Константин Андреевич шёл по обледенелому тротуару, при каждом шаге опираясь правой рукой на широкий набалдашник трости. Ладонь при этом ныла, но он давно привык. Февральский ветер плевал в лицо снег и забирался под красный шарф крупной вязки. Левая нога в ботинке на толстой подошве упиралась в гряду слипшегося снега, который грейдер сгрёб на кромку дороги. По левую руку серели мрачные пятиэтажки, отстроенные в восьмидесятых, в одной из таких он когда-то жил. По правую тянулись двухэтажные старые дома, оранжевые, с белой отделкой. Мимо мелькнуло кафе, магазин канцтоваров. Редкие прохожие проскрипывали по снегу, с любопытством поглядывая на него и трость. Константин никого из них не узнавал. Отстранённо отметил про себя, что будет о чём теперь почесать языки жителям Быковска.

Он знал, что скоро, когда начнёт темнеть, ладонь разноется так, что придётся идти, зажав трость в левой руке и опираясь на левую ногу. Но отказаться от лишней опоры всё ещё не мог – привык. Врач, что смог поставить его на ноги, объяснил, что нужно проходить не меньше километра в день, иначе мышцы перестанут держать сустав и прощай подвижность, здравствуй, инвалидная коляска.

Сегодня придётся пройти поменьше. Намного поменьше. Только до автовокзала. Там уже подъедет такси – и прощай, чёртов Быковск. До дома он доберётся теперь только в сумерках. Будет ехать и смаковать снова и снова: вопль, перекошенную рожу брата и звон стекла.

Боже, до чего же он ненавидел этот крохотный городишко! В каждом дворе, на каждой улице вспыхивали воспоминания о том, каким несчастным и беспомощным он был здесь.

Он снова ощущал себя Костиком Журиным, снова ему было девять, а на дворе был июль девяносто четвёртого. Костик был мальчиком слабым, часто болел. Поэтому мог пересчитать по пальцам одной руки дни в месяц, когда гулял на улице, а не валялся дома с температурой. Поэтому друзья у него не водились: кому захочется дружить с тем, кто вечно кашляет дома? Самир уехал. Пашка себе нашёл другого друга.