— Тишь, а медведь русалку съел?

— Почему? — простонала Тиша, отчаянно сжимая раскалывавшуюся после вчерашнего голову.

— Ну, она же с хвостом, рыбная. А ты мне сама говорила, что медведь рыбку любит.

— Мышь, давай еще поспим, а?

— А у тебя что, тоже отрыв башки?

— Ты откуда такие вот выражения берешь? Опять этот твой Петька?..

— А вот и нет! Это все Дед Маразм! Он, когда ты вчера мне сказку на ночь рассказывала…

— Я?! — поразилась Тиша, перебивая Мышь.

Собственно, дочь изначально задумывалась Машей, но по какой-то причине, сейчас уже ушедшей из памяти, «омышела». Видимо, чтобы потом, овладев более или менее связной речью, отомстить симметрично: это многих удивляло, но Машка (опять-таки по никому не известной причине) никогда не называла Тишу мамой. Да и Тишей тоже. Только Тишь. Так и жили — Мышь да Тишь. Вдвоем. Тема была печальной, так что Тиша затолкала ее на задворки сознания, а после обвела воспаленным глазом окрестности.

Судя по всему, до своей комнаты она вчера так и не добралась — отрубилась, как последняя скотина, прямо в детской: пьяной до изумления, вонючей от сигаретного дыма и обсыпанной какой-то новогодней дрянью, которая теперь адски кололась за шиворотом и свисала с головы, запутавшись в волосах. Тиша с отвращением содрала с себя длинный кусок серпантина, скомкала и кинула на пол. От этого слишком энергичного движения прострелило из виска в висок, и она снова зажмурилась, стискивая напряженными пальцами свою глупую башку, чтобы ее и на самом деле не разорвало изнутри. Надо было бы сходить на кухню и выпить что-нибудь обезболивающее, но становилось страшно от одной только мысли, что для этого потребуется вставать.

— Интересная сказка была, Тишь. Про медведя, русалку. И про Деда Маразма тоже… — гнула свое Мышь.

— Может, все-таки Деда Мороза?..

— Не-е. Дед Мороз — отстой. Подарок подарил и ушел до следующего года. А вот Дед Маразм — классный. Потому что он же всё забывает! Подарит, а после забудет и опять приходится дарить. Выгодно, — Мышь подняла вверх пальчик и кивнула важно.

— Это тоже я тебе сказала?

— Нет. Говорю же: он сам.

— Господи… — проскулила Тиша, ни черта не понимая, но и не имея сил разбираться в Мышиных фантазиях. — Доченька, ну давай еще поспим, а? Сейчас мама не может. Совсем ничего не может.

— Ладно, — с той же важностью снизошла Мышь. — Спи. Я буду рисовать.

 — Я всего часочек, а потом позавтракаем…

— Я уже, — возразила Мышь. — Спи, кому говорю!

И Тиша, в очередной раз порадовавшись, что дочь у нее стала уже такой самостоятельной, с облегчением заснула. Снилось ей всякое и разное. Из разряда того, что утром не можешь вспомнить, но этому только радуешься, вытирая липкий пот со лба. А все клятый новогодний корпоратив, чтоб ему! А еще долбаный начальник, который надумал устроить Тише адскую попоболь как раз накануне торжества. Вот что за человек, а? Сам работает как проклятый и уверен, что все остальные тоже обязаны о жизни вне офиса забыть. Семья? Какая семья? Дочь? Бабушка с ней посидит! Или муж. А ничего, что ни мужа, ни бабушки в жизни Тиши нет и в помине?! Только Мышь, которую на праздники совершенно некуда деть. Да и не хочется! И так-то Тиша работает как лошадь ломовая, последней забирая дочь с продленки под неодобрительным взглядом учительницы. Думала, в длинные новогодние выходные хоть сводить Мышенцию свою куда-нибудь… А тут этот гад! До седых волос дожил, а к людям по-человечески относиться так и не научился! Ууу! Мудило бородатое!

Это самое «бородатое мудило» затронуло что-то в памяти, и Тиша тревожно закрутилась на диванчике, вытянувшись теперь на спине и свесив ноги через подлокотник. Неспокойный сон ее при этом тоже сменил тему, ворвавшись в мозг визгом и воплями вчерашнего корпоратива.

— Рыбонька моя, чаровница, русалка, — ревел Михалыч Ваныч — начальник отдела кадров, известный женолюб и вообще красавец-молодец, подкатывая к бухгалтерше Леночке.

Та строптиво встряхивала длинным хвостом, завитым по случаю праздника в причудливые кудельки, но смотрела благосклонно. Главный в компании кадровик, а в прошлом вроде бы крутой спецназовец Михаил Иванович Меднов (в народе Михалыч Ваныч) действительно был мужчиной видным. По всем статям — и в смысле роста, и в смысле громогласности. Да и вообще смотрелся этаким широким и могучим дубом посреди пугливо-трепетного осинника, который и составлял костяк народонаселения их вполне солидной, а с момента смены владельца еще и быстро развивающейся компании.

При этом шептались, что Михалыч Ваныч — то ли друг детства, то ли армейский приятель этого самого нового владельца. Появился тот на горизонте относительно недавно и мигом получил среди сотрудников кликуху Клюв — и по причине фамилии (а звали его Илья Иванович Клюев), и из-за способности просто-таки филигранно выклевывать подчиненным мозг. Да и на внешность этого гада прозвище легло идеально. Дело в том, что господин Клюев, сука такая, обладал на редкость выразительным профилем. И ведь не уродливым, а таким, что впору на обложку какого-нибудь глянцевого журнала помещать — хищная из-за крупного, но какого-то, что ли, породистого носа физиономия с вечно нехорошо прищуренными глазами, седая ухоженная борода — густая и гладкая, а к ней в комплект шевелюра длиной по плечи цвета «соль с перцем». Тоже под стать характеру, блин! Если присолит, то можно и не перчить, а уж если проперчить возьмется, то несите вазелина литр и гроб с крышкой…

Кстати, именно из-за седины в начальственной шевелюре Тиша поначалу решила, что Клюву лет шестьдесят, но потом возникли сомнения — не скрытая волосней часть лица была уж больно молодой, да и тело сильным, подвижным, явно подкачанным. Ну а когда летом всегда и во всем хорошо осведомленные подхалимы поволокли в кабинет к шефу подарки, стало ясно, что Тиша ошиблась с его возрастом на целых пятнадцать лет. «Сорок пять — Клюев ягодка опять!»

И зачем ему эта седая купеческая бородища, превращавшая молодого еще, в общем, мужика в какого-то Деда Мороза? В дарк-версии, понятно.

«Злобный Дедушка Мороз,

Борода из ваты,

Вазелина всем принес,

пидорас горбатый!»

В памяти опять зашевелилось что-то нехорошее, но только подрыгалось припадочно и затихло, смытое волной ярких даже во сне эмоций. Сука! Как же Тиша ненавидела своего шефа! Как же люто она его ненавидела! Из-за вечных придирок и ироничных замечаний. И из-за требования выйти на работу в праздник! Или о том, что Новый год — таки да, таки праздник у нормальных людей, этот маразматик реально забыл?

Маразматик… Мараз… Дед Ма… Мамочки!

Тиша выпучила глаза, мгновенно переходя из состояния неспокойного алкогольного сна в паническое бодрствование, и ринулась с диванчика к мирно рисовавшей Мыши. Ноги, онемевшие из-за того, что висели вниз, перекинутые через подлокотник, подвели. Тиша грохнулась на пол, приземлившись на четыре кости, и так — на четвереньках — припадочной иноходью добралась до дочери.

Мышь по-прежнему рисовала, и Тиша первым делом сунула нос в то, что она к тому моменту изобразила. А посмотреть было на что! Среди рисунков имелся, например, скалившийся радостно медведь в дурацкой новогодней шапочке и с зеленым бутылем в лапе, а еще русалка, которую он поймал и теперь держал, ухватив за хвост. Та висела головой вниз, но при этом тоже радостно скалилась (улыбкой то, что нарисовала Мышь, назвать никак не получалось) и сжимала в кулаке аналогичную зеленую бутылку. Да что там! Бутылки эти имелись вообще у всех!

Кочеры-ыж твою ме-едь…

Вспомнилась учительница в Мышиной школе, которая весной, после волны восьмомартовских празднований, страдальчески выговаривала смущенным родителям:

— Ювенальной юстиции на вас нет, граждане! Сами пьете и детей учите!

— Мы не… — проблеял кто-то, но был буквально прибит к полу взглядом этой престарелой и совершенно точно высокоморальной дамы.

Ну и ее словами, понятно:

— А тогда почему у вас дети компотом на школьных завтраках чокаются и за ПЗД пьют?!

Звучало совершенно неприлично, как-то даже матерно, но точно о том, что такое ПЗД, Тиша узнала только дома — погуглив. Оказалось, полностью тост звучал так: «За присутствующих здесь дам!» Вполне пристойно. В отличие от ПЗД. Вот Михалыч Ваныч, который всегда первым пил за «женский пол», никогда себе таких сокращений не позволял… Михалыч Ваныч… Тиша ахнула и вновь уставилась в мышиные рисунки: медведь, русалка, кто-то в черном, неуместный на общем фоне…

— Мышь, слышь? Ты все это… откуда придумала? И кто все эти… люди и звери?

— Тишь, ну ты чего? Из сказки твоей вчерашней! Это Смерть с патефоном. Это медведь Михалыч Ваныч. А русалку Леночкой зовут.

— Из моей сказки? — глупо переспросила Тиша, хотя теперь все стало предельно и окончательно ясно.

Мышь в ответ только картинно закатила глаза и вновь заскрипела по бумаге фломастером. Тиша же села на задницу и с подступающим ужасом потянула к себе со стола сразу все готовые рисунки дочери. Потянула… И ощутила себя будто в кино — рисунки-кадры мгновенно развернули в ее воспаленном мозгу всю картину вчерашнего корпоративного ужастика: завертелись диким ведьминым шабашом бухгалтерша Леночка, прихваченная в танце главным кадровиком с медвежьим именем; дамы из отдела планирования, визгливыми пьяными голосами распевавшие несмешные матерные частушки и сами же после угоравшие над ними; разодетая во все черное («Ты не понимаешь, Григорьева! Черное стройнит!») юрисконсультша, дорвавшаяся до вайфайной колонки и до смерти затерроризировавшая всех Филей Киркоровым. А еще зав.складом Петрович, отплясывавший с секретаршей Клюева Ирусей так лихо, что та то и дело мелькала труселями из-под слишком короткой юбки, а под конец сломала каблук на туфле и сидела в обнимку с ней, мешая сопли со слезами и причитая:

— Лабутены мои, лабутены…

— На лабутенах, на, и в охренительных трусах! — тут же подхватили мстительные дамы из отдела планирования, которым возраст и весовая категория не позволяли блистать на танцполе столь же смело.

Бедная Ируся завыла уже в голос, неуверенно поднялась на ноги и пошкандыбала прочь, припадая на лишившуюся туфли ногу. Тиша, вечно готовый жалеть всякую несчастную животину вроде облезлых котиков и хромых собачек, сунулась было следом — утешать. Но замерла в самом центре зала, на проходе, потому что в дверях в этот момент нарисовался внезапный Клюв собственной персоной. Он был немного присыпан снежком, непозволительно трезв, а потому теперь, кажется, изумлен до полного остолбенения. И ведь было отчего!

В самый момент его появления вайфайная колонка, вновь выкрученная юрисконсультшей Маргаритой Николаевной Невструевой на максимум, оглушительно поприветствовала решившее все-таки посетить компанейский корпоратив начальство голосом Киркорова:

«Зайка моя, я твой зайчик.

Ручка моя, я твой пальчик.

Рыбка моя, я твой глазик.

Банька моя, я твой тазик!»

— Лабутены мои, лабутены… — завыла, перекрикивая все и всех, Ируся и, кинувшись к шефу, припала к его бороде, теперь хлюпая соплями и слезами где-то в ее седых зарослях.

— Ух ты… — сказал Клюв, придержав ее одной рукой, а после второй протер себе глаза — так, будто не верил тому, что видел. — Как у вас тут… интересно все.

— Дык! — подтвердил Михалыч Ваныч и бодро отсалютовал в сторону Клюва бутылкой шампанского, которую в этот момент открывал.

Уже растревоженная пробка не выдержала взбалтывания и артиллерийским снарядом ушла в потолок, заметно… взбодрив ничего такого не ждавшего Клюева, но тут его решила поприветствовать еще и главная подхалимка Сашка Петрыкина из отдела продаж. Она вообще постоянно увивалась возле шефа — подкарауливала момент, чтобы вместе в одном лифте ехать, несла бессменную вахту в приемной в надежде лишний раз попасться на глаза.

Тиша, для которой (как, впрочем, и для всех остальных) суть этих маневров была предельно ясна, бедолагу Петрыкину даже в глубине души жалела, потому что все-таки Клюв был на редкость отвратным! Понятно, не как мужчина, а как начальник, но второе накладывало уж слишком сильный отпечаток на первое.

Так что Тиша испытала что-то весьма похожее на мстительный восторг, когда одновременный залп из бутылки шампанского, теперь заливавшего пеной (морскою, однозначно!) платье русалке Леночке, и из игрушечного пистолета, заряженного конфетти и блестками, который зачем-то направила в сторону припозднившегося шефа Сашка Петрыкина, заставил Клюва заметно вздрогнуть. Секундой позже, резковатыми, выдававшими его настроение движениями стряхнув с одежды и волос новогоднее безумие, он отшагнул назад, кажется, норовя спастись бегством. Но ничего у него не вышло. По двум причинам. Из-за Ируси, которая вцепилась в шефа, по-прежнему хлюпая соплями уже знакомое:

— Мои лабутены!

И из-за Тиши, которую алкоголь в крови и плотно засевшая в печенках злость на Клюва, давеча изрядно вынесшего ей мозг, сподвигли на свое, отдельное стихотворное приветствие. Ага! В виде всем известных строк про Дедушку Мороза — тех самых, классических, что про бороду из ваты и подарочки… Тиша начала, бодро выдала первую фразу, завела было вторую… И вдруг опомнилась, остановилась в критический момент, не произнеся откровенно оскорбительный эпитет, стоявший вплотную к слову «горбатый»! Но это ситуацию не спасло. Просто потому, что стих все знали, а окончательно разошедшиеся дамы из планового отдела сказанное Тишей дружно, действуя, как видно, на автомате, подхватили…

— Ой! — произнес кто-то в совсем уж глухой, просто-таки гробовой тишине, наступившей в зале после того, как отгремело эхо от «пидор@са горбатого» и «ватного мудилы».

В ответ на лице Клюва что-то дрогнуло. Этак необратимо, убийственно. И покрывшаяся нездоровым помидорным румянцем Тиша поняла, что сейчас умрет! Вот просто упадет, где стоит, и всё. Тем более что и Клюв теперь смотрел на нее так, будто мерку прикладывал — однозначно, для будущего гроба.

— Задумка… творческая, — замогильным голосом сказал он. — И исполнение дружное. Но есть вопрос: почему вы меня так не любите, Григорьева?

— Мы любим, очень любим, Илья Иванович, — кинулась вперед Сашка Петрыкина.

— Зайка моя, я твой тазик! — поддержал ее вайфайный Киркоров, но вдруг со всхлипом заткнулся — кто-то потрезвее добрался до Маргариты Николаевны и, прошипев: «Вы смерти нашей хотите?», вырубил ее «патефон».

— А шо такоэ? — возмутилась та, поднимаясь в полный рост вся в черном — только капюшона и косы ей не хватало, чтобы Тишина смертушка оказалась обставлена уже вообще всеми атрибутами.

— Это всё она! Всё она, Илья Иванович! — выплясывавшая рядом с шефом Петрыкина махнула рукой в сторону Тиши.

Махнула и… вдруг выстрелила из все того же игрушечного пистолета, который на свою, а, вернее, на Тишину беду к этому моменту уже успела перезарядить. Заряд конфетти и блесток обсыпал жертву с ног до головы, повергнув в состояние кататонического шока.

— Ранена! — задушенно прокомментировал Михалыч Ваныч.

— Убита, — возразил ледяным тоном Клюев, отстраняя от себя Ирусю с ее лабутенами и таки поворачиваясь спиной к разудалой общественности.

Как только шаги его, более всего похожие на каменно-тяжелую поступь Командора, стихли, все тут же загомонили. И только начавшая стремительно трезветь Тиша стояла посреди всего и понимала, что да — убита. Насмерть. Потому что уволена. И теперь совершенно непонятно, на что дальше жить, чем платить за еду, квартиру, проезд на метро. За одежду и художественную школу для растущей Мыши. Ну и за все остальное прочее.

— Догоняй, — негромко шепнул совершенно незаметно подкравшийся сзади Михалыч Ваныч. — Иначе трындец котенку. Не простит. Знаю уж его.

— Но это же случайно все! Я ничего такого… И вообще шутка… — проблеяла Тиша.

— Такая себе… — хмыкнул Михалыч Ваныч и энергично подпихнул в спину. — Еще и Петрыкина эта со своей пукалкой: «Это все она! Это все она!» Удавил бы, да времена нынче больно гуманные. Короче, дуй за Ильей следом, уговаривай и не бзди. Потому как, может, оно и к лучшему все…

По поводу «к лучшему», Тиша ничего не поняла, но что-то внутри, сильно похожее на интуицию, подсказывало, что опытный кадровик прав. Однако от подобного понимания смелости не прибавлялось никак, а способ ее по-быстрому укрепить имелся лишь один. Пошарив вокруг алчущим взглядом, Тиша увидела ту самую зеленую бутылку шампанского, которое «выстрелило» в момент появления Клюва. Она была наполовину пуста, но оставшегося могло вполне хватить для укрепления боевого духа. Короче говоря, она лихо хлебнула прямо из горла, чихнула из-за налезших в нос пузыриков, а после устремилась вслед за разгневанным Клювом…

И это было последнее, что она помнила.

Мамочки родненкие! Что же она творила, уйдя в алкогольную тень? И чем дело кончилось? На глаза попался еще один «кадр» из киноленты под названием «Новогодний корпоратив» — рисунок, на котором Мышенция изобразила, как один развеселый человечек с подозрительно знакомыми рыжими кудрями на глупой башке (Тишь пощупала свою такую же огненную и вытянула из волос очередную блестяшку) в дурацкой новогодней шапочке засунул в рот другому что-то исключительно похожее то ли на связку противотанковых гранат времен Второй мировой, то ли на пачку китайских новогодних салютов. Засунул и теперь коварно поджигал (или все-таки поджигала?) фитиль…

— Мышь, а Мышь, а это кто?

— Ты.

— Я?! Но почему?..

— Отрыв башки, — пояснила Мышь, — который ты бедному Деду Маразму сделала! — Палец переместился с поджигательницы на мужичка, который смирно стоял со взрывчаткой в широко раскрытом рту. — А без бороды он, потому что нету ее уже — сбрил.

— Кто?

— Дедушка Маразм, — проговорил кто-то от дверей в мышиную комнату, и Тиша от неожиданности даже голову в плечи втянула, оборачиваясь.

Она что, вчера по пьяни дверь входную забыла закрыть? Иначе откуда взялся этот тип, который нагло вперся в чужую квартиру и, более того, в комнату к Мыши?!

Осознание, что в результате может пострадать дочь, встряхнуло. Адреналин плеснул в кровь, гася первоначальный испуг. Тиша, мигом обретая секундой ранее отсутствовавшие силы, вскочила на ноги и загородила собой ребенка. Из оружия под рукой оказалась только детская табуретка, расписанная цветочками. Ее-то Тиша и схватила, выставляя ее перед собой ножками вперед… Да так и застыла дура-дурой. Во-первых, потому, что незнакомец был спокоен, нападать даже не думал и смотрел иронично. А во-вторых, потому, что Мышь его явно узнала, совершенно не боялась и даже, кажется, обрадовалась:

— Ну я же говорила! Так тебе точно лучше! Правильно, что я тебя уговорила.

— Это точно — уговорила, — со вздохом согласился незнакомец, который все больше напоминал Тише кого-то.

Сощуренные глаза, крупный нос, соль с перцем в довольно длинных волосах. А еще внезапно открывшиеся из-за отсутствия усов и бороды чувственные губы и решительный подбородок…

— И-илья И-ив-ванович? — поскальзываясь на гласных и спотыкаясь о согласные, неуверенно предположила Тиша.

— Дед Маразм, — с легким полупоклоном поправил совершенно внезапный, непонятно откуда тут взявшийся Клюев, а после припечатал: — Остальные, данные вами мне вчера определения, — все возрастного ограничения восемнадцать плюс, так что я озвучивать их пока не стану. Попозже… обсудим.

— Я ничего не помню. Ничего! Как… Как получилось, что вы здесь?..

— Я был зол, — отрезал Клюев и скрылся в глубинах квартиры.

Тиша же так и осталась стоять, разинув рот и выпучившись в загорелую и весьма мышечно-фактурную спину своего начальника. Голую. Да и ниже были только трикотажные спортивные штаны, в которых Тиша с некоторым смущением признала свою собственную одежку. Клюевскую задницу они обтягивали неприлично плотно, да и коротковаты оказались, и от этого стало как-то особенно неловко. Был зол? И что это должно значить?

— Как он тут оказался? — свистящим шепотом спросила Тиша дочь и, подозревая худшее, прислушалась к собственным ощущениям, пытаясь понять, было что между ней, пьяницей чертовой, и… и Клювом.

Господи боже! Между ног не тянуло, хотя могло бы — сто лет назад ведь в последний раз было что-то, ну, такое. Да и вокруг губ не чувствовалось раздражения, хоть тоже могло, потому что, если Клюв еще был в бороде, когда…

— Мышь! — еще громче прошипела Тиша и сделала страшные глаза.

Дочь дернула плечиком и вновь взялась за фломастеры:

— Тебя, Тишь, пьяненькую привел. Меня увидел и обалдел почему-то. Потом сидел слушал сказку, которую ты мне на ночь рассказывала. Сначала молчал и хмурился, а после смеялся громко. А когда ты носом клевать начала, мы тебя спать уложили и сели на кухне — пить чай и беседовать.

Так… Значит, «самого страшного» не произошло, и «девичья честь» не пострадала. Можно было выдохнуть хотя бы по этому поводу, но вот остальное…

— И о чем беседовали?

— О занятиях в школе и о Петьке, который тебе не нравится, а он хороший и смелый. О папе и о том, что он ушел, потому что у него другая жена и сын скоро родится. А сын — это не то что дочь какая-то...

Тишу словно кипятком окатило.

— Мышь… Ты откуда?..

— Я слышала, Тишь, что он тебе говорил, когда вещи собирал. И про тебя, и про меня. Тогда я только плакала, а теперь поняла, что он просто дурак.

— О господи! — совершенно шокированная Тиша, присела на корточки и потянула дочь к себе в объятия. — Не надо тебе это было слушать. Ерунду он тогда сказал!

— Я знаю, — Мышь мокро ткнулась Тише в щеку, а после в нос и в подбородок. — Мне Петька тоже так сказал. Сказал, что ты хорошая. И девочки ничем не хуже мальчиков. Вот он мальчик, а его отцу все равно. Ему водка важнее…

— О господи! — повторила Тиша и тоже поцеловала дочь. — Говорила же, не надо тебе с ним…

— Он хороший! — решительно перебила Мышь и отстранилась, хмуря бровки-галочки. — И в школе меня от всех защищает!

Тиша спорить не стала. И потому, что дочери поверила, и потому, что несколько не до соседского Петьки из неблагополучной, сильно пьющей семьи сейчас было. Попозже следует присмотреться, а вот сейчас… Эх! Со своей бы ситуацией разобраться… Особенно после эпичного выступления на корпоративе!

— А этот, там, — понижая голос до совсем уж тихого шепота, спросила Тиша, — ну, Дед Маразм, он… Он что-нибудь обо мне говорил, когда вы там, на кухне?..

— Отрыв башки! — Мышь уже знакомым важным жестом подняла вверх пальчик. — А еще, что займется твоим воспитанием. А я сказала, что его самого еще воспитывать и воспитывать, хоть он уже старый и скоро умрет, как дедушка с бабушкой. А он: нет, не старый, это просто борода такая для солидности. А я: тоже мне солидность! А он: сбрею, если ты перестанешь меня забалтывать и спать наконец ляжешь.

— И ты?..

— И я легла.

— А он?

— А он сбрил! Сначала ножницами кромсал, а потом добривал уже твоей бритвой электрической, которая для ног.

— Господи… — Тишь, чувствуя, что пытает уже не только шевелюрой, но теперь еще ушами и щеками, провела ладонью по лицу. — А ты эти подробности чудные откуда знаешь?

— Подсматривала. А что? Я улягусь, как дурочка, а он так бородатым и будет ходить?

— Мышь!

— А давай его у нас оставим?

— Кого? Клюева?!

— Его, вообще-то, Ильей зовут.

— Да знаю я! Но, Мышь, как ты себе это представляешь? Он ведь не игрушка и даже не щенок…

— Всего лишь Дед Маразм, — сахарным голосом произнес из коридора явно все слышавший Клюев и вновь вдвинулся в Машкину комнату.

На этот раз он оказался одет в привычное офисное — видимо, в то, в чем и был вчера вечером. И все равно выглядел настолько странно, что трудно было отвести глаза от его чисто выбритого лица. Ну реально мужик вместе с волосней с подбородка лет двадцать снял!

— Я должна извиниться, Илья Иванович… — заблеяла Тиша.

— Вне всяких сомнений, Григорьева. Но позже. — Взгляд Клюева скользнул на Мышь. — Так. Что касается дежурства на праздники. Теперь мне многое стало понятно. Спасибо Маше, объяснила. Внятно и без встречных… эмоций, в отличие от вас. Так что вопрос снят. Занимайтесь ребенком. Это важнее. На время каникул можете…

— А мы завтра на каток идем, — влезла Мышь с самым невинным видом. — Спорим, ты на коньках уже и забыл как кататься?

— Я, конечно, по мнению твоей мамы давно в маразме, но все же не до такой степени.

— И «пистолетик» делать умеешь?

— Эмм…

— Спорим, свалишься?

— Мышь, — тревожно зашипела Тиша, посматривая на начальство.

По-прежнему было дико неловко… И в то же время как-то, что ли, смешно от одной только картинки: Клюв на катке делает «пистолетик»! С другой стороны, он ведь тоже человек… И тоже может…

— Пойдешь с нами? — тем временем гнула свое Мышь, всегда отличавшаяся удивительным упорством в достижении целей.

— Я должен подумать.

— Взрослые всегда так говорят, когда делать и не собираются.

— Ты очень умная девочка.

— Я знаю. Ты ведь маму не уволишь из-за того, что она тебя Маразмом обозвала?

— Нет, не уволю, — рассмеялся Клюев и, развернувшись, отправился в сторону прихожей.

Можно было бы сказать, что после его ухода Тиша испытала истинное облегчение, но это оказалось бы только частью правды. Во-первых, на душу давил пока что не пережитый, не переваренный стыд за свое поведение, с подробностями которого еще только предстояло ознакомиться, допросив сослуживцев. А во-вторых, страшил этот самый разбор полетов в начальственном кабинете. 

Не было сомнений, что он состоится и что Клюв про свое желание расставить точки над «ё» не забудет. Так что в течение всех праздников: дома за Новогодним столом под Кремлевские куранты, на катке под все того же Киркорова (чтоб ему тазиком да по зайке с яйками!), на детской елке в цирке, в кукольном театре и в совершенно шикарном Палеонтологическом музее, куда по настоянию Мыши пришлось взять еще и соседского Петьку, — Тиша думала только об одном. О Клюве, за каким-то хреном ночевавшем в квартире своей сотрудницы. Зачем? Почему не уехал, доставив до дома свою непутевую подчиненную? С чего пошел на поводу у Мыши и реально принялся бриться — в чужой ванной и чужой бритвой? Что и кому хотел этим показать?.. И главное, что теперь будет с самой Тишей?

Частичный ответ на этот вопрос она получила в первый же рабочий день. И не от Клюва, а от Сашки Петрыкиной.

— Ну и что? Как он в постели? — спросила она и даже как-то вроде оскалилась.

— Кто? — не поняла Тиша, на всякий случай отступая в сторону.

— Можешь гордиться. Первой заполучила! Но мы еще посмотрим! Посмотрим, кто кого, Григорьева! Такого мужика еще удержать надо суметь!

— Какого? Ты, Саш, бредишь на почве недотраха?

— Нету у меня никакого недотраха! — еще сильнее окрысилась Петрыкина и уже развернулась, чтобы уходить, когда Тиша, вдруг кое-что все-таки вкурившая, ухватила ее на рукав.

— Погоди! Ты что, про Клюва?

— Ты издеваешься, да? — пытаясь выдраться из захвата, огрызнулась Петрыкина. — Я же видела, как ты на корпоративе висла на нем!

— Да я на ногах не стояла, Саш! Потому и висла. Не помню вообще ничего. Утром дочь рассказала, что Клюв меня до дома довез и ей на попечение сдал. Стыдно — жесть как. А ты что решила?

— Я видела, как вы целовались. И как ты его за член лапала тоже, — мрачно прошипела Петрыкина.

А после все же освободилась, поправила вокруг декольте свитер и удалилась вдаль по коридору. Летящей походкой, блин! Тиша же только и смогла, что проводить ее остекленелым взглядом. Просто потому, что все это время переваривала услышанное: она — Тиша Григорьева — целовалась со своим начальником и даже прилюдно лезла ему в штаны, хоть того и не помнит совершенно!

Что это могло значить? В первую очередь, что плату за содеянное на корпоративе Клюв может потребовать натурой. Пугало ли это? Тиша отправилась в туалет и долго плескала в лицо холодной водой. А после выпрямилась, глянула на себя в зеркало и честно ответила: нет! И потому, что вовсе не у Сашки Петрыкиной, а у самой Тиши был адский недотрах. И, главное, потому, что это был он — Илья Клюев. Зловредный донельзя, но при этом внешне совершенно шикарный, а еще прямолинейный, решительный, жесткий, умный, прекрасно образованный, брутальный, с профилем-топором… Интересно, правду говорят, что размер носа точно указывает на размер члена?..

Эти мысли так и крутились в глупой Тишиой башке. В итоге она настроилась на любой поворот сюжета и этого самого поворота в какой-то степени ждала. Но оказалась совершенно не готова к тому, что Клюв о своей оскандалившейся по всем фронтам сотруднице просто забудет. Нет, он здоровался вежливо при встрече в коридоре, спрашивал о Мыши, но, выслушав ответ, разговор сворачивал. Тиша, не выдержав такого, даже как-то подлезла с расспросами к Ирусе: мол, как там шеф, то да се. Ируся пребывала в благостном настроении, да и вообще к Тише относилась хорошо, а потому поведала по ее мнению основное. Что шеф-лапочка, подарил ей конвертик с деньгами на новые лабутены. И что без бороды он стал просто-таки офигенным красавчиком.

— А на меня? На меня он не сильно злится после того, что я выкинула?

— Да кто ж его знает, Тишь? Ну, не вызывает на ковер-то, нет ведь. А вот Петрыкину за ее этот пистолет дурацкий так отымел, что та на полусогнутых из кабинета вылезла.

— В смысле… отымел? — услышав в сказанном совершенно определенный подтекст, прошелестела Тиша.

— Ну как? Я не все, конечно, слышала, но, когда та дверь-то уже открыла, чтобы уходить, Клюв выдал в догонку: мол, надеюсь, вы меня поняли, а если нет — уволю с волчьим билетом. Ну и все. Петрыкина в приемную выбралась и ка-ак рванет в сторону сортира. И глаза у нее при этом такие… дикие совсем были. Ну я и решила, что это Илья Иванович ее за пистолет. А за что еще-то?

У Тиши мысли о причинах произошедшего были другими. Выходило, что, скорее всего, разобиженная идиотка Петрыкина отправилась к Клюеву со своими претензиями и знанием о поцелуе на парковке. Ну и предсказуемо огребла: кому ж захочется, чтобы по компании ходили непотребные слухи о служебном… перепихе? Но почему тогда Клюв не стал объясняться с Тишей — так, как поначалу и планировал?

Время шло. Ничего не менялось. Ну, пожалуй, кроме того, что сбритую из-за Машки бороду Клюев больше так и не отпустил. Поначалу явление шефа в новом имидже произвело фурор. Дамы из отдела планирования даже поссорились, строя версии, которые могли бы покрасочней объяснить произошедшие во внешности Клюва перемены. Но напуганная начальственным рыком Петрыкина, судя по всему, молчала, а потом все привыкли. Да и не происходило ничего скандального: никто не женился, никто не забеременел, даже не уволили никого. И премии выписывались с завидным постоянством… Одно слово — тишь!

Та самая Тишь, которая от всяких разных мыслей уже окочерыжела вконец — аж сны эротические с участием своего начальника видеть начала! И были они такими, что еще немного, еще вот совсем чуть-чуть, и Тиша сама уподобилась бы Петрыкиной — стала бы подкарауливать Клюева у лифтов и пастись с независимым видом у двери в его кабинет. Всё, вот буквально всё, несмотря на титанические усилия самой Тиши, шло именно к этому, но тут случилось нечто уж совершенно неожиданное — ближе к майским праздникам ее вызвал к себе в кабинет Михалыч Ваныч и предложил… уволиться.

— Вот здесь распишись.

— Что это?

— Заявление по собственному.

— Но…

— И еще вот здесь.

— А?..

— А это другое заявление. О приеме.

— Ку-куда?

— На площадь труда! — Михалыч Ваныч заржал конем, а после сделался серьезен и пояснил: — В одно местечко непростое, но хорошее толковый спец твоего профиля нужен. Работа стабильная. Зарплата достойная. Соцпакет — закачаешься. И для тебя, и для ребенка. Я договорился. Тебя проверяли и теперь точно берут.

Тиша в ответ наверняка уставилась на бодрого кадровика глазами какающей собачки (хромой да еще и облезлой, ага!), потому что тот снова загоготал жизнерадостно и громогласно и, только хорошенько отсмеявшись, доверительно поделился явно наболевшим, но совершенно непонятным, а к Тише и ее увольнению не имеющим никакого отношения:

— Принципы у него, понимаешь! Принципы! На работе ни-ни! А где ему еще с нормальной женщиной познакомиться, если он на этой самой работе днюет и ночует?

— Кто?

— Не тупи, ты ж не Петрыкина! Понятно, про Илью речь! У него ж в башке что? Ерунда всякая! Мол, никак невозможно допустить, чтобы у дамы его, так сказать, ночных грез мысли возникли, что Илья своим служебным положением пользуется и к половой, понимаешь, связи ее принуждает. А потому — смотри выше — на работе ни-ни! Вот и сидит клювом своим, понимаешь щелкает! Дятел, блин.

— Клюев?!

— Мухлюев! Дед Маразм и зайцы, мать его! Подписывай, говорю, а то хуже будет! Или… — Тут Михалыч Ваныч сощурил глазки, ставшие вдруг недобрыми и воистину медвежьими. — Или я ошибся, и ты в нем не заинтересована?

— Я? — поразилась Тиша.

— Ну не я же!

— А вы что, господину Клюеву, фея-крестная, чтобы ему лямур-тужур добровольно-принудительно устраивать?! — внезапно обозлившись от такого наглого влезания в чужую жизнь, заорала Тиша.

— Ему, может, и крестная, а кому другому и зубной могу побыть! — стискивая пудовые кулаки, рыкнул Михалыч Ваныч.

Тиша на него глянула и вдруг прыснула со смеху, неожиданно и совсем не к месту вспомнив Машку и ее новогодние рисуночки. Интересно, как бы выглядела в ее исполнении Зубная фея, если бы в качестве «основы» для ее портрета был бы взят сидевший напротив медведь? Тиша смеялась, не имея никакой возможности сдержаться. Смеялась, вытирая пальцами глаза и подчистую забыв про тушь на ресницах. Хлюпыла, подвывала и раскачивалась. А Михалыч Ваныч… Михалыч Ваныч вдруг тряхнул башкой и тоже загоготал, аж ногой притопывая, а отсмеявшись, наконец-то перестал наезжать и пустился в объяснения:

— Ты, это, извини. Все от службы никак не отойду. А там просто: приказал — сделали. Не сделали — по почкам или пулю в затылок. Гм… Короче, о чем я? Если Илья тебе интересен… — тут Михалыч Ваныч вдруг замолчал, поразмыслил и поправился: — Только серьезно, без всякой этой вашей… жоповерти бабской, не из-за бабок, а по-настоящему! Если так, то просто подпиши заявление на увольнение. Ты от этого по-любому только приобретешь. А у него будут руки развязаны в том смысле, чтобы начать клинья к тебе подбивать. Заставлять к нему в койку укладываться, понятно, никто тебя не будет. Даже я. Как пойдет, так и пойдет. А дальше… Ну что дальше? Не маленькие, чай, оба! Наладится у вас — я за друга, которому многим обязан, буду рад. Не наладится — опять-таки смотри выше: ты не в проигрыше. Ну? Будешь думать? Или сразу решишь?

И Тиша взяла да и решила! Вот просто не сходя с места! Больше всего боялась, что все сказанное Михалычем Ванычем — туфта. Что и после увольнения Клюв на горизонте так и не появится. И ошиблась. Потому что тот будто за углом ждал. А уж когда наступило лето, и довольная Машка отбыла по чуть ли не бесплатной путевке на море в детский лагерь («Я же говорил, что соцпакет — закачаешься!»), Тиша и охнуть не успела, как все закрутилось уже по-взрослому, по-настоящему.

Дом у Ильи был светлым и просторным. Да и стоял на большом лесном участке, вдали от соседских строений. Настолько, что на окнах даже занавесок не было. Это поначалу сильно смущало, но все же не до такой степени, как близость голого и возбужденного Клюева. Член у него, кстати, был вполне себе среднестатистическим, а вот опыт… Опыт, как показалось, имелся действительно из ряда вон выходящий. Потому что еще никогда в жизни Тише в постели не было так хорошо и как-то, что ли, свободно. Илья то зажимал, с силой подавляя сопротивление, то становился бесконечно нежен и даже в чем-то робок. Он требовал, а после только и делал, что спрашивал, как лучше, как хочется, как еще доставить удовольствие. И, кажется, возбуждался еще сильнее, наблюдая за тем, как Тиша в ответ смущается и блеет. Или на самом деле все с этой целью и делалось? Чтобы вогнать неопытную Тишь, стесняющуюся своего длинного, широкоплечего из-за спортивного прошлого и совсем невыразительного в смысле бюста тела, в состояние на грани побега, а после заласкать так, чтобы о таких глупостях и не вспоминалось. Губами, пальцами, членом… А главное словами. В это уж совсем верилось с трудом, но Клюв, обычно молчаливый в офисе, в постели оказался нежным болтунишкой.    

Натрахавшись до полного оголодания, они отправились на кухню, где, честно поделив обязанности, приготовили немудреный ужин. А после ели и рассказывали о себе то, что к этому моменту еще не было открыто: о прошлой жизни, о людях, которые все это время шли рядом или, напротив, отваливались, убирались прочь. Илья, как выяснилось, был ранее женат на женщине, которую любил и уважал. Вот только умерла она совсем рано.

— А умирая, завещала быть счастливым. Просила только, чтобы не разменивался на глупых и пустых… И я честно старался.

— А мой бывший…

— Мне Мышь рассказала. Разные люди-то. Разные… И не куксись по этому поводу. Лучше иди ко мне. Это какая-то полная дичь, но я постоянно хочу к тебе прикасаться.

И он прикасался. Руками, губами, всем телом. И Тиша в ответ тоже изучала, сжимала, прикусывала и гладила. После очередного захода между ног с непривычки стало щипать, и Илья тут же затеял игру в доктора — заговорил специальным врачебным голосом, спрашивая, как же так получилось, что у пациентки болит столь интимное место. Тиша, понятно, тут же созналась в своем грехопадении: что трахалась с малознакомым, в общем-то, мужчиной несколько часов подряд и при этом хочет еще.

— Это какая-то болезнь, доктор?

— А вот мы сейчас посмотрим, — отвечал Илья и сползал вниз, раздвигая Тиши ноги. — Действительно, все очень сильно запущено! — с затаенным смехом, сообщил он позже, отвлекаясь от вылизывания «очага возбуждения». — И что же мы будем с этим делать? Мой что-то разгулявшийся маразм не позволяет вспомнить, как мы эту проблему решали ранее…

— Методом тыка, дедушка. Методом тыка…

Тело у Ильи было идеальным — стройным, сухощавым, жилистым. Никакой излишне фактурной мышцы, никаких новомодных татуировок, которые, как казалось Тиши, скорее пачкали, чем украшали кожу. Зато взгляд неизменно привлекали прекрасно вылепленные запястья и совершенные щиколотки. Но более всего нравилась спина Ильи — узкая в талии, широкая в плечах. Фактурная, гибкая, расчерченная на две половины узкой впадиной позвоночника и украшенная на пояснице двумя ямочками, которые так приятно было целовать.

— Ты такой красивый!

Собственные эмоции и ощущения были прекрасны. Но жарче всего становилось от реакции на происходящее самого Ильи: от его взглядов, его стонов… Ну и, конечно, несказанно радовал и расслаблял тот незатейливый факт, что в большом, крепко и надежно отстроенном доме звуки любви никак никого не могли побеспокоить. Мышенцию-то по возвращении из лагеря Тиша к Илье тоже привозила… Сначала — переживая и стесняясь. Потом, поняв, что дочь принимает Илью с легкостью и без лишних вопросов, — куда более свободно.

— Она у тебя чудесная. Я, кажется, сначала влюбился в нее, а уже потом в тебя, Тишь, — как-то сознался Илья и глянул виновато. — Ты меня вообще поначалу так дико раздражала…

— Врешь. Мне Михалыч Ваныч про твои хотелки на мой счет давно все слил.

— Желать трахнуть и беситься из-за твоих косяков и… скажем так, эмоциональных всплесков — разные вещи.

Тиша вздохнула, соглашаясь. О том, как дико и яростно она сама ненавидела треклятого Клюва, сообщать казалось стремным и вообще неразумным. Так что обо всем этом лучше было молчать. Но кое-что все-таки свербело, требуя разъяснения.

— Я иногда думаю: а что было бы, если бы в тот первый раз, когда ты приволок меня пьяной домой с корпоратива, нас бы не встретила Мышь?

— Что-что… Трахнул бы я тебя и забыл как страшный сон, после найдя повод уволить. Но вдруг выяснилось, что ты не врала и у тебя на самом деле маленькая дочь, которую не с кем оставить. Дочь, которую ты обожаешь и над которой так забавно трясешься. Дочь, которая любит тебя в ответ преданно и самозабвенно… Мне тогда казалось, что так могут любить только дети. А потом я понял, что нет, не только…

— Прямо ты мне о своих чувствах ведь никогда не скажешь, да? Но я тебя тоже очень люблю, Илья. Очень. Иногда как накатит, так аж до слез. И сказать в такие моменты хочется много, а не получается. Сидишь, слова сочиняешь, а как попробуешь проговорить, так… какая-то ерунда выходит. Совершенно смешная на фоне того, что чувствуется.

— Тишь… Тишь, моя! Переезжай ко мне жить. Насовсем, — Илья смотрел серьезно как никогда. Смотрел и гладил Тише лицо — брови, губы, щеки.

— А что мы Мыши по поводу нашего… воссоединения скажем? Дети — они обычно сложно такое воспринимают… — страшась и одновременно желая именно этого, сказала Тиша.

Сказала и в ответ услышала лишь смех.

— Твоя предприимчивая дочь уже все со мной обсудила.

— Сама?!

— Ты сомневалась? Я нет. Напротив, ждал.

— И?

— Сказала, что против второго папы, особенно если он тот еще Дед Маразм — без бороды, но с подарками — ничего не имеет. И чтобы я… прекращал сопли жевать, кота за хвост тянуть и вообще Новый год скоро. Так что… переезжай, а?

Тиша на мгновение представила себе очередные Мышиные рисунки из серии «Я, мама и Дед Маразм», испытала что-то более чем похожее на отрыв башки и, с трудом удерживая смех, выдала:

— Не хочу!

Прозвучало это очень серьезно, в точном соответствии с интонациями великого Евгения Леонова из «Поминальной молитвы», а потому попало в цель — лицо Ильи стало трагически меняться. Тиша коварно дождалась этого и только тогда довершила, теперь уже откровенно улыбаясь во все тридцать два:

— Не хочу огорчать вас отказом! (https://www.youtube.com/watch?v=W6A4xJmxPO8)