Вьюга кружит, кружит, вгрызается, хлещет, сбивает с пути. Будто земля на дыбы, а небо в топь. Сплошной буран. Не видать ни зги. Заледенели шкуры ездовых вóлков, тонут лапы по локоть, а они всё тянут, тащат мой полоз. Я рву их уши свистом плётки — им что птичий гвалт. «Куда ж вы, бесы! Стой, шальные, стой!» А-нет. Вожак наёршил холку, прижал широкую башку — не сдаст. Потуга, ещё, удар — санки вылетели на гладкое место. Озеро! Снег тут разметало, вóлкам едва до косточки. Ветер сильнее, да ну, и тАртар с ним. Я сваливаю с полозьев, достаю нюкло, шесты. Ослабляю упряжь. Волки тянутся, роют снег, ведут носами — ищут ближайший овраг. А я покуда ставлю чумку. Циновка, грейка, два-десять шестов, да шкурошитые нюкла, да на задку чумке — нут, чтоб ветром не разнагишало. Буде! Закидаю подол снегом и тащу с полозьев жрачку. Размотаю да делю… Не хватает. Истощал запас! А края-свету нет. Дорога до Тушита далека… По бурану лезть — не по травке бегать.

Прячу часть, прозапас. Даю, сколь можно. И себе беру меньше, чем брюхо хочет. Два сухаря да мороженая юшка. Сверху ковыряю мурцу — чтоб выжить. Волки, без драчья, пихают в себя жрачку. Я терплю, жду, когда растопит снег, согреет юшку. Жрать холодное — негоже. Я не волк, моим кишкам тепло потребно. Человек я…

И на том валюсь. Не снявши малицу, не стряхнув кысы. Последней думкой вижу батю, матушку, да слышу свой приказ: «Ларец доставить в кратчайший срок!». Я сдюжу! Довезу!.. И буду дома… Ждите! Я вернусь.

Под эти мысли засыпаю. И вдруг — как удар топором. Волчий грых. Я, взмокший, вылетаю вовне… Ведьма! Стоит, не смеет подойти. А волки круг берут и скалят зубы, рыком кроют…

— Обжжжа!

Осаживаю волков — не почто на Ледяную глотку драть. А она как будто не боится. Обожгла глазищами. Ух, бесовка! Хороша. Глаза да брови — черные, как ночи беспросветной топь. Волосы блестят, уложены под бастынгу, и рясны бисерные пляшут, блестками искрят, играют с вьюгой в «догони-отдай». Сама-то бледная, как снег, и губы почитай что синие, а щеки алые, как мой закат. Зубы белые, как частоколец ровные. Смеется надо мной! Рубаха — рыбьей кожи, ветром облепило груди, лобик между ног, а она как будто и не знает. На ногах — кысы, да бисером расшитые.

Придерживает рясну, чуть сгибается, как будто докричаться хочет:

— Ты замёрз, поди?

Голос звонкий. Девичий. В чернющих волосах сверкает снег.

— Шутишь? Жарко!

Бес, вожак моих лохматых, уши жмёт, зевает, косит злобным глазом. Цыкаю — не смей! Негоже Ведьму жрать. За своих они замстят похлеще нашего. Тут же сам кошусь — куда меня нелегкий заманил? Да неужто в земли Проклятых?

— Страшно, штоль?

— Да чего ж бояться, — говорю, а сам всё зырю, рыщу зенками — куда попал я? Их здесь правда или наша?

— Да не бойся! — смеётся, звонко. Бес срывается, она ему лишь палец показала — он застыл, свернул, хвостом махнул, мол, я не сдался, просто передумал. И ко мне пошел. А бесовка снова говорит, да как! Ни одной пичуге не сравняться с этой песней. — Ты не в наших землях. И не в ваших. На границе ты. Проклятым это озеро зовёте. Ну, а мы — Покрайним.

И точно! Я бывал на этом озере по осени. Вон, и дерево поваленное, и норы соболей, поди, пустые по-теперь.

Мой черед — и угождаю ей:

— Голодна ли, девица?

Задумалась. Видать, не ожидала. Больше о дороге да о погоде их упрашивают. А мне что? Вьюгу али оттепель я сам увижу, как придут. А путь… Полозновицы здесь нет. Ничего здесь нет — на то и Пустошь, Проклятые земли.

— Голодна, — отвечает мне Ледяна. — Да я на обещании. Нельзя пока.

— А можа, и лучшее так — развожу руками. — У меня ведь не еда с собой, а жрачка. Жир медвежий, сухари, мороженое.

Не кривится. Не пойму. Как будто загрустила. Губы дует, а брови не суровит, будто даже вверх тянет. Не глянь расплачется!

— Али по сердцу тебе такое угощение? Так возьми, отведаешь. Как обещание исполнишь.

И вдруг — лыбится. Неловко, будто застеснялась. Да сколько ж ей? Недавно ведьмой стала? Помнит пищу человечью, очагов тепло да волчью преданность? «Али ты вернуться в Таицу хочешь? — думаю. — Да нету от Сестёр возврату…»

— Добрый ты. — Рясны бисерные наклоняются, крутЯтся на ветру. Хлопает в ладоши, лыбится:

— Отпущу тебя!

«Ишь, вон-на!..» А сам ей кланяюсь:

— Рад буду, барыня.

Руку тянет, белую, прозрачную, кажись, и льдинки в венах прглядают. Понимаю. Иду к саням, откапываю сумку. Отдаю ей сухари, кусок мороженого мяса, последний колик юшки. Всё взяла. Мне хоть с голоду помирай. А она вдруг щурится.

— Постой-ка. Твоя сестра — Мелисса Лог?

Я взмок наперекор холодной вьюге. Как? Откуда знает?? Правда, что моя сестра. Ведовству училась за морями-за ветрами, да женою стала остроухому эльфу-магу. Пятерых детей народила, да ни одного не подарила Море: все ушастые, в отца пошли. Привозила их три раза, да на том и всё. Уж точно в тундру не водила мелких. Так откуда и почём Ей ведомо, что есть моя сестра, Мелисса? И спросить нельзя — озлобится.

— Моя, — давлю себя, чтоб быть смирнее. — Ведовству училась за морями. За морями и живет.

— Погоду не делает, — поддержала барыня и тут же мыслям своим кивает. И всё лыбится… Небось задумала бесовство! Ух, убил бы, тварь. А она свое всё гнет:

— Всё ж ведьма! Почитай, сестра.

Тут уж я не смог. Оскалил зубы, шею бычу. Не отдам сестру!

— Не злись, дурак. Скажи, что тоже ведьма.

И лицо ее другое. Словно тень нашла, и будто стало холоднее. Страшно! От Проклятых возврату нет…

— Скажи, что ведьма, коли жить охота, — требует жарайка.

Холодею изнутри. Сестра родная — для чего ей? А приказ? А дом? И волков звать толку нет, и боги далеко.

— Да, — говорю. — тоже. Тож ведьма.

— Вот и я о том! — радуется, дрянь. Уже забыла, что сердилась. Снова блещут зубы, рясны сверкчут. — А сестёр не обижают! А и братьев любят… — Тянет ко мне руку. — Вот, держи, дурак.

И даёт кольцо.

Тут уж я и про сестру, и про приказ забыл. Да только виду показать не хочется.

— Пошто кольцо-то мне? Чай не женат, и девки нет, чтоб одарить…

— Бери, дурак! — хохочет. — Размечтался в жены ведьму взять! Твоё ж кольцо-то. От меня тебе — поклон!

Махнула чем-то белым, и как будто вьюга расступилась. А жарайка всё кольцо мне тянет. Ну, беру. Тяжелое. И знаю, что налезет на любую мою цапку. Перелив какой-то лазоревый.

— Ну? — торопит, стерва.

— Каменное, что ли?..

— Ну!

Ножкой топнула, по челу как будто тень прошла, льдинки на висках, как у мертвячки, показались. Тут уж я со всех последних! Сам не помню, как кольцо на цапку тиснул, нуд с полозьями собрал, да волков впряг — и ходу! Вывози, родимые! Живота, родные!

ЧАСТЬ 1 ⬇⬇