал услышать в ответ, может быть вот это: «Ну, конечно же, ангелами смерти! Вот здорово! Грех не воспользоваться оказией на холяву дубу дать!» Но услышал нечто прямо противоположное и поразительно неправдоподобное. Сколько ни общаюсь с этими существами, а все никак не привыкну к тому, что внешность не только может быть, но и бывает обманчивой. Причем, как правило, самым неожиданным образом. Случается, смотришь на какого-нибудь субъекта и умиляешься: ну просто вылитый пневматик, того и гляди вознесется в плерому. А как рот откроет, извилиной шевельнет, так словно обухом по дыне проницательностью надоумит: перед тобой не гилик даже, а так – жопа с глазами…
– Свят-свят-свят! – вот, что ответила девушка, вдруг утратив сходство с фотомоделью. Но на этом не остановилась, энергично продолжила, выпростав из ложбинки между грудей освященную жрецом бижутерию золотого крестика. – Сгинь, нечисть! Провалитесь, угланы! Исчезните нетопыри! Ангеле Божий, хранителю мой святый, живот мой соблюди во страсе…
И пошла и поехала. Частит, чудит, заклинает и ждет – не дождется, ну когда же мы, наконец, пропадем, изнеможем под тяжестью собственной призрачности, испаримся от позора развенчания. А мы, ангелы нас дери, как ни стараемся, никак исчезнуть не можем. Стас даже по лбу себя себе костяшками пальцев постучал проверить, как он там, не сжижился еще до газообразного состояния? Оказалось, нет, все так же тверд, как и был, – хоть стену прошибай.
– Ой! – прервала сама себя на полуслове девушка. – А где Артем Григорьич? Куда Автандилыч делся?
Оборачиваемся и созерцаем пустое кресло, еще хранящее тепло тела мужа выдающегося жития и добродетельнейших нравов. Переводим взгляд на ковер и обнаруживаем отсутствие еще одного собеседника.
Ну вот так всегда: ангела от демона отличить не умеют, асура с иретом путают, а туда же – заклинают, клеймят, проклинают, кликушествуют, Бога почем зря беспокоят. Впрочем, с этими заклятиями вечно так: никогда нельзя предугадать, кто исчезнет, кто останется. Даже искаженный мир имеет пределы искажения, а уж неказистый – тем паче…
Девушка потерла кулачками глаза, хлопнула ладошкой себя по щеке, после чего, приблизившись к Стасу, попросила ущипнуть ее понежнее. С таким же успехом она могла потребовать ласки от бульдозера…
Как бы то ни было, но когда она пришла в себя, то убедилась, что не спит, не бредит, не витает в эмпиреях наркотического кайфа, а совсем наоборот – сидит в самой гуще наиподлиннейшей реальности и потирает приголубленное нежной лаской место (умолчу из вредности – какое). Убедившись, что обошлось без синяка, игриво морщится:
– Ну и медведь же ты… Ущипни еще разок…
– За то же место? – не верит собственным ушам Стас.
– За какое хочешь, – улыбается девушка улыбкой суккуба, вожделеющего сношений с экзорцистом.
Усики у Стаса моментально встают торчком, глаза подергиваются масляной пленкой, делаясь вместо наглых – шалыми; на лице расцветает соответствующая ухмылочка инкуба. Легкое, едва ощутимое подозрение мелькавшее во мне до сих пор стремной догадкой, превращается в твердую уверенность. С именем, званием и полномочиями…
На этот раз Стас, не ограничился щипком какого-то одного определенного места. Сначала его внимание привлекли пуговки-сосочки, затем застежка пупка, а там перед ним открылись такие угодья, казалось, нарочно созданные природой для всевозможных щипков, покусываний, облизываний и иных, совсем не телячьих нежностей, что не разгуляться, не воздать им должное, было бы противоестественно. А противоестественность – это то, чего мы обязаны избегать, чураться и сторониться. Категорически!..
Девушка тоже решила дать волю рукам, губам и другим оргаистическим придаткам. Правда, в отличие от Стаса, она точно знала, что и где ей искать. Извлечение на свет Божий мужского достоинства Стаса, было встречено с ее стороны криками неподдельного восхищения. Достоинство от такого приема возомнило о себе невесть что, напыжилось, надулось, заважничало и выросло отнюдь не только в собственных глазах до размеров ритуального фаллоса – предмета священного ужаса и ликования вакханок, менад и прочих половых активисток.
Я полагал, что они сольются в одной из самых простонародных поз, введенных в эротический обиход сатирами и нимфами, но опять просчитался. Они предпочли воспользоваться письменным столом седовласика. Причем у них хватило сексуальной сообразительности совлечься опрокинутой на бок буквой «Т»: девушка навзничь – лоном по срезу стола; Стас, стоя у этого самого среза, энергично пыхтит между лилиями…
Передо мной встала дилемма: сходить сначала на разведку или проверить, куда ведет потайная дверь. Зная, что если Стасу помешают триумфально закончить столь успешное начатое дело, то с ним потом будет не сладить, я решился на первое, о чем и сообщил увлеченно постанывающей парочке. Парочка пропустила мое сообщение мимо ушей. Это меня задело.
– На вас глядючи, плакать хочется, – завил я им. – Половая выносливость – вещь, несомненно, менее важная, чем любовная техника, о которой вы, судя по вашей возне, не имеете представления.
Подействовало. Стас притормозил, задумался, вывел своего взмыленного иноходца под уздцы и, указывая на покинутое стойло, сказал:
– Покажи.
В ответ я запустил в него пузатым бокалом со скотчем. Бокал пронесся через всю комнату и плавно опустился на краешек письменного стола. Девушка протянула руку, ухватила бокал, отхлебнула и тоном, не терпящим возражений, приказала:
– А ну верни его обратно! И не обращай внимания, он просто завидует…
– Было бы чему! – фыркнул я, ретируясь в приемную. А впрочем, чего я на них взъелся? Каждый коитус имеет неочевидное глубинное духовное содержание как действо и как зрелище, оправдывающее и его суть, и позу, и видимую бессмыслицу трения.
В приемной два давным-давно оклемавшихся охранника споро надували автомобильным насосом шикарную резиновую женщину. Собственно, надувал один, второй с задумчивым видом перебирал на секретарском столе груду презервативов, размышляя, какой из разновидностей отдать предпочтение: той, что с усиками, или все же той, которая с бородавками?
Молча подивившись их сообразительности (резину с резинкой пользовать – все равно, что клин клином вышибать), я проследовал в совершенно безлюдный коридор, миновал его, проигнорировав несколько запертых дверей с завлекательными табличками типа «Бухгалтерия», «Хозчасть» и проч., но, привлеченный странными звуками, не мог пропустить входа в бар. То, что я там обнаружил, живо напомнило мне свальные таинства Котитто. Стулья перевернуты, столы сдвинуты, посуда опрокинута, полураздетые посетители вперемешку с полуодетым обслуживающим персоналом вовсю милуют друг дружку, сплетаясь в несколько причудливых гирлянд отвязных маргариток.
Гирлянды непрерывно шевелились, извивались, вздрагивали, вздрыгивали, распадались на соцветия и вновь сплетались. Маргаритки вздыхали, стонали, вскрикивали, всхлипывали, бормотали, порой обнаруживая свое удовольствие натуральным кошачьим визгом. Впрочем, несмотря на крайнее воодушевление большинства участников таинства, слаженностью их действо не отличалось, являя собой достойный сожаления образец дилетантского усердия и любительского прилежания. Так всегда бывает, когда среди действующих лиц не оказывается хотя бы двух-трех профессиональных развратников. По крайней мере, на первый взгляд быть награжденным медалью «За половую отвагу» никому здесь не грозило. То немаловажное обстоятельство, что безумие не было всеобщим, свидетельствовало о верности моей оценки.
За стойкой бара, со служебной ее стороны, забаррикадировались от поползновений Полуденного Беса несколько преданных почитателей бутылки. Само собой разумеется, что столь тесное соседство столь рьяных поклонников столь разных богов (Эрота Эструса и Либера Вакха в его исключительно алкогольной ипостаси) не могло обойтись без взаимных претензий, принципиальных разногласий и религиозных столкновений.
– И вот эта возня с обильным выделением всякой непотребной дряни называется у них любовью, – комментировали происходящее из-за стойки.
– Не то, что выходит из человека, а то, что входит в него, оскверняет это Божие создание, – возразила одна из маргариток ближайшей гирлянды.
– Нет, вы только гляньте на эту кошелку! – пьяно рассмеялась единственная почитательница среди почитателей бутылки. – В нее уже двое вошли, а она нам лапшу об образе своем и подобии на уши вешает!..
Оскорбленная жрица Котис, отверзла было уста, чтобы проклясть жалкую пьянчужку, но на этот раз этим соблазнительным обстоятельством поспешил воспользоваться один из жрецов той же самой фракийской богини, войдя в нее третьим-нелишним. Так что вместо страшных проклятий поклонница Вакха удостоилась безвредных причмокиваний.
– О мужи земнородные, предающиеся опьянению, многоглаголанию и пренебрежению истинного бога, – решил поддержать свою товарку по оргазму участник той же гирлянды, – покайтесь, образумьтесь и примкните к нам, – вещал он, не забывая при этом непринужденно и ласково орудовать раскаленной кочергой в жаркой топке партнерши, – дабы с должным усердием свершить стариннейшее и величайшее из всех ритуальных действ…
– Нальемте стаканы, содвинем их махом,
Да скроется Эрот, да здравствует Бахус! – нестройно, пьяно, но, тем не менее, весьма проникновенно пропели в ответ идейные противники.
Нельзя сказать, чтобы вещун не возразил им, но поскольку именно в этот момент пришел его черед биться в любовной падучей, отповедь его не отличалась членораздельностью…
Мне окончательно стало ясно, что Эрот тут ни при чем, а причем – Полуденный Бес. Это в его стиле – творить бесстыдство, веселящее свой забавностью. Чего стоит одно только выражение неописуемой скорби на аскетичной физиономии явно духовной особы, с которой эта особа пользует морщинистый зад престарелого педераста. Горькая дума на челе особы не нуждалась в расшифровке: «Бог создал нас всего лишь людьми, а требует как с ангелов!»
– Раздумье, – шепнул я ему, сжалившись, – первый враг веселья.
– А кто второй? Выпивка? Похоть?..
– Щекотка…
– Святой отец, – взмолился снизу мужеложец, – помилосердствуйте…
– Я не святой, я преподобный…
– Все равно, окажите милость, не отвлекайтесь на отвлеченности. В этом деле главное – беспрерывность и размеренность, так что не бойтесь перегнуть палку. Догрешите, а потому уж кайтесь – себе на здоровье, Богу на славу, людям в назидание…
Некая дама в норковой накидке (единственном украшении ее наготы) творила заклинания над семью смертями умершим членом добра-молодца официанта: «Есть Океян-море, на пуповине морской лежит Алатырь-камень, на том Алатырь-камне стоит булатный дуб – и ветви и корень булатные. Коль тот булатный дуб стоит крепко и плотно, столь же крепко и плотно стоял белый хрен, ярый хрен…»
– Чем агрономию разводить, лучше бы делом занялась. Нешто другой заботы, окромя как лясы точить, для языка своего не сыщешь? – увещевал ее раздосадованный обладатель члена-покойника.
– Эй, дамочка в шкуре! – надрывается от веселья почитательница бутылочки. – Не с того конца к концу подъезжаешь! Ты ему гроши посули, вмиг воспрянет. Уж я его, крохобора, знаю…
Но дамочка, беззаветно веря в магию, невозмутимо продолжала:
– …Из-под того камня выходит бык, булатны рога и копыта булатные, и ходит около дуба булатного…
– На стоячку, милая, надо, – шепчу я упрямице, – на стоячку…
– А как? – вертит дама тыковкой во все стороны слуховой галлюцинации: в глазах надежда, в грудях любовь, в промежности – адское чаепитие…
– А очень просто. Берешь сучок, вгоняешь в половую щель…
– Куда?! – лезут накрашенные глазки дамы на припудренный лобик.
– Не туда, а в паз между паркетинами. Обводишь его трижды кругами ручкой от мясоразделочного ножа или кинжала, и шепчешь три раза: Сбираю, сгущаю кровь мужскую и злобу людскую, как упал, так и встал. Слово и дело. Нима.
– Что за нима такая, – не верит собственному внутреннему уху дамочка.
– Аминь наоборот…
Гляжу, вняла. Вскочила, перепрыгнула через стойку, вцепилась в почитательницу бутылочки и ну душу из нее вынимать: признавайся, пьянь красномордая, где тут ножик, которым колбасу нарезают. А та в ответ: спасите, мужики-собутыльнички, от блядской напасти розовой масти. А мужики, знай себе, хохочут да пиво трескают, да вином запивают, да водкой заедают, да маслиновыми косточками на спор в голые попы метят и, попав, радуются, восклицая: «Да преумножит наше семя ваше племя».
Я вышел из бара в игровой зал. Здесь гирлянд было поменьше. А может быть, мне так показалось из-за огромных размеров помещения, в котором экстатические вопли, не встречая у стен и перекрытий резонансной поддержки (ибо таинства Лудуса требуют тишины и сосредоточенности), оборачивались сиротливым бормотанием анахоретов сладострастья, утоляющих зуд трепещущих чресл в печальном одиночестве.
Однако и здесь бес не мог похвалиться полной победой. Не всех охватил он похотью. Иные, игнорируя позывы собственной плоти, продолжали, как ни в чем не бывало, стяжать благосклонность фортуны, всячески склоняя тяготеющий к немедленному блуду обслуживающий персонал к героическому исполнению своих служебных обязанностей. Не всем этот героизм легко давался. Так, девушка при «Блэк Джеке», в которой я не без труда узнал ту самую фотомодель, что гордо отказалась признать в Стасе великого Тип-Топа, была вынуждена пойти на определенный компромисс – взимать выигрыш заведения с трех стойких игроков их же натурой, оплачивая свои неудачи жетонами и фишками.
– Пусть, – мстительно бормотала она, в очередной раз нанизываясь на очередную неудачливую натуру, – пусть на собственном опыте узнают каково это – отдаваться за деньги…
Упоминание об опыте навело меня на мысль сходить взглянуть, как там поживают поклонники гусарской рулетки. Сходил, взглянул.
Четверо из них уже никак не поживали. Двое оставшихся в живых счастливчиков попеременно прикладывали к вискам другу друга свои то и дело восстающие из праха члены, заставляя служителей в белых перчатках доводить дело до очередного, не сказать, чтобы холостого, но и не убийственного выстрела. В общем, вариация на полуденную тему…
Картина вроде бы ясная, но одно меня беспокоило: отсутствие эпицентра наваждения. Я, поплевав на палец, попытался уловить, откуда дует ветер. Ветер дул со стороны фойе. Странно, на внешнюю атаку этот апофеоз человеколюбия не походил. Следовало все тщательно проверить…
В фойе два пожилых швейцара тихо поскуливали, держась, кто за правую щеку, кто за левую. Одно из обычных побочных воздействий Полуденного Беса: импотенты маются зубами, фригидницы – мигренями, аскеты, соответственно, чревоугодием.
Я вновь смочил незримый палец воображаемой слюной внутренней секреции. Так и есть, флюиды распространялись изнутри, а не снаружи. Точнее, из помещения, находившегося непосредственно за кассами. Sancta sanctorum подобных лавочек, имеющих дело с крупной наличкой.
Дверь никто не охранял. Ясное дело: все побеждает любовь, и охрана поспешила покориться этому восхитительному чувству. Но мне спешить не стоило. Что-то подсказывало, что с этой дверью не все так просто, как того бы хотелось. Банальными запорами и замками ее неприступность явно не ограничивалась. Принюхался – так и есть: дверь была опечатана страшным заклятием. Чтобы снять его, необходимы долгие и кропотливые астрологические исследования. Та еще скукотища! Нет, господа, колдуны, маги, чародеи и прочие гари поттеры, мы пойдем другим путем. Настроим голосовые связки на нужный регистр и подставим кого-нибудь из персонала под заклятие. Хуже, чем есть, им уже не будет, а у нас еще целый трудовой день, полный всевозможных опасностей и многоразличных непредвиденностей, впереди.
Задумано – сделано. С подлянками всегда так – моментально срабатывают. И вот уже Андрей-менеджер, застегиваясь и оправляясь на бегу, влетает в святая святых родного заведения.
– Звали? Что тут у вас стряслось?
За ним влетаю и я, но уже молча, тайно, прикровенно.
– Какого черта! – вопит какой-то странный тип с медиумным блеском четвертого уровня в бегающих глазках. – Идиот! Обормот! Козел! Баран! Осел! Оболтус! – продолжает он разоряться, одновременно вспомнив о заклинании, которое сам же на дверь и наложил, но запамятовав о его сущности, что немедленно сказывается на внешнем облике менеджера Андрея. Бедняга в течение нескольких секунд успевает побывать всеми перечисленными типом персонажами. Если быть точным, или хотя бы стремиться к этому (не за ради чего-то, даже краткости, а просто так – из прихоти, из каприза, из элементарной въедливости), то только бараном, козлом и ослом; прочие эпитеты на его внешнем и, возможно, внутреннем облике видимым образом не сказались. Но и этих трех оказалось достаточно – в смысле вони и смрада. Даже среди людей (или тех, кто ими искусно притворяется) редко встречаются экземпляры, способные не моргнув глазом снести немотивированный гнев. Что уж говорить о четвероногих. Так стоит ли удивляться тому, что баран успел опорожнить кишечник, а осел – мочевой пузырь?..
– Вон, скотина! – обобщает на прощание тип и козлоногое, длинноухое, круторогое, густошерстное существо бросается со всех своих четырех копыт наутек, отчаянно блея, мемекая и обсираясь. Что ж, в случае нужды, найти его по катышкам ариадниной нити будет несложно, собак привлекать не понадобиться…
Тип рванулся к распахнутой настежь двери, поскользнулся на ослиной лужице, побалансировал, чертыхнулся, обрел равновесие, закрыл дверь, подумал немного и просто запер ее на ключ, на замок и на засов. Дешево и сердито, но в ментальном плане не слишком надежно.
– Что все это значит, Герундий? – подал кто-то голос из полутемных недр безоконного помещения, полного зловещих теней несгораемых шкафов и неприступных сейфов. Голос показался мне подозрительно знакомым. Многозначительность эмфаз, надменность интонаций… Я осторожно углубился в полутьму, напряг инфракрасное излучение третьего ока и обнаружил – кого бы мы думали? Но мы нарочно, в целях маскировки, ничего не думали, а только прислушивались к посторонним звукам. Звуков было предостаточно и большинство из них казались посторонними: пели комары, бегали тараканы, пряли пряжу пауки, надрывались птахи, шныряли бесы, пикировали ангелы, шептались парки и дольние лозы прозябали в отсутствии урожайных осадков… Да, кстати, а обнаружили мы исчезнувшего седовласого босса. Но не всего целиком, а только часть его естества. Часть эта обладала полупрозрачной видимостью тела, сварливым характером и той степенью разумения, что в состоянии заменить не слишком обремененный извилинами мозг.
– Да все то же, Артемий Егорыч, – отвечал кассир – все то же. Астрально-ментальные импульсы пришли в соприкосновение с совершенно чуждым им эгрэгором. Думаю, даже не с одним, а как минимум, с двумя…
– Так и есть, Герундий, с ним был еще кто-то невидимый, но ужасно разговорчивый…
– И вот нам результат, Артемий Егорович: не только Полуденный Бес пожаловал, но и покровитель всех стебков и приколистов, бывший Момус, нынешний Святой Лаврентий заявился…
– Это спланированная акция, Герундий, или меня сглазили по ошибке?
– Это просто недоразумение. Если бы ваша секретутка не полезла со своими заклинаниями… Кстати, о боги, да не будет ни дна ни покрышки от вас распространителям суеверий с помощью типографского станка!..
– А что если она это нарочно? Если она с ними заодно?
– Артемий Егорыч, о чем вы? У нее серого вещества не хватит даже с самой собой быть заодно, а уж с таким неоднозначным явлением… Я же вас предупреждал: лучше с ним не связываться. С таким, как он, договориться невозможно, на стороне такие не работают. Надо было отвалить ему выигрыш в тройном размере и отпустить восвояси. И Бога благодарить, что дешево отделались…
– Каюсь, был неправ. Омар меня попутал. В следующий раз в подобных случаях буду полностью полагаться на вашу оккультную компетентность, Герундий, – с несвойственным для него смирением признался босс. – Кстати, как он там?
– Омар Автандилович? Врачи говорят, могло быть и хуже – все-таки с такой высоты в подвал провалиться и отделаться вместо тяжких увечий простым сердечным приступом – это удача…
– Бедный Омар! – поддается доброму чувству седовласик. – Впрочем, сам виноват. Нечего было жадничать и меня на скупость подбивать. Кстати, Герундий, а что это за зверь за такой – Полуденный Бес?
– Это не зверь, Артемий Егорович, это паранормальное наваждение, ввергающее профанов в групповой блуд неконтролируемого содержания.
– Блин! Значит этот инфернальный бандюга трахает сейчас мою верную секретаршу на моем письменном столе, а я сижу тут черт знает в каком виде – дух не дух, а так, кинопроекция на простыне – и даже не в состоянии ущипнуть себя за ухо, чтобы проснуться! Есть какой-нибудь выход, Герундий? Учтите, я за ценой не постою…
– Выход, Артемий Егорыч, всегда есть, – успокаивает начальство кассир и, вооружившись мелком, пытается начертать на полу правильный магический круг. При этом он то и дело сверяется со звездной картой, расстеленной на столе и фолиантом в переплете из чертовой кожи, покоящимся в раскрытом виде на стуле. Было видно, что рано или поздно правильный круг у него получится. И что тогда? А тогда все будет зависеть от его квалификации и степени посвященности. Медиум четвертой степени ничего худого сделать нам не может. Но он способен вызвать медиума степени второй и попросить у него в приличествующих выражениях о помощи, и тот, будучи в этом круге, не сможет ему отказать… Я поспешил в кабинет седовласика. Надо было как можно скорее ретироваться из этого открытого всем инфернальным стихиям оккультизма заведения (чертить контркруг в помещении, не предназначенном для подобного рода таинств, еще опаснее, чем в нем оставаться).
Стаса я нашел совершенно размаянным, разнеженным и ублаженным. Сладкая парочка возлежала голышом на ковре возле камина и, смакуя коньяк, строила грандиозные планы совместного отдыха на Багамских островах.
– Атас, Стас! – не стал я скрывать своего присутствия. – Срочно линяем…
Девушка вскрикнула, вскочила, покраснела и кинулась собирать свои одежды по всему кабинету. Стас чертыхнулся, допил коньяк и запустил пустым фужером наудачу. Фужер, пролетев сквозь стену, разбился о лобешник охранника, как раз разбегавшегося, чтобы высадить могучим плечом дверь кабинета. Это его немного развлекло, но вряд ли надолго отвратило от разрушительных намерений.
Найти кнопку потайной двери на исподе письменного стола хозяина не составило труда. Стеллажи беззвучно раздвинулись. Из черного проема пахнуло сыростью и неизвестностью. Хоть бы один хитрожопец догадался снабдить пути своего тайного отхода паровым отоплением и приличным освещением. Вечно у них там тьма египетская да мокреть ревматическая!..
Девушка, вновь сделавшаяся фотомоделью из роскошного издания, глядела на Стаса с отсутствующим видом. Тонкая сигаретка сладко дымилась в ее наманикюренных пальцах. Стас приблизился к ней на расстояние прощального поцелуя. Девушка не пошевелилась.
– Детка, я обязательно вернусь! – сказал Стас. – Мы еще зажжем с тобой на Канарах…
– На Багамах, – поправила девушка.
– И на них тоже, – не стал жмотиться Стас.
– Все вы так говорите, а потом пропадаете с концами, – произнесла она тоном, в точности соответствующим содержанию ее слов. – Вон, Артем Григорьевич тоже мне лапшу на уши вешал, карнавалом в Рио-де-Жанейро соблазнял. И где он теперь?
– Тут он, неподалеку, за кассами…
– Миленький, – попросила фотомоделька, вновь становясь девушкой, – запрети ему говорить вслух. Он меня пугает…
– Если бы я мог это сделать! – мечтательно протянул Стас. – Но, увы, я только могу попросить его об этом.
И попросил:
– Слышь ты, дух бодяжный, кончай жуть на девушек нагонять!
Дверь кабинета сотряслась от удара и многообещающе зашаталась вместе с косяком.
– Пора – сказал я. – Финита ля мелодрама. Быстренько целуй и поскакали…
Стас так и сделал: обнял, прижал, чмокнул и свалил.
Прежде чем потайная дверь за нами закрылась, до нас донесся девичий голосок, в процессе сообщения постепенно трансформировавшийся в звуковую дорожку фотомодели:
– Поворачивай все время направо, миленький! Только направо! А впрочем, вертись, как хочешь, вряд ли ты даже вспомнишь забыть обо мне…
– На что это она намекает? – тормозит Стас.
– Она не намекает, она цитирует. Песенку расставания. Типа, я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду. И так далее, все в том же ля-миноре…
– Ну и дура! Она что, поговорки шаромыжников не знает? Never say: never…
– Стас, пора бы тебе научиться отличать шаромыжников от всех прочих. Шаромыжники говорят: Tout vient ? point ? qui sait attendre. То есть пока живу, надеюсь. А никогда не говори: никогда, – говорят их вечные конкуренты с островов. Запомнил?
– Если я сейчас это запомню, то забуду, куда нам все время поворачивать, – возражает Стас.
– Фотомоделька сказала: все время направо…
– Не называй ее так. Она не виновата, что Господь Бог создал ее именно такой.
– Он ее не создал, Стас, он ее отретушировал и издал массовым тиражом…
– Не таким уж и массовым,– обижается Стас.
– Ладно, пусть будет эксклюзивным, если тебе так больше нравится…
– Конечно больше… Кстати, а когда мы направо поворачивать начнем?
Видеть во тьме моя прерогатива. Я и вижу – тьму оттенков тьмы и их истолкований. С одной стороны, это неплохо – интерпретируй в потребном тебе смысле, например, перекрестком, и поворачивай куда нужно. А с другой – чревато неприятными сюрпризами. Ну вот, так и есть. Впереди, прямо по курсу раздался сердитый львиный рык.
– Стоп, – говорю, – Стас. По-моему, пора поворачивать направо. Если, конечно, тебя на подвиги не тянет…
– Какие на фиг подвиги, – отвечает Стас. – Это в животе у меня урчит. Жрать хочется…
– О, жрать! Как много в этом звуке для чрева бренного слилось! Как громко в нем отозвалось!..
– Не издевайся над тем, о чем не имеешь ни малейшего представления, – советует Стас.
– Чревоугодие есть смертный грех, – напоминаю я ему сомнительную истину почитателей галилейского плотника.
– Может, заодно объяснишь, зачем понадобилось наделять бессмертные души смертными грехами? Это что, способ избавиться от проклятия бессмертием?
Ответить я не успеваю, поскольку в этот момент лоб Стаса приходит в соприкосновение с глухой стеной тупика. Бум! Бам! Бьют нецензурные склянки, и матюги, что выше пирамид, не знают, на чьем вороте им повиснуть… Впрочем, это я так, для красоты слога чужие перлы отредактировал. На самом деле, вся брань адресовалась мне. Ведь я видел стену, но не предупредил о ней Стаса. Скорость же его была недостаточной, чтобы сходу пробить лбом преграду.
– Mea culpa, – говорю. – Сердечно извиняюсь. Поворачивай направо…
– Так ведь и направо стена, поводырь хренов! – бесится Стас.
– Ну так забодай ее, как комар слониху. Впервой тебе, что ли?
– С какой стати? – упрямиться Стас. – Правая стена мне ничего плохого не сделала. А вот с той, что впереди, я сейчас посчитаюсь!
И посчитался. Месть бывает не только сладостной, но еще и порядком пыльной. Мне-то что, а вот ему чихать – не начихаться.
– Только попробуй пожелать мне здоровья! – пригрозил мне Стас в пять приемов между шестью чихами.
Я открыл, было, рот, чтобы пожелать ему побыстрее загнуться от какой-нибудь неизлечимой хвори, но вовремя прикусил несуществующий язык мнимыми зубами. Дело было дрянь. Стаса душила злоба. И он ей явно не собирался противиться.
Впереди забрезжил обычный свет без инфракрасных оттенков. Стены понемногу обзаводились цветом. Кубовая краска с охряной окантовкой. Тоска бессмертная! То ли дело физиономия встречной женщины с отбитой половиной лица, отличавшейся поразительным обилием оттенков: от иссиня-черного до осенне-багряного. Она-то, поди, надеялась, что несчастья ее, по крайней мере, на сегодня закончены, что свое она уже огребла полной мерой, и теперь дожидалась компенсации в виде чего-нибудь мокренького, сивушного, горячительного. Откуда ей было знать, что одержимый злобой Стас питает болезненную склонность к симметрии, что никого этот разудалый сподвижник лиха не пропустит, не избыв изъяна. Встретится ему одноногий, второй ноги лишится. Попадется одноглазый – слепым сделается. Короче говоря, когда эта женщина очнется и пообщается с зеркалом, то наверняка порадуется своему цветущему виду во всем, а не в половинном обличье. И кто знает, не вознаградит ли ее Случай двойной компенсацией за двойные тяготы? Говорят, и у него случаются симметрические припадки…
Стас прет, как заведенный, по тускло освещенным коридорам, перешагивая через корзины с грязным бельем, огибая вытесненные из жилых комнат новыми мебелями громоздкие буфеты, пригибаясь под антресолями и пиная всякую хозяйственную мелочь, попадающуюся по пути. При этом он, как только представляется ему такая возможность, решительно поворачивает налево, нимало не смущаясь тем фактом, что оно, как и направо, тоже ничего плохого ему не сделало.
Учитывая скорость и угол наклона нашего движения, мы давно должны были осознать, что ходим кругами. Но либо круг этот одухотворен спиралью, либо с нашим осознанием творится что-то неладное, однако мы идем себе и идем, пока не упираемся… Нет, не в тупик – в мизансцену. Возвращение блудного сына… Присмотрелись, прислушались – так и есть – под сень Эдипова комплекса. Уткнулся сынок мамочке в подол и слезно жалуется на жизнь свою супружескую: «Маменька! она использует меня вместо спортивного тренажера для похудания: усядется сверху и – вперед: не столько к оргазму, сколько к хорошей фигуре!» А маменька успокаивает, утешает, лопоухое ушко ртутным листиком сворачивает: «Одно другому не помеха, сынок. Таков наш женский удел – совмещать приятное с полезным. Радуйся, что ты ей хоть на что-то пригодился, многие мужья не могут похвастаться даже этим. И потом, разве тебе не приятно осознавать, что изящностью своей фигуры она обязана тебе, а не кому-нибудь другому?» «Ой, как неприятно, маменька, это осознавать! Ой, как неприятно-то!» – восклицает сынок в горести сердца. «Эгоист!» – определяет маменька сходу и задается древним, как мир, риторическим вопросом: и в кого он у нее таким уродился? Из кулис слышится старческий тенорок: «Только не сваливай на меня, дорогая. Когда я поступил к тебе в мужья, он у тебя уже был законченным эгоистом…»
И так далее. Стасу невтерпеж оставаться безучастным зрителем: со строгим окриком «не хрен в общественном коридоре семейные тайны проветривать» он запихивает их в комнату, закрывает дверь и подпирает ее здоровенным комодом, добытым из ниши. В нише темно, но тьма с некоторых пор уже не в состоянии ввести его в заблуждение: он безошибочно сворачивает налево, обсыпается штукатуркой, перекусывает зубами арматуру и вот мы уж в платяном шкафу, в благоухании нафталинов. «Налево, направо, – ворчит Стас – хоть бы разок на кухню попали или в буфет угодили… Все, баста, теперь буду переть только вперед, и пусть попробует кухня, буфет, продовольственный склад или котлетный цех по дороге нам не попасться!
– Чего уж там мелочиться, Стас? – подначиваю. – Лучше сразу требуй от судьбы, чтобы тебе прямиком в сад телячьих сосисок и говяжьих сарделек угодить…
– Точно! – соглашается Стас с голодухи. Но тут же, почуяв подвох, задается вопросом: а не я ли утверждал, что судьба – это то, что уже прошло, а то, что будет – только случай?
– Требуй у случая, – соглашаюсь я на переадресацию.
– Что?! У случая?! Требовать?! – вперивается он возмущенным взором в определенном направлении, предполагая, что я прячусь от него именно там. – Погоди… Сад говяжьих сосисок? Это же в этой, как ее?.. В Кукане находится. А Кукана – это ведь страна дураков?
Иногда его осеняет.
– Совершенно верно, – подтверждаю.
– Эй, – слышится снаружи испуганный детский голосок, – кто там разговаривает? Дюка? Бабайка? Злой дух? Выходите, а то нам страшно. Ну, пожалуйста…
Стас наскоро приводит свою наружность в относительный порядок: стряхивает штукатурку с плеч, нафталин с волос, пыль с башмаков, наконец высмаркивается в какое-то меховое изделие и лезет наружу приятным детским сюрпризом.
– Ку-ку! А вот и я! Со мною рожа моя! Мои ножки, рожки и ручки, мы пришли из канавы, где живут веселые вонючки!
Две темноглазые девочки младшего школьного возраста, раскрыв рты, внимают, разглядывая Стаса со страхом смешанным с восхищением. Наконец та, что повыше, постарше и побойчее, задается резонным вопросом:
– Если ты Дюка, почему такой нестарый?
Стас не успевает ничего сообразить, а выслушать мои соображения – и подавно, как синяя дверь напротив отворяется, впуская еще одну девочку, да не просто девочку, а девочку с тревожным воплем:
– Там какой-то сюсюк летает!
– Что-то мне не нравится, что их стало трое, несчастливое число, – шепчет Стас. – Пошуруй-ка по сусекам, умник, кто бы это могли быть?
Я покладисто пошуровал, но ничего подозрительного не обнаружил. Они не были похожи на грай ни по возрасту, ни по улыбкам, ибо у каждой имелось по паре любопытных глазок и полные рты зубок, наполовину молочных.
– Давай сначала взглянем, кто такой сюсюк, а потом решим, что нам делать.
Стас немедленно лезет в синюю дверь – одновременно и взглянуть на сюсюка и показать ему кузькину мать – и оказывается в тесной ванной комнатке с облупившимися от сырости стенами. Единственный, кто здесь летает, – это комар: такой же одинокий, голодный и неприкаянный, как и мы. Или некоторые из нас.
– Смерть проклятым пришельцам! – лицемерно пищит комарик, пикируя на правую щеку Стаса. Эка вспомнил! Когда-то это племя минивурдалаков действительно задумывалось как летучая конница насекомых в их святой борьбе с оккупантами земли, именующими себе гомо сапиенсами. Но со временем они извратились, пошли кривой дорожкой аналогий, стали пить кровь у всех, кто ею обладает, не отличая автохтонов от трансплантантов.
– И что мне теперь? – язвительно интересуется Стас. – По примеру великого человеколюбца подставить ему левую щеку, когда он насосется из правой?
– Не бери в голову, – отвечаю. – Если бы ты внимательно читал эту книгу…
– Какую книгу? – прерывает Стас, весь трясясь от сарказма. – «Приключения Господни в хаосе, космосе и на земле»?
– Ну да, – говорю. – Хотя здесь ее называют иначе. Так вот, если бы ты был повнимательнее, то заметил бы, что сам человеколюбец редко следовал своим настойчивым рекомендациям. В частности, когда ему дали плюху за неподобающее поведение в разговоре с первосвященником, он и не подумал ничего подставлять, а вместо этого принялся возмущаться: дескать, почто дерешься, ежели я ляпнул чего непотребного, то так и скажи, а руки не распускай…
– Вот, значит, как! – скалится Стас. – Тогда извини, сюсюк, киздец тебе, братишка!
Сказал и хлоп себя по правой щеке. Помолчал, усмехнулся и – опять хлоп себя, но уже по левой. После чего спешит наружу обрадовать девчоночий народ великой вестью об избавлении от власти страшного сюсюка. Но ему даже рта раскрыть не позволяют, немедленно ошарашивают загадкой: что такое бутерброд? У Стаса от обильного количества отгадок слюнки текут:
– Хлеб с маслом!
– А вот и не угадал! – веселятся девочки.
– Тогда с сыром! С бужениной! С ветчиной! С балыком! С селедкой!
С вареным яйцом! С зернистой икрой! С котлетой! С сосиской, наконец! Что, опять не угадал? Ни разу?
– А вот и ни разу! А вот и не угадал! – скачет и визжит от ликования младший школьный возраст. – Бутерброд – это жопа с какашками!
Стас в отчаянии хлопает себя по лбу и возвращается в ванную – освежиться. Его гложет обида на мою тупость. Его донимает тошнота от метафорических ухищрений детворы. Я оправдываюсь, как могу: откуда мне было знать, что эти херувимчики не отличают сэндвича от бутерброда?.. Стас освежается, отплевывается, любопытствует: херувим – от слова хер?
– Скорее всего от херем, предполагаю я.
– И что оно значит?
– Формула отлучения.
– Вроде как «пошел на хер»?
– Вроде того.
– Значит я прав, торжествует он, херувим – от хера!
– Подумал и решил соблюсти этимологическую корректность: или хер от херувима…
– Дяденька Дюка, а с кем вы там разговариваете? – стучатся в дверь херувимчики с косичками. – С невидимым духом? А он злой или добрый, как вы?
– Злой, как я! – не справляется Стас с гастрономической своей обидой.
– Это, наверное, потому что вы голодные. А что Дюки едят? Пауков и тараканов? А если вместо таракана шпротами угостить, вы их съедите?
– Я ем все, кроме вашего бутерброда! – заявляет Стас, выходя из ванной.
Две девочки куда-то стремительно убегают, очевидно, за шпротами, третья, та самая, что испугалась сюсюка, остается. Выясняется, что неспроста. У нее не загадка, у нее судьбоносный вопрос. Зачем человеку по утрам надо обязательно умываться? Он что, грязный с постели встает? Стас упорно молчит, опасаясь попасть впросак. Приходится отвечать мне – невидимым духом из ванной.
– Еще бы, – говорю, – где только за ночь человек во сне не побывает! Вот ты, например, что сегодня во сне видела?
– Я? – вспоминает девочка. – Я сестру свою видела. Она на чердаке что-то делала…
– Ну вот, – радуюсь я такому удачному в пропедевтическом отношении сну, – раз ты ее видела, значит и ты на чердаке была. А на чердаке всегда грязно, пыльно. Как же можно после чердака и не помыться?
– А я ее с улицы видела, – не соглашается она. – А когда с улицы приходят, моют только руки. И зубы тоже не чистят!..
– Да, – веселится Стас, – хреновый из тебя Мойдодыр!
Тут появляются те обе-две, что убежали за шпротами, узнать, любит ли Дюка яичницу-болтушку, и если любит, то с чем: с колбасой, с зеленым горошком, с вареной картошкой, со свежими помидорами…
– С маленькими вонюченькими девочками, которые задают слишком много вопросов! – признается Стас и рычит аки лев алчущий.
Девочки разражаются аплодисментами и просят показать им, как мычит жираф. К счастью, где-то поблизости возникает строгий материнский голос с важным сообщением: «Девочки, ваши пикачу начинаются!»
–Не пикачу, а пакемоны, ура! – ликуют девочки и, прошмыгнув под рукой Стаса, скрываются за ближайшим поворотом.
Стас срывается за ними и опять сворачивает налево. Похоже, он успел нажить себе условный рефлекс имени академика Павлова. Если так пойдет и дальше, то я тоже чего-нибудь себе наживу, кроме обычных неприятностей по службе.
Еще пара-другая поворотов все в ту же рефлективную сторону и вот
мы уже стоим в магическом кругу посреди драпированной всякими зловещими символами и эмблемами гостиной. Семь зажженных свечей пляшут в глазах Стаса чертовыми огоньками. Действительно: какого черта?
– О, Эпопты Неизреченного! Мир вам! Хочу просить у вас истины и совета, – обращается к нам какое-то вылитое дежа вю, облаченное в красный бархатный плащ Мефистофеля, что так здорово смотрится на оперной сцене и так радует глаз разборчивых ценителей аляповатости. Антикварное бюро скрывает нижнюю его половину. На бюро – пергамент, покрытый пятью строчками совершенно чародейского вида.
– In cibi veritas, – со спиритуальной поучительностью изрекает Стас. Да, думаю, голод действительно не тетка, а злой дядька. Хотя бы уже потому, что обозначается существительным мужского рода…
– Я понял вас, ибо уже достаточно искушен в сотворении молитв истолкования, – важничает дежа вю, в котором мы одновременно узнаем щелбанутого Стасом любителя игровых автоматов. Шишку на своем лбу он явно принял за Маяк Вечности. Что ж, каждому свое отличие на челе мерещится: кому клеймо, кому печать, кому татуировка. Сколько испытаний для извилин человеческих! Сколько соблазна для глаз! Итак, не говори никому и ни о ком, что на лбу у него не написано: кто он, что он, и в какие игры играет. Ибо тому, кто умеет видеть видимое, пренебрегая незримым, не стоит труда различить на любом челе отметину его умственных достижений. Через тернии – к мозгу! Впрочем, люди, лишенные самомнения, самодовольства, самонадеянности и самовлюбленности, уже (или еще) не люди, но развоплощенные ангелы. А ангелы, как правило, с нами не водятся. Даже развоплощенные…
Стас в ответ принимается искусно имитировать процесс мышления. С каждым разом это у него получается все убедительнее. Жаль, что имитировать, даже искусно, не значит действительно мыслить. Приходится лезть с подсказкой.
– Твой нынешний мозг не в состоянии постигнуть глубочайшую суть великой тайны, что окутывает Истину.
– Потому и позволил себе вызвать вас, чтобы научили – как мне воспарить в Высочайшие Планы Разума, дабы сподобиться достичь нужного состояния? Ибо знайте, ведомо мне, что нет в мире ничего, что не заключало бы в себе тайного смысла, и что долг человека узреть его, дабы знать, а не только верить.
– Валяй, – шепчет Стас – покажи бедолаге, как это делается.
– Думаешь, он в благодарность угостит тебя обедом?
– Чем черт не шутит…
– Перечислить – чем?
– Слушай, не томи. Тебе же это ничего не стоит!
– Ладно, – сказал я. И, смело воспарив в Высочайшие Планы Разума, опять не нашел там ничего, кроме обычного эзотерического вздора. Зато, хоть крылья размял…
Неофит, раскрыв какой-то занюханный фолиант, лихорадочно бубнил заклинание. Очень удобная штука – магия. Чем ломать голову над причинами явлений, умнее сразу приписать их магии.
– Заклинание невидимости лучше действует, если его петь, а не тараторить, – посоветовал я через Стаса. Не обескураживать же парня сообщением, что в этом мире не действуют никакие местные заклинания, за исключением математической магии ученых и инженеров. Эвон, как старается, какие рулады послушно выводит. С таким рвением он обязательно достигнет чаемого: перешагнет за грань мира Великой Иллюзии, именуемой Майей. Иначе говоря, то есть, называя вещи своими именами, совершит тройной прыжок за пределы детской песочницы прямиком в выгребную яму всяких несказанных возвышенностей. Закон веры: поменяй одну иллюзию на другую и ты познаешь истину! А если повезет, то еще и эпоптом сделаешься. Хотя вовсе необязательно им быть, чтобы Вселенная предстала перед тобой тем, чем она в действительности является – бессмысленным Эдемом непреложности и необратимости, в котором смерть есть отпущение грехов, особая милость Случая – любимейшего из сыновей Хаоса…
П-шш! П-шш! – вдруг испустили дух две свечки. Неофит пресекся. П-шш, – последовала их примеру еще одна.
– Что, – интересуется Стас, отирая рукавом лицо от внезапной влаги, – еще одна магическая накладка? Хотел отворить третье око, а получил осадки внутри жилого помещения?
– О, Неизреченный, как же это не вовремя! – суетится неофит, рассовывая по непромокаемым местам пособия по магическому времяпрепровождению. Бархатный плащ Мефистофеля сменяет непромокаемый брезент плащ-палатки. – Это все соседка сверху, вечно она забывает закрыть кран!
Наводнение во сне – к внезапному богатству. То же самое наяву – к препирательствам, издержкам и ремонтным работам.
– А может она таким образом пытается привлечь к себе твое романтическое внимание? – задается Стас неожиданным для меня вопросом. Видимо, опять о фотомодельке вспомнил…
– Никогда! Слышите? Никогда эта бренная плоть не спровоцирует мой высокий дух на половые поблажки!
– А как насчет кулинарных? – упорствует Стас в своих надеждах.
– Только духовная пища достойна посвященных! – гордо речет неофит, выжимая половую тряпку в пластиковое ведро.
– Интересно во что? В тайны небесной диетологии?
– Ну, козел! Ну ты нас вконец достал своими потопами! – врываются с мстительными намерениями соседи снизу. Валят толпой. Толпа как на подбор, сплошь жлобы, жлобяры, жлобята, жлобихи и поджлобятники. Можно сказать, не толпа, а стая.
– Это к нам? – спрашивает Стас, не утруждаясь сделать это мысленно, как то и положено по инструкции.
Я быстренько сверяюсь со списком.
– Ага. Будущие жертвы дискуссии о вреде потопа как такового и оптических излишествах радуги как этакой. Интуитивно догадываются, что в ковчеге места для них бы не нашлось…
– Что-то не похожи они на наших клиентов, – сомневается Стас.
– Они не клиенты, они – объекты нашей благотворительности. В качестве косвенного налога на добавленную стоимость услуг…
– А-а, – тянет Стас с таким видом, словно действительно что-то понял. И, приняв воинственную позу, немедленно приступает к филантропии.
– Кто козел? Я – козел? –
Стая тормозит, сверяет показания очей с обликом соседа в оперативной памяти. Процент совпадения равен нулю.
– Нет, – признают ошибку, – не ты. – И рыщут глазами по комнате в напрасных поисках неофита, только что отправленного мной за своим алиби к верхней соседке…
– Нет, я – козел! – возражает Стас. – А вы – гиены. Давайте бодаться!
Бодаться со Стасом я бы не рекомендовал даже танку. А вот жлобов со жлобярами науськал: он один, вас тьмы и тьмы – с медными и скошенными лбами…
– Ладно, – шепчу Стасу, – ты тут пока того – благодетельствуй от лица и по поручению фирмы, а я насчет жратвы разведаю. Не то, в самом деле, вдруг возьмешь и загнешься от истощения. Шутка сказать – столько подвигов Геракла и все натощак!
– Не трави душу, – смущается Стас. – Ничего особенного мы сегодня не сделали.
– Действительно, – говорю, – рутина рутиной…
…Сказал и пошел гулять по буфету. Что съестного можно найти в закромах того, кто метит в эпопты? Правильно – сырую морковку в единственном числе. А в кладовках жлобов, мечущих в Стаса проклятиями, ненормативной лексикой и идиоматическими сочетаниями нецензурных выражений с фольклорными? Совершенно верно: соленые огурцы в бочках, кислую капусту в бадьях и самогон в четвертной стеклянной таре.
Я так был удручен обнаруженным гастрономическим убожеством, что не заметил, как вторгся без спроса в скромную и опрятную комнатку скромной и опрятной старушки. Старушка измеряла себе давление электронным прибором. Прибор жужжал и выдавал разноречивые цифры. Старушка тихо сердилась, кляня прибор сатанинским отродьем. Ей было решительно непонятно, какое у нее давление – повышенное или пониженное, а значит неизвестно, которое из лекарств принимать. Я едва удержался от соблазна дунуть на прибор или прикоснуться к нему указательным пальцем. Чрезмерная благотворительность вредит бизнесу… Но от подсказки удерживаться не стал.
– Вызову-ка я врача участкового, – осенило старушку. – Пусть сам определяет, какое у меня давление, ему за это деньги платят.
И шасть в коридор – к общественному телефону. А я тем временем в ее красный уголок к неугасимой лампадке наведался, с искушением поборолся. Искушался я, исходя из следующих соображений. Единственная прочная связь, существующая у иных миров с этим, – это коммерческие взаимоотношения взаимовыгодной торговли. Все прочие связи – ментальная, инфернальная, магическая, медиумная – ненадежны, подвержены частым сбоям и нередко оказываются воображаемыми. Спрашивается: что и кому могу я посулить в обмен на приличный обед на девять, минимум – шесть персон? Выяснилось, что ничего и никому. Поэтому искушение мое было невелико и непродолжительно. Всем бы так…
– Господи Иисусе, спаси и помилуй! Что деется! Что деется! – вбежала в комнату старушка и прямиком в красный уголок – благодарить Всевышнего за то, что внял, наконец, ее неоднократным молитвам: прибрал жлобов-соседей, насмерть передравшихся друг с дружкой. Полиции понаехало, мать честная! И скорых помощей – штук пять, не меньше! Пойду, взгляну – может, кто из докторов чаю желает? Заодно и давление мое определит…
Ну, там, где полиция, нам сегодня не резон. Возвращаюсь к Стасу. Стас торчит этажом выше перед дверью в чью-то комнату и недоумевает, что он там за ней забыл. Если бы он верил во всякую чертовщину, то наверняка бы вообразил, что тут дело нечисто, и без колдовства не обошлось. Но поскольку он, как и я, ни во что такое ни сном, ни духом, то просто стоит себе и недоумевает.
– Стучи, – говорю. – И повежливее.
Вежливый стук в исполнении Стаса – это, когда не всей подошвой ноги с разбегу, а носком говнодава на уровне дверной ручки. Сразу ясно – не бандюганы рвутся с претензиями, а выпускники пажеского корпуса – с визитом.
Дверь открыли немедленно. Мужчина средних лет, одетый как на похороны, окинул нас внимательным взглядом и строго вопросил:
– Вы от Кондратия?
– Ну, – буркнул Стас.
– Ваши документы, пожалуйста.
– А в чем, собственно, дело?
– А в том, – нервно моргнул мужчина, – что я уже не знаю, кому верить! Был настолько глуп, что обратился к Косой. Пришла и скосила моего соседа, между прочим, отца троих детей, только что устроившегося на приличную работу и начавшего выбираться из нужды. Я понял, почему ее прозвали косой, но легче мне от этого не стало. Соседу – тем более…
– Теперь вы обратились по адресу, – заверили мы его.
– Не знаю, не знаю, пока не увижу документов собственными глазами… Постойте, вас же должно быть двое, а вы один. Опять обман! – мужчина пытается закрыть дверь перед Стасом. Делать нечего, придется предъявить доказательства. Я проскальзываю в комнату, подхожу к низкому столику перед диваном, беру знакомый рекламный буклет и читаю вслух: «Хотите замечательно умереть, престижно скончаться, славно погибнуть, отвратительно сдохнуть, забавно отбросить коньки – обращайтесь к услугам Торгового Дома «Кондратий и Компания»! Мы не подведем! Вековые традиции! Большой выбор заключительных мизансцен, поз, проклятий и благословений. Готовы рассмотреть сценарии, предложенные клиентами. Подумайте, а не пришла ли пора прекратить великий процесс жизни: поел-покакал-совокупился? От такого разнообразия недолго и свихнуться!.. Принимаем любые заказы, кроме заведомо невыполнимых (например, умереть от скромности)…
– Достаточно, верю, – облегченно улыбнулся мужчина и приглашающе распахнул дверь. – Милости прошу, чувствуйте себя как дома. Что будете пить? Чай? Кофе? Или чего-нибудь покрепче?
– Сделайте нам, пожалуйста, один кофе, – говорю, – и, если вас не затруднит, добавьте в него в процессе варки поджаренного луку, отварного картофеля и зелени петрушки.
– Репчатого или порея? – спрашивает клиент и нервно смеется собственному остроумию. Я украдкой провожу по ребрам Стаса острым краем хрустальной пепельницы. Стас немедленно оценивает шутку лошадиным ржанием. Первая заповедь подручного – всеми силами и способами поддерживать в клиенте танатический тонус. Опыт свидетельствует, что самый эффективный способ – светская беседа, изобилующая не слишком сложными для понимания шутками, скабрезными анекдотами и прочими пустяками из репертуара озорницы Талии. Нельзя, чтобы клиент вдруг осознал всю безвыходность своего положения, необратимость сделанного им заказа. Ведь не к каждому, кому вздумалось вдруг почему-либо окочуриться, придут с визитом настоящие подручные, мастера своего дела, а только к тем, кто обречен. Хотя, чего скрывать, попадаются и в нашем бизнесе аферисты: заявятся, обнадежат беднягу, насулят с три короба, прикончат, а потом сирая душа таскается по инстанциям, везде встречая один и тот же неутешительный прием по разряду «не ждали».
На сей раз с клиентом повезло относительно. Обошлось без истерик и поздних раскаяний, хотя, увы, без философствований обойтись не удалось. Рождаемся мы, философствовал клиент, во грехе – бесстыже и позорно. Сам процесс появления на свет Божий оскорбителен. Но в наших силах удостоиться почтенной кончины, не запятнанной ни страхом, ни ужасом, ни бравадой, ни ложным стоицизмом, ни сентиментальной сопливостью. Другими словами,
умереть не так, как Бог на душу положит, Случай подкинет, или совесть не запретит, а так, чтобы смыть позор рождения…
– Кстати, – спохватывается, – я написал завещание, не угодно ли взглянуть?
Стас открыл, было, рот, чтобы сообщить свое мнение, но я вовремя опередил его: угодно, говорю, и даже очень. Всегда, продолжаю, интересовало, о чем наши клиенты пишут в своих завещаниях. Вы, заявляю, первый, кто решил поделиться с нами этой тайной.
Клиент просиял, извлек из кармана бумажку, прослезился и прочел:
«Дорогой родич (отец, мать, брат, сестра, жена, сын, дочь, сват, кум, внебрачные внуки)! Кто бы ты ни был, похорони меня так, как сочтешь нужным, и там, где тебе покажется это удобным. И по возможности, не оскорбляй этого тела, ибо не его вина, что ему пришлось быть моим…»
Стас, не дожидаясь финала, разревелся самым натуральным образом, то есть бурно и заразительно. Клиент, само собой, такого напора не выдержал и тоже присоединился. Да и я, честно говоря, сколько ни крепился, но все же всплакнул по утраченным слезным железам…
Прелюдия подошла к концу, пора было переходить к делу.
– Пора, мой друг, пора… Покоя сердце просит… Летят за днями дни… И каждый день уносит… Частичку твоего небытия…
Клиент удивленно вскинул глаза, узрев перед собой голубоглазого, губастого, кудрявого креола, стукнул в последний раз сердцем и мирно затих. Заказ был выполнен в точности: клиент хотел увидеть в последний миг все, что его душа в этот миг пожелает. Он это и увидел. Заказ по разряду «С». Между прочим, не самый сложный из перечня услуг, хотя и дорогой. Куда больше хлопот доставляют те клиенты, которых привлекает кажущаяся простота, мнимая надежность и сомнительная безгрешность разряда «М». Та еще морока – вытравлять из памяти клиента незабвенное memento mori, чтобы собственная внезапная кончина оказалась для него подлинной неожиданностью. Чаще всего таких приходится взрывать по почте или через специальную доставку. Лично мне больше всего нравится иметь дело с клиентами, предпочитающими всем смертям на свете смерть от скуки. Правда, они чрезвычайно редки, хотя эта услуга стоит недорого. Чуть дороже самого дешевого разряда – убийства с целью грабежа. К счастью нас, как профессионалов высшей квалификации, такими заданиями не обременяют…
Не успел клиент затихнуть, как Стас вскакивает и кидается к холодильнику, на который давно бросал вожделенные взоры. Вообще-то мародерничать нам строжайше запрещено, но бывают такие ситуации, когда не до запретов с их штрафными санкциями возмездия. В этой работе самое поганое то, что ничего нельзя скрыть от недреманного ока начальства. В лучшем случае нас ждет временное отлучение от службы, в худшем… Стас издает вопль разочарования, обнаружив в холодильнике мизерный кусочек засохшего сыра, битое яйцо и немного майонеза. Неужели он надеялся найти там припасы для многолюдных поминок?
– Тук-тук!
– Кто там? Жратвы килограмм?
Я на всякий включил, так сказать, свой астрал, сунул морду за дверь – обозреть полдюжины локтей прискорбного пространства и пару эонов неразлучного с ним времени. Яснее выражаясь, убедился, что стук не был слуховой галлюцинацией, но имел исключительно материальные причины.
– Атас, Стас, конкурирующая фирма!
– Которая?
– Та, – говорю, – самая, что под нашу косит.
– И что велят нам делать твои инструкции? – демонстрирует он свои неисчерпаемые запасы невежества, самоуверенности, наглости и оптимизма.
– То же, что и всегда: возлюбить. То есть собрать побольше горящих углей на их смурные головы…
– Плеснуть сверху бензинчику и вызвать пожарную команду?
– Вроде того…
Превозмогая отвращение, водворяюсь в еще не остывшее тело клиента. Стас втискивается в платяной шкаф, кляня на чем свет стоит выпавшие нам сегодня времена с их незамысловатыми нравами. Попадись нам иные, то есть его любимые, он бы сейчас застыл себе нержавеющими доспехами пустотелого рыцаря…
– Тук-тук!
– Вам кого?
– Вас, – отвечают. Вернее, отвечает один, тот, который у них якобы Стас. А тот, который будто бы я – чешет к холодильнику. Видимо, и к ним обеденный перерыв подкрался незаметно, застав врасплох совершенно неподготовленными. Более того, Лжестас даже перекраситься не удосужился. Видимо служба оперативной информации поставлена у них из рук вон плохо. Не то что у нас с нашим оком всевидящим и ухом недреманным…
– А вы кто? – продолжаю я искусно удерживать на лице клиента дежурную гримасу снисходительности к нелепости рода людского.
– Мы от Кондратия. Подручные. Согласно заказу…
Тот, который будто бы я, не найдя в холодильнике даже того, что обнаружили мы (настоящему Стасу этого и на зуб не хватило) сообщает напарнику неутешительные вести. Я делаю вид, что не слышу единственным доступным для меня в данной ситуации способом – не веду ухом клиента (интересно, умел он им водить при жизни?).
– Ваши документы, пожалуйста…
Якобы Стас моментом извлек из-под одежд целый комплект всяких бумажек – расписных и штампованных. А настоящий Стас на его месте, не подсуетись я вовремя с рекламным буклетом, засветил бы мне, то есть клиенту, в лобешник и поминай, как звали. И плевать ему, что выполняя заказ, нарушили условия договора. Кондратия заказали – Кондратия и получили. Главное – счет на табло, а не те ухищрения, с помощью которых он был достигнут.
– Все в порядке, – говорю. – Проходите, присаживайтесь. Условия контракта помните?
– Разумеется, – отвечает тот, кто будто бы я, через того, кто якобы у них за Стаса. – Они настолько оригинальны, что забыть их было бы куда труднее, чем запомнить!
– В таком случае я, с вашего позволения, начну…
И начал с подробного описания процесса приготовления парного козленка в земляной печи. Когда я дошел до горшка с полбой, который ставится под запекаемой тушей, дабы жир стекал с нее в распаренные злаки, Лжестас не выдержал, заявил квази-мне, что-де плевать ему на условия, что он сейчас замочит клиента и пропади все пропадом, но обед должен быть по расписанию.
В ответ псевдо-я разразился жалкими увещеваниями самого панического свойства: обрисовал неутешительные перспективы, которые мнимых нас ожидают в случае столь возмутительного нарушения инструкций.
Тут мне послышалось ржание настоящего Стаса. Прислушался – вроде бы действительно послышалось. Пригляделся к шкафу: шкаф как шкаф, только вид у него какой-то легкомысленный и даже несколько веселый.
Ладно. Продолжим. И продолжил: поведал о званом обеде у одного вольноотпущенника. Пока речь шла о волчьих бобах, виноградных улитках и рубленых кишках, Лжестас еще ничего, крепился. Но когда я добрался до отварных омаров с ним случился родимчик. В смысле – припадок садизма…
Конечно, не напиши наш клиент своего философского завещания, в котором с несвойственной любомудрам конкретностью упомянул о своем теле, которое не следовало, по возможности, оскорблять, мы бы не стали препятствовать лжеподручным в их членовредительских намерениях. В конце концов, чем больше угля, тем крепче адское пламя. А так – пришлось вмешаться. Неадекватным образом. Продемонстрировать паранормальные возможности оскорбленной за своего хозяина мебели. Особенно усердствовал в проявлениях паранормальности платяной шкаф. Никогда эти клоуны не забудут жгучей джиги, которую он отплясывал. Я, кстати, тоже…
– Я так не играю, – сказал Стас, выбираясь, наконец, из шкафа. – Куда они делись?
– Сгинули, – говорю. – Пора бы уже тебе к этому привыкнуть…
– Со страху?
– Какая нам разница? – пожимаю плечами. – Главное – что?
– Что одним конкурентом стало меньше?
– Не одним, а двумя. Но я не об этом. Главное, что они нам, во-
первых, план этого коммунального лабиринта оставили. Во-вторых, адрес ресторана, где у них столик заказан!
– Прикалываешься? – не верит Стас такому счастью.
– Смотри сам…
Он взглянул. Сначала на адрес. Потом на план. А в следующее мгновение уже несся по коридорам, сворачивая на развилках и перекрестках согласно красной нити Ариадны на плане. Даже шкаф на место не поставил…
Спустя минуту мы оказались перед входной дверью – этаким рассохшимся от пренебрежения порталом. Гляжу, а за ним двое молодых, аккуратных, прилизанных, исполненных духа святого, объятых толерантными намерениями тщеты, тянутся ручонками к звонку, не обращая внимания на бесконечный список с указаниями, кому сколько раз звонить. Ибо им в принципе все равно – кому. Кто откроет, того и станут агитировать уверовать в то и так, в кого и как они веруют сами.
Открыли мы. Вид Стаса их несколько обеспокоил, но со стези не сбил.
– Мы, – заявляют, – хотели бы поговорить с вами о Господе нашем о Боге, об Иисусе, так сказать, о Христе…
В другое время и в иной обстановке Стас дал бы каждому по щелбану и дело с концом. Да и я бы, наверное, не удержался от назидания типа: «Где двое во Имя Мое собрались, там и Я – третьим. Зачем же кого-то еще беспокоить, – говорите со Мной». Но в этот раз им откровенно не повезло – на Стаса опять добрых стих нашел. А лучше сказать – набросился.
– Это вы о ком, ребята? О преподавателе жалости и всепрощения?
– Вы шутите, – гнут свое добры молодцы, – а между тем ситуация
крайне серьезная. Мир в кризисе, церковь в разброде, люди в растерянности, Бог в печали…
– Ясен пень – в печали, – соглашается Стас. – А вы как хотели? Бог – всепремудр, а во многой мудрости этого чувства навалом. – И, не давая опомнится ни им, ни мне, поражает душевной щедростью, предлагая: – А не отобедать ли нам вместе, ребята? Чего мы тут топчемся, как сектанты неприкаянные? Решено – все на литургическую пирушку! Приглашаю…
Сказал, сгреб пареньков под мышки, и вниз по лестнице, через три ступеньки на пятую, поскакал. Добры молодцы, конечно, что-то возражали, даже упираться, наверное, пытались, но где там овечкам Господним с природной стихией справиться! Оглянуться не успели, как лбами в стеклянную дверь харчевни уперлись. «Три поросенка». У вас заказано? У нас заказано. На сколько персон? Стас бросает на стол управляющего одну из пачек седовласика. На сколько потянет? Управляющий смотрит во все глаза на пачку и честно признается, что столько народу их ресторан сразу вместить не в состоянии. Придется столоваться посменно… Гардеробщик выдает нам волчьи маски и передает нас с рук на руки метрдотелю. Метрдотель церемонно вводит зал, драпированный соломой. Усаживаемся в самом центре. Три официанта бросаются нас обслуживать. Проповедливые мальчики несколько приходят в себя и заказывают безалкогольные коктейли, витаминные салаты и соевые бифштексы без гарнира. Физиономии официантов вытягиваются, но ненадолго. Заказ Стаса возвратил им не только прежнюю округлую форму но и придал выражение радостного ожидания щедрых чаевых. Зато вытянулись физиономии сектантов.
– Вы, наверное, очень голодны? – вежливо осведомляются они.
– Когда я бываю очень голоден, я направляюсь прямо на бойню, а не захожу в эти субтильные закусочные. Это я так, червячка заморить …
– Червячка?
– Именно. Есть у меня тут один червячок, житья не дает своими советами, напоминаниями и общим руководством. – И Стас заржал очень довольный своей шуткой. Апостолята переглянулись. Кажется, они ошиблись дверью…
Официанты принесли выпивку и холодную закуску. Нашего стола, естественно, не хватило, чтобы разложить все, что Стас вычитал в меню, пришлось приобщить соседний. Сектанты скромно уставились в свои бокалы с апельсиновым молочком, пригубили, призвали мысленно Бога в помощь и отважились на второй заход. Упорные ребята!
– Позвольте задать вам самый важный вопрос на свете, от которого зависит, чем будет наполнена для вас вечность – радостью или тоской…
– Валяйте – согласился Стас, наполняя рюмки рябиновой. – Может, осетринки попробуете? Самый великопостный закусон!
– Получили ли вы спасение? – не дали себя сбить с панталыку проповедники. – Уверены ли вы, что попадете после смерти на небеса?
– Господи упаси! – суеверно перекрестился Стас, состроив испуганную рожу. – Чего я там не видал, на небесах-то этих? Ангелов? Херувимов? Малоинтересное зрелище, доложу я вам. Я лучше тут побуду, если вы не против…
– Мм… мы… наверное… не так выразились… Вы нас, наверное, неправильно поняли. Речь идет о рае и об аде…
– Да так я вас понял, так! – Стас опрокидывает в себя фужер настойки и закидывает туда же несколько кусков балыка, горсть маринованных огурчиков, охапку квашеной капусты, банку соленых помидоров, половину копченого фазана, блюдо с груздями, тарелку студня, ложку хрена, три ложки горчицы, блин с икрой, морщится – недосолено – окунает палец в солонку и досаливает недосоленное непосредственно в пасти.
Апостолята сидят, раскрыв рты, как простаки на представлении какого-нибудь фокусника-иллюзиониста.
Прожевав, проглотив, отрыгнув и культурно промокнув салфеткой усики, Стас невозмутимо продолжает прерванную мысль, правда, берется за нее, как мне кажется, не с того конца.
– В аду, конечно, повеселее, но тоже не сахар. Этот дьявол такое трепло, такой бессовестный врун! Представляете, показывает мне какой-то портсигар и хвастает, будто бы он выделан из кожи Христа! Совсем за дурака меня держит! С каких это, говорю ему, пор у Иисуса у нашего, понимаешь, у Христа на коже инфантильная татуировка красуется: «Мамочка, роди меня обратно!»?.. – Стас опять прерывается, чтобы на этот раз попробовать полыновки. Полыновка кажется ему слабоватой, поэтому он запивает ее зверобоем и закусывает тем, что осталось после предыдущей процедуры. Апостолята потихоньку бледнеют, но рты на этот раз держат закрытыми. Вероятно, силой воли.
– Как хотите, но такого глупого дьявола, – продолжает Стас развивать тему, – разве только в вашем любимом арамейском альманахе можно встретить. Человек сорок дней не емши, не пимши, с женским полом не общамши, а он ему вместо всего этого какие-то занюханные царства сулит, с башни прыгать предлагает… Ладно, до жратвы, вина и баб не додумался, хрен с ними, не каждый день с Христом общаться доводится, растерялся с непривычки и все такое. Но как он посмел не догадаться предложить ему такой народ, который признал бы его Сыном Божьим, роздал бы все свое имущество соседним нациям, взял свой крест и попер бы за ним до самого конца?! – Стас осекается на полуслове, делает большие глаза, прихлебывает прямо из горлышка смирновской и приглушенным, словно из самых недр души идущим голосом, делится недоумением, постепенно переходящим в испуганную догадку: – Послушайте, ребята, а может зря мы дьявола-то шпыняем, может, он… точно! Ишь до чего додумался, гаденыш! Такой народ ему предложил, который не уверует в него, предаст и распнет! Или того пуще: предложил оба на выбор: который уверует и который распнет. И Христос предпочел последних, как более соответствующих божественному сюжету… Я не понял! – оборачивается он к официантам. – Куда делась закусь? Мы что, по-вашему, голодом лечиться сюда заявились?
Официанты бросаются врассыпную и вновь встречаются только у раздаточного окошка. На нас уже начинают поглядывать прочие волки, волчицы и волчата, чинно уплетающие поросятину во всех видах кулинарной обработки. А Стасу, кажется, только этого и надо. Он стреляет у мимо проходящего метрдотеля сигаретку, закуривает и милостиво кивает апостолятам, как бы говоря: почто умолкли, дружбаны, валяйте, охмуряйте, пока я добрый…
Дружбаны переглянулись, прочистили спекшиеся глотки, собрали волю в кулак и, положась на Всевышнего, произнесли:
– В своем Слове Бог дает нам план, как родиться свыше…
– Что?! Опять родиться? – ужаснулся Стас, да так натурально, что даже сигарету выронил. Волчонок с ближайшего столика не растерялся: бах – вилку на пол, сам на корточки, подхватил окурок, приложился в затяг раза три-четыре, положил на место, поднял вилку и вернулся за стол, позабыв по неопытности выпустить дым из легких. Волчица, не отрываясь от порося, вознаградила отпрыска затрещиной. Волчонок тихо заскулил…
– Вы не поняли – пускаются в терпеливые объяснения сектанты – родиться свыше – значит получить спасение. План Господа прост…
– Вот с этим я согласен! – восклицает Стас, но тут я не выдерживаю и предпринимаю попытку вложить в его уста хоть что-то более или менее благочестивое. В результате, вместо того чтобы заявить: «Прост как шахматный этюд: Бог начинает и выигрывает», Стас выдает следующий богословский трактат:
– Первая ошибка вашего Бога – не опрометчивое желание «да будет свет». Это – следствие. Первая ошибка – когда он почувствовал себя богом, когда убедил себя в этом своем качестве, когда не дал себе труда задуматься о мере заблуждения своего. Рассуждал он действительно просто, в присущей      ему элементарной манере. Дескать, если я мыслю, следовательно, существую, а если существую, значит, я – Бог. Ибо, что может существовать, если ничего не существует? И кто может мыслить, если не Бог? И так у него во всем! Взять хотя бы эту его Тайную Вечерю… Ваше здоровье, господа прорицатели бесхитростных Господних планов!.. Так вот я и говорю, взять хоть эту пресловутую Тайную Вечерю. Собрал обалдуев со всей Иудеи и давай им небесные истины впаривать, а о том не подумал, что двенадцать плюс один получается тринадцать, то есть чертова дюжина! А потом удивляются, что эта вечеря кончилась таким обломом…
Стас отхлебывает из фужера то, что туда ему налил официант, несущий караул за спинкой его стула, и вносит предложение:
– Кстати, господа, дабы трапеза наша не выглядела апофеозом чревоугодничества, предлагаю сопровождать каждый отправляемый в рот кусок богоугодным распеванием псалмов.
Кривится, сплевывает на пол от подсунутой мной ему фразы, и, не дожидаясь согласия, выдает дискантным басом:
Услышь, Господи, правду,
Ибо Ты нуждаешься в ней
Как никто другой…
Чихнул, утерся салфеткой и перепрыгнул на несколько псалмов вперед:
Он создал сердца всех
и вникает во все дела их,
дабы понять, наконец,
что же Он создал?
– А вот это надо петь речитативом:
Вот нечестивый зачал правду, был чреват злобой
и родил себе ложь – мстительного Бога правды
своей…
– Подпевайте, козлятушки! А то сидите, как два придурка на приеме у парикмахера…
И как зарядит во все горло:
Спаси меня от пасти льва
И от рогов единорога
Услышь и позабавь меня
Мученьями членистоногих
Даруй спасение твое
Тем кому жизнь мозолит плечи
Как ни крути им повезло
Во гроб сойдут и станет легче
Во гнев и ярость не впадай
Хвалы и славы не дождавшись
Свою божественность раздай
Блаженным, нищим и пропащим…
Находчивый метрдотель подает знак официантам и те водружают перед Стасом запеченного в сметане поросенка. Дух от него исходит такой, что даже сраженные псалмом сектанты приходят в себя и начинают ощущать вкус к жизни. Стас тормозит, принюхивается, вглядывается и строго вопрошает:
– Это кто? Ниф-Ниф?
– Он самый, – расплывается в приятной улыбке метрдотель. – Волчьего вам аппетита!
Стас переводит мучительно недоумевающий взгляд с поросенка на метрдотеля и обратно, словно любопытствуя: кто над кем издевается. Затем, очевидно, решив для себя этот вопрос, тыкает пальцем в порося и говорит, вернее, цедит с угрожающими модуляциями:
– Кажется, он у вас мертвый. Или я ошибаюсь?
Официанты тревожно переглядываются, метрдотель облизывает пересохшие губы. Не дождавшись ни подтверждения, ни отрицания столь вопиющего факта, он щупает пульс у поросенка и, естественно, ничего не нащупав, оборачивается к метрдотелю:
– Какого аппетита ты мне пожелал?
– Во-во-волчьего, – лепечет метрдотель.
– А тебе разве неизвестно, что волки мертвечину в пищу не употребляют? Или ты меня принял за шакала?
Самый догадливый из официантов подхватывает блюдо с трупом и скрывается в направлении кухни.
– Я заказывал живого поросенка! – продолжает Стас нагонять жути. – И не одного Ниф-Нифа, которого вы подло и наверняка предательски убили, не дав ему ни единого шанса выжить, а всех трех. Живыми!!!
– Кому это здесь мои поросята нехороши?
Те, кто обернулись на голос (а таких в соломенном зале было подавляющее большинство), узрели дородного детину во всем белом, включая поварской колпак, лихо заломленный на сторону. В одной руке разгневанный шеф-повар держит скалку, в другой – разделочный нож, слегка напоминающий формой, размерами и боевыми характеристиками меч римского легионера.
– Так это ты и есть подлый и коварный убийца Ниф-Нифа? – вскричал Стас. – Только не впаривай мне, будто ты убил его в честном бою. Ниф-Ниф был храбрым поросенком, если бы он погиб в честном поединке, на груди у него остались бы следы ран. Но я их что-то не заметил. А из этого следует, что убит он был предательски. Скорее всего умерщвлен электрическим током… Спрашивается, для того ли его предки, в коих по наущению Сына Человеческого вселились бесы, попрыгали всем стадом в море, сделались морскими свинками, доплыли до наших гиперборейских берегов, чтобы такие, как ты, кулинарно измывались над ними? Отвечай, подлый убийца: для того ли?
Воинственный пыл шеф-повара мигом испарился. Строгая в замешательстве скалку разделочным ножичком, он смущенно пожимал плечами, что-то невнятно бормоча о своей непричастности к геноциду морских свинок, подневольном положении и тайных убеждениях. Звучало это примерно так:
– Слушай друг, я вообще не в теме, мля буду!.. Ртов полон дом, кушать требуют… В душе я сам вегетарианец!..
Но Стас его не слушал. Промочив горло очередной лошадиной порцией спиртного, он потребовал труп Ниф-Нифа обратно, ибо намеревался, подобно тому, как Ахилл Патрокла, оплакать его бренные останки. Поросенка вернули. Кто-то предусмотрительно успел соскрести с него следы сметаны.
– О, несчастный Ниф-Ниф, – начал Стас. Но тут же пресекся, оглядел пожирающую его глазами публику, подождал, не вложу ли я в его уста чего-нибудь неподобающего моменту, ничего не дождался, изрек: – А вы, вместо того чтобы пялиться, кайтесь во грехах ваших! На колени, сукины дети!
Посетители с ближайших столов мгновенно отвернулись, делая вид, будто их это не касается, а касается обслуживающего персонала: трех официантов, метрдотеля и шеф-повара. Шеф-повар охотно плюхнулся на колени. Метрдотель последовал его примеру. Один из официантов попытался, было, улизнуть, но двое других, не позволили: куда, дескать? А о душе своей ты подумал? Строптивец подумал и присоединился к коллективу.
– О, несчастный Ниф-Ниф! Ты всегда отличался смекалкой. Если бы
не ты, порывистый Нуф-Нуф принял бы бой в ненадежном бастионе из хвороста. Ты уговорил его сменить позицию на более выгодную и менее безнадежную – на каменную крепость Наф-Нафа. Осада была жестокой, но вы с честью выдержали все ее тяготы! Да если бы и не выдержали, что с того? Кто обвинит отважных троянцев в трусости? Трусы не тащат себе в город всякую елово-дубовую дрянь в виде лошади, и не оставляют ее на ночь без присмотра…
Я замолчал, поскольку потерял связующую нить. Точнее, не нашел под рукой метафоры, с помощью которой собирался уподобить волка, проникающего через дымоход в крепость Наф-Нафа, данайскому коню. Стас, естественно, тоже заткнулся. Погрозил мне кулаком. Запил замешательство водкой. Натянул поглубже на морду маску и завыл, как бы не находя подобающих слов для выражения своей скорби. Я был бессилен помешать ему в этом. От его воя волосы у апостолят встали дыбом. Волчихи за соседними столиками попадали в обмороки, причем за редким исключением, в непритворные. Один волк, схватившись за сердце, осел в кресле. Группа кающихся мясоедов-убийц оказалась на ногах, у большинства – дрожащих. Стас на мгновение умолк, окинул общество горестным взглядом, набрал в грудь побольше воздуху и зарядил по новой. В зале раздались протестующие возгласы, вдруг перешедшие в панические вопли. То останки недоеденных поросят, заслышав волчий вой, ожили и бросились наутек. Кто как мог, учитывая обстоятельства, в которых их застал акт воскрешения. Безногие ползли, извиваясь, безреберные ломали себе позвоночники от усердия, но наибольшую сумятицу вносили жертвы любителей свиных голов, задавая стрекача во всех направлениях разом. Люди последовали их примеру. Заполошный крик об оборотнях добавил жару их трусливым намерениям. Персонал во главе с шеф-поваров скрылся в кухне. Апостолята, выставив перед собой свои походные экземпляры писаний, пятились к выходу, не теряя в сравнении с прочими, остатков достоинства. Спустя несколько минут мы остались одни в соломенном зале. Подозреваю, что в деревянном и кирпичном тоже ощутимо прибавилось кислороду.
Стас стащил маску и разочарованно огляделся: мол, я так не играю! Кому это не понравились наши добродушные пьяные рожи? Поскольку призвать к ответу было некого, обратил негодование на меня:
– Почему ты не сказал им, что мы инопланетяне, проводящие эксперимент на группе землян… с какой-то там, не помню какой, целью?
– Делаем прививку, лишающую подопытных инстинкта самосохранения. С целью выяснения истинной цены жизни для человека, – напомнил я ему и, не опускаясь до оправданий, сам перешел в наступление:
– А ты почему не заявил им, что их Бог – это самозабвенный кукловод с механическими повадками маятника? Я же подсказывал!
Вместо ответа Стас подошел к неподвижно застывшему в кресле волку, стащил с него маску, вгляделся в остывшее лицо: «Этот?» «Этот» – говорю. «Квитанцию забрал?» «Забрал – отвечаю. – И не только ее. У него еще и прощальная записка к жене имелась. Надо будет по дороге в почтовый ящик бросить…» Стас достал записку, развернул, прочитал («Не могу сказать «прощай», дорогая, ведь мы еще не раз встретимся с тобой в твоих сновидениях»), сложил, спрятал в карман, вздохнул:
– Помнишь, что он сказал, когда увидел, до чего здорово все у него получилось?
– Помню. Плодитесь, веселитесь и развлекайтесь…
– И вот чем все кончилось… Чем заканчивается, – поправился он. Затем встряхнулся, точно собака, расправил плечи, состроил рожу и, печатая
шаг, замаршировал на выход:
Богомольный держите шаг!
Нечестивый не дремлет враг!
Ать-два! Ать-два! Ать! –
Любим, Господи, мы все твою мать!
На выходе нас поджидал измаянный неведеньем репортер.
– Скажите, это правда, что ресторан «Три поросенка» подвергся нападению трех оборотней в волчьем обличье?
– Это не просто правда, – важно заявил Стас, – это святая истина! Сейчас они, кстати, ворвались в кухню и осадили шеф-повара. Шеф-повар отбивается от них осиновой скалкой. Еще не поздно взять у него интервью…
– А как же охрана?
– Все так же: залегла и вызвала подмогу. А теперь, если вы не против, мы продолжим свои странствия…
Слышать столь вежливые речи от Стаса – истинное удовольствие, независимо от того, соответствует действительность его информации, или по своей скверной привычке не желает соответствовать. Кто может похвастаться, что он просто обманщик? Что его ложь есть сущая неправда? Что достаточно найти противоположное, чтобы обрести истину?
Небо, поперхнувшееся зарей, сквозило сумерками. Воспалительный процесс одолевал фонари. Пульсирующие зарева реклам то множили, то сокращали наши тени. Стас маршировать давно перестал, перейдя на фланирующую походку вечернего ротозея.
– Мужчина, купите меня на ночь, не пожалеете!
Стас резко остановился, огляделся и, никого не обнаружив, собирался уже пожать плечами.
– Да вот она я, перед вами, – раздался голосок где-то снизу. Стас опустил голову и увидел маленького такого лукавчика, трогательнейшую из белокурых бестий.
– Это, детка, называется арендой, а не покупкой, – назидательно изрек Стас.
– Мне по барабану, как вы это назовете, лишь бы трахнули и денег заплатили, – последовал незамедлительный ответ.
– А можно просто деньги заплатить, без траха?
– Да за кого вы меня принимаете? Я вам не какая-нибудь побирушка! Я предлагаю сделать вас счастливым, а вы обязуетесь оценить свое счастье в денежных знаках. Честная сделка. Хотите – соглашайтесь, не хотите – не надо, другие найдутся…
– Во шпарит, – замечает мне Стас. – Вроде тебя, как по писанному…
Я оскорблено промолчал.
– Счастье, говоришь – хитро улыбается Стас. – А ты хоть знаешь, что это? Ты, наверное, даже не знаешь, что такое бутерброд…
– А чего тут знать? – фыркает малявка. – Бутерброд – это задница с дерьмом.
– А вот и неправильно! Задница с дерьмом – это сэндвич. А бутерброд – это хлеб с маслом!
Стас торжествовал: наконец-то и ему удалось сразить кого-то не только физически, но и как-то иначе.
– Кушать хочешь?
– Что, конфеткой угостишь? – брезгливо скривилась малявка.
Она ошиблась: как раз конфет у Стаса не оказалось. Зато холодных закусок было вдоволь: блины с икрой, расстегаи с визигой, балыки с бужениной, маслины с пикулями, сыры с грибами… Стас, словно профессиональный фокусник-искуситель, выуживал одну вкуснятину за другой из карманов: дескать, нате, жрите вашу падаль!
Глазки у малявки разгорелись, голодный блеск потух, строгая вертикальная морщинка на переносице разгладилась.
– Давай во дворик зайдем. Там скамеечка есть, поужинаем… – и, не дожидаясь согласия, направилась в подворотню.
В подворотне нас ждали. Точное количество нападавших удалось установить только после окончания баталии. Их было четверо, вооруженных чем попало: от ножей до скалок, скрепленных цепью. Стас раскидал их без всякой злобы. Даже ни разу не выругался. Вечерний воздух всегда действует на него умиротворяюще, в отличие от утреннего или дневного. Именно этим объясняется факт целостности трупов. Ни один не был покалечен, все остались при своих конечностях и внутренностях. Налицо явное нарушение контракта. Заказ недовыполнен. Но я не стал настаивать. Бог с ней, с неустойкой…
Мы вышли из подворотни во двор, залитый мерклым светом луны. На скамеечке в беспорядке валялись закуски. Малявка при них отсутствовала.
Тем лучше.
Стас сел, взглянул на луну, ударился в романтику любовных воздыханий:
– Я даже имени ее не узнал…
– Малявка – она малявка и есть.
– Да я не о ней…
– А о ком? О фотомодельке?
– Не называй ее так!
– Ладно, не буду. Некоторые узнавали их имена и никак не могли потом от этого знания отделаться: куда ни взглянут, на что ни посмотрят, о ком ни услышат, везде мерещится кому Мария, кому Елена, кому Беатриче, а кому и Ахамот. А имя им, в том числе твоей фотомодельке, одно – легион…
Из кустов за скамейкой послышалась какая-то возня.
– Ты утрачиваешь нюх, – бросил Стас, вставая и углубляясь в кусты.
За кустами обнаружился пятачок вытоптанной земли. На земле лежала связанная веревками малявка. Ее накрашенный ротик был заткнут початком кукурузы, оказавшимся при ближайшем рассмотрении дешевым фалоимитатором. Над малявкой в жестоком раздумье возвышался маньяк.
– Что, жалко стало? – спросил презрительно Стас.
– Жалко? – удивился тот. – Жалко у пчелки…
– А у тебя что?
– А у меня проблема, – признался маньяк. – Никак не решу: сначала изнасиловать, потом убить, или наоборот: сперва прикончить, а уж потом, не торопясь…
– А как ты обычно поступаешь?
– Обычно я действую по обстоятельствам: в зависимости от людности или безлюдности места, габаритов жертвы и испытываемого мною нетерпения – чего в нем на данный момент больше: Танатоса или Эроса? А сейчас у меня всего поровну, да и жертва какая-то несерьезная, почти ребенок, а я, признаться, не небольшой до них охотник… Если тебе невтерпеж, могу уступить.
– Спасибо, – откликнулся Стас. – Я тоже не охотник до детишек. Зато люблю уестествлять маньяков, вроде тебя. Ты как предпочитаешь, чтобы тебя сначала изнасиловали, а потом убили, или наоборот?
В руке маньяка что-то щелкнуло и блеснуло лезвием. Стас, не вынимая рук из карманов, двинул его ногой в пах. Час назад от такого удара маньяк испустил бы дух, но теперь он лишь пошатнулся, уронил нож, схватился за пострадавшее место и завыл. Как шакал, конечно…
Стас удивленно воззрился на свою ногу: дескать, что это с тобой, дорогая моя, ударная? Но дело было не в ноге, а в лимите на справедливость, исчерпанном нами досуха, о чем я и сообщил ему немедленно. Стас схватил маньяка и забросил его подальше, чтоб глаза не мозолил, в напрасное искушение не вводил. Вой прекратился, послышался глухой стук, стон, скулеж и вновь шакальи звуки, удаляющиеся со скоростью торопливого драпа.
К моему удивлению, Стас не спешил освободить малявку от пут. Даже от кляпа не избавил. Пришлось обзавестись видимостью очертаний, подобием материи, достаточно твердой и упругой, чтобы справиться с веревками. Малявка оказалась упакованной на совесть…
Стас сел на землю, охватил колени руками, вновь мечтательно уставился на дебелую прелестницу ночи.
– Знаешь, все же лет за семьсот отсюда лучше работается. Там все честь по чести: у него конь, и у тебя конь, у него доспехи и у тебя броня, у него копье и у тебя. Чинно, красиво, благородно… И лимита мы с тобой там никогда не превышаем…
– А чума? Забыл?
– Ну, чума не в счет, чрезвычайные обстоятельства…
– А то, что в эти времена зачет у нас идет один к трем?
– А вдруг окажется, что мы в этих служим не тому, кому думаем? И сами не те, кем себя полагаем?
– А кто?
– Не знаю.
– А ты подумай.
– Думать – не моя прерогатива. Тьфу ты, пропасть! Кончай подсовывать мне свои мудреные словечки! Мне от них дурно!
Я решил подбодрить его, ведь впереди была ночь, и настанет ли для нас утро – мы, как всегда, не ведали.
– Не бери в голову, Стас, и не надейся, мы – не убийцы, поскольку действительно смертных, настоящих двуногих обитателей этой планеты мы не трогаем, мы даже не способны причинить им вреда. Все наши клиенты – псевдолюди, духи вроде нас, притворяющиеся смертными и зашедшие в своем притворстве так далеко, что начинают жаждать бессмертия, то есть того, чем наша братия (одним своим наличием) пытается сбить с толку подлинное человечество. И сбивает. Эти полоумные потомки приматов, не чая ног и смысла от похоти вечно жить, готовы удариться в любую ересь, лишь бы обрести наше проклятие – бессмертие, вечную маету бесконечности. Лишь немногим из них дано понять свое высшее избранничество – смертность…
– Чем языками молоть, лучше б трахнули меня в два члена, – вмешалась в нашу беседу малявка, приходя в себя и потирая затекшие ноги.
– Может, лучше в три? – указал Стас на кляп-фалоимитатор.
– Можно и в три – обрадовалась малявка. – Только, чур, эту дрянь мне в рот не совать, он невкусный!
– Иди-ка ты, шлюшечка, обратно на панель, по пятницам не подаем, – сказал кто-то из нас, стараясь смягчить ласковыми интонациями строгость содержания.
– Сволочи вы, а не спасители! – заплакала малявка. – Лучше бы не трогали того козла…. Ну убил бы, вам-то какая разница? Разве это жизнь, когда одним всё, а другим – кукиш с маслом, да не со сливочным, а с постным!
– Всем жизнь дает всё, – не удержался я от назидания. – Только большинство не знает об этом, а те, кто знают, не в силах поверить, что это и есть всё – всё, что жизнь способна дать…
– Утешитель! – фыркнул Стас, вставая и скрываясь за кустами. Я последовал за ним, предоставив малявке сидеть на голой земле и изнемогать от самой себя в трогательном одиночестве. Кто знает, может ей еще повезет, и маньяк вернется, или другой какой-нибудь тать набредет на нее в ночи, чтобы оказать ей милость?..
Откуда бы мы не появились утром, вечером мы обязательно набредем на это же место. Вот улочка. Вот переулочек. Вот реклама протезиста. А вот и сам протезист, скандалящий с хроником, которому он вставил самые дешевые из зубов – пластмассовые, и теперь пытается втолковать, что никакой сдачи с пожертвованной Стасом суммы ему не полагается. Хроник ему не верит, долбит свое, заветное: «Ну хотя бы на пиво отстегни, жмот!»
– Ты просил напомнить тебе о каких-то комиссионных, – бурчит Стас.
– С комиссионными пролет вышел. Кровь у того типа оказалась повышенной сворачиваемости. Агафья замучилась ее ему отворять. Она отворит, а та свернется. И так – без конца. Повезло тем пиявкам, которых он так и не смог достать: ох и намучались бы они с ним, бедняжки …
– Это тебе из диспетчерской сообщили? – любопытствует Стас подозрительными интонациями в тоне.
– Как же, станут они сплетнями эфир засорять. Это я на почте узнал, пока ты с последними клиентами в подворотне разбирался.
– То-то я себя в подворотне таким одиноким почувствовал. Без связи, без руководства, без ценных указаний…
– Без умной мысли в голове, – подсказал я.
Стас резко остановился:
– В следующий раз предупреждай!
– Ладно. Предупрежу. Прости.
– Бог простит, – устало усмехнулся он в ответ и возобновил движение.
Вот и подворотня, за нею дворик, чей ландшафт пыталась осквернить какая-то девушка, судя по повадкам, старшая малявкина сестрица. Лужи нет, на ее месте гордо колосятся две колючки.
Во второй подворотне все еще несет удобрениями…
Дверь в парадный вестибюль со стрельчатыми окнами гостеприимно приоткрыта. Возле тумбочки – бездыханное тело. Лежит себе и удивляется: и как это ему удается так долго лежать на одном боку, не меняя ни позы, ни мыслей, ни объекта удивления.
Птичка, забравшаяся сюда для ночлега, встрепенулась и сказала: «Мать твою! Мать твою!»
– Пили свою, дешевле обойдется, – бросает Стас через плечо.
Птичка в ответ радостно всхлипнула и горько расхохоталась.
– Орнитологическая смесь козодоя с пересмешником? – недоумеваю я. Впрочем, нам действительно не до нее. Рабочий день окончен, впереди – неизвестность.
Минуя вестибюль, скрываемся в безбрежной тьме коридора.
– Пока, премудрая душа моя!
– Прощай, мое глупое тело!..
К О Н Е Ц