Роман

Дождь. Он стучит по черному зонту над моей головой, сливается с чем-то мокрым на моих щеках. Не со слезами. Слёз больше нет. Есть только онемение. Глухое, всепоглощающее онемение, будто меня залили жидкой глиной – холодной, тяжелой, непробиваемой.

Передо мной яма. Нелепо маленькая яма в сырой, осенней земле. А в ней – белый гроб. Слишком белый. Слишком новый. Как игрушечный. Но внутри… внутри моя жизнь. Моя Машенька. Моя солнечная, неугомонная, смешливая девочка, которая всего неделю назад заливисто хохотала, споря со мной о новой прическе. Теперь она там. Неподвижная. Холодная. Навеки пятнадцать.

Рядом стоит Марина. Моя жена. Точнее, её тень. Она держится за мою руку так, будто костяшки пальцев вот-вот разлетятся. Вся дрожит, мелкой, неконтролируемой дрожью. Её глаза – пустые колодцы боли, выжженные до дна. Она смотрит не на гроб, а куда-то сквозь него, в какую-то свою, невыносимую реальность. Иногда из её сжатых губ вырывается стон. Тихий, животный. От него по спине бегут мурашки.

Священник говорит что-то. Слова о вечном покое, о божьей воле. Они разбиваются о глиняную броню моего онемения. Какая воля? Какая справедливость? Ещё два дня назад – живая, дышащая, планирующая будущее. Сегодня, на третий день, – коробка в яме под нудным осенним дождем. Из-за секунды. Из-за поворота. Из-за пьяного за рулем. Из-за…

“Она оттолкнула Веру”.

Эта мысль пронзает онемение, как раскаленная игла. Машенька увидела опасность первой. Увидела и оттолкнула свою подружку, Веру, в сторону, подальше от колёс. Только сама уже не успела…

Вера отделалась черепно-мозговой травмой, ушибами, швами. Лежит сейчас в больнице под капельницами. А моя девочка… Моя девочка мертва. Спасла подругу. Ценой себя.

Гордость? Безумная, режущая гордость смешивается с таким бессильным гневом на весь мир, что хочется зареветь. Но глина не пускает. Только глухой гул в ушах стоит. Ощущение, что черепушка просто не выдержит этого ультразвука. Лопнет напополам, да поминай как звали.

Ветер раскачивает голые ветки деревьев на кладбище, роняя последние листья на сырую землю. Они кружатся в воздухе, словно маленькие парашютики, не желающие приземляться. Как и моя девочка, они хотят жить, летать, радоваться…

Я чувствую, как земля под ногами становится все более зыбкой. Как будто сама планета не хочет принимать этот гроб, эту несправедливость. Как будто она тоже протестует против того, что происходит.

Люди вокруг шепчутся, переглядываются, бросают сочувственные взгляды. Но их сочувствие – как соль на рану. Как насмешка. Как издевательство. Потому что они не понимают. Никто не понимает. Никто не может понять, что я потерял. Что мы потеряли.

Машенька… Моя принцесса… Моя радость… Как же так? Почему именно она? Почему не я? Почему не кто-то другой? За что? За что нам это?

Я смотрю на этот белый гроб, и мне кажется, что он слишком мал для моей девочки. Слишком мал для её огромной души, для её бесконечной любви, для её светлого сердца. Она была слишком большой для этого маленького ящика. Слишком большой для этого жестокого мира.

Дождь усиливается, барабанит по зонту, по земле, по крышке гроба. И я вдруг понимаю, что это не просто дождь. Это слёзы неба. Слёзы всех, кто не смог защитить мою девочку. Слёзы всех, кто виноват в том, что она лежит здесь. Слёзы всех, кто не смог предотвратить эту нелепую, чудовищную ошибку.

Я закрываю глаза, и передо мной вспыхивает её улыбка. Её смех. Её сияющие глаза. Её взъерошенные после сна волосы. Её любимые джинсы и футболка. Её дурацкие шутки. Её мечты о будущем. Всё то, что больше никогда не повторится. Всё то, что навсегда останется только в моей памяти.

Открываю глаза. Не сразу понимаю, где нахожусь. Там, за сомкнутыми веками, я был счастлив, а теперь реальность снова ударяет меня под дых. Белый гроб. Яма, глубиной на два метра. Стискивающая мою руку Марина. Вой. Бесконечный, полный боли вой. Я не хочу быть здесь. Я хочу проснуться позавчера и запретить дочери выходить из дома. Но время не терпит сослагательного наклонения.

Обвожу взглядом толпу собравшихся. Коллеги – мои и Марины, соседи, знакомые, школьные друзья, учителя… Взгляд натыкается на старую Надежду Ивановну, бабушку Веры. Она стоит чуть поодаль, сгорбленная, платок мокрый от дождя и слёз. Её лицо – маска горя и вины. Она потеряла внучку в каком-то смысле тоже. Но вот Марина замечает её. Медленно осматривает толпу скорбящих и вдруг вырывает свою руку из моей. Она делает шаг вперёд, к бабушке Веры. Голос жены, хриплый, срывающийся, режет тишину похорон громче, чем слова священника:

– Ваша… – она задыхается, указывая дрожащим пальцем на старушку. – Ваша внучка… Она должна была умереть! Понимаете?! Она должна была лежать там! Не моя Машенька! Не моя девочка! Ваша Вера убила её! ОТДАЛА ЕЁ! Она ВИНОВАТА!

Тишина пронзительна. Даже дождь будто стих. Все замирают, застывают, уменьшаются в размерах. Стыд, ужас, сострадание – всё смешивается на их лицах. Надежда Ивановна бледнеет, как полотно, её губы беззвучно шевелятся. Я хватаю Марину за плечо, пытаюсь оттащить, прижать к себе, зажать ей рот. Она бьётся, как птица в силках, её крик становится нечленораздельным воем:

– ВИНОВАТААА! ОНА! А НЕ МОЯ МАШЕНЬКА! ВЕРНИТЕ ЕЁ! ВЕРНИТЕ МОЮ ДОЧКУ!

Её крик растворяется в истерических рыданиях. Я почти несу её обратно, к машине, чувствуя на себе тяжёлые, осуждающие, жалкие взгляды. Надежда Ивановна стоит, опустив голову, мелко дрожа. Мир сужается до тяжести безучастного тела жены на моих руках и ледяного стыда.

Дома. Тишина гробовая, нарушаемая только прерывистыми всхлипами Марины, запершейся в комнате Маши. Я сижу на кухне, перед остывшей чашкой чая. Глина внутри трескается. Появляется боль. Острая, рвущая изнутри. Нет больше Маши. Никогда не будет. Ни-че-го. Её смеха, её капризов, её бесконечных “Пап, дай денег”, её планов стать великим биологом. Как и моих планов: проводить её на выпускной, выдать замуж, дождаться внуков…

Пустота. Абсолютная, зияющая пустота. И страх. Дикий страх за Марину. Её глаза сегодня… в них не было ничего живого. Только боль и безумие. Как с этим жить? Как дышать?

Я смотрю на полную чашку, на капли дождя, стекающие по окну, и понимаю, что мир больше не будет прежним. Никогда. Каждый день будет напоминать о том, чего больше нет. Каждый вздох будет наполнен болью утраты. Каждая улыбка будет казаться предательством.

В комнате Маши всё осталось так, как было при ней. Мы ничего не успели разобрать. Её учебники на столе, фотографии на стене, любимые мягкие игрушки на кровати. Её запах всё ещё витает в воздухе – лёгкий, цветочный, с примесью шампуня. И это убивает меня. Убивает медленно, методично, с каждым вдохом.

Марина всё ещё плачет там, за закрытой дверью. Её рыдания становятся всё тише, всё безумнее. Иногда они прерываются странным, нечеловеческим смехом. И тогда моё сердце замирает от ужаса. От понимания, что она теряет рассудок. Что она уходит туда, откуда нет возврата.

Я пытаюсь молиться. Пытаюсь найти хоть какое-то утешение в вере. Но слова застревают в горле. Божья воля? За что? За какие грехи нам это наказание? За что моя девочка? За что моя жена? За что я?

Время тянется медленно, как резина. Каждая минута – вечность. Каждый час – маленькая смерть. И я понимаю, что мы все умираем. Просто кто-то раньше, кто-то позже. Кто-то телом, кто-то душой. А кто-то – всем сразу.

В какой-то момент я встаю, подхожу к окну и смотрю на дождь. На мокрые деревья, на размытую землю. И думаю о том, что жизнь продолжается. Что где-то смеются дети, что где-то влюбляются люди, что где-то рождаются новые жизни. А моя девочка… моя девочка навсегда останется пятнадцатилетней. Навсегда останется в моём сердце живой, смеющейся, любящей.

Дверь комнаты Маши скрипит. Марина выходит. Больше не плачет. Лицо – застывшая маска. Подходит, садится напротив. Смотрит на меня невидящим взглядом, сквозь, куда-то в бесконечность, в вечность, куда живым нет ходу.

– Рома… – её голос словно шелест сухих листьев.

– Я здесь, Мариш, – пытаюсь коснуться её руки, но она отдёргивает, как от огня.

– Машеньки нет… – констатирует она, словно только сейчас осознав.

– Нет… – выдыхаю я.

– И… и не будет… – она продолжает монотонно. – Потому что я… я не могу больше. Врачи тогда… после тех родов… сказали. Больше не смогу. – Она поднимает на меня глаза. В них вдруг вспыхивает что-то страшное, навязчивое. – Но нам нужна замена, Рома. Нужна! Ты должен найти. Найди ту… которая родит нам другую Машеньку. Молодую. Здоровую. Чтобы всё было как раньше.

Её слова – как удар обухом. Словно ушат ледяной воды окатывает меня с головы до ног. “Замена”? “Родит нам другую Машеньку”? Это не горе говорит. Это безумие. Чёрное, всепоглощающее безумие, выросшее на почве невыносимой потери. Моя жена, любовь всей моей жизни, требует найти суррогатную мать для… для замены нашей мёртвой дочери?

– Марина… очнись! – я пытаюсь схватить её, успокоить. – Это же… это кошмар! Так нельзя! Маша – она одна! Её не заменить!

– МОЖНО! – она орёт мне в лицо, слюна брызжет во все стороны. – ДОЛЖЕН! Или я… я не выживу… Мы не выживем… Найди! НАЙДИ ЖЕНЩИНУ, КОТОРАЯ РОДИТ НАМ ДОЧКУ!

Она бьёт кулаками мне в грудь, кричит, плачет, проклинает. Я держу её, пытаюсь утихомирить, но внутри всё рушится. Последние опоры. Любовь? Разум? Всё поглотила чёрная дыра горя, превратившая мой дом, мою жизнь, мою жену в чудовищный кошмар. “Найди замену”. Эти слова звенят в ушах, смешиваясь с её болезненными воплями.

Когда она, обессиленная, наконец, затихает, срываясь в беспамятный сон на диване, я стою посреди гостиной. Дождь стучит в окно. В доме пахнет сыростью, лекарствами и смертью. Я смотрю на спящую Марину, на её искажённое страданием лицо, и не узнаю её. Смотрю на дверь комнаты Маши – закрытую, как склеп. Чувствую глину внутри – она треснула, и оттуда хлещет ледяная пустота, и веет отчаянием.

Я не могу здесь оставаться. Не в эту ночь. Не с этими словами в голове. Не с этим безумием.

Я беру ключи от машины. Выхожу в мокрую, холодную ночь прямо без куртки. Дверь за мной захлопывается с глухим стуком. Я сажусь за руль, завожу мотор. Куда? Не знаю. Прочь. Прочь от ямы в земле. Прочь от безумия в доме. Прочь от невыносимой реальности, где больше нет моей дочери, а жена требует найти ей “замену”.

Машина трогается, фары режут тьму мокрых улиц. Я еду. Сквозь дождь. Сквозь боль. Сквозь глину и пепел моей прежней жизни. Один. Навсегда один. И нет ответа на единственный вопрос: как теперь жить?

В голове крутятся обрывки мыслей, как листья на ветру. “Другая Машенька”. “Молодая. Здоровая”. Безумие. Чистое безумие. Но разве я не безумен тоже? Разве не хочу вернуть свою девочку? Разве не мечтаю о том, чтобы всё было как раньше?

Я останавливаюсь на пустынном шоссе и обессиленно опускаюсь головой на руль. Дождь барабанит по крыше машины. Где-то вдалеке сверкает молния. Гром грохочет, словно вторя моим мыслям. Как жить дальше? Как смотреть на Марину, которая просит найти замену нашей дочери? Как смотреть на мир, который продолжает существовать, когда моего ребёнка больше нет?

В памяти всплывают картинки: Машенька, играющая в песочнице, Машенька, делающая первые шаги, Машенька, стоящая с огоромным букетом гладиолусов на первой линейке. Рядом с Верой, которая впоследствии станет её подружкой не разлей вода. Подружкой, которую она спасёт ценой свой жизни.

Её смех. Её глаза. Её руки, обнимающие меня. Её голос, зовущий “папочка”. Всё это – только в памяти. Только в воспоминаниях. Только в моём сердце, которое разрывается от боли.

Я закрываю глаза, и передо мной снова лицо жены – искажённое, безумное, требующее невозможного. “Найди замену”. Как будто можно заменить частичку души. Как будто можно заменить любовь. Как будто можно заменить жизнь на другую, такую же.