Посвящается Ульяне Лопаткиной
Я расскажу вам историю чужой любви. Началось все осенью. Учебный год постепенно раскачивался, школьные занятия входили в привычную колею, выстраивались расписания внешкольных кружков.
Поразмыслив хорошенько о плюсах и минусах «дополнительного образования», я привел дочь в балетные классы. Сложилось все один к одному: школа искусств близко от дома, в понедельник я свободен. Вот и убедил Милу, что новые занятия — это «просто физкультура, но не такая, где кричат, носятся и скачут, как бесноватые обезьянки». А осанку, подпорченную сидением за компьютером надо исправлять. Довод сработал, и мы добавили в расписание «балетный класс по понедельникам».
Приятные хлопоты: купить балетки, синий гимнастический купальник, легкую белую юбочку, сделать особенную «балетную» прическу-кичку — все это дочери нравилось. А я радовался, что занятия не станут для нее установлением свыше, подчинением родительской воле. Не было случая, чтобы я что-то навязывал Миле, у нас складывались хорошие отношения, несмотря на то, что жили мы теперь не вместе.
Трудно сказать с кем Мила была более близка, со мной или с матерью, не по-детски здраво восприняла она разъезд и никогда не говорила с нами про это. Мы не развелись, но жили в разных местах: Мила с мамой в загородном коттедже, а я — в городской квартире. Со стороны выглядело странновато. Родственники пожимали плечами, но мы с женой только отмахивались.
Договорились, что на хореографию Милу после школы буду возить я. Когда мы в первый раз пришли в балетный класс, то поразились: просторный зал, зеркала, станки, прекрасные большие окна, рояль для концертмейстера. Чисто, светло, в раздевалках для девочек и мальчиков шкафчики и душевая кабина. Я вспомнил Академию Вагановой, где несколько лет подряд играл классику старшим. Вид был похож, но главное — в зале с зеркалами царила та особая атмосфера «ожидания танца», которая заставляет собраться, сосредоточиться, прислушаться к себе, найти внутреннюю легкость. Все это навело меня на мысли о прошлом, о настоящей академии, куда каждую весну приходили маленькие девочки и мальчики, смущенные, не владеющие телом, а через два года в них уже проявлялась будущая стать, тот особый облик артиста балета. И тогда уже становилось понятно, кто останется звёздочкой, а кто засияет ярко, превратится в Этуаль.
К выпускному классу те, кто находил в себе силы превозмочь разочарования, слезы, боль — становились танцовщиками. Каждый в зависимости от способностей и удачи обретал свое место под солнцем. Тем самым, нарисованным на заднике и подсвеченным софитами театральным солнцем, в лучах которого обычные люди превращаются в действующих лиц волшебных историй, попадают в прошлое, будущее, или параллельный мир. И жизнь, и смерть измеряются там рукоплесканиями публики. Сцена и зрительный зал — две части единого целого, между ними душа актера, которая принадлежит театру больше, чем реалу.
Память не подчиняется нам и часто уводит в такие места, куда мы не хотим, или не можем вернуться. Мои мысли про театр и балет были совершенно неуместны здесь, в пригородной школе искусств, куда в классы живописи, музыки, танцев детей принимали без отбора, лишь бы пришли. Какой уж там театр!
Реальность остудила мое воображение — девочки из нашей группы меньше всего походили на будущих балерин.
Две рыжеволосые смешливые толстушки, скорее всего сестры, протопали в раздевалку под грозным взглядом своей внушительной бабушки, вероятно, полнота в их роду была наследственной. Затем худая, изможденная женщина с темными тенями под глазами и нервными губами, привела еще одну девочку, высокую не по годам, слабую, хрупкую, нескладную. Как сказали бы преподаватели Академии Вагановой «не балетную». Три девочки пришли сами, без родителей, не в меру раскованные, они явно не питали интереса к танцам, их больше занимали какие-то новости из Интернета. Речь, пересыпанная сетевым сленгом, была трудно переводима, а обсуждение продолжалось и в раздевалке, и в зале, куда все девочки вышли уже в купальниках, юбочках и балетках. Мила среди них выглядела самой стройной, несмотря на сутулость и опущенные плечи.
Честно сказать, я усомнился, стоило ли нам приходить. От секретаря, которая записывала нас в группу, я узнал, что вести класс будет выпускница Академии Русского Балета, но чего не пообещают доверчивым родителям, чтобы приманить лишнего учащегося.
***
Ей было не больше двадцати, я дал бы меньше, но помня о том, что девушку приняли на постоянную работу, как выпускницу Академии, остановился на этой цифре.
Настоящая балерина! Нигде в другом месте она не могла бы учиться, выпускниц академии отличишь сразу. И, даже если бы я не знал заранее — не усомнился бы — это, как в сказке про Принцессу на горошине. От макушки до кончиков туфель.
Выше среднего роста, стройная, тонкая в кости, но без кукольной изящности, что более всего ценно, на мой взгляд, в женском балетном облике. Светлые волосы, собранные на затылке в традиционный узел, не скрывают длинную шею. В постановке головы, в развороте плеч — неизъяснимое очарование плавных линий классического танца.
Она не была красавицей, но казалась милой и доброй. Правильные черты, нежный овал, брови вразлет, немного полные губы, слегка курносая, но аристократично приподнятые скулы и выразительные серые глаза. Никакой косметики на лице. Скромное темно-серое трикотажное облегающее платье давало возможность оценить фигуру, рукав в три четверти открывал предплечье и позволял видеть изумительной формы кисть и пальцы, мягкие туфли мокасины обхватывали ногу и подчеркивали подъём.
Она перехватила мой взгляд и улыбнулась — поняла, как я смотрю на ее руки, ноги. Значит, знала себе цену. Но почему же такая балерина тут? Почему…
Когда новая учительница вошла, девочки, поначалу не слишком впечатленные балетным залом, сгрудились у палки. Притихли даже сестрички-болтушки.
— Здравствуйте, — сказала она, — меня зовут Ольга Павловна, мы будем заниматься в этом зале по понедельникам, средам и субботам с пяти до семи… с семнадцати, до девятнадцати, — поправилась она, взглянув на родителей, но не смутилась. Была в ней спокойная не нарочитая уверенность в себе. — Родители могут ждать в холле, там есть удобные кресла и диван, или приходите к окончанию занятий, девочек я не отпущу, пока вы не заберете.
Мила, как обычно, держалась в стороне, при этих словах Ольги Павловны она обернулась и посмотрела на меня, я ободряюще улыбнулся, дочка тоже мне в ответ и пожала плечами — это означало, что она не знает, ждать мне, или нет.
Родителям давно следовало выйти, а лучше было совсем не входить, не принято посторонним находиться в балетном зале во время проведения урока — только на открытых и экзаменационных. Есть такое негласное правило, но, поскольку другие медлили, оставался и я.
— Давайте познакомимся, — обратилась Ольга Павловна к девочкам, не повторяя для родителей предложение покинуть зал. — Как тебя зовут? — спросила у первой из толстушек.
— Ира.
— А тебя? — оглядела она вторую.
— Надя.
Ольга Павловна поставила у палки Иру, за ней худенькую девочку, а потом уже Надю.
— Вам лучше стоять вот так. А тебя как зовут? — спросила она у худенькой.
— Наташа.
— Очень хорошо, Наташа, запомни свое место у станка, мы будем называть эту палку станком, и всегда становись между Ирой и Надей.
И обернулась к следующей девочке:
— Теперь ты…
Я откровенно любовался. Ольга Павловна ничего не делала специально, на публику, но каждый ее жест, каждый легкий шаг, ее движения, сочетающие плавность и порыв, очаровывали. Балерина… будто от рождения все это было с ней. Я прекрасно знал, каким трудом достигается такое совершенство, но глядя на Ольгу Павловну забывал. А вот голос у неё был негромкий, и она не повышала его. Так она спросила имя у каждой девочки, дошла очередь и до Милы. Тут я опомнился и зашептал бабушке Иры и Нади:
— Родителям надо выйти в коридор!
***
Прошла неделя, вторая, третья. Мила балет не бросила. Мы сразу договорились, если будет совсем невмоготу, она мне честно скажет, и мы прекратим занятия. Но Мила молчала и… менялась. Она теперь часто задумывалась, и так по-взрослому, что меня это настораживало. Однажды я застал ее у зеркала. Я подозревал, что перемены в поведении и характере Милы связаны с уроками танца. Дочка не прихорашивалась, не примеряла новую заколку, или фенечку, а просто смотрела на себя. Очень серьезно.
Мила сократила занятия компьютером, каждый день стала повторять упражнения, которым учила Ольга Павловна и, наконец, попросила меня:
— Папа, ты не мог бы сделать мне палку у стены? Станок…
— Ты серьезно, Мила? — удивился я, — это тебе Ольга Павловна посоветовала?
— Нет, это я сама. И, если можно, чтобы и зеркало, как в классе.
Вот этому я поразился. Моя Мила и балет? Такого не просматривал, да и не желал. Берег ее, зарекался, что достаточно меня, на всю жизнь пораженного странной и неизлечимой болезнью под названием «театр». Но палку у зеркала поставил.
К концу ноября Мила уже твердо выучила позиции рук и ног, французские названия и произношение, основные движения и позы. В Интернете она теперь смотрела балетные сайты и видеоуроки, в основном Академии Русского Балета. Я часто смотрел вместе с ней и думал, что слово «академия», как нельзя более полно отражает суть. Сразу можно было отличить воспитанниц, даже младших классов, от девочек и мальчиков из прочих школ и студий, будь они хоть «кремлевскими», хоть «королевскими». Словно печать стояла на всех «вагановских».
Во время уроков танца я обычно оставался в школе и ждал в коридоре, но больше ни разу не заходил в балетный зал. Приглушенно, из-за закрытой двери мне слышны были отрывочные фразы аккомпанемента, вот еще один плюс — занятия шли под живой рояль. Концертмейстер казался мне слабым.
Не все пианисты становятся достойными балетного зала, кроме умения читать по нотам на уроке необходимо импровизировать. Концертмейстер хореографии должен знать все, что знает и профессиональный танцовщик — термины, позы и даже трудности, которые возникают при исполнении того или иного движения. И самое главное надо играть «под ногу» или «под руку», помогая танцу.
Пожилая пианистка в школе искусств ничего этого не знала и знать не желала, она играла подходящие отрывки с примитивными квадратными фразами. А ближе к Новому Году музыки на уроках совсем не стало. Недоумевая по этому поводу, я спросил Милу, когда она вышла из зала после очередного «немого» занятия.
— Почему вам никто не играл сегодня?
— Инесса Львовна заболела, уже третий раз ее нет, — отвечала дочь.
— Как же вы занимаетесь?
— Ольга Павловна считает.
— Понятно, — кивнул я. — Ты подожди меня, я сейчас, — и пошел в балетный класс.
Ольга Павловна стояла у рояля и заполняла журнал, который лежал на закрытой крышке.
— Здравствуйте, Ольга Павловна.
Она взглянула на меня, чуть нахмурилась, припоминая. Со дня первого урока мы не встречались.
— Здравствуйте, — Ольга Павловна все-таки вспомнила, — вы папа Милы?
— Да… и я… хотел поговорить с вами, — и я начал, но совсем не о концертмейстере, а про Милу. О том, как беспокоит меня ее увлеченность балетом.
— Беспокоит? — Ольга Павловна оставила журнал. — Вы пройдите в зал, — пригласила она.
Чтобы сделать это, надо было спуститься на три ступеньки вниз, приподнятая площадка-пандус, огороженная перилами, сходила в обе стороны лестницами. Рояль стоял в углу, сразу за площадкой и потому Ольга Павловна смотрела на меня снизу вверх.
— Спасибо, но я в уличной обуви, лучше тут.
— Хорошо, так говорите, вас беспокоит увлеченность Милы? Почему?
— Потому, что я слишком хорошо знаю, что такое театр, как легко заболеть мечтами о нем. Мила никогда не стремилась, она даже не представляет, что это такое.
— А вы?
Этого вопроса я не ожидал. Ольга Павловна годилась мне в дочери, моему старшему уже исполнилось двадцать пять, но ее строгий тон смутил меня. Как с провинившимся школьником разговаривает.
— При чем тут я?
— У Милы большие способности, если вы каким-то образом были связаны с театром и, возможно, с балетом, то не могли не заметить этого.
— С балетом связан был — да. А вот способностей Милы не замечал, у меня и мыслей не было, что она всерьез захочет танцевать. Мы пришли в студию, чтобы поправить осанку, думали раз в неделю и не больше, — признался я.
— Поправить осанку… то есть вы не думаете об ее хореографическом образовании?
— Ей двенадцать лет, поздновато начинать.
— Она уже начала, — Ольга Павловна подчеркнула слово «уже» и смотрела на меня в ожидании, что отвечу.
— Да, вероятно, это было опрометчиво с моей стороны, настаивать, чтобы она занималась.
— Насильно?!
— Нет, не совсем. Ей было все равно.
— Вот как… — Ольга Павловна перелистала журнал, просматривая записи, — Хорошо, вернее, как я понимаю — плохо. Вы недовольны тем, что девочка увлеклась балетом и хотите ее забрать?
— Нет, это исключено.
Прямые вопросы и некоторая жесткость Ольги Павловны все больше ставили меня в тупик. Её нежный облик совершенно не вязался с манерой общения.
— Я считаю, раз так, лучше забрать Милу сейчас, пока она не втянулась настолько, что ей трудно будет оставить балет. Вы можете не обратить внимания на мои слова, но, если придете на урок –поймете, о чем я. Вам надо посмотреть.
— Хорошо, Ольга Павловна, я обязательно приду. До свидания, извините, что отвлек.
За этим разговором я напрочь забыл, что собирался спросить о концертмейстере, но возвращаться было неудобно, к тому же и Мила ждала в вестибюле распаренная.
— Зачем ты ходил, папа?
— Хотел узнать про пианистку вашу, да забыл. Ольга Павловна приглашает меня на урок. Ты не будешь против, если я посмотрю следующее занятие?
— Ой, папочка! Хорошо! — Мила даже запрыгала от радости. — Мне так хочется, чтобы ты увидел. Ведь уже гораздо лучше получается. Я и спину держу и плечи не поднимаю, и носочки тяну…
— Конечно, ты стараешься. Нравится тебе балет?
— Да!
Я не стал расспрашивать дальше, гардеробщица начала прислушиваться к разговору, а мне неприятно было продолжать его при посторонних. Решил — поговорю обо всем дома. Но в выходные плотно был занят, возвращался поздно и даже по телефону мы так и не обсудили с дочкой ее занятия.
***
Наступил понедельник, мы приехали в школу немного позже обычного, Мила едва успела переодеться, а я переобуться и войти в зал вместе с ней.
Урок уже начался, Ольга Павловна ничего не могла сказать нам в ответ на извинения, она считала вслух, только кивнула и показала глазами Миле место у станка, а мне на скамейку у стены.
— И-раз-два-три, раз-два-три… пятка на полу-два-три, перешли на вторую позицию-два-три… повернулись и с другой ноги demi и grand plie
Надя, руку повыше, локоть подними, — она показала идеальное пор де бра так просто, как дышать и снова заговорила, — еще квадрат, раз-два-три, раз-два-три… и все… конец, руку опустили в подготовительную. И стоим, стоим, с позиции не сходим… хорошо, теперь сошли. Повторим.
Девочки у палки путались в позициях при demi plie, Ольга Павловна хотела сделать замечание, закашлялась и остановилась, голос у нее был совершенно севший, простуженный.
— Ольга Павловна! Разрешите, я помогу вам с музыкой, — предложил я.
Она кивнула, не отвлекаясь от девочек, и только потом удивленно обернулась.
— Вы можете сыграть экзерсис?
— Да, я помню, как это делается.
— Было бы замечательно. Вон стул, берите, пожалуйста, садитесь за инструмент! Девочки, сейчас пройдем еще раз с музыкой. Приготовились, preparation и demi-plie, не забывайте про руку. Можно…
Это было сказано мне. Я устроился за роялем и заиграл. Привычное дело — все, как в начальном классе академии. Мне случалось аккомпанировать и в старших, а потом — в театре, но Ольга Павловна была изумлена. Она остановилась и опять посмотрела на меня.
— Что-то не так?.
— Нет… нет… все прекрасно, очень удобно. Я не знала, что вы играете, а то бы раньше попросила. Вы нас спасли! Невозможно под счет заниматься, а для фонограммы у меня техники нет. Да и не спасает это, без конца включать выключать… Девочки, теперь ronds de jambe par terr и снова не забывайте про руку. Пожалуйста, preparation, — кивнула она мне, — можно.
Урок пошел своим чередом. Сначала у станка, потом немного на середине зала. Невероятно, девочки освоили даже середину. Пусть в облегченном варианте, но за столь короткое время!
Я давно не играл в балете, этот урок стал счастливым и тревожным часом для моей души. И я понял, зачем Ольга Павловна позвала меня. Чтобы увидел: Мила живет на уроке только одним — выполнить все хорошо, как можно лучше. Но дело не только в старании и исправленной осанке. За неизбежными ошибками, запредельным напряжением, угловатостью начинающей, я увидел в дочери тоже, что и в Ольге Павловне — балерину. Мила подражала, но было у нее и свое. Проявлялось неожиданно: во взгляде под ладонь, повороте головы, изящно сложенных пальчиках. Явные проблески «балетности». Где были мои глаза раньше, как мог я не заметить? Но… дочка и не танцевала.
После урока, пока Мила переодевалась, Ольга Павловна сама подошла ко мне и сказала:
— Большое спасибо! Если бы вы могли поиграть нам и в среду…
— Конечно, я приду, ведь и в моих интересах, чтобы Мила занималась с нормальным аккомпанементом, а Инесса Львовна, не в обиду будь сказано, не совсем подходит.
— Да, правда, — Ольга Павловна улыбнулась, потом рассмеялась, и я в первый раз увидел, как ей идет радость, — ну… вы же понимаете, что не в обиду будь сказано, она ужасно играет. Я даже не представляла, что музыка может так мешать уроку! А считать тяжело, я остаюсь без голоса, потом Митя говорит, что я кричу на учениц. Он шутит, конечно.
— Кто это Митя?
— Дмитрий, мой муж.
— Вы замужем? Извините, бестактный вопрос.
— Обычный вопрос. Я поступила в академию не в десять, а в одиннадцать лет, на год младше Милы была, проучилась восемь лет, а в выпускном классе вышла замуж. Вот и все…
В том, как она сказала «вот и все», я услышал обреченность, но без горячности. Как будто Ольга Павловна давно смирилась.
— Так что вы решили насчет уроков Милы?
— Что же я могу решить, Ольга Павловна? Могу сказать только, что вы правы, Мила увлечена танцем, у нее есть способности… немалые, но время упущено. И с уроков ее снимать уже поздно, вы же и сами так думаете. Не знаю… безвыходная ситуация какая-то.
— Безвыходных ситуаций не бывает, — так мой папа говорил… да… если примите мой совет скажу — оставьте все, как есть. Дайте нам время.
— Я так и сделаю. Похоже, у меня другого выбора уже нет.
— Похоже, — согласилась она, — спасибо вам за Милу, в этой группе ваша дочь мне свет в окошке. Остальные-то… — Ольга Павловна безнадежно махнула рукой.
— Вы всех научите, я уверен. Значит, до среды?
— Да… простите, я ведь не знаю, как вас зовут. И у Милы в анкете не посмотрела.
— Сергей… Сергей Владимирович.
— Очень приятно!
Мила выбежала из раздевалки:
— Папа! Ты видел? Тебе понравилось?
— Она так хотела показать вам, — сказала Ольга Павловна.
— А ты хорошо играешь, — Мила повисла на моей руке, — еще будешь?
— Буду-буду, если Ольга Павловна не против.
— Как я могу быть против, Серей Владимирович?! — искренне возмутилась Ольга, — Я прошу вас приходить, как можно чаще!
***
Взаимопонимание между педагогом и концертмейстером в балете либо возникает сразу, либо никогда. Уже на первом уроке нам с Ольгой Павловной показалось, что мы давно работаем вместе. Ее мысль была мне понятна, без дополнительных указаний я угадывал комбинацию движений, подбирал музыкальную фразу и реплик Ольги, обращенных ко мне, становилось все меньше.
Инесса Львовна все болела, а я продолжал регулярно являться на уроки к Ольге Павловне. Она занималась в купальнике и короткой репетиционной юбке, большинство упражнений делала вместе классом, и не в «полноги», а с полной отдачей, примером увлекала учениц. По сути, играл я для нее.
К нашему первому разговору про будущее Милы мы больше не возвращались.
Я смотрел на дочь и не знал — радоваться мне или тревожиться. Упорство, с которым Мила преодолевала трудности поражало меня, я не подозревал в ней таких качеств, как целеустремленность, умение с улыбкой терпеть боль, Мила всегда казалась мне тепличным цветочком, добрым, нежным, но капризным и до последней степени избалованным. Кому, как не мне, было известно насколько «хочу» стоит для нее превыше, чем «надо». И вот! До сбитых в кровь пальчиков, до седьмого пота бесконечные: «Preparation и-раз-два-три… Demi-plie …с позиции не сходить… колени вытянуть, плечи опустить, локти выше…»
И счастливые глаза на изможденном личике.
— Папа, ты видел? У меня получилось!
Что же я наделал?
***
Перед началом новогодних каникул Ольга Павловна сообщила мне новость:
— Инесса Львовна увольняется, и я что-то должна сказать директору школы о концертмейстере.
— То есть, вы не можете сказать, что у вас свой концертмейстер?
— Думаю, что нет — мне должен играть школьный. И как я буду без вас?! — Ольга возмущенно кинула журналы на стол. — У них тут свои, непонятные мне порядки. До этого времени вы играли, но в классе числилась она, и по документам все сходилось. Теоретически все было правильно, фактически — конечно нет, ведь ее зарплату должны были бы вы получать.
— Шутите? — засмеялся я.
— Нет, почему? — Ольга Павловна не поддержала моей веселости и продолжала совершенно серьезною — Любая работа требует оплаты.
— Странно слышать это от вас.
— Почему? — она продолжала внимательно смотреть на меня.
— Не знаю, — я смутился, брошенные в шутку слова показались мне невежливыми, захотелось извиниться. А Ольга не отставала:
— Всегда есть причина, все-таки, почему?
— Может я и ошибаюсь… но… не похоже на вас, — неопределенно отвечал я, и эта не была попытка уклониться от объяснения. Что-то на уровне интуиции подсказывало мне — слова не ее, но чем я мог доказать?
— А вы проницательны, Сергей Владимирович, — Ольга, наконец, улыбнулась. — Да, это не я, Митя так говорит.
Второй раз за все время нашего знакомства она упомянула о муже. Я знал о его существовании только с ее слов. Таинственного Митю в школе никто никогда не видел. Он приезжал за Ольгой строго к окончанию уроков, из машины не выходил. Внушительный черный «Mercedes» с затемненными стеклами надежно защищал хозяина от посторонних глаз. Судя по этой машине, можно было заключить, что Ольга Павловна работает в школе не из-за денег. И снова передо мной вставал вопрос — почему?
Она открывалась медленно, это происходила само, без особых откровений с ее стороны. Ольга Павловна относилась ко мне с доверием, не опасалась осуждения, или насмешки — я понимал это из нюансов, тех небольших эпизодов, которые происходили на уроках или из наших разговоров в перерывах.
К примеру, однажды, когда девочки отдыхали на большом ковре у зеркала, Ольга Павловна обратилась к ним с вопросом:
— Как вы понимаете, что такое танец?
Девочки переглядывались удивленно и молчали.
Тогда Ольга пошла в кладовку — костюмерную, где оставляла вещи и принесла большую папку для акварели. Это были рисунки на плотной бумаге. Одни она разложила на рояле, другие — прямо на полу. Иллюстрации танца, начиная с наскальных изображений и заканчивая коллажами в стиле модерн.
— Смотрите, — начала она, — в далекие времена танец не был так оторван от жизни, как сегодня, с его помощью люди общались с богами. В Египте, Греции, Риме — везде, где вера была языческой, в храмах исполняли священные танцы. А древние шаманы танцевали перед идолами. Но и еще раньше, когда люди не делились на народности, а только начинали жить вместе первыми общинами, дикость их усмирялась именно танцем. Через движение выражали какое-то общее чувство, или просьбу, так было легче, ведь язык был еще слишком беден. В танце они лучше понимали друг друга. Может быть, даже дети разных племен. И теперь балет не требует перевода. Я думаю, вот как было, — Ольга Павловна воодушевилась, она ходила по залу, подкрепляла слова жестами, руки ее жили, как и у всех балетных. — Сначала люди делали это неосознанно, чтобы как-то выразить себя, позже стали представлять, что заклинают силы природы. Во время засухи призывали дождь, во время эпидемий пытались отогнать болезнь, просили духов леса об удаче на охоте, а духов земли о хорошем урожае. Мы ничего не знаем об их ритуалах, но если присмотреться внимательнее к наскальным рисункам, то видно: некоторые сцены — это танец.
Ольга подождала немного, давая ученицам время рассмотреть иллюстрации, затем продолжала.
— Внимательнее, девочки, внимательнее. Это важно. В танцах народов мира осталось множество свидетельств о той давности. Смотрите теперь на меня. Например, на Севере женщины в танцах часто изображают чайку.
Ольга развела руки в стороны и… они приняли форму крыла. Она приподнялась на полупальцы, стала стремительной, резкой в движениях, как птица над морем. Девочка, позабыв о картинках, удивленно смотрели на нее.
Я вспомнил руки Майи Плисецкой, у Ольги они были другими, но выразительны и прекрасны. Крылья чайки… Даже во время экзерсиса она часто напоминала мне птицу. Какая была бы Одетта!
Ольга также неожиданно остановилась, опустила руки и стала прежней, знакомой девочкам Ольгой Павловной. Она продолжила объяснения:
— Танец, как развлечение для зрителей возник позже. Танцевали невольницы, танцевали мужчины на празднествах, танцы с кинжалами, мечами и щитами были частью пиров и военных ритуалов.
Она помолчала, глядя на Милу, та сидела немного в стороне от остальных. Ольга как бы обдумывала говорить или нет. И все-таки сказала:
— В каждом скрыт дух танца, но в одном на протяжении всей жизни он дремлет, а в другом — пробуждается и становится заметен. И он неповторим, нет на свете двух одинаково танцующих людей. Этот дух гораздо древнее того, который дал людям речь. Танцуют даже животные, птицы. Если присмотреться, то можно увидеть, как ветер танцует с деревьями, облаками…
Девочки захихикали. Ольга Павловна вздохнула, встретилась взглядом со мной, едва заметно покачала головой и сказала совсем другим тоном:
— Вернемся к уроку. На середину зала, пожалуйста. Начнем с Port de bras…
После урока она спросила у меня:
— Думаете, они ничего не поняли? Я зря стала так усложнять про танец?
— Думаю, они еще не готовы, — честно ответил я.
— А Мила?
— Мила, скорее всего, поняла.
— Тогда все правильно! Значит, я для нее говорила. Если бы можно было позаниматься с ней отдельно… Но с другой стороны, вы не решили окончательно, что дальше с балетом…
Я не успел ничего ответить, потому, что настойчиво зазвонил мобильник Ольги, она стала говорить, отошла к окну, отвернулась. Из разговора я понял — звонит Митя и сообщает, что задержится. Вероятно, он настаивал, чтобы она ждала его в школе и не пыталась добираться домой сама. Ольга согласилась.
— Ну вот, теперь буду скучать тут до девяти вечера, — сказала она.
— Значит, поскучаем вместе, я теперь жду Милу еще и с истории искусств, она ходит туда после балета. У нас много времени.
Я сказал «у нас», как будто само собой разумелось, что Ольга Павловна не хочет ждать одна, а потом только подумал — может, моя компания и не нужна. Но ответ Ольги опроверг эти предположения:
— Тогда идем выпьем чаю, у меня есть заварка и сахар, а кипяток в учительском буфете. Теперь и вы на полных правах можете им пользоваться, и Милу чаем поить, я поговорила с директором, до конца учебного года другого концертмейстера для меня и нет, так что остаетесь вы, а с оплатой решат.
— Опять вы про деньги!
— Хорошо, хорошо, не буду.
Строго говоря, никакого буфета, где продавали бы пирожки, сосиски, салаты и сок в школе не было. А называли так большую кухню с высоким шкафом-пеналом, электроплитой, мойкой, холодильником, тремя столами. На одном из них определили место микроволновой печи и электрочайнику. Все съедобное учителя приносили с собой, а в шкафу оставляли свои чашки, чай, сахар. По вечерам в столовой бывало немного народа, а в тот день — только мы с Ольгой Павловной.
— Где вы так хорошо научились играть экзерсис? — спросила она, заваривая чай.
— В училище Вагановой, работал там года три до театра.
— Я там училась, — вздохнула она. — Вот вы опасаетесь театра, наверно, и для Милы не хотите его.
— Не хочу.
— Понимаю, значит есть причины. А я… всегда мечтала о большой сцене.
Я не спрашивал, что же помешало ей осуществить мечту, Ольга сама заговорила об этом.
— Когда я училась — это было похоже на один день, теперь мне именно так и кажется, один день упорного труда и ожидания. И еще, я всегда знала, это моя судьба. Мне всегда хотелось танцевать. Вот сколько себя помню, столько и это желание танца внутри: в руках, в ногах, в сердце, — она несмело улыбнулась своей откровенности. — Стоило мне начать танцевать, я становилась легкой-легкой. В балетной школе, конечно, бывало всякое: трудности, слезы, травмы, усталость, боль, даже отчаяние. Но все это ничего не значило — ведь я училась танцевать. С пятого класса нас стали брать в спектакли Мариинки, я станцевала Куклу, помните, в «Щелкунчике»?
— Конечно.
Ольга оживилась, усталость от целого дня работы как рукой сняло. А глаза ее сияли, когда она рассказывала о том спектакле.
— Я совсем не боялась. Волнения не было, только радость, нетерпение и восторг на сцене. Это ни с чем не сравнить! Говорят, от страха слабеют колени, случаются судороги в ногах — не знаю, со мной такого никогда не бывало, ни на экзаменах, ни на сцене. Только легкое, радостное, обостренное желание танцевать. Первый спектакль я помню весь, как вчера было. И костюм чудесный! Розовый с блестками. У меня фото есть, я вам покажу. А потом я в том же сезоне танцевала маленькое адажио Балерины и Оловянного солдатика в «Снежной королеве», красивый спектакль. Сказка… Вы любите сказки?
— Да, пожалуй, — признался я.
— Я тоже. Только одну никак не могла понять — «Русалочку»
— Андерсен?
— Да.
Что же в ней не так? Печальный конец?
— Нет! Это я как раз понимаю, и даже то, что Русалочке было больно танцевать, ведь мне тоже бывало больно. А вот почему она ничего не рассказала Принцу? Столько времени прожила с ним…
— Как же она смогла бы? Колдунья у нее голос отняла.
— Ну и что? Зато Русалочка могла танцевать! Все можно рассказать танцем, все, что угодно! Разве нет?
— Думаю, можно, — согласился я.
— Ну вот и мне также казалось, поэтому сказка была не понятна. Я очень сердилась на Русалочку. Возьмите ваш чай.
— Спасибо…
Мы немного посидели молча, я слушал Ольгу, а думал о Миле. Неужели и с ней происходит тоже? Проснулось желание танца. Но как же мне отпустить ее туда? Там боль и слезы. А если не сложится, вдруг мы ошиблись? А если это Судьба?
А Ольга Павловна заговорила снова:
— Моей выпускной партией была «Маша» в Щелкунчике, но я мечтала об Авроре, Сильфиде и, конечно Одетте-Одиллии. А еще хотела станцевать Махмэне Бану в «Легенде о любви» Я знаю, это взрослая партия, сейчас не решилась бы, а тогда чувствовала в себе столько сил! Горы бы сдвинула. А потом… сама не знаю, как это вышло. Появился Митя. Нет! Вот я сейчас говорю это и выходит, будто он во всем виноват. Но нет же! Он никогда не говорил мне бросить танцевать, оставить балет. Все это само получилось, любовь, как в кино. Мы познакомились на улице… На улице Росси. Митя ехал по делам, а я выходила из академии. И такой был сильный дождь, гроза, в тот день я забыла зонтик. Такая мелочь — просто забыла зонтик, а сколько всего из-за этого произошло. Митя обратил на меня внимание, на такую жалкую мокрую курицу. А была бы под зонтом, может и проехал мимо, как вы думаете?
— Трудно сказать…
— Тогда меня приняли бы в труппу Мариинского театра, они уже и приглашение мне прислали. Но я станцевала выпускной, мы с Митей расписались и уехали за границу, в свадебное путешествие. С его стороны это был, наверно, самый серьезный шаг в нашей истории. У Мити большой семейный бизнес, и отец, и старший брат занимаются этим. Даже один день без «дела» для них большие убытки. Я тогда ничего этого не понимала, и то, что Митя уехал со мной так надолго, приняла проще, чем следовало. Ну, подумаешь — уехал. Думала вернемся, он своим делом займется, а я попробуюсь в театр еще раз. Но женщины в их семье традиционно сидят дома, не работают. Только это совсем другое «дома», чем мы привыкли. Я и представить себе не могла, как отличается жизнь в семье, подобной Митиной. Раньше я жила с родителями в трехкомнатной квартире и это считалось очень хорошо. Многие мои одноклассницы жили в общежитии, они и мечтать не могли о своей комнате, а у меня была. Но у Мити, у его родителей, кроме квартиры в городе еще и дом на побережье, и дом за границей, в Германии. У старшего брата Мити даже немецкое гражданство. А с домами этими столько мороки — прислуга, еще садовники, сантехники, охрана. Митина мама ими руководит и так устает. Она все время жалуется, что это непосильный труд. Я до сих пор не пойму, устает сидя с мобильным и ноутбуком? Она дистанционно всеми командует. Но никто из Митиных родных не упрекал меня, что я не их круга, они приняли меня в семью потому что он… так решил. Все они очень любят Митю, восхищаются им и гордятся. Я тоже люблю его. Совсем не умею говорить об этом, даже ему толком не могу сказать. Вам — могу, а ему нет. Главное, что у него большое будущее в бизнесе и ничто не должно мешать.
— А балет помешал бы? — не выдержал я.
Уже из того, что Ольга Павловна рассказала у меня сложилось не лучшее мнение о Мите, в которого она так сильно была влюблена. Я почувствовал даже нечто похожее на ревность.
— Нет, балет не мешал. То есть… может и помешал бы. Не знаю… Понимаете, — Ольга Павловна, как будто оправдывалась передо мной, — сначала я обо всем забыла. Так неожиданно и быстро случилось все. Свадьба, путешествие… Мы плыли на лайнере огромном, как «Титаник». Митя оставил все дела, сказал, что будет только со мной. Кругосветное путешествие! Представляете? Мы видели разные страны, города — все это смешалось в моей памяти, на самом деле я видела только Митю. А когда мы вернулись, его отец и брат подарили ему… нам дом на берегу. Здесь недалеко, но Митя очень занят, он часто в городской квартире. Иногда его нет целыми днями, иногда он уезжает. Тогда я боюсь в доме одна…
Ольга Павловна замолчала. Она так и не притронулась к чаю, который давно остыл.
— Почему же вы не вернулись в балет? Не захотели?
— Нет, я очень хотела, очень! Но моя жизнь так изменилась. Семья Мити столько сделала для нас, для меня…
— Да что же они сделали? Лишила вас самого главного. Почему ваш муж против балета? — я разговаривал с ней неприлично резко, но Ольга не обращала внимания.
— Нет, нет, он не против, — она снова оправдывалась, — я не знаю… я никогда не говорила с ним об этом.
— Да сам-то он разве не понимает? Он был на вашем выпускном спектакле, видел, как вы танцуете?
— Нет, не видел, — Ольга погрустнела, — он тогда уезжал с отцом на какую-то международную выставку. Он никогда не видел, как я танцую, и я не говорила с ним о балете. Серьезно — никогда.
— А школа искусств? Это он разрешает?
— Он представляет это несколько иначе, что-то вроде фитнеса. Митя думал, сначала, что это я хочу арендовать зал и очень удивился, что мне будут платить за уроки, а не я…
— Понятно…
Телефон Ольга Павловны опять зазвонил, а в окне в то же время показался Митин черный джип.
Ольга сразу же стряхнула с себя печаль и задушевность.
— Это Митя! Мне пора… — быстро выплеснула чай в раковину, сполоснула и убрала чашку, торопилась. — Извините, заболтала вас. Теперь до встречи в новом году, с наступающим вас и Милу.
Через минуту я увидел в окно, как Ольга Павловна в накинутой на плечи шубке выбежала из школы. Дверь джипа открылась. Ольга уехала.
А я остался размышлять над историей, в которой так трудно было найти виновного, разве что обвинить во всем любовь?
***
Все чаще я стал ловить себя на том, что думаю об Ольге Павловне. Случалось, в городе, или за рулем, когда ехал в Питер, я вспоминал ее голос, взгляд, руки, чаще всего руки. Уроки хореографии стали необходимостью и для меня. Три раза в неделю я возвращался в тот мир, который долго и всецело владел мной. Балет…
Для меня уже не имел значения состав группы, я не замечал несовершенства девочек, смотрел только на Милу и Ольгу Павловну.
Новые вопросы рождались в процессе нашей работы и оставались без ответа. Вместе с тем, все яснее становилось главное — мы с Ольгой понимаем друг друга. И не потому, что говорим на одном и том же профессиональном языке, используя французские термины, а потому, что чувствуем и воспринимаем танец одинаково.
Между нами возникла и росла необычайная близость, определяемая не любовью, не дружбой, а творчеством. Особое, сильное и горячее влечение связывало меня и Ольгу Павловну все крепче. Мы даже не скрывали его друг от друга потому, что стыдится нам было нечего.
Разговор наши теперь часто выходили за рамки работы с классом. Ольга охотно рассказывала мне о себе, о своей семье, родителях, о том, как она пришла в балет. Но никогда не касалась того, что изменило ее жизнь после замужества. Избегала и разговоров о Мите, видно чувствовала, что я осуждаю его. Я был уверен — ей хочется поделиться со мной, возможно, спросить совета, но было очевидно, что Ольга установила для себя внутреннее «табу» и придерживалась его.
Только один раз она позволила себе воспоминания. Мы тогда сидели в перерыве и пили чай, уже не в буфете, где на нас начали коситься сотрудники школы, а в костюмерной под вешалкой с зачехленными сарафанами, туниками, шопенками. Ольга смеялась, когда рассказывала о первых ухаживаниях Мити.
— Он пропускал важные совещания, советы директоров, или что-то в этом роде, чтобы встретить меня после занятий в академии, а потом звонил отцу и оправдывался, как школьник. На Митю это совсем не похоже, он такой представительный, спокойный, а вот с отцом не умеет быть взрослым. Он вообще не всегда бывает взрослым, правда! Дома любит шалить, дурачиться. И он… очень добрый. Почему я рассказываю это вам? — она прижала ладони к разгоряченным щекам, а в глазах любовь!
Подумалось — если бы меня так полюбила женщина, да я бы для нее…
— Это потому, что вы меня понимаете, — продолжала Ольга Павловна, — на уроке, даже раньше, чем я скажу, вы прочитываете мою мысль. Может… и тут поймете. Странный вывод? Не знаю, как объяснить.
— Совсем не странный, понимание которое между нами возникает в классе, оно… более широкого профиля, — употребил я дурацкую казенную фразу. Мне, как и Ольге трудно было выразить чувства словами. И обстановка слишком интимная для такого разговора, лучше бы мы пошли в буфет. — Мне кажется, я объясняю еще более туманно, да?
Хотелось взять ее за руку. Ольга задумалась и медленно водила пальцами по ободку чашки. Заговорила отстраненно, словно для себя. И совсем о другом, продолжая какую-то свою мысль.
— Нет, я тоже так думаю. Если люди не понимают друг друга, то молчат, делают вид, что все хорошо, а живут, как чужие. А когда понимание есть — оно во всем. Даже в молчании. — Она стряхнула задумчивость и вернулась к нашему разговору, — Да! Даже в молчании, например, в вашем. Я давно догадалась, вы молчите, а ведь осуждаете меня, что я так… бросила балет… Предала. Но поймите, я ничего не знала о мире! Как бы невероятно это не звучало, но именно так и было. И ведь родилась и выросла в Петербурге, не в какой-то глухой деревне, а знала только академию: из дома на занятия, с занятий домой. Ничего больше. В академии немого уроков и станок, станок, станок. В старших классах станок и дуэтный танец, станок и характерный — вот такой и была моя жизнь. Я не думала о завтрашнем дне, о какой-то особенной славе, о сцене. Хотя нет, о сцене думала, но не ради славы — ради танца, жизни в нем. Я знала, что должно произойти — придет свобода владения техникой и я смогу выражать себя, не думая о трудностях. И я все точилась и точилась…
Это пришло перед выпускным спектаклем. Сразу, в один день. На большой сцене. Я приехала в театр, раньше генеральной репетиции. Задолго… Мне хотелось поскорее начать, нетерпение такое было. Я торопилась, когда переодевалась, завязывала каски. Хорошо помню это — стою на сцене еще не освещенной, пустой, передо мной черный провал оркестровой ямы и дальше зал. Точками светят дежурные фонари над дверями входов в партер, а ярусы темные. И все кажется гораздо больше, чем на самом деле. Сцена часто кажется больше, будто конца ей нет, бежишь, прыгаешь дальше, дальше… И вот… я услышала ЭТО внутри себя, вариацию Маши, музыку, которую я хорошо знала, и что-то еще. Оно вырастало из музыки, но выражалось иначе, — она на секунду замолчала, вскинула глаза, встретила мой взгляд и удостоверилась в понимании, тогда улыбнулась, кивнула и продолжала, — иначе, да, именно через движение, танец… Потом стало легко, так легко! И я уже никогда не теряла это. Даже теперь оно приходит, в последнее время часто, на уроках. Вы очень хорошо играете, с большим чувством. С вами легко. А с Митей — нет, он ничего этого не знает, а я не умею говорить с ним. Вам могу рассказать всё, а ему — нет. Не хочу помешать его делам, или… может боюсь, что посмеется. Он практичный человек, далекий от музыки, от театра.
— Но он любит вас, вероятно…
— Да, он меня любит, это я знаю точно.
Я сердился и беспричинно ревновал, не имея на это никакого права. Кто я такой, чтобы вмешиваться, чтобы осуждать Митю. И многим ли сам лучше него? Если бы я начал откровенничать с Ольгой о своей семейной жизни, то вряд ли она встала бы на мою сторону. Но я же не начну, зачем ей это? Нас не связывает ничего, кроме уроков хореографии.
— Жаль, что вы не даете мужу шанса понять вас, Ольга Павловна.
— Да, — согласилась она, — я ругаю себя за это, но изменить ничего не могу. Я очень люблю Митю, он мне дороже всего на свете. Вы не представляете, что со мной было в первое время, когда он стал ухаживать. И потом наше путешествие. Я весь этот незнакомый удивительный мир видела, как будто через него, его глазами. Ничего у меня не было от себя — только он. А потом мы вернулись и стали жить тут, в своем доме. Митя надолго уезжал, я оставалась одна. Загрустила. Пошла на эту работу, случайно узнала, что нет педагога, а потом приехала посмотреть зал и не смогла устоять. Только… это все самообман… балет предательства не прощает. Вот уже и не получается у меня многое, что давалось раньше с такой легкостью. Я не жалуюсь, все понимаю и винить мне некого, кроме себя самой, но эта моя тоска по танцу, скрытая от Мити — это ужасно, как будто я лгу ему, притворяюсь счастливой.
После этих слов она помрачнела и замкнулась. Больше разговор к танцу не возвращался, мы не упоминали о нем, как не говорят о недуге у постели неизлечимо больного.
Но через день, Ольга Павловна сама позвонила мне и попросила приехать вне школьного урока, поиграть классику не для девочек, а для нее.
С этого и начались наши индивидуальные занятия.
Теперь я приезжал в школу искусств к десяти утра, каждый день играл экзерсис Ольге, освобождался после двенадцати, забирал Милу из школы, а только потом возвращался в город, если вечером не было урока у дочери. Рабочее расписание трещало по швам, но я даже не пытался подстроить под него балет.
Мила была счастлива, она обнимала меня, карабкалась на руки, как малыш и говорила: «Вместе совсем-совсем». В дни ее балетных занятий мы обедали дома, потом я отводил дочку на хореографию, после урока возвращал домой, только что не ночевал в коттедже.
Жена молчала, мне трудно было понять рада она или нет, но однажды, когда я засиделся с Милой за уроками, то услышал несмелое:
— Может, не поедешь? Поздно уже…
И я остался.
***
Ольга Павловна восстанавливала балетную технику быстро, решимость преодолевать — вот что помогало. Через два месяца она уже с легкостью выполняла экзерсис высшего уровня сложности, не удовлетворяясь хорошим добивалась идеального. Но даже войдя в прекрасную форму, она все еще не пыталась танцевать. Я понимал — боится. И все думал о ней.
Почему Ольга Павловна отказалась от своего внутреннего Я, от души танца? Ведь не из-за денег же, не ради красивой жизни с богатым Митей? Красивую жизнь и деньги она легко получила бы и сама, такую балерину ждало большое будущее. И окружающие ждали этого, а она… выходит разочаровала всех? Вот куда привела цепь моих размышлений. Не это ли сознание вины мешает ей теперь подняться? Кругом виновата и перед людьми, и перед собой, и перед Митей, с которым «невозможно говорить об этом потому, что он занят».
Но как она могла решить, что это не важно, довести отношения с мужем до такого? Если Митя любит, то всю ее, со всем, что в ней есть и должен понять, а если не любит — тогда мизинца ее он не стоит, а тем более — великой жертвы отречения от Танца. Поставила своего Митю, словно Бога на полку и молится в слезах и раскаянии. А ведь ни в чем не виновата, кроме любви.
Я жалел ее, и сердился, и ничем не мог помочь, только играть для нее. Тогда я нашел в Интернете ноты нескольких балетных адажио, в том числе «Жизель», приехал утром на час раньше и стал проигрывать клавир. Она вошла, замерла на ступенях, слушала, не сходила вниз. Я знал, она мысленно повторяет порядок и в пустом зале видит призрак танца. От нее зависело, оживет ли он.
После экзерсиса она сказала:
— На будущей неделе я, может быть, порепетирую с партнером. То адажио, которое вы играли, или нет… лучше па де-де из первого акта.
***
Этот день стал для нас особенным, хоть и начался он хмуро: с утренней февральской стужи, колючего снежка и порывистого ветра. Когда я ехал из города, то поземка так и крутилась, и тянулась по шоссе, волнами стелилась под колеса. Настроение было не рабочее, хотелось спать. Из-за долгого ожидания на железнодорожном переезде я опоздал и застал Ольгу уже готовой к уроку. На этот раз поверх черного балетного купальника на ней была надета воздушная белая юбка-шопенка.
Вместе с Ольгой Павловной в зале был молодой человек, вероятно, кто-то из ее сокурсников по академии. Они репетировали подход на верхнюю поддержку. Судя по тому, как Ольга разговаривала с партнером, отношения у них сохранились самые дружеские.
Она увидела меня, улыбнулась, кивнула, махнула рукой на мои извинения за опоздание и сказала.
— Зато мы хорошо разогрелись. Познакомьтесь — это Вадим. Он на целых два курса меня старше, так что в академии нам вместе танцевать не пришлось, зато на выпуске я с ним танцевала Щелкунчика.
— Очень приятно, — сказал я и протянул Вадиму руку, мы поздоровались.
Он показался мне скромным. Вероятно, несмотря на старшинство партнера, командовала в их дуэте именно Ольга, но и восхищалась Вадимом. Да и было чем. Я залюбовался силой и полетностью его прыжков на разминке.
— Вадик теперь премьер Михайловского театра. — произнесла Ольга с искренней радостью. — Он и на курсе лучшим был. Ну что же… вот мы и собрались вместе…
Я понял, что Ольге Павловне хочется поскорее начать репетицию. Нетерпение сквозило и в голосе, и во взгляде, и в нервном движении рук.
Да, я хорошо знал это «сценическое» состояние. Но как только раскрыл ноты и сыграл первые такты entree (*антре — выход танцовщиков перед па де де) — все изменилось. И волнение, и нетерпение исчезли, остался только танец. Он не был идеален. Ольга останавливалась, просила повторить, пробовала без музыки. Вариация у нее получалась, а дуэт — нет. Она все больше расстраивалась и сердилась, от этого выходило только хуже. Раньше, наверно, давалось без труда. Наконец, она произнесла вслух:
— Нет, бесполезно еще пробовать, теперь для меня это слишком сложно, я все забыла, на обводках валюсь… стала бояться воздушных поддержек, дыхания не хватает… Прости, Вадик, зря только сдернула тебя.
Она села на пол у стены, обхватила колени руками, опустила голову.
Вадим подошел, встал перед Ольгой, пытался успокоить.
— Ну, что ты сразу, Оля, и вообще — это я ошибаюсь, мы давно не репетировали, а это па де-де совсем мало еще тогда. Ты же помнишь…
— Я помню, — произнесла она задумчиво, — Да! Я все помню, — повторила гораздо тверже. Хорошо, тогда вот что… — Она поднялась, прошла по залу, встала на диагональ. Ольга не собиралась сдаваться. — Седьмой вальс, пожалуйста, — сказала она мне.
Вадим заулыбался, наверно, любил этот номер.
— Можно, — вполголоса произнесла Ольга. Этого было достаточно, я заиграл, прозвучали первые такты вальса.
Ольга и Вадим посмотрели друг на друга и… с этого момента началось настоящее! Столь неуловимым был миг перерождения, что я не сумел зафиксировать его — увидел только результат. Вот они приготовились, встали в позицию, и земное притяжение перестало властвовать над ними. Ольга и Вадим вышли в иную реальность, они больше не были раздельно «он» и «она», а стали единым целым. Обрели дуэтную легкость и плавность движений, отрешенность взглядов, обращенных друг к другу, особое красноречие и невинную чувственность балетных жестов.
Не было ни сцены, ни кулис, ни софитов, не было театральных костюмов, но ощущение театра, его великого и необъяснимого словом чуда наполнило наш репетиционный зал.
Примерно месяц мы, все трое, пребывали в репетиционной эйфории, потом к нам присоединилась Нинель Петровна — педагог-репетитор из театра, ее привозил Вадим. Теперь Ольга готовила с Вадимом несколько концертных номеров и задумывалась о партии Одетты-Одиллии.
— Не сейчас, не сразу, но ты можешь, это твоя партия, — твердила Нинель Петровна на каждом уроке, — в театр тебе надо вернуться, хочешь я с Дмитриевым поговорю, он сейчас в хороших отношениях с главным. — Ольга только отрицательно качала головой, а Нинель Петровна возмущалась, — какой тогда смысл во всем этом. Не понимаю!
И один раз Ольга ответила ей.
— Правда, никакого смысла. Не приезжайте больше, Нинель Петровна. В театр я не вернусь.
И все! Как отрезало. Ольга перестала заниматься со мной по утрам, не звала больше Вадима. Замкнулась.
Остались только уроки хореографии с девочками три раза в неделю. И бесконечная печаль в глазах, когда Ольга Павловна смотрела на Милу.
***
Я забыл в балетном классе на рояле записную книжку. Спохватился только на железнодорожном переезде, а потому сначала завез Милу домой, а потом вернулся в школу. Времени было почти девять вечера, но вахтер сказал мне что Ольга Павловна ключ от балетного зала не сдавала и из школы вроде бы не уходила. Это показалось мне странным, обычно Ольга уезжала после занятий не задерживаясь, а Митя никогда не опаздывал. Может, забрала ключ с собой, а вахтер не заметил, как ушла. Тогда книжку выручу только послезавтра.
Я решил проверить, скинул одежду в гардеробе, переобулся, чтобы не следить — уборщица уже мыла полы, официально мы в школе работали до двадцати часов.
Нет, Ольга Павловна не уходила и не забирала ключ с собой — дверь в балетный зал была приоткрыта, из щели пробивался свет и был слышен сухой, дробный стук пуантов по деревянному полу. Это мог быть только па де бурре — мелкий скользящий шаг на пальцах. Именно он отрывает балерину от земли и превращает в сильфиду — дочь воздуха. И только он «звучит» так.
Я заглянул в зал. То, что я увидел, заставило меня позабыть о тактичности, войти без стука и смотреть, смотреть — не упуская ни малейшей детали. Скорее всего, если бы даже я и постучал, Ольга не заметила бы — настолько она отрешилась от внешнего мира, прислушиваясь к мелодии внутри себя. Эту же мелодию начал слышать и я. Ольга «пела» ее телом, каждым взмахом и вздохом рук. Она репетировала «Умирающего лебедя». И никогда, ни до этого не после, не видел я в этом концертном номере ничего подобного — полного, непередаваемого ничем, кроме движения, перевоплощения в птицу через классический танец.
Глядя на Ольгу, можно было понять всю гениальность Фокина-хореографа, который сумел вложить в канонизированную балетную речь образ лебедя. Я знал этот номер досконально, по шагам, в мельчайших подробностях, каждый жест и поворот головы. Но Ольга танцевала Лебедя по-своему. В ней не было точеного изящества Улановой или нарочитой угловатости Плисецкой. Ольга танцевала обессиленную, умирающую птицу. И весь танец был плачем, рыданием о невозможности взлететь. При этом хореография Фокина оставалась нетронутой, но я не замечал идеальной техники движений, танец Ольги невозможно было разобрать на «порядок». Я видел только Лебедя…
Ольга создавала это мастерством, а для меня, зрителя — значим был лишь образ.
Потрепанная репетиционная пачка, истоптанные бледно-розовые атласные каски с заштопанными носками не имели значения. Потому, что даже самый пышный костюм ничего не прибавил бы к этому танцу. Главным в нем было не внешнее, а душа балерины, выраженная в сущности птицы и душа эта стремилась соединиться с музыкой Сен-Санса.
Я спустился в класс, сел за рояль, подхватил мелодию с середины фразы. Ольга даже не взглянула на меня, она была сейчас слишком далеко — в мире Духа. Но музыка помогала ей. Томительная грустная мелодия. Вот она закончилась, истаяла дрожанием струн…
Ольга не поднималась из заключительной позы, так и оставалась неподвижной, руки мертвыми крыльями бессильно лежали на полу. Потом плечи Ольги Павловны вздрогнули. Я не сразу понял, что она беззвучно плачет и не подошел поднять. А когда понял — не успел потому, что дверь резко распахнулась и в зал бесцеремонно вломился незнакомый мужчина. В верхней одежде — кожаная куртка нараспашку, облепленная снегом уличная обувь. Без шапки, волосы в снегу… Потом я лучше рассмотрел его, а в первый момент — нет. Мне и не хотелось, появился он так не вовремя! Не задумываясь сбежал по лестнице и рванулся к Ольге. Пока я искал что сказать, он уже наклонился над ней, тронул за плечо.
— Оля, ты что? Ты плачешь?
Она подняла голову, села, быстро вытерла слезы, но глаза оставались красными, а лицо жалким, беспомощным — это выдавало. Она не справилась с собой, брови страдальчески надломились, голос пресекся рыданием.
— Потом Митя, потом, — невнятно произнесла она, — я дома тебе все расскажу. Мы поедем домой сейчас… я быстро… переоденусь.
Ольга встала Митя взял ее за руки, но она вырвалась и убежала. Пуанты жалобно простучали по полу, хлопнула дверь раздевалки. Мы с мужем Ольги Павловны остались один на один.
— Я в окно видел, как она танцевала, — сказал Митя
— Тогда ей и не придется ничего объяснять?
— Почему она молчала так долго?
— Она пыталась сделать выбор в пользу…
Я не сказал «любви» — это было бы нечестно по отношению к Ольге, обсуждать с Митей то, о чем она сама молчала. Даже если бы я произнес это, вряд ли мои слова оказались бы правдой, скорее полуправдой. Однажды она призналась мне: «Раньше я думала, что любить — это значит видеть мир глазами дорого тебе человека, все через него, а теперь поняла — нет, не так все! По-другому надо. Любить — это не Митю видеть во всем, а мир принимать через любовь к нему. Все, что вокруг: повседневность, природу, творчество, большое и малое, а для меня и работу, мои упражнения, экзерсис и образы… Аврора… Жизель… Одетта…. И делать это не для него, а для себя, чтобы любовь возрастала в самоуважении, чтобы я могла выразить ее и отдать ему. И я должна, нет, хочу, мне необходимо соединить танец и любовь, показать через нее все… Потому, что все принцы для меня — это он. Если бы Митя понял, то отпустил бы меня на сцену. Но я не знаю, как сказать ему, немая становлюсь! Он занят другим, он даже не видел, как я танцую. Увидел бы, так может, и сам понял… Если любит…»
— В пользу чего? — нетерпеливо переспросил Митя
— Я не могу ответить за нее, Дмитрий… простите, Ольга Павловна никогда не называла вас по отчеству.
— Николаевич… не важно, можно Дмитрий. Она… говорила с вами обо мне?!
— Иногда.
Теперь я хорошо рассмотрел его. Он не был похож на человека самовлюбленного и в облике не читалось того внутреннего снобистского презрения к окружающим, на какое часто провоцируют большие деньги. Да, несомненно Митя был уверенным в себе, но не самоуверенным. Открытое лицо, живые внимательные глаза, приятные не злые губы, но волевой подбородок, упрямые скулы — было ясно, что Дмитрий по природе своей лидер. При этом минуту назад он беспомощно стоял перед Ольгой, не решался дотронуться и не смог ее удержать.
Митя понял, что больше я ничего не скажу и сник, растерянно смотрел на меня. Сразу стало заметно, что он еще очень молод.
— Что же мне делать теперь? Что вы посоветуете? Я знаю, вы последнее время помогали Ольге. Я не понимал, даже сердился, что она столько времени проводит с вами.
— Не со мной… с танцем.
— Я думал другое, не хорошее. А о ней так думать нельзя!
— Поэтому и приехали сейчас?
— Нет… хотя… да! Я хотел знать, убедиться, что… в общем, сначала поговорить с вами. Потому что это не совсем ревность с моей стороны, но и ревность тоже. Теперь я вижу, что ошибся.
Митя был со мной честен. Откровенность давалась ему нелегко, такие люди редко признаются в своих ошибках. Но слова его оказались настолько искренни, что вопреки моему прежнему отношению к этому человеку сейчас я чувствовал только уважение.
— Она молчит, — продолжал Митя, — а я вижу: что-то происходит, что-то мучает её, вот вы говорите выбор… но между чем и чем? Разве я принуждал ее, требовал от чего-то отказываться? Вы не договорили, но я понял — она выбрала меня. И я… выходит я виноват, что все так вышло — мы с Олей встретились и вся эта любовь… Выходит, я ей жизнь сломал? Зачем она… если бы рассказала, неужели я не понял бы?
В этих отчаянных вопросах сквозила обида. И я не мог не согласиться с Митей, что в своем молчании Ольга была неправа.
— Ни в чем вы не виноваты, Дмитрий, она выбрала то, что казалось ей дороже.
— Так что мне теперь делать? — повторил он.
Я ограничился нейтральным советом потому, что главное Митя и без меня уже понял.
— Устройте дома балетный зал с хорошими зеркалами. А еще… смените стекла в машине.
— Что?
— Ольга Павловна не любит черный цвет. И она считает, что через затемненные стекла мир выглядит тусклым и грязным, даже в солнечный день.
— Никогда не думал об этом, — признался Митя, больше он ни о чем не спрашивал.
Я вернулся к роялю, Дмитрий дожидался Ольгу у окна, хмурился глядя в темноту февральского вечера. Но когда Ольга Павловна вышла, уже спокойная с милой улыбкой на заплаканном лице, глаза его ожили отражением ее радости. И, нисколько не стесняясь меня, Митя сгреб Ольгу в охапку, приподнял и притиснул к груди.
— Ты такая красивая, когда танцуешь!
Она засмеялась, обняла его одной рукой, потому, что в другой держала спортивную сумку.
— Отпусти меня сейчас же и поднимайся немедленно наверх. Посмотри, что на полу! Натоптал!
Она тоже не стеснялась моего присутствия и строгость ее не была наигранным кокетством.
— Извини, Оленька… да, я ворвался как… как не знаю кто. Прости…
Митя осторожно отпустил ее и сделал шаг ко мне.
— Спасибо, — только и сказал он.
Мы обменялись крепким рукопожатием — этого было достаточно.
— Сергей Владимирович, Вадим звонил, он завтра хочет приехать. Я согласилась… вы поиграете нам после урока с девочками? — спросила Ольга и по глазам я понял, что она приняла решение.
— Конечно. А можно Мила посмотрит? Если вы не против…
Ольга подумала несколько секунд. Она не отпускала мой взгляд, хотела удостовериться, что и я все решил. Мы, как всегда, поняли друг друга без слов.
— Хорошо… для Милы я сделаю исключение, — кивнула она.
— А для меня? — спросил Митя.
— Для тебя? — Ольга не ожидала этого вопроса и сомнение мелькнуло в ее глазах. — Разве ты не занят завтра?
Она ждала, что Дмитрий вспомнит о каком-нибудь неотложном деле. Судя по всему, так уже бывало, и Ольга заранее загрустила, предугадывая ответ. Но Митя упрямо мотнул головой:
— Нет, не занят, я с утра еще все отменил на три дня вперед и приеду, если ты разрешишь.
— Я… буду очень рада, — тихо ответила Ольга и вдруг опять заплакала, теперь уже не прячась от Мити.
Он забрал у нее сумку, поставил на пол, обнял Ольгу и стал утешать, покачивая, как ребенка.
— Ну, что ты теперь-то плачешь, Оленька, уже все хорошо…
Я понял, что сейчас им важнее всего остаться вдвоем и, не прощаясь, вышел из зала.
***
В последние дни апреля весна, которая все медлила, вдруг наступила. Жарко пригрело солнце, снег осел, зазвенели ручьи, влажный ветер зашумел в лохматых сосновых кронах. Ослепительные солнечные зайчики заплясали в огромных прозрачных лужах и заколыхался в них отраженный мир.
Митя стал частым гостем на наших уроках, но каждый раз, как в первый смотрел он, как Ольга танцует, и лицо его становилось трогательно открытым и беззащитным, взгляд нежным и удивленным, а я вспоминал те Ольгины слова о любви.
Ольга Павловна дорабатывала в школе искусств последний месяц, она готовила партию Одетты-Одиллии, теперь вместе с Вадимом к нам приезжала Нинель Петровна. Скоро должны были начаться репетиции на сцене.
И вот, пришел тот день, когда мы собрались в балетном зале в последний раз. Закончился урок, Вадим уехал, Митя пошел греть машину, а мы с Ольгой задержались. Она собиралась медленно, словно нехотя. Обошла зал и призналась мне:
— Грустно как-то, столько здесь было всего… Да и страшно… Останется в этих зеркалах мой маленький замкнутый мир, такой защищенный. А я уйду… ну что же… надо идти! — и она хотела уже выйти из класса, поднялась по лестнице, но вдруг обернулась: — Скажите, Сергей Владимирович, вы Милу будете приводить ко мне? Если в академию поступать, нам с ней еще много сделать надо.
— Постараюсь…
— Пожалуйста! Ей нельзя сейчас бросать.
— Я знаю. Ей вообще нельзя бросать. Мила живет балетом, она решила заниматься, видно, судьба ее такая, а мои сомнения и страхи не в счет.
Ольга сбежала с лестницы, быстро обняла меня и легким поцелуем сильфиды коснулась моей щеки.
— Вы очень хороший человек, Сергей.
Больше ничего не сказала. Я бережно принял эти ее слова и сохранил в сердце.
Мы вышли из школы, остановились на крыльце. С крыши, сверкая, текла вода.
— Как хорошо! Весна… — Ольга глубоко вздохнула, сняла тонкую перчатку, подставила ладонь под капель. Потом взглянула за дорогу, прислушалась. — Что это? — резкие гортанные голоса птиц перекрывали и звон капели, и оголтелое цвирканье синиц, и приглушенный шум мотора нового серебристого Митиного джипа. — Что же, что это? — Ольга спустилась с крыльца и запрокинув голову стала смотреть в небо. Я пошел за ней и тоже стал смотреть.
Сначала ничего не было видно, бездонная синева и только, но вдруг, из-за сосновых крон показались и стремительно пронеслись над нами две пары больших белых птиц. Солнце подсвечивало их крылья и длинные вытянутые шеи.
— Лебеди… — прошептала Ольга.
Птицы уже скрылись из вида, а она еще долго, будто загадывая желание, глядела им вслед. Потом махнула мне рукой на прощанье и побежала к машине.
— Митя! Митя! Лебеди прилетели!
