Травушка принарядилась инеем ровно заневестившаяся девка в праздничный убор. Стужа жалела её – не потоптать бы! – и шла осторожно, берегла хрупкую красоту. Выглянет Дневное светило, согреет землю-матушку, и заплачет осока горючими слезами, стыдливо скрючится, пряча нагое тело, а там и вовсе сгниёт. Потому поршеньки ступали по тропке ровно, один пред другим, и глядела девица на них только, а не по сторонам. За то и поплатилась: самую малость до колодца оставалось, когда путь преградил молодец. Да какой! Высок, статен, кудри златые, речи дерзкие! Одна беда, что не по её, не по Стужину честь эдакий жених.
- Что ворон считаешь, Студеница? – засмеялся он, небрежно отталкивая девку с тропки. – Доброму человеку пройти не даёшь.
Стужа пошатнулась, тихонько хрустнула под кожаными поршнями заиндевевшая трава.
- Добрый бы сам с дороги отошёл, - процедила она.
- Чего говоришь?
А что ей сказать, девке непутёвой? Чтоб Студеницей не обзывал? А кто она, коли не Студеница? Родилась едва ли не холодной, повитуха с того света вынула, заставив наново забиться крошечное сердечко. Чтоб не дразнился? Так все дразнят, от мала до велика! Уродилась девка на свет таковой, что лучше бы вовсе не рождалась: хворобной, бледной, слабой. От самого малого сквозняка норовила в Тень отправиться, а как в лета вошла, так и вовсе хоть плачь. У иных девиц коса в руку толщиной, щёки румяны, очи чёрны. А Стужа что? Мышь полевая: три мшистых волоса да в четыре ряда, глаза серы, уста что две тонких ниточки.
- Ничего…
Стужа поправила коромысло на плече и двинулась дальше. Да не тут-то было! Молодец обогнал её, оперся локтем о колодезный навес.
- Что, по воду?
Стужа не ответила. И без того ясно, что не по грибы, а коли нет, так и объяснять без толку.
- Баньку небось топите?
- Ну топим.
Вот же пошутил Старший Щур, награждая семью эдаким сыном! Красив Людота ровно княжич, а глуп как полено. Баньку-то перед закликанием Мороза в каждом дворе топят. Как иначе-то?
- А опосля к праздничку готовиться станете? Батюшка избу угольком окурил? Матушка тесто на пироги поставила?
Могла Стужа сказать, мол, кому матушка, а кому и мачеха, но к чему? Людоте до того и дела нет, к другому ведь разговор ведёт.
- Ты, коли спросить хочешь, когда Нана без присмотру останется, так и спрашивай. А то ходишь вокруг да около, работать мешаешь.
Стужа зло накинула ведро на крюк и скинула в колодец. Ворот скрипнул, закрутился… Но заместо плеска раздался такой гул, что уши заложило. Девка перегнулась через сруб поглядеть. Первые заморозки едва опустились на деревню, быть не может, чтобы вода заледенела.
Не видать! Только чёрный зёв колодца холодом дышит. Людота, хохоча, пихнул девку в спину, подсёк у колен… Так бы и свалилась в черноту! Да удержал, не дал упасть.
- Пусти, остолоп! Вконец ополоумел?!
- Что, испугалась? – Молодец знай зубоскалил. – А ну как я тебя на руки подыму да в колодец кину! Тогда, небось, посговорчивее станешь.
- А ну как я тогда батюшке доложу, кто к сестрице ходит, покуда родичей дома нет? – в тон ему ответила Стужа.
Она замахнулась, да только для виду. Что девка эдакому богатырю сделает? Оно и мачехе с отцом жаловаться толку нет: сестрице попеняют, я Людоте что об стену горох.
Подле колодца нарочно для такого случая стояла длинная жердина. Стужа опустила её вниз – пробить ледяную корку. Ударила раз, второй… Без толку.
- Каши мало ела! Дай. – Людота взялся за дело сам, а между тем продолжил: - Сестрице передай вот что. Как соберёмся Мороз закликать, пусть в избу воротится. Дескать, венец не тот надела или ещё что. А уж я… Эка дрянь! Вот же…
Жердь слепо тыкалась в колодец там и сям, но водицы добыть не умела. Людоте быстро наскучило занятие.
- Да ну его! В проруби наберёшь вон.
- До проруби идти три версты.
- Ничего, ног не сотрёшь.
Молодец отшвырнул бесполезную палку и поспешил натянуть рукавицы на занемевшие руки. Стужа поджала тонкие губы и взялась за жердь сама. Сразу стало ясно, отчего сестрин жених так быстро бросил затею: жердь оказалась холодна что ледышка. Стужа вынула её из колодца и…
- Щур, протри мне глаза!
До середины палку покрывал толстый слой пушистого инея. Словно живой, он карабкался вверх, тянулся к теплу.
Девка охнула и налегла на ворот – вернуть ведро. Тот крутился легко и славно, и вот отчего: от верёвки остался обрывок. И размохрившийся край её тоже обледенел.
- Вот тебе и позакликали Мороз… - пролепетала девка.
А Людота изменился в лице и поспешил оттащить её от колодца подальше.
- К батюшке беги. Скажи, пришёл срок греть Морозу постель.
***
Батюшка сидел ни жив ни мёртв. Давненько не случалось беды в деревеньке, что звалась Смородиной. Так давненько, что голова надеялся боле не вспоминать страшный обряд на своём веку. Однако же Мороз снова ступил за пределы Сизого леса. Потому столпилась у большого очага мало не вся деревня. Старики перешёптывались, гадая, на кого падёт жребий в этот раз и насытится ли Мороз; молодые, кто застал предыдущую жертву, жались друг к дружке: не приведи боги получить страшную метку! Матери причитали да норовили отправить дочерей по домам, отцы же стояли хмурые, вперив взгляды в землю, холодеющую от часа к часу. Прячься ли, нет, а жребий всё одно придётся тянуть всем. Иначе до весны Смородине не дожить.
Большой очаг возжигали в святом месте – на самом краю деревни, у камня, некогда заложенного Богатырём Без Имени. Камень тот служил препоной для тёмных сил, но ни одна препона не вечна. Потому случалось и такое, что Мороз пробирался в деревни, душил в ледяных объятиях скот, сковывал реку и родники. А ежели кто чаял сбежать от недоли, то находили его подле этого самого камня насквозь промёрзшего.
- Вот что, добрые люди, - нехотя проскрипел голова, - всего меньше мне хочется говорить то, что вы и без меня знаете. Готовились мы с вами к празднику, а вышло так, что надобно для кого-то из нас снаряжать сани в Тень.
Стужина мачеха, старшая жена головы, прижимала к груди Нану. Будь её воля, в погребе бы спрятала любимое дитятко, в сундуке заперла. Да куда там! Старухи зорко следили, чтобы никто дочь не укрыл от жребия. Они, дескать, в своё время все тянули щепочки, стало быть и теперь всё должно быть по-честному. Хотя нынче уж старухам жребий не грозил: тянули его лишь вошедшие в лета девки, потому что выбирали ту, кто отправится Морозу в невесты. Станет она на колени пред чудищем, склонит голову в свадебном венце: помилуй, господине, не серчай! Останусь греть тебе постель да перину взбивать, только не тронь деревню!
- Да как так-то?! – расплакалась мачеха. – Вот уже пятнадцать зим без Мороза пережили! Ну выпало малость снежка, эка невидаль! Может к завтрему и распогодится…
Голова оборвал её:
- Молчи, жена. Вы, бабы, всякий раз своё гнёте. Как будто я тут решаю…
Радынь покосился на колодец, а за ним повернули головы и все остальные. Изморозь выползла белою пеной подобно молоку из горшка и застыла. Ледяной коркой покрылись и сруб, и жердина, и ворот, и навес, и ведро с коромыслом, брошенные напуганной Стужей. Нынче уже и не подобрать: примёрзли намертво. Не распогодится…
- Что тянуть? – нахмурился Радынь. – Сами всё знаете, не впервой. Девки, которые в невестах уже, подходи по одной.
Кому как ни голове всех наперечёт знать? В лукошке, накрытом дерюгой, лежало аккурат две дюжины щепочек – по числу девиц. И по одной, ясно, ждали Стужу с Наной.
- Ну? Что встали? Чему быть, того не миновать!
Что началось!
- Моя ещё первую кровь не уронила!
- А моя обручилась уже! Намедни благословение брали!
- А моя мала ещё, что смотрите? Не пойдём мы!
Бабы наперебой доказывали, чем плохи их дочери, ругались, шипели! Дошло бы и до драки, да Радынь строго цыкал, унимая самых шумных.
- У нас двадцать четыре девки на выданье. У каждой свой жребий.
- А что, голова, своих-то дочерей, небось, сбережёшь? – всех громче заголосила Параска, склочная баба. – Дай щепочки: не меченые ли?
- Что несёшь, дура-баба?! – взвился голова. – Разве я кого когда обманул? Разве плох был да заботился о тех, кто под моей крышей живёт, лучше, чем о вас всех?!
- Знаю я, как ты о чернавке заботился! – уперла руки в боки Параска. – Так, что у той ажно брюхо на лоб полезло!
Крепко ли голова любил свою чернавку, того Стужа не ведала. Видно всё же крепко, раз дочь от приживалки воспитывал как законную и лишним куском не попрекал. Но поносить покойную матушку Стужа никому не дозволяла. А сплетнице Параске и подавно. Девке в лицо краска бросилась. Редко когда подавала она голос, тем паче в толпе, но тут не смолчала:
- Ты, Параска, мамку мою лишний раз не поминай. А то, не ровен час, выглянет из Тени да тебя в гости позовёт!
- Вы поглядите! Нашлась краса ненаглядная! – с готовностью ощетинилась Параска. – Не тебе за мамку вступаться, коли ты сама её в Тень и отправила!
Стужа как дышать забыла. В самом деле, права Параска, хоть и дурная она баба. Матушка померла родами и ничьей боле в том вины, окромя Стужиной, нету… Оттого, наверное, всё, что делалось дальше, прошло будто бы и не с нею вовсе. Не ей Параска крикнула:
- А коли первая ответ держишь, так и жребий тяни первая!
Параске-то что? У неё своих четверо сыновей, им жребий не тянуть, Мороза не веселить. А вот прочие бабы, кто дочерей защищал, поддержали:
- В самом деле!
- Пусть тянет!
- Поглядим, так ли Радынь за нас радеет, как говорит! Что, Радынь, как до дела, так в кусты?
Голова же нашёл взглядом старшую дочь и покачал косматой головой.
- Язык за зубами держала бы… - процедил он, а после громко приказал: - Стужа! Подь сюды!
Девка подчинилась. В голове у неё звенело, да не от страха, а от обиды: в самое больное Параска ударила! Спроси кто опосля, Стужа и не вспомнила бы, как вырвалась из материных объятий и подбежала к ней Нанушка.
- Сестрица!
- Ты не лезла бы покамест… - с трудом разомкнула губы Стужа. – Пусть половину щепочек хоть выберут… Авось пронесёт…
Но Нана сжала сестрину ладонь и сказала:
- Я с тобой пойду. Пусть не думают, что батюшка нас выделяет.
«Это он меня не выделяет, - могла бы сказать Стужа. – Я – что? Чернавкина дочь, дитя беззаконное. Ты другое дело».
Могла бы, да отчего-то не сказала. Быть может оттого, что только Нанушка и утешала её, горемычную, когда мальчишки в реку скидывали, дразня Студеницею. Оттого, что с сестрою вместе будто бы и не страшны ни жребий, ни Мороз, ни молва людская.
Она шагнули к камню вместе, а голова, стиснув зубы, протянул дочерям лукошко.
Стужа вытянула жребий первая – щепочка вышла светлая, гладкая. Удача!
Следом, улыбнувшись сестрице, запустила руку под дерюжку Нанушка. Вытянула и, не глядя, подняла вверх. Щепка была обгоревшая.
***
К обеду Сизый лес изрыгнул тучу. Была они низкая, тёмная, с раздутыми боками. Придавила Смородину тяжёлым брюхом: вот-вот расплющит! Стужа глядела на неё из оконца в кухоньке, спрятавшись на полатях. Ещё утром Мороз собирались закликать да кланяться, благодаря за милость, а нынче в избах жарко топили печи. Поленца в устье переругивались, как те бабы на жеребьёвке: здесь холоду не рады, пусть убирается восвояси, в заледенелую чащу. Стуже отчего-то жаль было Мороза. Покуда сидел в лесу, деревенские и угощение ему стряпали, и заклички пели, и праздник готовили. А как в самом деле показался, ну бранить! Но не потому девка шмыгала носом и утирала горючие слёзы. Не потому прижимала к груди рукавички, сестрою подаренные, расшитые алыми бусинами. Те рукавички Стужа не то что носить, показать кому-то боялась: отнимут, забавляясь, весёлые девки, закинут на высокую ветку парни. Поди потом достань! Это Нанушка, умница да красавица, всем мила. У Стужи же, окромя сестры, в целом свете никого не было.
За стеной буянил Людота. Как смириться, что милую отдадут грозному духу? Как позволить? Сестрин жених сбросил что-то на пол – бухнуло, зазвенело, покатилось.
- Как можно, голова?! Неужто родную дочь?
Отец отвечал тихо, его слов Стужа не слыхала, но и без того знала, что тот скажет. Что супротив силы невиданной ни Людота, ни Радынь, ни даже вся деревня вместе ничего сделать не смогут. Не первый молодец суженую провожал к дремучий лес, не первый отец дитятко хоронил раньше срока. Лишь Богатырю Без Имени оказалось по силам замкнуть Мороз в лесу, посиневшем от холода, да и то не навечно.
- Женюсь! – Бух! Верно, Людота на колени пал. – Женюсь немедля, благослови нас, батька!
Стужа всхлипнула, а голова хлопнул ладонью по столу. Оба они подумали об одном: где тот жених был день назад, два, седмицу? Отчего тянул и не спросил благословения раньше? Радынь твёрдо сказал:
- Поди прочь. Поздно уже.
- Не пойду! Не пойду, батька! Хочешь - режь! Не покину любоньку!
Стужа подтянула колени к груди. Сжаться бы в комочек, спрятаться в щели меж половиц, только бы не слышать, как дрожит голос батьки, как мачеха плачет на лавке, как тихонько поёт жальную песню сестрица.
Туча содрогнулась всем своим огромным телом - на деревню повалил снег. Невесомые перья ложились на крыши, укутывали землю, застилали оконце. Стужа принялась считать их, докуда умела: одно, второе, третье… Сбилась, начала наново. Дрова трещали, глиняные бока печи грелись так, что не докоснуться, но зябко было – страх! А от оконца по бревенчатой стене пополз иней. Белые нити складывались в диковинные рисунки, и на миг девка залюбовалась. Потом только вспомнила, чего ради её оставили в кухне. Батюшка строго наказал следить, чтобы огонь не погас, а в избе держался жар. Стужа спрыгнула на пол – подкинуть дровишек, да так пред окном и замерла. Потому что по ту сторону, кутаясь в снежный тулуп и надвинув на лоб меховую шапку, стоял чужак. Косматый, с заиндевевшей и оттого кажущейся белой бородой, огромный! Но всего хуже были глаза: чёрные, с едва тлеющими в глубине искрами. Уголья, а не глаза! Он стоял и глядел в окно. Да так, что сразу ясно: не человек в гости пожаловал. Стужа пролепетала:
- Убереги, Щур…
И осенила себя защитным знаком – перечёркнутым кругом. А чужак улыбнулся, и от той улыбки нутро захолодело. Иней сполз на пол, подобрался к самым ногам девки, а она и не заметила. Всё таращилась неотрывно на незнакомца. Но закричал вдруг в сенях петух, нарочно принесённый в избу на холода. Девка вздрогнула, попятилась, поспешила докинуть поленец в печь. Дров, правду молвить, и без того хватало, а вот огонёк едва теплился. Нагрести головешек в горшок, поставить на подоконник да доложить скорее батюшке… Стужа старалась не глядеть боле в окно, но промеж лопаток чесалось, словно кто-то страшный неотрывно следит за нею. Управившись, девка сунулась было на мужскую половину дома, да навстречу ей, едва с ног не сбив, вылетел Людота. Ругался он на чём свет стоит, да и батька тоже был весь встрёпанный и злой.
- Батюшка…
- Ну что тебе, горемычная? – вскрикнул голова. И столько в его крике было бессилия, что у Стужи колени подкосились. – На что ты мне сдалась?! Удачу у сестры перехватила!
Стужа на то ничего не ответила. В самом деле, кабы не она ухватила счастливую щепочку, та досталась бы Нанушке.
- Что пришла, ну? – пуще прежнего рассвирепел Радынь.
- Дрова кончились. Дозволь новых в избу занесть.
- Да иди ты, иди, куда хочешь!
Прежде, чем притворить дверь, Стужа заметила, как уронил голова голову на руки и как расцвели на полу две чёрные точки.
***
Мачехе чернавкина дочь была что бельмо на глазу. Оно и просто в приживалках такую оставить – стыд, а Радынь ещё и поселил беззаконную с родной дочерью вместе, за одним столом кормил, одну больше другой работой не трудил. Кумушки посмеивались, мол, приданное тоже поделит меж дочерьми поровну, а Епра злилась. Да тьфу на него, на приданное-то! Дай волю, она от Стужи сама откупилась бы да сослала в далёкие дали. В другом беда: девка уродилась в мать. Родинка к родинке, волосок к волоску. На неё глядючи, Радынь свою чернавку не забывал. И вышло так, что баба, которой муж бездумно подол задрал, встала меж ним и женой разлучницей. Вот и ляпнула Епра, не подумав, сгоряча:
- Да лучше бы ты вовсе сгинула, никто бы плакать не стал!
Ляпнула – и тут же пожалела. Потому что Стужа не отбрехалась, а сцепила зубы и ровно молвила:
- То правда. Никто бы не стал.
Епру пуще прежнего злость взяла: на себя, на девку эту тихую да себе на уме. Она схватила пуховый платок да и хлопнула дверью.
А Стужа с Наною остались на женской половине.
Очи у Нанушки были такие, что молодцы не раз на кулаках выясняли, на кого красавица приветливо глянула. И нынче они тоже светились счастьем. Стужа поставила у входа горшок с раскалёнными головешками: ну как в девичью светёлку тоже заглянет страшный чужак. И подошла к сестре.
Та сидела на сундуке с приданным, сложив руки на переднике и глядела в стену, словно та была живой.
- Отчего не плачешь? – спросила Стужа.
Она взяла сестру за руку – та была холодной.
- Что проку плакать? – улыбнулась Нанушка. – Всё одно мне уже сани готовят.
- Этот твой… приходил. Сватался, благословения просил.
- Людо-о-ота, - ласково протянула Нанушка и прижала ладонь к животу. – Кто же знал, что так оно повернётся? По осени бы… Ну да теперь уж что…
Стужа обняла сестру и ну реветь! Будто одна за двоих могла слёз выплакать!
- Дурень твой Людота, ох, дурень! Где раньше был, отчего не посватался? Как ходить к тебе, так он первый, а как…
Нана коснулась губами сестриного темени.
- Не брани его. Так уж боги порешили, не нам спорить. Ты лучше вот что…
Сестра поднялась с сундука, бережно сняла хохлушку и откинула крышку.
- Мне-то уже без надобности, а тебе сгодится… Вот это мне платок тятенька подарил. Эту рубаху я к свадебке вышивала, а вот и для жениха. Кроила на Людоту, но поправишь, коли надобно будет, а здесь…
Стужа захлопнула крышку, Нана едва руки отдёрнуть успела.
- Ты что творишь?! Как можно?
Нана не дрогнула.
- А куда мне? Мой наряд к утру уже готов, а эти тебе оставлю.
- Не нужны мне наряды! Ты что же, думаешь, смогу носить заместо тебя? И батюшку заместо тебя обнимать, и с мачехой песни петь? Никому тебя не заменить, одна ты такая! Одна!
- Не нам с богами спорить. Жребий…
- А если это был мой жребий? Если я твою удачу перехватила?
- То и на то воля богов, - смиренно ответила Нанушка.
- Богам до нас дела нет! – перебила Стужа. Она сжала плечи сестры и зачастила: - Ты вот что… Я до Людоты сбегаю, скажу, что делать. Как стемнеет, бегите! Бросим новый жребий, выберем Морозу другую невесту. Кого угодно, не тебя только! У тебя и без Мороза жених есть, будь он неладен!
Нана тоскливо улыбнулась.
- Не любишь ты Людоту…
- Не люблю. Дурак потому что. Ходить к тебе ходил, а как свататься… Не ровен час ещё бы дитё нагуляли.
Нанушка вдруг закашлялась и покраснела, а Стужа всё разом поняла.
- Ты что же… В тяжести?
Сестра не ответила, но глаза её засияли пуще прежнего.
- Так отцу скорее скажи, дура! Всем скажи! Ты ж не девка заневестившаяся, ты баба! Могла бы жребий не тянуть!
- Тише, тише, сестрица! – Нана накрыла ей рот ладонью. – Я никому не сказала, и ты не говори. Батюшке с матушкой позор, а Людоте горе горькое. Не сбежать от Мороза, то всем известно. А кто попытается, тому сразу в Тень дорога. Не меня, так другую выберут. Не всё ли равно?
- Нет! Не всё равно! У тебя жених есть, мать с отцом... – Стужа едва слышно прошептала: - Дитё будет. Тебе жить и жить! Это у меня в целом свете никого.
Сказала – и осеклась. Сразу ясно стало, что надобно делать.
- Отдай щепочку.
- Ты сдурела никак, сестрица? Мой это жребий.
- Морозу всё одно, красавицу ему отдадут али дурнушку. Жребий для людей только. Отдай.
- Нет.
На глаза Нанушки навернулись слёзы. Впервые с тех пор, как её пальцы сжались на обугленной щепке. А Стужа недобро сощурилась.
- Не отдашь, всё отцу скажу. Так и эдак тебя на сани не положат. Но, коли упрямиться станешь, ещё и вся Смородина знать будет, почему.
- Сестрица, не губи! – взмолилась Нана. – Ни меня, ни себя!
- Это ты себя губишь. Себя и дитёнка своего.
- Боги…
- Боги твоей кровью от Мороза откупиться велели. Матушку мою забрали, не дав меня хоть раз молоком покормить. От Сизого леса нас не защитили. Нашла, кого слушать!
Чёрная обугленная щепочка лежала тут же, на лавке. Стужа метнулась за ней, схватила и прижала к груди.
Нана так и осталась сидеть на полу.
- Сестрица… Не надо!
- Не тебя я спасаю, дурёха. – Стужа тепло улыбнулась и показала на живот. – Расскажешь как-нибудь, какая беда мимо него прошла.