В полночь я стою в центре своей бывшей светлицы. Вокруг трепещут огни — десятки восковых свечей, вставленных в массивные медные подсвечники, отбрасывают на стены пляшущие тени. Их свет дрожит, будто тоже боится того, что грядёт. Воздух густ от запаха горящего воска, хвои и чего-то горьковатого — может, полыни, может, страха.

Женские голоса сливаются в единый стон. Плакальщицы, сгорбленные, с распущенными волосами, сидят вдоль стен, причитая нараспев. Их песни — не просто обряд, это настоящая скорбь. Они знают, что утром меня не станет.

Я стою посреди комнаты, босая, в тонкой рубахе, и чувствую, как дрожь бежит по спине. Но не от холода — от чего-то другого. От осознания. От безысходности. От странного, глупого, неистребимого ожидания спасения.

— Ох, голубка моя… — Нянюшка всхлипывает, поправляя мои волосы. Её пальцы, шершавые от многих лет работы, дрожат. — Да как же так-то? Да как же?

Пол устлан еловыми ветвями — их острые иглы впиваются в босые ступни, но я даже не вздрагиваю. Между ними — дорожка из калины. Ягоды, яркие, как кровь, рассыпаны под ногами, и кажется, будто уже иду по кровавому следу.

Женщины суетятся вокруг. Мамки, няньки, свахи — все они знают своё дело. Одни обтирают моё тело холщовой тряпицей, смоченной в ледяной воде с хвойным отваром. Вода стекает по коже, оставляя мурашки. Хоть бы тёплую дали… Но нет, теплая вода для живых, а я уже одной ногой за чертой.

Потом — льняная рубаха. Белая, как смерть, с алыми узорами по подолу, рукавам, горловине. Я сама вышивала их, мечтая о свадьбе. Сидела у окна, щурясь от солнца, и представляла жениха — сильного, доброго, который удивится, какая его невеста рукодельница.

Но сегодня — не свадьба.

Девушка с заплаканными глазами пытается заплести мне косу.

— Пусть будет так, как есть, — говорю я тихо.

Мои волосы остаются распущенными. На них повязывают вышитую ленту с височными кольцами, а сверху — венок из калины. Ягоды холодные, будто уже мёртвые.

Всё это — и рубаха, и венок, и обряды — должно быть свадебным убранством. Но сегодня оно смешивается с погребальным.

Потому что меня отдадут змею.

Легенда гласит, что в топях, за лесом, живёт древний ящер. Нянюшка пугала им меня в детстве: «Не ходи в лес одна, а то змей утащит!»

Но я не боялась.

Наоборот — тайком бегала к болотам, высматривая чудище. Мне было жаль и девушек, которых когда-то приносили в жертву, и самого змея. Может, он просто одинокий? Может, его никто не любил?

Ни разу не встретила его.

А теперь он вернулся.

Месяц назад первые свидетели увидели его — огромную тень в тумане, горящие глаза среди камышей. И старейшины вспомнили древний обычай.

И выбрали меня.

— Ох, говорила тебе, дурная затея! — Нянюшка рыдает, обнимая меня. — Не надо было тебе тогда уходить!

Я крепко прижимаю её, вдыхая знакомый запах — мяты, липы и чего-то родного, что всегда было домом.

— Не рви сердце, нянюшка. Такая судьба моя…

Целую её в морщинистый лоб и отпускаю.

За дверьми уже ждёт повозка.

Сегодня меня принесут в жертву, отдав на откуп змею, которого снова стали замечать в топях месяц назад.