Я сидел в конторе рыболовецкой артели и заканчивал отчёт. Это было чистой формальностью, поэтому мне даже не приходилось раздумывать над формулировками.
Дело оказалось рядовым: чуть меньше недели назад двое пропали в море во время шторма. Позже на берег вынесло фрагмент деревянной лодки, принадлежавшей погибшим. Полиция отработала удовлетворительно, исключив версию убийства. Дополнительного расследования не требовалось и мне оставалось лишь констатировать отсутствие признаков мошеннического умысла. Рутина.
Пальцы равномерно ударяли по клавишам пишущей машинки, заставляя тёмные металлические литеры с клацаньем подскакивать на блестящих стержнях и сердито жалить бумагу. Бледные отпечатки свидетельствовали о том, что ленту с краской давно следовало заменить. Но здесь такая мелочь, похоже, никого не заботила.
Сквозь стрекот машинки пробивался громкий хриплый голос начальника артели, уже около получаса ругавшегося с кем-то по телефону в соседней комнате. Когда я закончил печатать, стали слышны обрывки спора. Речь шла о срыве каких-то поставок.
Вытащив из каретки три экземпляра отчёта, проложенные листами копирки, я бегло просмотрел их и на каждом расписался. Оригинал и одну копию спрятал в портфель, натянул на пишущую машинку чехол, придвинул поближе стеклянную пепельницу с отбитым краем и закурил.
Некоторое время я бездумно разглядывал тонкие трещины, расчертившие грубо побелённые стены и потолок. Потом заметил неровный ком паутины, воткнувшийся между ножками древнего шкафа, забитого потёртыми папками со счетами и договорами. Интересно, на что рассчитывал паук, решив обосноваться здесь? Наверно, уже помер от голода.
Опровергая это предположение, крохотный серый паучок выбежал из какого-то укромного местечка, среагировав на качнувший его сеть сквозняк. Обнаружил вместо добычи одну лишь пыль и снова скрылся из виду.
Старые корабельные часы на стене отсчитывали минуты, окурок в пепельнице остыл, табачный дым рассеялся и в помещение начал возвращаться прежний запах старых бумаг. Не тот спокойный аромат множества книг, что бывает в библиотеках, а наводящий тоску дух канцелярских архивов. Намереваясь заглушить его, я вынул новую сигарету. Прикурить не успел: начальник артели последний раз сурово рявкнул в трубку, с грохотом опустил её на держатель, и спустя мгновение появился на пороге кабинета. Грузно протопав к столу бухгалтера и одновременно секретаря артели, за которым сейчас расположился я, упёрся в исцарапанную столешницу здоровенными ручищами и нелюбезно спросил:
— Ну, вы закончили?
Спокойно глядя в широкое лицо, тёмное от несходящего многолетнего загара и прилившей крови, я кивнул:
— Да. Не желаете сигарету?
Игнорируя протянутую пачку, начальник артели тем же тоном осведомился:
— Ну и что вы решили? Дадите нам деньги?
По роду деятельности мне приходится много общаться с людьми, и я умею это делать. Осознавая, что раздражение собеседника вызвано телефонным разговором, по-прежнему невозмутимо и доброжелательно разъяснил ему, что не я решаю, будет ли выплачена страховка.
— Моя работа заключается в том, чтобы удостоверить факт происшествия и, при необходимости, изучить обстоятельства…
При последних словах начальник ещё сильней нахмурился, и открыл было рот, но я быстро переключил его внимание, сообщив, что, по моему мнению, никаких проблем с выплатой денег не ожидается.
— По крайней мере, не вижу к этому препятствий, — добавил я. — Оставляю вам экземпляр моего отчёта, можете прочитать на досуге.
Он посмотрел на бумагу и немного смягчился. Я же продолжал изучать его, примечая новые детали. Обветренная кожа и размашистые движения наводили на мысль, что собеседник не всегда работал в конторе. Бывший рыбак? Наверняка: чем ещё может заниматься мужчина в этом посёлке? Морщины у губ и на лбу, мелькающая в коротко подстриженных чёрных волосах седина, свидетельствовали не столько о возрасте, сколько о постоянных заботах. Маленькое предприятие с мизерным доходом, рыбаки со своими семьями, которым нужно есть, лечиться, покупать одежду и прочее, — неудивительно, что его тревожит малейшая вероятность невыплаты денег.
— Хорошо, — начальник артели выпрямился. Помедлив, наконец, вытащил из пачки сигарету.
Щёлкнула протянутая мной зажигалка. Выпустив клуб дыма, начальник поблагодарил коротким кивком.
— Когда уезжаете? Завтра?
Я бросил взгляд на часы: было три пополудни.
— Сегодня. Мне здесь больше нечего делать, а время не позднее.
Откровенно говоря, время не имело значения. Просто не хотелось задерживаться дольше необходимого. Разговоры об уловах и примитивные шутки о женщинах успели надоесть за те несколько часов, в течение которых мне довелось общаться с некоторыми аборигенами. Да и вообще, этот посёлок и окружающая местность произвели на меня на редкость унылое впечатление.
Между тем собеседник мялся, явно желая что-то сказать. Это несколько удивляло: по моим наблюдениям, начальник артели не страдал от неуверенности или излишней застенчивости. Любопытно. Пожалуй, стоит его чуточку подтолкнуть…
— Я могу вам ещё чем-то помочь?
— Э-э, не зайти ли вам к же… вдове? — отводя глаза в сторону, он неловко поскоблил квадратный щетинистый подбородок. — Скажете, что со страховкой всё в порядке. Хоть Клима и лодку страховала артель, ей тоже причитается часть…
Он добавил немного какой-то льстивой ерунды о том, что я-де человек городской, а, следовательно, умный и уважаемый, и прочую чепуху в том же роде, пытаясь убедить меня навестить вдову погибшего. Я не мог понять, в чём дело.
— Почему бы вам самому её не проведать? Мне кажется, в такой ситуации появление знакомого в большей степени…
— Нет-нет! — перебил меня начальник. — Напротив…
Вероятно, осознав, что со стороны его поведение выглядит по меньшей мере необычно, умолк.
Это становилось интересным. Начальник артели по какой-то причине не хотел встречаться с женщиной, потерявшей мужа и сына. Я бы даже сказал, что сама мысль об этой встрече его тревожит. Почему? Чувствует вину перед женой погибшего? Или есть иные причины?
Профессиональная интуиция молчала. А логика подсказывала, что будь дело хоть сколько-нибудь сомнительным, председатель не стал бы отправлять страхового детектива туда, где тот мог узнать что-то лишнее. Скорее всего, он просто не знал, как разговаривать со вдовой или боялся женских слёз. А, может, женщина попросту была склочной мегерой, с которой ему не хотелось лишний раз связываться?
— Ладно, я это сделаю. — В конце концов, мне не сложно выполнить просьбу председателя. Да и беседовать с родственниками пострадавших не впервой. Наверняка много времени это не отнимет. Заодно и проверю, что к чему. На всякий случай. — Как проехать к её дому?
Начальник артели посмотрел на меня со смесью облегчения и, как мне показалось, некоторого стыда. В этот момент он походил на начинающего мошенника, радующегося, что его мелкое жульничество удалось и в то же время испытывающего неловкость перед жертвой.
— Вы не обязаны это делать и если не хотите…
По лицу было видно, что фраза далась ему нелегко.
— Отчего же, — возразил я. — Так как мне её найти?
Что бы ни творилось в голове собеседника, сопротивляться он больше не мог.
— Вы туда не доедете, разве что часть пути… В общем, отсюда сначала нужно выйти на главную улицу, по ней — до конца, а дальше в гору.
Что ж он сразу не сказал, что требуется карабкаться по скалам? — подумал я. — Не в этом ли причина его нежелания отправляться туда самому?
Но отказываться было поздно. Надевая плащ, я спросил:
— Мне передать что-нибудь от вашего имени?
Начальник артели поглядел на меня с таким видом, точно я предложил ему напиться керосина. Лицо его побагровело настолько, что я забеспокоился всё ли в порядке у него с сердцем. Наконец, председатель отрицательно мотнул головой. Пожав плечами, я предупредил, что ещё вернусь, и, не прощаясь, вышел.
На улице было сыро. Бледные лучи сентябрьского солнца с трудом пробивались сквозь изжелта-серые бесформенные клочья туч. Сильно пахло водорослями и рыбой.
Домишко, служивший конторой, находился примерно посередине длинного крутого косогора, разделявшего посёлок и пристань. Отсюда море казалось выцветшей зеленоватой равниной, только у самого берега, одна за другой, скользили тонкие пенные полосы волн.
У причала покачивались несколько рыбацких лодок и катеров. На каменистом берегу, за рядами пустых вешал для сушки сетей, у приоткрытой створки большого дощатого сарая, полукругом расположились фигурки в тёмных робах и зюйдвестках. Судя по позам и резкой жестикуляции, рыбаки о чём-то спорили. Потом двое отделились от группы и начали подниматься к посёлку по крутой деревянной лестнице.
Это напомнило о деле — меня ведь тоже ожидало восхождение. Заранее начиная сожалеть о взятом на себя обязательстве, я двинулся в сторону домов.
Улица, о которой говорил начальник артели, была в посёлке не только главной, но и, по сути, единственной. Лишь здесь прослеживалась привычная схема застройки: два ряда зданий вдоль дороги. Остальные строения этого захолустного приюта рыбаков бессистемно разбросало вокруг, словно кубики после детской игры.
Для возведения жилья здесь использовали преимущественно местный камень и дерево. Камни явно не выбирали и не обтёсывали, а древесина от времени и непогоды некрасиво потемнела. Из-за этого дома выглядели неказисто и хмуро.
Вообще, по моему мнению, посёлок существовал лишь как дань человеческой приверженности традициям и склонности покорно следовать привычке. Чем ещё можно объяснить присутствие людей в этом неуютном, обособленном от остальной цивилизации месте? Рыболовный промысел не приносил ощутимой прибыли, а только позволял сводить концы с концами. Жителей удерживала единственная причина: когда-то сюда пришли их предки и поселились среди серости скал и неба, навечно слитой с тусклой зеленью моря и растительности.
Обшарив карманы в поисках сигарет, я понял, что оставил пачку на столе в конторе. Возвращаться не хотелось. Оглядевшись, я приметил небольшую лавку, на вид неухоженную и неуютную, как и весь посёлок.
Дверь отворилась с едва слышным скрипом. Одновременно над головой негромко звякнул колокольчик, покрытый бурыми ржавыми разводами.
Внутри магазинчика царили сумрак и теснота. Протискиваясь мимо громоздких стеллажей, без особого усердия сколоченных из неструганных досок, я ощутил застарелый запах лежалой крупы и отсыревших тряпок.
У стойки с кассой, расположенной в дальнем углу помещения, ссорились люди. Коренастый краснолицый тип в сапогах и длинном брезентовом плаще громогласно требовал водки. Щуплый старик в мятых коричневых брюках и сером пуловере, отрицательно качая головой, безуспешно пытался оттеснить его от прилавка.
— Нет, больше не дам, — монотонно твердил он. — Хватит тебе… Ещё долг не вернул… Лучше делом займись…
— Делом! — раздражённо взревел краснолицый. — Нет у меня дел! Или хочешь, чтоб и я кормом для этой твари стал?! Сам в море иди!
— Заткнись, дубина, — понизил голос владелец магазина, заметив меня. — Ступай отсюда, проспись!
Рыбак глянул на меня через плечо. Он был небрит, глаза запутались в сетках лопнувших сосудов.
— А-а, — дыхнул ядрёным перегаром, — человек из города! Знаешь что? Срал я на тебя! И на деньги твои!
— Вали отсюда, пьянь! — сорвался на визг старик. Резко шагнув вперёд, он сильно толкнул краснолицего в грудь.
Пошатнувшись, тот врезался в стеллаж и сшиб на пол несколько металлических банок с тушёнкой. Вернув равновесие, рыбак зло поддал ногой одну из жестянок так, что она перелетела через прилавок и с грохотом врезалась в стену. Хозяин лавки отшатнулся.
— Что, старый, тоже из страховки чего урвать решил? Долги собрать? А вот хрен тебе! — Перед лицом лавочника закачался грязный кукиш. — Я всё расскажу, всю правду!.. Слышь, ты, городской! Никакой это не несчастный случай был. Змей их сожрал! Спроси мужиков — его многие до того видели! И я видел! Здоровенный гад: башка одна, как лодка! Все видели, все знают! Потому и в море уже неделю никто не ходит!
— Убирайся! — заверещал владелец магазина. — Убирайся!!
Рыбак в бешенстве смел ручищей с полки остатки шеренги консервов и выскочил, захлопнув дверь с такой силой, что колокольчик сорвался и с глухим бряканьем закатился под стеллаж.
До этой сцены жизнь в посёлке представлялась мне чем-то сонным и унылым, вроде старого подгнившего пня, медленно рассыпающегося в труху под толстым слоем мха. Теперь же это место ассоциировалось скорее с древним, латаным-перелатаным механизмом, идущим вразнос. И если выходки, наподобие увиденной, здесь не редкость, то…
— Не обращайте внимания… допился человек до змеев… Заняться нечем сейчас рыбакам, рыба ушла… сети пустые… Вот и маются… от безделья…
Задумавшись, я с задержкой осознал, что хозяин лавки обращается ко мне. Ползая на четвереньках, он собирал раскатившиеся банки и нервно бубнил что-то о местных проблемах, делая паузы, чтобы отдышаться.
Я не испытывал желания затягивать общение. Отделавшись расплывчатым «бывает», не выбирая, взял со стойки у старинного кассового аппарата пачку сигарет, заплатил и вышел.
На улице было пустынно. Магазинный дебошир успел уйти, остальные жители, судя по всему, предпочитали сидеть дома. Что ж, я их не осуждал.
Прикурив сигарету, я закашлялся — горький дым обдирал горло, как стекловата. Честное слово, не удивился бы, узнав, что это курево делают прямо здесь: из сушёных водорослей и рыбьей чешуи. Сплюнув, я снова затянулся — на сей раз слабее, — и глянул на пачку. Сигареты оказались иностранными, совершенно незнакомой марки. Пожав плечами, я сунул их в карман и продолжил путь.
Улица закончилась неожиданно. Одновременно с ней оборвалась мощёная дорога. Оставшиеся пару сотен метров до начала убегавшей в гору каменистой тропы пришлось брести по кочкам, поросшим жухлой травой и чертополохом.
Подъём оказался долгим. Настолько, что я успел помянуть недобрым словом не только начальника артели, но и всех его родственников. Пару раз я был предельно близок к тому, чтобы махнуть рукой на всё и вернуться к машине. Но данное обещание тащило меня вперёд по узкой дорожке, через изломанные камни и даже небольшие осыпи. Тропа всё сильнее забирала вправо, и в какой-то момент я двигался по кромке обрыва, под которым где-то далеко внизу гулко шумел прибой.
Наткнувшись на дом, я не сразу понял, что это такое. Приземистое сооружение, сложенное из грубо отёсанных каменных блоков, больше походило на заброшенный дот или усечённую пирамиду. Примерно на треть оно было завалено давним, плотно слежавшимся оползнем. Глухие стены строения, вместе с придавившей его многотонной массой земли и щебня, истрёпанной рыбацкой сетью опутывали побеги какого-то вьющегося растения. Дверь отсутствовала — только узкий проём мрачно чернел на фоне блёкло-серых глыб.
Сомнения, что я попал куда нужно, быстро рассеялись: метрах в трёх от входа дорога обрывалась, уткнувшись в груду камней у подножия отвесной скалы. Забраться по её выщербленной вертикальной поверхности мог лишь профессиональный альпинист.
Не обнаружив ничего похожего на звонок, я крикнул:
— Есть кто дома?
Выждал минуту и шагнул в темноту прохода. Не возвращаться же просто так, проделав долгий путь?
Неровный пол то и дело уходил из-под ног впадинами, или же внезапно бил по носкам туфель подъёмами и булыжниками. Руки пришлось сунуть в карманы плаща и плотно прижать к телу, чтобы не ободрать о шершавые, усыпанные выступами стены. Но даже так плечи постоянно ощутимо задевали холодный камень.
Удаляясь от входа, я погружался в черноту. Мрак растекался вокруг липким нефтяным озером, ревниво вытесняя малейшие проблески света.
Очутившись в полной темноте, я остановился. На миг стало не по себе. Возникло ощущение, будто я спускаюсь в гробницу и вот-вот наткнусь на холодные тела утопленников, которые так и не нашли в море.
В желудке появилась неприятная тяжесть, во рту пересохло. Что я делаю? Вдруг я всё-таки ошибся, пропустил незаметный поворот к дому рыбаков, забрался невесть куда и теперь бреду по заброшенной шахте, рискуя провалиться в вентиляционное отверстие? И разве люди вообще живут в таких местах?
Неуклюже ворочаясь в тесноте, я вынул из кармана зажигалку. Щелчок — и на каменных стенах заколебались оранжевые всполохи. Свет был слаб, но его хватило, чтобы смыть глупые иррациональные страхи. Стало стыдно за то, что я на мгновение превратился в пугливого ребёнка.
— Тут кто-нибудь есть? — крикнул я в темноту. Звук моментально заглох, точно меня окружала вата, а не камень.
Сколько я уже прошёл? Мне казалось, что много. Быть может, тоннель пронзает гору, и где-то с другой стороны находится дом погибшего рыбака?
Шумно выдохнув, я двинулся вперёд, глядя под ноги.
С того момента, как я попал в подземный коридор, ноздри щекотал запах погреба и старой пыли. Но сейчас он менялся. Сначала неуловимо, а затем более отчётливо в воздухе расплывался сладковатый цветочный аромат.
Означает ли это, что цель близка? Погасив нагревшуюся зажигалку, я посмотрел вперёд. На фоне черноты выделялось тусклое бледно-розовое пятно. Что бы там ни было, конец пути явно близок.
По мере приближения свет становился насыщеннее. И когда я, наконец, добрался до непропорционально узкого и высокого арочного прохода, шипом вонзавшегося в каменный свод, всё вокруг тонуло в неярком малиновом сиянии.
Миновав проём, выложенный тёмным полированным камнем, я оказался в странном месте.
Первым я увидел окно. Или что-то похожее на него. Неровное семиугольное отверстие, пробитое в скале, располагалось вверху прямо напротив входа. Именно оно оказалось источником необычного света. Я не сомневался, что это не лампа: за каменным проёмом ощущалась глубина. Но это и не было, к примеру, вечерним небом, окрашенным закатом.
Как-то раз я видел в журнале фотографию ещё не родившегося младенца, снятого в материнском животе. Бледное тельце с тоненькими конечностями и большой головой плавало в слегка мутноватой изжелта-розовой жидкости. И сейчас, уставившись в пространство за окном, я словно глядел в гигантский светящийся пузырь с околоплодными водами.
Красноватые лучи, лившиеся из окна, высвечивали обширный фрагмент пола. Всё остальное — стены и потолок, — терялись в чёрных тенях. Из-за этого мне не удавалось оценить размеры помещения.
Зато я видел, что в центре светового пятна, прямо на полу сидит человек.
Под моими подошвами то и дело поскрипывали мелкие камешки, вместе с пылью усыпа́вшие идеально ровную поверхность. Шагу на двенадцатом, правая нога поехала на мусоре, и я чуть не упал. Там, где подмётка, скользя, счистила грязь, показался гладкий, как стекло, чёрный каменный пол с мерцающими алыми искрами.
Необычное освещение и полумрак дезориентировали. Мне казалось, что человек находится в нескольких метрах. Но на самом деле я шёл к нему минимум полторы минуты.
К ней.
Женщина сидела спиной к окну и, низко согнувшись, рисовала. Это было видно по характерному движению руки. Над чем она работала рассмотреть не удавалось: лист терялся в тени. К тому же я остановился слишком далеко. Подойти ближе мешал запах, обволакивавший женщину, как кокон: нежное благоухание живых цветов, слитое с ядовитым смрадом давно немытого тела.
— Добрый день, — вежливо произнёс я, стараясь не вдыхать глубоко. — Меня зовут…
— Разве это имеет какое-то значение? — Голос женщины оказался неожиданно глубоким и звучным.
Она продолжала рисовать. Длинные тёмные волосы грязными свалявшимися прядями закачались над листом бумаги, когда женщина начала что-то заштриховывать.
— Простите, я…
— Пришёл сюда по просьбе главы артели, сообщить, что проблем со страховой выплатой не будет, — отрешённо проговорила художница, не отрываясь от рисунка.
— Он вам позвонил? — разозлился я. Спрашивается, ради чего тащился в эту дыру? Чёртов старый…
— Председатель не сделал бы этого, даже будь у него такая возможность, — остудила мою ярость женщина. — Он слишком боится. Они все боятся.
— Чего?
— Если их спросить, они не ответят, потому что сами не понимают. Но в действительности, они боятся меня, — в её голосе на мгновение прозвучало непонятное веселье. После женщина продолжила говорить так же спокойно и отстранённо, как и раньше: — странно, вроде бы я не рисовала их такими.
— Признаться, не вполне понимаю, о чём вы говорите, — я вдруг ощутил усталость от долгой ходьбы, депрессивного посёлка, его обитателей, председателя и этой сумасшедшей. Захотелось курить. — Но раз вы уже все знаете, позво…
— О рисунках, — в очередной раз бесцеремонно перебила женщина. — Я придумала и нарисовала все: селение, людей…
Не отрываясь от своего занятия, она зашарила свободной рукой по полу. Лишь после этого жеста я заметил разбросанные бумажные прямоугольники, темно-розовые от падающего из окна света. Ухватив сразу несколько, женщина небрежно кинула их в мою сторону.
Листы, подняв пыльное облачко, шлёпнулись практически у ног. Я подобрал их. На ощупь бумага оказалась шершавой и очень плотной, почти как тонкий картон. А ещё она была тёплой.
— Очутившись здесь, я скучала, — вновь заговорила женщина, — и начала рисовать. Дом за домом, человека за человеком…
Повернувшись, чтобы на листы попадало больше света, я посмотрел на рисунок, оказавшийся сверху.
Меня нельзя назвать знатоком или даже ценителем живописи. Тем не менее, оказываясь в другой стране — в отпуске или, изредка, в командировке, — я, как полагается культурному человеку, непременно посещал музеи и художественные галереи — для расширения кругозора. Я видел подлинники признанных мастеров: от да Винчи до Кандинского. Некоторые картины произвели на меня глубокое впечатление. Но ни одна из них не могла даже сравниться с тем, что сейчас было в моих руках. Я вмиг прозрел и осознал, что творцы, которых критики и восторженные почитатели превозносили как гениев, оказались посредственностями. Гениальный художник был, есть и будет во все времена один. Здесь, на краю света, в рыбацкой деревушке, которую даже не найти на карте.
Женщина рисовала углем или карандашом — признаться, не вполне понимаю разницу между ними. Этим простым средством она творила волшебство. Её рисунки были живыми. Не сходными с фотографиями, как работы художников-гиперреалистов, а наполненными жизнью, мыслями и эмоциями. И они странным образом затягивали, превращая зрителя в участника.
На первом художница изобразила уже знакомую мне лавку. У прилавка стояли владелец, ещё не старая женщина с расплывшейся фигурой и девочка лет пяти. Скользнув по ним взглядом, я вдруг оказался там: вновь ощущал запах продуктов и сырости, видел кружение пылинок в тусклом солнечном луче, косо падающем сквозь узкое немытое окошко возле кассы.
И чувствовал.
Хозяин магазинчика считал стоимость покупок, страдая от сильной ноющей боли в ногах. Казалось, кто-то сначала вытягивал кости от колена и ниже, а после медленно выкручивал их, словно влажное бельё. Старик уже дважды в этот день натирал голени липкой желтоватой мазью, но она совершенно не помогала. Владелец лавки надеялся, что боль немного утихнет, когда вечером он сядет у разогретой железной печи и обмотает ноги старым шерстяным одеялом. Но до этого момента было далеко…
Женщина злилась. На мерзкого старика, раздражавшего всем: от привычки медленно и скрупулёзно пересчитывать деньги, до исходящего от него лекарственного запаха; на то, что вынуждена любезничать с ним, так как порой кое-что из товаров приходилось брать в долг. На мужа, уже четвёртый день возвращавшегося домой пьяным и готовым по любому поводу кинуться на неё с кулаками. На старшего сына, ухитрившегося где-то испачкать мазутом ещё хорошие брюки. На постоянно ноющую дочь. На стареющее отражение в зеркале. На безрадостную жизнь, которую она никогда не изменит…
Девочка очень хотела, чтобы мама купила конфет. Самых дешёвых леденцов, без обёрток, в мелких пупырышках сахара. Вот они, оплывшей слипшейся горкой лежат в прозрачной толстостенной вазе, на полке за спиной продавца. Пускай конфеты немного запылились, они всё равно очень сладкие и вкусные! А когда их разгрызаешь, стеклянистые оранжевые сколы блестят на свету, как сказочные сокровища.
Всю дорогу до магазина девочка умоляла маму купить конфеты, но слышала в ответ отрывистое и недовольное «нет денег». Несмотря на это, она до последнего надеялась, что мама, сложив банки, пакеты и упаковки на прилавок, улыбнётся и скажет продавцу: «И ещё взвесьте, пожалуйста, немного вон тех конфет!».
Когда мать начала расплачиваться, малышка поняла, что чуда не произойдёт. От обиды у девочки заболело в горле, а из глаз брызнули слёзы разочарования…
Не могу объяснить, как, но разглядывая рисунок, я был одновременно каждым из изображённых людей. И перекладывая лист в низ тонкой стопки, моргал, стряхивая выступившую на глазах влагу — слёзы ребёнка.
На следующей работе был пейзаж. Я словно глядел на посёлок со склона горы. Крыши домов, дорога, извилистый берег, подёрнутое мелкой зыбью море, лодки на воде… Сквозь невидимый просвет в тучах сияло невидимое солнце. Всё обволакивала светлая умиротворённость.
— Редкое состояние для здешних мест, — точно прочитав мои мысли, подала голос художница, старательно обводя какую-то деталь. И добавила задумчиво: — Или для меня?
В отличие от предыдущих рисунков, где мельчайшие детали были прописаны с удивительной тщательностью, третий больше напоминал набросок. Резкие небрежные линии, неровная штриховка, пара смазанных пятен… Но сила воздействия оставалась той же.
…Погода испортилась внезапно. Злой ветер, пригнав тучи, подрал их когтями на длинные серые лоскуты. Взбаламутил воду и носился над ней с шипящим свистом, срывая клочья пузырящейся пены с верхушек волн.
Полупрозрачные зелёно-коричневые валы в ускоряющемся темпе раскачивали маленькую лодку со сломанной мачтой. Над судёнышком навис монстр. Торчащее из воды тёмное змееобразное тело липко блестело. По всему хребту — от громадной головы до скрывающегося в глубинах моря хвоста — влажными иглами щетинился гребень-плавник. Безгубая пасть приоткрылась, обнажая несколько рядов острых, загнутых назад клыков. Круглые бледно-серебристые глаза безо всякого выражения глядели на людей в лодке.
Их было двое. На задней банке, у румпеля, съёжился мальчик лет восьми. Он не плакал и не кричал: ужас высосал из него силы и запустил чёрные щупальца в мозг, безжалостно разрывая сознание.
У носа маленькой посудины, твёрдо расставив ноги, стоял крепкий мужчина. Ощерившись, он замахивался на чудовище расщеплённым на конце обломком весла. Побелевшие пальцы жёстко охватывали истёртое дерево, светлые волосы трепал ветер. Я чувствовал его ярость, страх, обречённость… И понимание, кто виновен в происходящем.
Неистовство чужих эмоций причиняло физическую боль. Меня трясло, на лбу выступил пот. Рисунки вывалились из ослабевших рук и с тихим шелестом улеглись в пыли.
Когда в ушах перестали звучать завывания ветра, резкий плеск волн и скрип лодочной обшивки, я, тяжело дыша, посмотрел на художницу.
— Это вы убили их. Не понимаю, как, но это вы… Мужчина знал, думал об этом в последние минуты… Вы…
Я умолк, осознав, что веду себя, как сумасшедший. Что я делаю? Я ведь просто посмотрел на картинку... Но это было так реально…
— Не знаю, зачем нарисовала их. — Равнодушием голос художницы походил на взгляд морского змея. — Может, почувствовала себя одиноко? Или хотела понять, что значит чья-то любовь? Что такое материнство?.. Не помню. — Женщина сосредоточенно работала. Казалось, она разговаривает с рисунком. — Семья что-то изменила во мне? Наверно нет. Почему я от них избавилась? Они мне наскучили? Может, на меня что-то нашло?.. Всё это не имеет никакого значения…
В этот момент мне стало ясно, что безумен здесь не я.
Обещание было выполнено, и мне больше не хотелось находиться в этом странном месте. Багряный полумрак начал раздражать. Смрад пополам с благоуханием вновь принялись разъедать носоглотку. Наплевав на правила приличия, я даже не стал прощаться. Просто развернулся и побрёл к черноте выхода.
Но разве мы что-то решаем в этой жизни?
— Я ещё не закончила, — прозвучало сзади.
Мне было безразлично. Даже мелькнула мысль послать её к дьяволу. Вместо этого я возвратился на прежнее место. Мог бы поклясться, что сделал это сам. Но вместе с тем, не оставляло едва уловимое чувство, будто меня принудили что-то сделать против воли.
Уставившись на художницу, я пытался разобраться в своём состоянии. А потом женщина подняла голову — впервые за всё время. И мои мысли унесло, словно паутину осенним ветром.
Она была прекрасна, как богиня. Зачарованный, я мог любоваться ею до смерти, если бы смутное, граничащее со страхом, беспокойство не вертелось косматым чёртом на периферии сознания, то и дело заставляя сердце сбиваться с ритма.
А ещё она была слепа.
Мысленно охнув, я предположил, что это тяжёлый случай лейкомы: глаза женщины походили на два светлых пятна, без малейшего намёка на радужку и зрачки. В здешнем освещении они отливали красным и были направлены прямо на меня.
Художница подняла рисунок, над которым трудилась в течение нашей беседы и протянула мне.
— Возьми, — её голос звучал мягко, но это был приказ, которого нельзя ослушаться.
Приблизившись, я осторожно взял лист, не сводя глаз с женщины. Едва прикоснувшись к тёплой шероховатой поверхности, понял, что этот рисунок отличается от других. Он был связан… со мной. Подтверждая мои мысли, на обращённом ко мне слепом лице появилась улыбка — обворожительная и пугающая. Я сглотнул, в барабанных перепонках забился тревожный шум дыхания.
Но художница уже забыла про меня. Опустившись на четвереньки, отползла в сторону и, погрузив руку в тягучую тень за пределами освещённого пространства, на ощупь искала чистый лист бумаги.
Мой взгляд упал на босые, грязные ноги, показавшие из-под серой бесформенной хламиды, служившей женщине одеждой. Правую лодыжку плотно охватывало льдисто блестевшее кольцо. От него наискось вверх тянулась толстая цепь, сделанная из чего-то похожего на стекло, но гораздо чище и прозрачнее. Призрачной паучьей нитью цепь уходила в темноту, в направлении багряного окна. Мне не было видно, но я догадывался, что второй её конец скрывается там, в странном неземном свечении.
Я направился к выходу. Женщина не проронила ни слова: должно быть, рисовала.
Путь назад показался значительно короче. Выбравшись из узкой каменной щели, я, точно новорождённый, жадно хватал ртом воздух, пропитанный чуть терпким ароматом моря.
Так и не посмотрев на рисунок, я двинулся к посёлку. Когда проходил по скалам, нависающим над далёкой водой, сильный порыв ветра толкнул меня в спину, разметал полы плаща и чуть не вырвал бумагу из пальцев. Оступившись от неожиданности, я неловко покачнулся, а после торопливо прижался спиной к холодной каменной стене. Прислушиваясь к еле уловимому всплеску от сорвавшихся с края тропы камней, дрожащей рукой выудил сигарету. Прикурил и уставился вдаль.
Солнце пока не село, но линия, где смыкались блёклые море и небо, уже потеряла чёткость, превратившись в смутное сизое ничто.
Рисунок жёг руку. Я знал, он связан с чем-то важным, что должно случиться в моей жизни. Когда это произойдёт, будет ли хорошим или дурным — ускользало от понимания. Ясно было одно: я в буквальном смысле держу в руках свою судьбу.
Поглощённый раздумьями, я не чувствовал вкуса сигареты и не замечал падающего пепла, которым сразу начинал жонглировать ветер. Лишь когда тлеющий огонёк приблизился к губам и замер, остановленный барьером фильтра, я стряхнул оцепенение и бросил окурок в море. Вспыхнув напоследок, он алым метеором исчез за срезом скалы.
Вероятно, это зрелище не лучшим образом подействовало на взбудораженный мозг. Я вдруг увидел себя — одновременно на рисунке и в реальности. Картинки наслаивались друг на друга, и на обеих я одинаково падал с обрыва, раскинув руки и распахнув рот в неистовом вопле.
Видение возникло на миг и стремительно исчезло. А я ещё долго, до боли в одеревеневших мышцах, вжимался в скалу. В голове прокручивались разные варианты того, что может быть изображено на плотном бежевом листе в моей руке.
Что будет, если посмотрю? Смогу изменить будущее? Или все события предопределены?
Приняв, наконец, решение, я выпрямился, глубоко вздохнул… и разжал пальцы. Воздушный поток легко подхватил бумагу, дважды перевернул и неожиданно резким рывком утащил в пропасть.
Я немного постоял, дожидаясь, пока утихнет сердцебиение. А затем настолько быстро, насколько позволяла осторожность, поспешил к машине, желая поскорее покинуть это место и забыть его навсегда.
