Двадцать лет мира и реформ не смогли до конца выжечь из камня дворца память о старых, патриархальных временах. Арсея, Царица Кабоса, сидела на авантюриновом троне, и ее лицо, сохранившее следы былой красоты, было подобно отполированному мрамору — гладкому, холодному и непроницаемому. Рядом, на несколько ступеней ниже, располагалась ее дочь, Флавия. В свои двадцать лет она была живым портретом матери в юности — те же черные, как смоль, волосы, собранные в сложную, но строгую прическу, те же темные, пронзительные глаза. Но во взгляде Флавии читалось не фанатичное горение жрицы, а сосредоточенная тяжесть ответственности.

Перед ними стояли трое. Слева — аристократка Ливия, потомок одного из древнейших родов Кабоса, чье лицо, несмотря на умело наложенные белила и сурьму, было искажено надменной яростью. Справа — рослый, широкоплечий мужчина с руками, испещренными шрамами и следами ожогов, кузнец по имени Кир. А между ними — хрупкая, испуганная девушка с корзинкой цветов, глядящая на кузнеца с таким обожанием, что его можно было почти осязать.

— Итак, Ливия, — голос Арсеи прозвучал ровно, без суда и пристрастия, — ты утверждаешь, что Кир, находясь в твоем доме на положении мужа, обязан оставаться с тобой, ибо таков был договор, скрепленный твоей волей и старым законом, который еще помнят старики.

— Он не просто муж, Царица! — голос Ливии звенел, как надтреснутый хрусталь. — Он — лучший ювелир Кабоса! Его руки творят чудеса! Я дала ему кров, пищу, положение! А он… он хочет променять это все на какую-то жалкую торговку цветами! Это верх неблагодарности!

Арсея медленно перевела взгляд на кузнеца.

—Кир. Что ты скажешь?

Мужчина сделал шаг вперед, его низкий, грудной голос наполнил зал.

—Повелительница. Госпожа Ливия говорит правду. Она дала мне многое. Все, кроме одного. Она никогда не смотрела на меня, как смотрит на меня Лидия. — Он кивнул на девушку с цветами. — Для госпожи я был украшением, редкой вещью в ее коллекции. Как ваза или статуя. Лидия… Лидия видит во мне человека. Я не могу дышать в золотой клетке, даже если она усыпана самоцветами. Я предпочту хижину, где меня любят, дворцу, где меня ценят лишь за умение гнуть металл.

Флавия, наблюдая за этой сценой, чувствовала, как в ее душе борются два начала. Разум, взращенный на законах и долге, шептал: «Договор есть договор. Стабильность государства зиждется на соблюдении обязательств». Но сердце, тайно тронутое страстной историей родителей, кричало: «Разве не за свободу сердца и духа мать сломала гаремы?»

Арсея внимательно посмотрела на дочь.

—Что бы решила ты, Флавия? Каков должен быть вердикт наследницы престола?

Все взгляды устремились на принцессу. Она почувствовала жар на своих щеках. Она сделала глубокий вдох, собирая мысли.

— Закон, который ты даровала нам, мать, провозглашает свободу выбора высшим благом, — начала она, тщательно подбирая слова. — Но он же обязывает нас уважать обязательства, данные в прошлом. Госпожа Ливия, вы понесли утрату в мастерстве. Киру же грозит утрата души. — она повернулась к Арсее. — Я предлагаю компромисс. Кир получает свободу. Но в качестве компенсации за расторжение договора и утрату его мастерства, он обязан в течение трех лет обучить двум своим главным искусствам — чеканке и филиграни — лучших учеников из числа тех, кого выберет госпожа Ливия. Так ее дом не обеднеет, а знания мастера останутся на Кабосе, умножая его богатство.

В зале воцарилась тишина. Затем на губах Арсеи появилась едва заметная, одобрительная улыбка.

— Мудрое решение, дочь моя. Оно сочетает в себе милосердие и справедливость. Да будет так.

Ливия, скрипя зубами, вынуждена была согласиться. Кир и Лидия упали на колени с благодарностью. Флавия же, когда страсти утихли и зал опустел, почувствовала не облегчение, а лишь усталость. Бремя короны, которое ей предстояло однажды принять, казалось ей неподъемной каменной глыбой.

Если Тронный зал был средоточием власти и долга, то старое хранилище свитков на дальней окраине дворцового сада было царством иной, хаотичной и прекрасной силы. Воздух здесь пах не ладаном, а пылью, старым пергаментом, маслом и раскаленным металлом. Столы были завалены не свитками с законами, а чертежами невиданных машин, кристаллами необычной формы, частями каких-то механизмов.

В центре этого творческого бедлама стоял Ариэль. Восемнадцатилетний принц был угловат и строен, как молодой тростник. Его черные волосы, унаследованные от матери, вечно были растрепаны, а в больших, темных глазах горел неуемный огонь познания. В руках он сжимал сложный чертеж аппарата с вращающимися крыльями, который он в уме называл «Воздушный винт».

Дверь скрипнула, пропуская внутрь высокую, все еще мощную фигуру. Эней, Верховный правитель Кабоса, с годами приобрел седину у висков и новые морщины у глаз, но его осанка по-прежнему выдавала в нем воина и правителя. Он молча обошел мастерскую, с любопытством и легкой тревогой разглядывая творения сына.

— Снова паришь в облаках, сын? — наконец проговорил он, касаясь пальцем модели огромного лука, способного метать тяжелые снаряды.

Ариэль вздрогнул и обернулся, лицо его озарила улыбка.

- Отец! Нет, на этот раз я как раз пытаюсь спуститься на землю. Смотри! — он с энтузиазмом указал на чертеж. — Если создать достаточную подъемную силу, можно будет поднимать в воздух не только дым от костра, но и легкие грузы! Представь, наблюдать за береговой линией не с утеса, а с высоты птичьего полета!

Эней покачал головой, но в его глазах светилась отеческая гордость, смешанная с беспокойством.

- Птицы созданы для полета, люди — для земли и моря, Ариэль. Твои идеи… они восхищают. Но совет ждет от принца не чертежей летающих машин, а решений по ирригации новых полей и организации охраны торговых караванов. Власть требует твердо стоять на ногах, а не парить в небесах.

— Власть? — Ариэль поморщился, как от горького лекарства. — Это удел Флавии. Она рождена для этого. А я… я рожден, чтобы смотреть на звезды и задаваться вопросами, на которые у других нет ответов.

— Звезды не накормят народ и не защитят остров от бури, — мягко, но настойчиво парировал Эней. Он положил руку на плечо сына. — Я не прошу тебя отказаться от твоих увлечений. Я прошу тебя не забывать, что ты — наследник крови. И твой долг — здесь.

Он вышел, оставив Ариэля наедине с его чертежами и мятежными мыслями. Принц сжал кулаки. Он чувствовал себя птицей в клетке, чьи стены были сложены не из прутьев, а из ожиданий, традиций и этого вечного, давящего долга.

Тем временем, в гавани Кабоса, омываемой ласковыми волнами закатного солнца, причалило небольшое, но быстроходное судно не местной постройки. Его борта были украшены изящной, но чужеродной резьбой. С трапа сошли двое. Первый — мужчина в расцвете сил, лет двадцати пяти, в дорожном плаще поверх простой, но качественной туники. Его поза была прямой, взгляд — цепким и оценивающим. Это был Луций, младший легат из римской провинции, чье честолюбие значительно превосходило его нынешний ранг. Его спутница, Кассия, была его полной противоположностью. Дочь греческого философа, изгнанного из Афин, она была облачена в скромный пеплос, а ее лицо с правильными, тонкими чертами и огромными, цвета морской волны глазами светилось умом и спокойной наблюдательностью. В руках она сжимала небольшой свиток и стилус.

— Итак, этот легендарный Кабос, — тихо проговорил Луций, окидывая взглядом белоснежные здания, цветущие сады и упорядоченную суету порта. — Говорят, здесь правят женщины, а мужчины… добровольно отдали им бразды правления. Странно. Очень странно.

— Говорят также, что здесь нет рабства в нашем понимании, а науки и ремесла процветают, — парировала Кассия, уже делая первые заметки на полях свитка. — Не спеши с выводами, Луций. Иногда то, что кажется странным, на поверку оказывается мудрым.

Их появление не осталось незамеченным. С тенистой колоннады, окружавшей площадь порта, за ними наблюдал старый, но зоркий стражник. Его имя было Марк, и долгие годы он был предан не столько трону, сколько верховному жрецу Агорху. Увидев чужеземцев, он быстро скользнул вглубь города, чтобы донести весть.

В глубине храма Солнца, в помещении, куда не проникали лучи ни дневного светила, ни любопытные взгляды, царила прохладная, гнетущая тишина. Агорх, казалось, был высечен из того же древнего камня, что и стены его убежища. Его кожа напоминала пергамент, а глаза, глубоко запавшие под нависшими веками, тусклым, но неукротимым огнем былой веры и непреклонной воли. Перед ним, нервно переминаясь, стояли три знатные женщины — те самые, что когда-то обладали обширными гаремами и влиянием, а ныне были вынуждены довольствоваться одним мужем и урезанными привилегиями.

— Она осмелилась! — шипела одна из них. — Отдала того кузнеца какой-то плебейке! Где справедливость? Где уважение к заслугам наших родов?

— Спокойствие, Октавия, — голос Агорха был сухим шелестом опавших листьев. — Метод Арсеи… изощрен. Он дает иллюзию свободы, развращая умы. Но боги… боги не терпят поругания своих установлений. Они медлительны в гневе, но неотвратимы.

В этот момент в келью вошел Марк и, склонившись, прошептал что-то на ухо жрецу

Лицо Агорха осталось неподвижным, но в его глазах вспыхнула искра.

—Чужеземцы… из Рима, — проговорил он, обращаясь к женщинам. — Ветер перемен приносит к нашим берегам не только песок. Иногда хищные птицы чуют слабость издалека. Возможно, их появление — это знак. Знак того, что старые скрижали еще не окончательно стерты. Мы должны наблюдать. И… направлять.

Ночь мягко опустилась на дворец, принеся с собой прохладу и запах ночных цветов. В покоях Арсеи и Энея царил уютный полумрак, нарушаемый лишь мерцанием одной масляной лампы. Арсея сидела перед зеркалом, а Эней, сняв свой парадный плащ, стоял за ее спиной. Его сильные, покрытые шрамами руки легли ей на плечи и принялись нежно разминать затекшие, напряженные мускулы.

Она закрыла глаза, с наслаждением откинув голову.

—Флавия сегодня была великолепна, — прошептала она. — Жестока, но справедлива. Она найдет свой путь.

— Она — твое отражение, — тихо ответил Эней, его губы коснулись ее шеи, заставляя ее вздрогнуть от знакомого, всегда нового трепета. — Но в ней больше рассудка, чем страсти. Иногда я беспокоюсь…

— А Ариэль — твое, — Арсея повернулась и обняла его за талию, прижимаясь щекой к его груди. — Такой же упрямый, гордый и… прекрасный мечтатель. Он найдет способ примирить свои звезды с нашей землей.

Эней наклонился и приник к ее губам в долгом, глубоком поцелуе. В их близости уже не было неистовой, всепоглощающей страсти юности. Ее сменила иная, более прочная и глубокая сила — нежность, выкованная годами совместной жизни, общими победами, потерями и тревогами за детей. Это был ритуал взаимного исцеления, молчаливое подтверждение того, что они все еще — одна плоть и одна душа, неразрывно связанные любовью, которая стала фундаментом всего их мира.

Когда они наконец легли, сплетясь телами в тени огромного ложа, Арсея прижалась к его уху.

—Я чувствую, Эней. Надвигается буря. Не океанская, а иная.

Он лишь крепче обнял ее, и в его объятиях был весь его ответ: «Что бы ни грянуло, мы встретим это вместе». За окном медленно плыла по небу луна, серебря светя воды океана, хранившего тайны прошлого и безмолвно взиравшего на тревожное будущее Кабоса.