Введение: «Порог»

У каждого города есть своя анатомия. Есть парадные артерии — проспекты, наполненные светом и жизнью. Есть крепкие мускулы — заводы и бизнес-центры. Есть здоровые, дышащие легкие — парки. А есть — подкожный слой. Где пульсирует другая жизнь. Там, в шрамах переулков, в родинках подворотен, в опухолях заброшек, зреют иные законы бытия.

Скорая помощь — это единственная служба, которая имеет право пересекать все границы. Она вскрывает город, как хирург — тело. Она заходит в дома, куда не ступала нога социального работника, в подвалы, куда боится спускаться полиция. Она — аварийный шлюз между миром дневной логики и ночным хаосом.

Но что, если сам этот шлюз проржавел? Что, если те, кто призваны лечить, становятся переносчиками? Не вируса, не бактерии. А чего-то древнего, бесформенного и голодного, что ждало своего часа в трещинах реальности.

Это — истории не о спасении. Это — протоколы заражения. Хроники молодого врача по имени Максим, который вышел на смену, чтобы найти частичку души своей умершей матери, а вместо этого стал свидетелем конечной стадии  агонии самого мироздания.

Его «скорая» — не машина помощи. Это катафалк, везущий нас на последнюю диагностику. Пристегните ремни. Вам стало плохо? Это нормально. Скоро будет еще хуже.

Предыстория: «Обычный герой»

Максим не мечтал быть врачом с детства. Не было вдохновляющей истории о спасенной бабушке или восторга от игрушечного стетоскопа. Его путь был путем человека, отчаянно ищущего точку опоры в рушащемся мире.

Его отец, водитель грузовика, пропадал в рейсах. Мать, медсестра в той же самой подстанции скорой, на которой теперь работал Максим, сутками не вылезала из смен. Домом маленькому Максиму  был пустой квартирный лабиринт, где он сам себе готовил ужин и сам делал домашнее задание. Единственным якорем, единственным местом, где пахло жизнью, а не одиночеством, была подстанция скорой помощи, куда он иногда забегал к матери между школой и домом.

Он любил тот запах. Резкий спирт, сладковатый эфир, лекарства. Он видел уставшие, но твердые лица врачей и фельдшеров. Они были для него супергероями в потертых халатах. Они не летали и не стреляли лазерами из глаз – они возвращали людям пульс. Они входили в самые темные квартиры и выносили из них жизнь. Для мальчика, который боялся темноты в собственной пустой квартире, это было настоящим волшебством.

Он поступил в медуниверситет не по зову сердца, а по зову памяти. По памяти о том тепле, которое он чувствовал, сидя на скамейке в диспетчерской и слушая, как мать спокойным голосом утешает плачущего в трубку человека.

Ординатура в травматологии стала для него шоком. Это была уже не романтика подстанции, а холодный, безжалостный конвейер человеческой боли. Переломы, ожоги, рваные раны. Но и здесь он нашел свою нишу. Ему нравилась логика. Алгоритм. Осмотр, диагностика, лечение- всё это как сложная игра, где на кону стоит человеческая судьба.

А потом умерла его мать. Банально, нелепо – ОРВИ, перенесенная на ногах, осложнение на миокард. Острая сердечная недостаточность. Ее собственная скорая примчалась на вызов к ней самой, но было поздно.

После похорон, в той самой пустой квартире, которая теперь казалась еще больше и безмолвнее, Максим нашел ее старый, истрепанный диплом. И понял, что единственное место, где он еще может чувствовать ее присутствие, – это та самая подстанция. Запах спирта и эфира. Скрежет рации. Звук сирен, уносящихся в ночь.

Он написал заявление о приеме на скорую. Все отговаривали. «С ума сошел? С травматологии на скорую? Это шаг назад!», «Там тебя сожрут, салага!», «Гляди на нас – мы ходячие руины. Хочешь стать таким же?».

Но Макс был непреклонен. Он думал, что идет спасать людей, как те герои из его детства. Он думал, что найдет там часть души своей матери.

Он ошибался.

Он не нашел там ни героизма, ни света. Он нашел Виктора, своего напарника-циника, который запивает кофе коньяком, чтобы не сойти с ума. Он нашел бесконечный поток человеческого отчаяния, глупости и жестокости. Он нашел систему, которая перемалывает врачей в фарш.

А потом пришли Они. Те самые вызовы. Не про людей. Не про болезни. Не про логику и алгоритмы.

И теперь, глядя в заплывшее от недосыпа лицо в зеркале «Газели», он понимает страшную правду. Он пришел сюда, чтобы найти мать. А нашел лишь бесконечную, голодную Тьму, которая смотрит на него из глаз его пациентов. И самое ужасное, что он начинает привыкать. И иногда, в самые темные ночи, ему кажется, что шепот из морга или скрежет из лифта звучат... почти убаюкивающе.  Почти как дома.

# 1: «Тихий вызов»

Дождь барабанил по крыше «Газели», отсчитывая секунды в этой ночной вечности. Макс, второй день как приступил к работе, смотрел в запотевшее стекло. Напарник, бывалый фельдшер Виктор, дремал, положив голову на руль.

Вызов пришел в три ночи. «Ул. Садовая, 13, кв. 7. Пожилой мужчина, жалуется на одышку». Банально. Сердечник. Стандартный набор: нитроглицерин, аспирин, ЭКГ.

Подъезд пах сыростью, мочой и надеждой, которую здесь давно похоронили. Дверь в седьмой квартире была приоткрыта. Вошли.

— Скорая! Вызывали?— крикнул Максим.

В ответ — тишина. Гробовая, неестественная. Воздух был густым и сладковатым, с примесью чего-то кислого, как от испорченного мяса.

В гостиной, в кресле у телевизора, сидел старик. Очень бледный. Он улыбался. Широко, до ушей, обнажая идеально ровные, слишком белые зубы. Не стариковские.

— Дышать... тяжело... — просипел он, и улыбка не дрогнула.

Максим подошел, нащупывая пульс. Кожа была холодной и влажной, как у слизняка. Пульса не было. Вообще. Ни на сонной, ни на лучевой.

— Виктор, у него нет пульса, — обернулся Макс.

Но Виктор стоял у двери, бледный, с расширенными зрачками, и медленно, почти незаметно, качал головой: «Молчи. Уходи».

Старик повернул голову. Раздался тихий, костный хруст.
— Слушайте... — прошептал он.

Максим замер. Откуда-то из глубины квартиры донесся слабый, надрывный звук. Чей-то хрип. Чье-то бормотание. Пение? Нет. Это было похоже на чтение молитвы на неизвестном языке, полное шипящих и щелкающих звуков.

— Кто это? — спросил Макс, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

— Внучка... — улыбка старика стала еще шире. — Она... молится за меня. Хочешь посмотреть?

Из дальней комнаты выполз клуб густого, черного дыма. Он стелился по полу, обтекая ножки мебели. И в этом дыму что-то шевелилось. Что-то низкое, на четвереньках.

Виктор резко рванул Макса за рукав.
— Бежим отсюда.

Они вылетели из квартиры, не оглядываясь. Макс, задыхаясь, прислонился к стене в подъезде. Сердце колотилось о ребра, как птица в клетке.

— Что это было, Виктор?!
— Тихий вызов. Примерно раз в семь лет приходит. Никто не верит. Там никого нет. Ни старика, ни внучки. Там только... это. Я слышал байки про него, думал враньё. Лучше просто уйти.

—А что в отчете писать?

—Ложный вызов. И не говори ни кому, что видел, а то в психушку загремишь.

В отчете Максим  написал «ложный вызов, никто не открыл дверь».

Он больше не спрашивал. Но иногда, в самые тихие ночи, ему кажется, что он слышит из рации тихое шипение и детский шепот, читающий ту самую молитву.

# 2: «Монолог из лифта»

Их вызвали в новостройку на окраине. Молодой парень застрял в лифте. Паника, сердце колотится.

Лифт замер между четвертым и пятым этажами. Техников еще не было. Максим и Виктор спустились в шахту, поднялись на крышу кабины. Люк был приоткрыт.

— Дружище, как ты там? — крикнул Виктор, светя фонариком в щель.

В ответ раздался истеричный, срывающийся смех.
— О, доктор! Наконец-то! Я тут... я тут думал.

Голос был хриплым, но молодым.
— О чем думал? — спросил Макс, готовя успокоительное.

— О том, что тело — это просто мясо. Кости, сухожилия, кровь. А что внутри? Пустота. Или... не пустота?

Макс посветил своим фонариком вниз. Он увидел часть лица — дико улыбающийся рот, безумный глаз.

— Я тут посидел, подумал... и понял, что мое мясо мне надоело. Оно тесное. Душное.

Раздался влажный, рвущий звук. Как будто рвут толстую ткань.

— Вот, смотри! — что-то темное и теплое брызнуло на лицо Максима. Это была кровь. — Ребро! Интересная штука! Держи!

Из люка вывалился окровавленный обломок ребра. Макс отшатнулся.

— А это что? — продолжал голос из лифта, теперь уже булькающий. — Кишки... такие скользкие... как серпантин!

Что-то длинное и синеватое шлепнулось на пол лифта.

Виктор еле сдерживал приступ тошноты, прислонившись к стене. Максим стоял в ступоре, не в силах отвести глаз от люка.

— Доктор... — прошептал голос уже прямо у его уха, хотя физически человек был внизу. — Хочешь, я и тебе помогу? Помогу выйти из твоего мяса? Это так... освобождает.

Сверху, наконец, донесся голос техников. Лифт дернулся. Когда его вскрыли, там было месиво. Человек-оркестр, дирижирующий собственной бойней. И на стене, выведенная кровью фраза:

«ПОСМОТРИ ВНУТРЬ СЕБЯ. Я ТАМ.»

# 3: «Белая горячка»

Вызов: «Мужчина, 40 лет, алкогольный психоз, представляет опасность». Адрес — частный дом в пригороде.

Дом стоял особняком, окна были забиты фанерой. Внутри пахло перегаром, потом и страхом. Мужчина, худой, с трясущимися руками, сидел на кухне за столом, уставленным пустыми бутылками. Он смотрел на Максима пустыми, стеклянными глазами.

— Они пришли, — просипел он. — С червяками. Опять.

— Кто? — осторожно спросил Макс, готовя шприц с реланиумом.

— Тени. Из углов. Они шепчут. Говорят, что я... вкусный.

Вдруг он резко вскочил.
— Вон! Вон один! В углу!

Максим машинально посмотрел в темный угол. Там ничего не было. Только пыль.

— Я его! Сейчас я его! — мужчина схватил со стола грязный кухонный нож и с ревом бросился в угол.

— Нет! Остановитесь! — крикнул Макс.

Но было поздно. Мужчина начал наносить удары в пустоту. Но это не были удары в пустоту. Он водил лезвием по воздуху с такой яростью, с такой точностью, будто резал реальную плоть. И воздух... отвечал.

Из невидимой раны хлынула струя темной, почти черной жидкости. Она брызнула на стену, на пол, на лицо  и руки мужчины. Он смеялся, режа невидимого червя.

— Видишь? Видишь? Я же сказал!

Макс застыл в ужасе. Он видел. Видел, как из пустоты хлещет кровь. Видел, как на полу, в луже этой жижи, зашевелилось что-то белое, червеобразное. Оно было слепым, с клювообразным ртом.

Мужчина, истекая кровью из реальных порезов  на руках, повернулся к нему.
— Доктор... они теперь на тебя смотрят.

Макс почувствовал, как по его шее ползет невидимая слизкая лапа. Он выскочил из дома, давясь криком. Виктор, куривший у машины, увидел его лицо и все понял без слов.

Они уехали. В карте вызова Максим написал: «Пациент доставлен в психдиспансер». Это была ложь. Они никого не забрали. Они просто сбежали.

Иногда, когда Максим заходит в темную палату или в пустой процедурный кабинет, ему кажется, что из угла на него смотрит чья-то голодная тень. И он слышит тихий, влажный шепот: «Ты... вкусный».

# 4: «Зеркальный больной»

Вызов поступил в пять утра. «Девушка, 20 лет, острое тревожное расстройство, паническая атака». Элитный жилой комплекс, вид из окон на всю спящую городскую панораму.

Дверь открыла бледная, трясущаяся девушка в дорогом халате. Глаза – два испуганных оленя перед фарами.
– Он в ванной, – прошептала она, сжимая виски пальцами. – Он не выходит уже три часа.
– Кто? – уточнил Максим, уже предчувствуя недоброе.
– Мой муж. Он... разбил зеркало.

Ванная комната была заперта. Из-за двери доносилось равномерное, монотонное шуршание. Как будто кто-то перебирал осколки стекла.
– Алексей, это скорая! Откройте! – крикнул Виктор.

Шуршание прекратилось.
Тишина.
Потом тихий, спокойный голос:
– Я не Алексей. Я – его отражение. И мне надоело быть копией.

Дверь медленно отворилась. В проеме стоял мужчина. Красивый, ухоженный. Он был абсолютно голым. И абсолютно целым. Ни единой царапины. Но его движения были... неестественными , а рывками, как у марионетки. Он повернул голову на девяносто градусов, не двигая плечами, и уставился на них пустыми глазами, в которых не было ни капли света.

– Настоящий Алексей лежит там, – он мотнул головой в сторону ванны.

Макс заглянул внутрь. И его вырвало прямо на плитку.

В пустой ванне лежала груда окровавленного мяса. Но не просто мяса. Это была точная, анатомическая копия мужчины, стоявшего в дверях. С него, словно шкуру, сняли кожу, аккуратно отделили мускулы от костей, оставив лишь один сплошной, кровавый рельеф. Глаза на этом «макете» были живыми и смотрели на Макса с немым ужасом.

– Видишь? – сказал «отражение», подходя к Максу вплотную. Его кожа была холодной, как стекло. – Он был несовершенен. Кривой нос, шрам от аппендицита, родинка на плече. Я исправил это. Я стал идеальным оригиналом.

Он протянул руку, чтобы дотронуться до лица Максима. Его пальцы были неестественно длинными и острыми на концах.
– Хочешь, я и тебя сделаю идеальным? Без морщин. Без шрамов. Без души.

Виктор, бледный как смерть, вытащил из аптечки шприц-тюбик с адреналином и, не целясь, ткнул им в шею «отражения». Тот засмеялся – сухим, стеклянным смехом.

– Не поможет. У теней нет сердца.

Они отступили, захлопнув дверь ванной. Девушка уже не плакала. Она сидела на полу в позе эмбриона и беззвучно раскачивалась, глядя в стену.

В карте Максим написал: «Пациент скончался до приезда бригады. Констатирована биологическая смерть». Он не соврал. Просто не уточнил, что смерть была у одного, а жизнь продолжилась у другого.

После тяжелой смены Макс пошел в душ. От конденсата запотело старое зеркало над раковиной. Он умылся и, чтобы стереть влагу, провел по стеклу рукой.

Его отражение не шелохнулось. Оно стояло и смотрело на него усталыми, потухшими глазами. Потом подняло руку и медленно постучало указательным пальцем по стеклу изнутри. Тук. Тук. Тук.

Макс отпрянул. Отражение улыбнулось. Улыбкой человека, который устал быть тенью. Оно поднесло палец к губам в жесте «тише», а потом указало на него. Потом на себя. И провело пальцем по горлу.

Оно хочет поменяться местами. Оно устало быть отражением. Оно хочет выйти. И оно нашло слабину. Оно нашло того, кто уже настолько устал, что, возможно, не будет сопротивляться.

Теперь он боится смотреть в зеркала. Вдруг его отражение моргнет не в такт. А по ночам в душевой кто-то тихо стучит в запертую дверь.

# 5: «Колыбельная из морга»

Их перехватили по рации. Срочный вызов в городской морг. «Медицинский персонал, состояние неадекватное».

Дежурный патологоанатом, пожилой, видавший виды мужчина по имени Аркадий Петрович, встретил их у входа. Его трясло.
– Она не дает работать, – бормотал он, закуривая дрожащими руками очередную сигарету. – Поет... все время поет.

– Кто? – спросил Виктор, уже привычно вздыхая.

– Труп. Женщина. Поступила вчера. ДТП. Вскрытие не проводил – ждал родственников для опознания.

Они спустились в подвальное помещение, в холодильную. Воздух был густым и мерзлым, пах формалином и смертью. И сквозь этот гробовый звон в ушах Макс различил тихий, мелодичный напев. Женский голос. Он пел старую колыбельную.

– «Спи, моя радость, усни...» – донеслось из-за ряда железных ящиков.

Максим медленно подошел к одному из них, откуда доносился звук. Номер на табличке совпадал с тем, что назвал патологоанатом. Он потянул за ручку, и массивный ящик с глухим скрежетом выехал.

На холодном металлическом лотке лежала женщина. Лицо было разбито в кашу, одна рука неестественно вывернута. Но ее грудная клетка... она ритмично поднималась и опускалась. Легкие, не имеющие связи с мозгом, работали.

И она пела. Ее разбитые губы шевелились, выпуская в морозный воздух облачко пара и ту самую ужасающую колыбельную.

– «В доме погасли огни... птицы умолкли в саду...»

Она повернула свою размозженную голову. Веки приоткрылись, обнажив молочно-белые, слепые глаза. Они смотрели прямо на Макса.

Пение смолкло.
– Маленький... – прошептала она своим мертвым ртом. – Ты тоже устал? Хочешь, я тебе спою? Навеки усыплю?

Ее рука, та, что была цела, резко дернулась и схватила Макса за запястье. Хватка была железной, обжигающе холодной. Он закричал, пытаясь вырваться. Кости хрустели под давлением.

Виктор и патологоанатом бросились на помощь. Втроем они еле оторвали эти окоченевшие пальцы. Когда они выбегали из морга, сзади все еще доносилось пение, теперь уже громкое, настойчивое, полное не материнской нежности, а древней, загробной тоски.

# 6: «Тактильный контакт»

Вызов: «Мальчик, 8 лет, высокая температура, бред». Обычная хрущевка.

Мать, заплаканная, ввела их в детскую. На кровати, завешанной мокрыми простынями для снижения жара, лежал мальчик. Он был красным от температуры и весь мокрый от пота. Он что-то бормотал, глядя в потолок.

– Он говорит с кем-то, – рыдая, сказала мать. – С самого утра. Называет его «Мой Друг».

Максим присел на корточки рядом, чтобы послушать легкие. Мальчик повернул к нему горящий лихорадочным блеском взгляд.
– Доктор, – прошептал он. – Не буди его. Он спит у меня под кожей.

Макс отшатнулся. Виктор, стоявший сзади, тяжело вздохнул:
– Галлюцинации. Высокая температура. Стандартно.

Но Максим присмотрелся. Кожа на руке мальчика, на внутренней стороне предплечья, шевельнулась. Не от мурашек. Она приподнялась, как ткань, и под ней угадывалось что-то продолговатое, червеобразное. Потом она снова опала.

– Он пришел ко мне, потому что я одинокий, – продолжал мальчик. – Он сказал, что будет моим лучшим другом. Навсегда.

Вдруг мальчик сел на кровати. Его лицо исказила не детская, а жуткая и хитрая улыбка.
– А вы, доктор, одиноки? – спросил он тем же голосом, но с чужой, грубой интонацией. – Хотите, я познакомлю вас с моим Другом? Ему нужно новое жилище.

Он протянул руку, чтобы дотронуться до Максима. И в этот момент кожа на всей его руке зашевелилась, как кишащий муравейник. Под ней пульсировали, двигались десятки невидимых существ.

Макс отпрыгнул, ударившись спиной о стену. Он смотрел, как под кожей мальчика бегают волны, как что-то выпирает и прячется, рисуя ужасающие узоры.

– Уходите! – закричала мать, бросаясь к сыну. – Уходите все!

Они уехали. Через два дня Максим проверил карту – вызов был закрыт с диагнозом «розеола». Ребенок выздоровел.

Но однажды ночью Макс проснулся от странного ощущения. На его собственном предплечье, прямо под кожей, что-то шевельнулось. Один раз. Словно икнуло. Он включил свет – ничего. Гладкая кожа.

Но с тех пор он постоянно чувствует легкий, едва уловимый зуд. И иногда ему кажется, что в тишине, если очень внимательно прислушаться, он слышит тихий, довольный шепот где-то глубоко внутри собственного тела: «Друг...»

# 7: «Нулевой пациент»

Сначала это было похоже на обычный вызов на массовую драку. «Заводская улица, складской район. Групповое столкновение». Но уже по пути рация трещала нестандартными кодами и обрывками панических фраз: «...неадекватная агрессия...», «...не реагируют на замечания...», «...кусаются, черт возьми, кусаются!»

Когда их «Газель» влетела на территорию промышленного склада, картина была сюрреалистичной. Несколько полицейских машин, две кареты скорой, и... хаос. Люди в рабочей спецовке с нечеловеческой силой кидались на всех подряд. Они не кричали. Они рычали. Низко, гортанно, как звери.

– Господи, да они же друг друга едят! – прошептал Виктор, выжимая сцепление и отъезжая от бегущего в их сторону окровавленного рабочего.

У того изо рта свисал клочьями чей-то оторванный кусок кожи. Глаза были затянуты молочно-белой пеленой.

– Это что, наркота? Соли? – крикнул Максим, хватая аптечку.

– Хуже, – прорычал Виктор. – Смотри.

Один из полицейских, пытавшийся скрутить агрессора, получил укус в предплечье. Он с криком отшатнулся, выстрелил в воздух. Но прошло меньше минуты, и его лицо исказила та же пустая, звериная гримаса. Он медленно, неловко повернулся к своему напарнику и зарычал.

– Заводи! – закричал Максим. – Виктор, поехали от сюда! Это заразно!

Но было поздно. Толпа «больных» уже окружила их машину. Кулаки и головы с глухим стуком бились о стекла и металл. Максим видел искаженные лица, тупой, всепоглощающий голод в глазах. Это не были живые люди. Это были пустые оболочки, движимые одной лишь инстинктивной потребностью жевать, рвать, распространяться.

– Вызываем подкрепление! ОГОНЬ НА ПОРАЖЕНИЕ! – орал кто-то в рацию.

В этот момент дверь «Газели» с правой стороны с грохотом открылась. В проем ввалился тот самый укушенный полицейский. Его форма была в крови, из раны на руке сочилась черная, густая жижа. Он потянулся к Виктору.

Максим среагировал на автомате. Шприц с реланиумом. Укол в шею. Никакой реакции. Только поворот головы и щелканье зубами.

– Лекарства не работают! – в ужасе констатировал он.

Виктор, не долго думая, схватил тяжелый огнетушитель и со всей силы ударил им по голове бывшего полицейского. Раздался тошнотворный хруст. Человек-зверь рухнул на сиденье, но его пальцы все еще судорожно цеплялись за кресло.

И тут Максим увидел Его. Среди всей этой кровавой мясорубки, у входа в склад, стоял Мальчик. Лет семи. В чистой, почти новой куртке. Он не рычал. Не нападал. Он просто стоял и смотрел на Макса. Его глаза были ясными, полными слез.

– Доктор... – прошептал мальчик, и его голосок был тонким ручейком в оглушительном аду. – Помогите...

Сердце Максима сжалось. Инстинкт врача, тот самый, что гнал его на этот конвейер смерти, пересилил инстинкт самосохранения.
– Ребенок! Там ребенок! – крикнул он Виктору и, оттолкнув тело зомби в форме, выпрыгнул из машины.

Он бежал, отбиваясь руками и аптечкой от цепких рук. Он достиг мальчика, схватил его на руки. Тот обнял его за шею, прижался.

– Я боюсь, – плакал мальчик.
– Все хорошо, я с тобой, – задыхаясь, сказал Максим, пробиваясь обратно к машине.

Он втолкнул мальчика в кабину, втиснулся сам. Виктор, используя огнетушитель и отборный мат, смог захлопнуть дверь.

– Гони отсюда к чертовой матери! – проревел Максим.

«Газель» рванула с места, сбивая с ног несколько тварей. Они мчались по пустынным улицам, оставляя за собой ад.

В салоне повисла тяжелая тишина, нарушаемая лишь всхлипами мальчика.
– Где твои родители? – мягко спросил Максим, оборачиваясь к нему.

Мальчик перестал плакать. Он поднял голову. Слезы исчезли. На его лице расползлась медленная, неестественная улыбка.

– Они везде, доктор, – сказал он тем же детским голоском, но с ледяной интонацией. – Я их создал.

Максим замер. Он посмотрел на руку мальчика, которую тот все это время держал за спиной. Из рукава его куртки сочилась та самая черная, густая жижа. А на запястье зияла свежая, аккуратная рана. Как от укуса.

– Ты... нулевой пациент? – прошептал Максим.

Мальчик кивнул, и его глаза на мгновение стали молочно-белыми.
– Мне было одиноко. Теперь у меня будет много-много друзей. В том числе и вы.

Он потянулся к Максу своими маленькими, липкими пальцами.

Виктор, не глядя, резко дернул руль. Машина вильнула, и дверь с той стороны, где сидел мальчик, со скрежетом открылась. Ребенка, как тряпичную куклу, выбросило на проезжую часть. Максим мельком увидел в боковое зеркало, как та маленькая фигурка поднялась, отряхнулась и, не оглядываясь, пошла в сторону городских кварталов.

Они молча ехали еще минут десять. Потом Виктор остановился на пустыре и вышел, чтобы его вырвало.

Максим сидел в оцепенении. Он не спас ребенка. Он подобрал и привез в город саму заразу. Самого дьявола в образе невинного малыша.

Теперь, выезжая на любой вызов, особенно где есть дети, Максим вглядывается в их лица. Ищет ту самую, ледяную пустоту за маской детской беспомощности. Он понял самую страшную истину о зомби.

Апокалипсис не придет с ревом толп. Он придет тихо. С плачем одинокого ребенка в темноте. И попросится тебя обнять.

# 8: «Шепот в венах»

Вызов поступил в час ночи. «Девушка, 22 года, острый психоз, утверждает, что у нее под кожей что-то живет». Стандартная общага для студентов-медиков.

Девушку звали Алиса. Она сидела на кровати в своей комнате, обняв колени. Комната была завешана анатомическими атласами, на столе лежали конспекты по паразитологии. Она была исхудавшей, с синяками под глазами.

— Они шепчут, — беззвучно прошептала она, глядя на свои руки. — По ночам. Говорят, что я для них всего лишь дом.

— Кто? — осторожно спросил Максим, надевая перчатки.

— Черви. Только не обычные. — Она подняла на него безумный взгляд. — Те, что живут в свете. Они вплелись в мои нервы. Я чувствую, как они думают моими мыслями.

Максим вздохнул. Классическая шизофрения, обостренная недосыпом и нагрузкой. Он уже доставал шприц с галоперидолом, как вдруг Алиса резко встала.

— Не веришь? — ее губы растянулись в улыбке. — Я тебе покажу.

Она схватила со стола скальпель. Максим бросился к ней, но было поздно. Она провела лезвием по собственной руке, от запястья до локтя. Но не глубоко. Так, чтобы рассечь только кожу.

И тут Максим увидел. Вместо крови из раны выполз... свет. Мерцающий, фосфоресцирующий тонкий червь, состоящий из хрупкого сияния. Он извивался в воздухе, и Максим услышал. Тихий, едва уловимый шепот. Не звук, а сама вибрация страха, проникающая прямо в мозг.

За первым червем пополз второй. Третий. Из раны на руке Алисы выползала целая гирлянда светящихся, шепчущих существ.

— Видишь? — смеялась Алиса, а ее глаза закатились, показывая белки. — Они голодные. Они хотят познакомиться с тобой.

Один из светящихся червей оторвался от ее руки и, как искра, рванул в сторону Макса. Он инстинктивно отшатнулся. Червь пролетел мимо и впился в стену. На обоях осталось маленькое черное пятнышко гари, и Максу почудилось, что стена на мгновение... вздохнула.

Виктор, стоявший в дверях, схватил швабру.
— Бред! Сплошной бред! — орал он, но в его голосе был животный страх.

Алиса упала на колени, ее тело начало биться в конвульсиях. Изо рта, носа, ушей хлынул поток ослепительного, шепчущего света. Комната наполнилась тихим, многоголосым шепотом, который сводил с ума. Шепот обещал бессмертие, знание, свободу от бренной плоти. Требовал лишь одного — нового дома.

Максим и Виктор бежали, захлопнув дверь. На улице они вызвали МЧС и психиатрическую бригаду. Когда те приехали, в комнате была лишь обессиленная Алиса с обычной, хоть и глубокой, раной на руке. Никакого света. Никакого шепота.

# 9: «Кукла-поводырь»

Вызов: «Мальчик, 10 лет, глухонемой. Состояние ступора, не реагирует». Благополучный район, чистая, пахнущая пирогами квартира.

Мальчик сидел на диване, уставившись в стену. В руках он сжимал старую, потрепанную тряпичную куклу в виде клоуна. Его звали Артем. Родители, рыдая, объяснили, что он не слышит и не говорит с рождения. Но сегодня утром он просто... отключился.

Максим попытался установить с ним контакт. Прикоснулся к плечу. Мальчик не реагировал. Его зрачки были расширены, пульс ровный, но медленный. Как у человека в глубоком ступоре.

И вдруг кукла в его руках повернула голову. Её стеклянные глаза-пуговицы уставились на Макса.

— Доктор, — проскрипел маленький, механический голосок, исходящий от куклы. — Он не может вас слышать. Но я могу.

Максим замер, чувствуя, как кровь стынет в жилах. Родители смотрели на куклу с ужасом.

— Он мой друг, — скрипела кукла. — Ему было одиноко в тишине. А я научил его... видеть звуки.

Артем медленно поднял руку и указал на лампу. И лампа погасла. Не выключилась, а именно погасла, словно кто-то высосал из нее свет.

— Красный — это крик, — сказала кукла, и красная книга на полке вспыхнула ослепительным алым светом. — Синий — это шепот. — Синяя ваза на столе озарилась холодным сиянием.

Комната превращалась в адский калейдоскоп. Предметы вспыхивали и гасли, окрашиваясь в цвета несуществующих для мальчика звуков. Стук сердца Макса отдавался вспышкой грязно-желтого цвета в углу. Дыхание Виктора — мерцанием болотной зелени.

— А тишина... — скрипела кукла, и вся комната погрузилась во тьму, — это черный цвет. Самый вкусный.

В кромешной тьме Максим услышал, как Артем впервые издал звук. Тихий, жадный всхлип. Как будто он... ел. Ел саму тишину.

Свет снова зажегся. Мальчик сидел на том же месте. Но его глаза... они больше не были пустыми. Они были черными. Без зрачков, без белка. Две дыры в небытие.

— Он насытился, — сказала кукла и медленно, очень медленно, повернула свою тряпичную голову к родителям. — Теперь он хочет узнать, какого цвета ваш страх.

Максим и Виктор ретировались. Они не могли ничего сделать. В карте Максим написал: «Кататонический синдром неясного генеза. Рекомендована консультация детского психиатра».

Через неделю Максим узнал, что родители мальчика добровольно легли в психушку. Они бормотали что-то о черном свете и кукле, которая забирает голоса. Артем был передан в специализированный интернат.

# 10: «Протокол «Тишина»

Их вызвали в старый, дореволюционный дом, превращенный в коммуналки. Вызов был странным: «Женщина, 70 лет. Не двигается. Не дышит. Но... смотрит». Диспетчер передавала со странными паузами, словно сама не верила в то, что говорит.

Дверь открыла соседка, трясущимися руками зажигая сигарету.
– Она там... – женщина мотнула головой в сторону дальней комнаты. – Уже третьи сутки. Но не разлагается. И... глазами водит.

Комната была заставлена старой мебелью и пахла ладаном и пылью. В кресле-качалке сидела старуха. Очень худая, во всем черном. Грудь не поднималась. Зрачки не реагировали на свет. Но ее глаза... они были живыми. Полными нечеловеческого, леденящего ужаса. И они медленно перевели взгляд на Максима.

– Констатируем смерть, – тихо сказал Виктор, но в его голосе не было уверенности.

В этот момент старуха медленно, с сухим хрустом, повернула голову. Ее рот не шевелился, но голос, низкий и безжизненный, прозвучал прямо в их головах:
«Не трогайте. Я держу.»

Максим отпрянул. Виктор перекрестился, что делал лишь в самые отчаянные моменты.

«Дверь должна быть закрыта, – звучал в черепе голос. – Я Страж. Пока я здесь, Оно не выйдет.»

– Что ты держишь? – прошептал Максим, не в силах отвести взгляд от этих живых мертвых глаз.

В ответ в голову ударила волна образов. Темнота. Шевелящаяся, плотная, как смола. Бесчисленные щупальца, сотни голодных ртов, лица без глаз. И эта тьма упиралась в невидимый барьер, который исходил от сидящей в кресле старухи. Она была живой изгородью. Затвором в тюрьме для чего-то древнего и ненасытного.

«Устала... – прозвучал в их сознании шепот, полный неизмеримой усталости. – Так устала держать...»

Ее веки медленно начали смыкаться.

И тут же комната содрогнулась. Из всех щелей в полу, из-под плинтусов, повалил черный, непроглядный дым. Он был холодным и пах гарью и плесенью. В дыму что-то зашевелилось.

– Бежим! – закричал Виктор.

Они выскочили, захлопнув дверь. Соседка с визгом бросилась в свою комнату. Максим в последний раз посмотрел в щель. Старуха снова сидела неподвижно, ее глаза были широко открыты, полные решимости и отчаяния. Дым медленно рассеивался.

–Знаешь Виктор, иногда мне кажется, что это однажды закончится. – произнес Макс сев в машину.

–Что закончится?

– МЫ…

– В смысле? – не понял Виктор.

– Мы с тобой, оба не женаты, детей нет, нас ни кому не жалко. Никто не будет грустить по нам…

– Чепуха! Выбрось это из головы и забудь. И лучшее лекарство – бутылка хорошего коньяка!

Они уехали. В карте Максим написал: «Летальный исход. Тело передано для захоронения родственникам». Он солгал. Они ничего никому не передали.

Иногда Максим проезжает мимо того дома. Он все еще стоит. И в окне на втором этаже он всегда видит ту самую старуху, сидящую в кресле. Она не двигается. Она просто держит. И Максим молится, чтобы она никогда не устала по-настоящему.

# 11: «Сборщик долгов»

Вызов поступил в офисное здание, офис на двадцать пятом этаже. «Мужчина, 45 лет. Острая тахикардия, паническая атака».

Мужчина в дорогом костюме сидел за своим столом, обливаясь холодным потом. Он хватал ртом воздух, его пальцы судорожно сжимали край стола.
– Он пришел... – бормотал он. – Я знал, что он придет...

– Кто? – спросил Максим, накладывая электроды для ЭКГ.

– Сборщик. Я брал... я брал у них годы жизни. Для карьеры. Для успеха. А теперь пришло время платить.

Врач в Максиме сразу заподозрил бред на фоне стресса. Но ЭКГ показывала чистейшую, идеальную синусовую тахикардию. Никакой патологии. Только бешено колотящееся сердце.

– Вам нужно успокоиться, – сказал Максим, готовя укол.

В этот момент в кабинет вошел Он. Высокий, худой мужчина в безупречно чистом плаще песочного цвета. Лица не было видно из-за широких полей шляпы. В руках он держал старомодный кожаный портфель.

– Господин Семенов? – произнес Сборщик. Его голос был тихим, вежливым и абсолютно безжизненным. – Время расплаты.

Бизнесмен забился в истерике. – Нет! Еще немного! Год! Хотя бы месяц!

Сборщик не ответил. Он щелкнул замками портфеля. Внутри не было бумаг. Там лежали... тени. Движущиеся, пульсирующие сгустки тьмы, от которых веяло ледяным холодом.

– Что вы делаете? – попытался вмешаться Максим.

Сборщик повернул к нему голову. Из-под полей шляпы Максим увидел не лицо, а лишь бледную, гладкую маску, на которой не было ничего. Ни рта, ни глаз, ни носа.

«Медицинский персонал, не мешайте процедуре» — прозвучало прямо в голове у Макса. Он не мог пошевелиться.

Сборщик провел длинным, бледным пальцем над головой бизнесмена. И будто вытянул оттуда тонкую, серебристую нить. Нить света, тепла и памяти. Бизнесмен мгновенно поседел. Кожа покрылась морщинами, глаза потухли. Он выглядел так, будто ему было не сорок пять, а все девяносто.

Сборщик аккуратно уложил серебристую нить в портфель и щелкнул замками. Затем он повернулся и вышел.

Максим и Виктор стояли в ступоре. На столе перед ними сидел глубокий старик, который что-то беззвучно шептал, глядя в пустоту.

Они вызвали другую бригаду. В карте Максим снова солгал: «Острый коронарный синдром. Рекомендована госпитализация».

Максим видит их иногда – этих высоких, худых людей в плащах. На вокзалах, в метро, в больничных коридорах. Они всегда с портфелями. И он знает – они не собирают души. Они собирают время. И однажды один из них вежливо окликнет его по имени.

# 12: «Пластилиновые миры»

Вызов поступил в обычную панельную девятиэтажку. «Мальчик, 6 лет. Неадекватное поведение, угрожает окружающим». Причина вызова казалась абсурдной, но в голосе диспетчера слышалась паника.

Дверь в квартиру была открыта. В гостиной на полу сидел маленький мальчик. Его звали Елисей. Вокруг него лежали куски разноцветного пластилина. Из пластилина были вылеплены невероятно детализированные, хоть и миниатюрные, копии их же дома, машин во дворе, даже их «Газель» скорой помощи. Словно кто-то сделал идеальный макет района.

– Он... он лепит, а оно происходит, – прошептала мать, прячась за прихожей. Ее лицо было испуганным. – Вчера слепил соседского кота, я на него случайно наступила, а сегодня... его машина переехала. Он расплющился. Как будто на него дом упал.

Мальчик поднял на Максима спокойные, слишком взрослые глаза.
– Ваша машина слишком громкая, – сказал он и отщипнул кусочек синего пластилина от крыши «Газели» в своем макете.

Снаружи раздался оглушительный лязг металла. Виктор посмотрел в окно  и увидел, лежащую рядом с машиной, оторванную «люстру».
– Мигалка... она просто оторвана! Будто какой-то гигант ее оторвал!

Максим почувствовал ледяной ужас. Он посмотрел на мальчика. Тот медленно тянулся к крошечной пластилиновой фигурке, изображавшей его самого.

– Нет! – крикнул Максим.

Елисей улыбнулся. Он не стал ломать фигурку. Он просто слепил из черного пластилина маленькую, безликую фигурку и поставил ее рядом с фигуркой Максима. Потом соединил их.

И Максим почувствовал Это. Чью-то чужую, холодную пустоту прямо у себя за спиной. Он обернулся – никого. Но ощущение присутствия было таким же реальным, как пол под ногами. Оно дышало ему в шею.

– Он теперь твой друг, – сказал мальчик. – Он будет с тобой всегда.

Они отступили. Не было никакого способа помочь. Как лечить бога, которому наскучила его собственная вселенная?

В карте Максим написал: «Детская игра, случайное совпадение». Но он знал правду. Теперь это «совпадение» следует за ним по пятам. Он не видит его, но чувствует – холодное, безликое присутствие всегда где-то рядом, в самой гуще теней. Его личный пластилиновый демон.

# 13: «Голодная палата №6»

Их вызвали в старую городскую больницу, в инфекционное отделение, на третьем этаже. «Санитарка, 50 лет. Неадекватное поведение».

Когда они вошли в длинный, пропитанный запахом хлорки и болезни коридор, их встретила медсестра с перекошенным от ужаса лицом.
– Она в ординаторской... Не входите... Она не  ...

Из-за двери доносились странные, чавкающие звуки. Максим осторожно приоткрыл ее.

Санитарка Марья Ивановна, обычно тихая и спокойная женщина, сидела на полу. Перед ней лежала сырая туша свиньи, привезенная для больничной столовой. Но она ее не ела. Она... гладила. Ее руки сновали по мясу, а оно под ее пальцами шевелилось, покрываясь синяками и кровоподтеками. Она что-то нашептывала тушке на ухо, а в ответ мясо тихо пульсировало.

– Марья Ивановна? – окликнул Максим.

Она медленно повернула голову. Ее глаза были черными, как маслины.
– Они голодные, – просипела она. – Всегда голодные. Я их кормлю.

– Кого? – спросил Виктор, сжимая в руке фонарь.

– Болезни, – просто сказала она. – Я кормлю болезни. Чем больше кормлю, тем сытнее они становятся. И тем дольше живут мои больные.

Она провела рукой по свиной туше, и на том месте, где она провела, вздулся огромный, гнойный фурункул. Он лопнул, и оттуда вытек не гной, а что-то черное и живое, что тут же испарилось в воздухе.

Максим понял. Она не лечила. Она была смотрителем в зоопарке. И ее питомцы – бациллы, вирусы, инфекции – требовали свою долю плоти. И она их кормила. А пациенты были просто клетками, в которых содержались эти голодные сущности.

Они ретировались, не в силах ничего сделать. Как вылечить саму идею голода? Как прописать таблетку от тьмы, пожирающей свет?

В карте Максим написал: «Профессиональное выгорание, острое психотическое состояние». Он знал, что это ложь. Но иногда ложь – единственное, что стоит между тобой и ужасающей правдой.

# 14: «Аптека «У Слепого Фармацевта»

Вызов поступил с глухой окраины, в район старых складов и полузаброшенных зданий. Адрес был смутным: «Аптека у ржавой эстакады, владелец, неадекватное состояние».

Аптека помещалась в подвале, пахла пылью, травами и чем-то металлическим. За прилавком стоял Слепой Фармацевт. Его глаза были закрыты толстой, мутной пеленой, но он повернул голову точно в их сторону, когда они вошли.

– Болит? – проскрипел он. – У Семена всегда есть лекарство.

Он протянул руку – длинные, костлявые пальцы с желтыми ногтями – и провел ими по воздуху перед Максом. – А… у тебя болит душа. Пустота внутри. Я могу это вылечить.

– Нам сообщили о вашем нездоровом состоянии, – начал Виктор, но Фармацевт лишь усмехнулся.

– Нездоровье – это их диагноз. А мое лекарство лечит не тело. Оно лечит реальность.

Он достал из-под прилавка маленькую склянку с темной, тягучей жидкостью. – Капля – и твоя тоска станет материальной. Ее можно будет раздавить. Две капли – и твой страх обретет форму. С ним можно будет договориться. Три…

– Что будет от трех? – не удержался Максим.

– Три капли, доктор, – Фармацевт наклонился вперед, и Максим почувствовал, как по спине бегут мурашки, – и ты увидишь, из чего на самом деле соткана ткань этого мира. И узнаешь, кто ткет ее по ночам.

Вдруг с полки упала банка с сушеными растениями. Но это были не растения. Это были скрученные, высушенные… пальцы. Человеческие пальцы.

– Побочные эффекты, – равнодушно заметил Фармацевт. – Некоторые клиенты не могут расплатиться деньгами.

Они отступили. Не было никаких симптомов, которые можно было бы описать в отчете. Не было болезни, которую можно было бы диагностировать.

В карте Максим написал: «Ложный вызов». Но он солгал. Иногда, в самые трудные ночи, он ловит себя на мысли, что рука сама тянется к воображаемой склянке в кармане. Всего одна капля. Чтобы сделать боль осязаемой. Чтобы можно было с ней сразиться.

# 15: «Слушатель»

Их вызвали в новостройку. Молодая пара, оба в панике. «Сосед, – задыхались они. – Он не шумит. Он… слушает».

Квартира напротив. Дверь была приоткрыта. Войдя, они не увидели ничего особенного. Чисто, аккуратно. И тихо. Слишком тихо. Звуки города с улицы сюда не долетали.

В гостиной, в кресле, спиной к ним, сидел мужчина. На голове у него были огромные, старинные наушники. Он не двигался.

– Гражданин? – окликнул Максим.

Мужчина медленно поднял руку и сделал жест: «Тише».

– Он так уже неделю, – прошептал за его спиной муж из соседней квартиры. – Не ест, не пьет. Просто сидит и слушает.

– Что он слушает? – спросил Виктор.

В этот момент Максим заметил, что наушники ни к чему не подключены. Шнур от них тянулся через всю комнату и упирался в стену. В розетку? Нет. Штекер был воткнут прямо в штукатурку.

– Он слушает дом, – сказала жена, и в ее голосе был леденящий душу ужас. – Говорит, что дома… они тоже живые. И им есть что рассказать.

Мужчина в кресле вдруг затрясся. Сначала тихо, потом все сильнее. Он начал рыдать. Негромко, безнадежно.

– Что? Что ты слышишь? – не удержался Максим.

Мужчина с трудом снял наушники. Его лицо было искажено вселенским страданием.
– Он плачет, – прохрипел он. – Этот дом. Он помнит всех, кто в нем умер. Помнит каждый крик, каждый стон. Он впитывает их, как губка. И он хочет, чтобы его наконец услышали.

Он посмотрел на Макса пустыми глазами.
– Ты же доктор? Помоги ему. Вылечи его боль.

Они ушли. Ничем не могли помочь. Как лечить боль, которая разлита по штукатурке, вплетена в арматуру и впитана в бетон?

В карте Максим снова солгал: «Аффективное расстройство. Рекомендована госпитализация».

После этого вызова, заходя в любую палату, в любой дом, Максим иногда замирает и прислушивается. К тишине. И ему кажется, что это не тишина. Что это – затаившееся дыхание чего-то огромного и очень старого. И что однажды оно заговорит. И его крик снесет города.

# 16: «Ткач Снов»

Вызов поступил в ателье в центре города. «Сотрудница ателье, 60 лет, не адекватное поведение».

Ателье было завалено рулонами тканей невероятных расцветок. Одни ткани переливались, как крылья бабочек, другие были черными, как бездна, и, казалось, затягивали взгляд. В центре комнаты на коленях сидела пожилая женщина — сама Ткачиха. Она не плакала. Она... зашивала. Игла с черной нитью сновала в воздухе перед ее лицом, будто пришивая невидимую вуаль к реальности.

— Петля порвалась, — бормотала она, не глядя на вошедших. — Снова порвалась. Все вылазит...

— Что вылазит? — осторожно спросил Максим.

— Настоящее, — она подняла на него безумные, но четкие глаза. — Тот сон, что под ковром. Он проступает  сквозь швы.

Она дернула нить, и пространство в углу комнаты спружинило, как ткань. Тень от манекена на мгновение стала объемной и сделала шаг в их сторону, прежде чем снова прилипнуть к стене.

Виктор замер в дверях, белый как полотно. — Макс... давай отсюда...

Но Максим не мог отвести взгляд. Он видел это теперь — тончайшую паутину, наброшенную на мир. И в некоторых местах она была порвана, как паутина, в которую попала слишком крупная муха и из разрывов сочилась тьма, от которой веяло ужасом, болью и неизбежным концом света.

— Помогите мне, доктор, — взмолилась Ткачиха. — Держите. Пока я шью.

Она сунула Максу в руки край невидимого полотна. И он почувствовал его. Холодное, шелковистое, пульсирующее. Оно было живым. И оно сопротивлялось.

В карте Максим написал: «Острая реакция на стресс, галлюцинации». Он не смог объяснить, почему его пальцы еще неделю сохраняли память о прикосновении к той ткани. И почему ему теперь иногда снится, что он сам сидит в той комнате, с иголкой в руках, и зашивает трещину в пространстве, из которой на спящий город смотрят бесчисленные голодные глаза.

# 17: «Хор Безмолвия»

Их вызвали в консерваторию. «Студент, 20 лет. Кататония. Перестал играть и не двигается».

Студент сидел за роялем в пустом классе. Его пальцы замерли над клавишами. Но музыка не прекратилась. Ее не было слышно ушами. Она вибрировала в костях. Она была тишиной, обращенной внутрь себя, тишиной, которая гудела, как высоковольтный провод.

— Он играет тишину, — объяснил преподаватель, сам бывший виртуоз, с трясущимися руками. — Он нашел ноты для пустоты. И теперь не может остановиться.

Максим подошел ближе. Воздух в комнате был густым, как сироп. Он ощущал каждую ноту этого беззвучного концерта. Одна «нота» вызывала тошноту. Другая — приступ беспричинной тоски. Третья — желание закричать, чтобы просто услышать любой другой звук.

Студент повернул голову. Его глаза были пусты.
— Они слушают, — прошептал он. — Им нравится.

— Кто? — спросил Виктор, сжимая виски, пытаясь выдавить из головы навязчивую, беззвучную мелодию.

— Те, кто живет в паузах, — ответил студент и снова замер.

Из соседнего класса донесся душераздирающий крик. Другой студент, слушавший эту тишину, проткнул себе барабанные перепонки  дирижерской палочкой. Он не мог больше слушать этот мир, в котором не было звука, способного заглушить этот внутренний гул.

Они бежали, как мальчишки, давясь собственным сердцебиением — единственным якорем в море искусственной, выверенной тишины.

В карте Максим написал: «Острый психоз, массовая истерия». Он знал, что это не так. В моменты затишья, между вызовами, он иногда ловит себя на том, что прислушивается к тишине. И слышит в ней отголоски той самой, чужой и страшной, симфонии.

# 18: «Куратор»

Их вызвали в музей современного искусства. «Посетитель, 30 лет. Застрял в инсталляции, не может выйти».

Инсталляция называлась «Память города». Это была комната, стены которой состояли из тысяч ячеек, как в гигантском почтовом отделении. В каждой ячейке лежал предмет: ржавый ключ, детская соска, пуля, свадебная фотография, чей-то протез.

Мужчина сидел в центре комнаты на полу, обняв колени. Он был бледен и дрожал.
— Они смотрят, — повторял он. — Все они на меня смотрят.

Максим посмотрел на ячейки. Предметы лежали неподвижно.
— Никто не смотрит, — сказал он.

— Не предметы! — закричал мужчина. — Воспоминания! Каждое воспоминание, привязанное к этим вещам! Они висят здесь, как картины. И они смотрят на меня. Судьи. Свидетели.

И Максим почувствовал это. Тысячи пар невидимых глаз. Детский восторг от первой игрушки. Горькая обида от измены. Холодный ужас перед смертью. Все они были здесь, в этой комнате. И они действительно смотрели. Оценивали. Нового зрителя для своей вечной выставки.

Мужчина поднял голову и посмотрел прямо на Максима.
— А твои воспоминания уже здесь? — спросил он. — Может, ты просто еще не нашел свою ячейку?

Максим инстинктивно потянулся к карману халата, где хранился старый, истрепанный пропуск его матери. Он почувствовал внезапный, животный страх, что одна из этих ячеек пустует. И ждет его.

Они вывели мужчину силой. В карте Максим написал: «Паническая атака, клаустрофобия».

# 19: «Хронофаг»

Вызов поступил в антикварный магазин, заваленный пыльными сокровищами. «Владелец, 70 лет. Паническая атака».

Магазин был лабиринтом из стеллажей, забитых часами, часами, часами. Они все тикали, но не в унисон. Каждый жил в своем ритме, создавая оглушительную какофонию времени. За прилавком сидел старик. Очень, очень старый. Его кожа была похожа на пергамент, глаза провалились вглубь черепа.

— Он здесь… — прошептал он, сжимая в руке карманные часы с треснувшим стеклом. — Он питается… питается моими секундами.

— Кто? — спросил Максим, но тут же увидел.

В углу, среди груды хронометров, сидело Существо. Оно было соткано из шестеренок, пыли и теней. Длинные, тонкие щупальца-стрелки вытягивались из него и касались различных часов в магазине. Где щупальце касалось механизма, тот начинал идти в бешеном темпе, стрелки мелькали, пока механизм не рассыпался в прах. Но Существо не трогало часы в руке старика. Оно просто сидело и смотрело на него пустыми глазницами-циферблатами.

— Он ждет, — хрипел антиквар. — Ждет, когда я отпущу часы. Это все, что у меня осталось. Он уже съел мою молодость, мои воспоминания… Остались только эти часы. Пока я их держу, он не может дотронуться до моего последнего мгновения.

Существо повернуло свою голову-механизм к Максу. Щупальце медленно потянулось к нему. Максим почувствовал, как время вокруг него замедлилось. Дыхание стало тягучим, как патока, сердцебиение растянулось в бесконечный, гулкий удар. Он видел, как пылинки в воздухе замерли.

— НЕТ! — закричал старик и изо всех сил сжал свои часы.

Раздался звук лопнувшей пружины. Щупальце отдернулось. Время снова потекло нормально. Существо медленно растворилось в тенях.

Старик был мертв. Он умер от старости за одну секунду. В его руке лежали разломанные часы.

В карте Максим написал: «Естественная смерть от старости». Он не смог объяснить, почему его собственные наручные часы теперь отстают ровно на час. И почему иногда, глядя на них, он видит в отражении стекла не свое лицо, а пустые глазницы-циферблаты.

# 20: «Глашатай»

Вызов поступил на городскую площадь. «Мужчина, возраст не определен. Не в себе, говорит на непонятном языке, вызывает массовый дискомфорт».

На площади, на ступенях фонтана, стоял Человек. Он был одет как БОМЖ  в лохмотья, не то новые, не то древние. Он говорил. Его голос был низким, вибрирующим, и слова были лишены смысла для уха, но не для подсознания. Он не обращался к толпе. Он обращался к… городу.

— Он будит мосты, — прошептала какая-то женщина, закрывая уши. — Он говорит с асфальтом, и тот шевелится!

Максим посмотрел. Трещина в мостовой  у его ног медленно извивалась, как змея. Фонарный столб рядом наклонился, словно прислушиваясь.

— Он не человек, — сказал Виктор, и в его голосе был ужас. — Он Глашатай. Он доставляет послания. Только не нам.

Человек повернулся к их «Газели». Его глаза были полны молний.
«ОНИ ПРОСЫПАЮТСЯ,» — пророкотал его голос прямо в их мозгах. «КАМЕНЬ И СТАЛЬ. ОНИ СЛЫШАТ ЗОВ. ВЫ СЛИШКОМ ГРОМКИЕ, ЧТОБЫ СЛЫШАТЬ ИХ ШЕПОТ. Я – ИХ ГОЛОС».

Мост через реку вдали содрогнулся и издал стон, как живой. Здания вокруг словно выдохнули тысячелетнюю пыль.

Через минуту все стихло. Человек обмяк и сел рядом с фонтаном. Теперь передними был обычный пьяный бродяга.

— Мы не можем его забрать, — понял Максим. — Он не пациент. Он симптом. Симптом пробуждающегося города.

Они уехали , но аккомпанемент вибрирующего камня и голоса, вещавшего от имени спящих великанов из бетона и стали, еще долго отдавался в их сознании.

В карте Максим написал: «Публичное нарушение порядка». Он знал, что это смехотворно. Сидя тихими вечерами на  подстанции, он слышит не тишину, а медленный, мощный ритм. Как сердцебиение. И он боится дня, когда Глашатай объявит, что пора просыпаться по-настоящему.

# 21: «Пациент Зеро»

Их вызвали в частную лабораторию, замаскированную под обычный офис. «Ученый, 45 лет. Контакт с неизвестным веществом. Состояние измененного сознания».

Ученый сидел в белой, стерильной комнате. Он был привязан к креслу. Он не был безумен. Он был опустошен.
— Мы ошибались, — монотонно повторял он. — Нет вирусов. Нет бактерий. Есть Идея. Идея Болезни. И она ищет носителя.

— Что он имеет в виду? — спросил Максим у его коллеги в защитном костюме.

— Мы изучали образец, — дрожал тот. — Не органический. Не химический. Чистая информация. Код. Абстрактное понятие «рак», воплощенное в частице. Он… заразился.

Ученый поднял голову.
— Я – Пациент Зеро для новой парадигмы, — сказал он. — Болезнь не ест плоть. Она ест смысл. Она стирает определение «здоровья». Скоро никто не будет помнить, что значит – быть не больным.

Он посмотрел на Максима, и в его глазах не было ни страха, ни безумия. Только холодная, безжалостная ясность.
— Ты лечишь симптомы, доктор. Но ты не можешь вылечить саму Идею. Она уже здесь. Она учится. Сейчас – я. Завтра – мир.

Он указал пальцем на стену. И безупречно белая поверхность покрылась черными, извивающимися линиями, похожими на схему болезни, на рентгеновский снимок метастаз, пожирающих саму реальность.

Они ушли. Никаких карантинов не хватит. Как изолировать мысль?

В карте Максим написал: «Острое отравление неизвестным токсином». Он солгал. Теперь, ставя каждый диагноз, он слышит в голове холодный голос Ученого: «Ты даешь имя тени. Но ты не понимаешь, что тень – это и есть настоящий пациент».

# 22: «Линза»

Вызов поступил в обсерваторию на окраине города. «Молодой астроном, 25 лет. Неадекватен, утверждает, что кто-то его слушает».

Машина мчалась по серпантину, оставляя внизу огни спящего мегаполиса. В обсерватории их встретил седой профессор с трясущимися руками.
– Артем… он неделю не отходил от нового телескопа. Смотрел в одну точку. А сегодня… он перестал быть собой.

Астроном Артем сидел в кресле у гигантского телескопа. Он был спокоен. Слишком спокоен. Его пальцы медленно барабанили по столу, выстукивая сложный, нечеловеческий ритм.
– Они не пришельцы, – сказал он, не глядя на вошедших. Его голос был ровным, без интонаций. – Это антропоцентричная ошибка. Думать, что у них есть корабли, технологии… тела.

– Кто же они тогда? – осторожно спросил Максим, чувствуя ледяную полосу страха вдоль позвоночника.

Артем повернулся. Его глаза были чистыми, ясными и абсолютно пустыми. Как два куска полированного стекла.
– Они – наблюдатели. Из реальности, где понятия «пространство» и «время» – всего лишь детские игрушки. Мы для них – узоры на линзе. Интересные, пока не надоедят.

Он указал на телескоп.
– Этот прибор не просто принимает свет. Он… резонирует. Я стал частью резонанса. Теперь я – глаз. Их глаз. И я вижу.

– Что ты видишь? – прошептал Виктор, бледнея.

– Вижу, как твои мысли извиваются, как черви в банке. Вижу, что твое прошлое – не линия, а скомканный клубок ниток. Вижу пустоту за границей твоего «я». Ты так же прост, как амеба под микроскопом.

Максим почувствовал это. Чужой, безразличный взгляд, скользящий по его внутреннему миру, как по предметному стеклу. Его самые сокровенные воспоминания, страхи, надежды – все это было разложено, каталогизировано и признано примитивным.

– Они не хотят завоевывать, – продолжал Артем. – Им не нужны ресурсы. Им интересен сам феномен ограниченного сознания в бесконечности. Как узор Мандельброта. Красиво, но бессмысленно.

Внезапно Артем схватился за голову и закричал. Но это был не крик боли. Это был крик ошеломляющего, невыносимого отчаяния.
– ОН СМОТРИТ! ПРЯМО СЮДА! ОН ВИДИТ, ЧТО Я ЗДЕСЬ! ОН ВИДИТ МЕНЯ ЧЕРЕЗ ТЕБЯ!

Он тыкал пальцем в Него. И Максим на мгновение почувствовал это – чудовищное давление Взгляда извне. Оно было настолько огромным, что грозило раздавить его разум в пыль. Оно видело не его тело, а саму структуру его «я» – и находило ее удивительно не интересной и банальной.

Артем рухнул на пол, без сознания. Профессора трясло в углу.

В карте Максим написал: «Нервное истощение, острое психотическое расстройство». Он знал, что это ложь. Он был линзой. Все человечество было линзой. И где-то там, в недостижимых измерениях, Кто-то смотрел в них из любопытства. И однажды это любопытство могло закончиться.

# 23: «Некрономикон домашнего обихода»

Вызов поступил в старый частный дом на отшибе, рядом с самым старым городским кладбищем. «Пожилая женщина, 80 лет. Странное поведение. Утверждает, что разговаривает с мужем». Обычная история для одиноких стариков, если бы не одна деталь. Муж умер три года назад.

Дом был заставлен старомодной мебелью и пахнет нафталином и тлением. Хозяйка, Ефросинья Степановна, была удивительно спокойна.
– Не беспокойтесь, голубчики, – сказала она, усаживая их за стол. – Мой Степан просто прилег отдохнуть. Чайку хотите?

Она говорила о муже так, будто он в соседней комнате. Максим уже готовился диагностировать деменцию, как вдруг из спальни донесся низкий мужской кашель.

– Вот, просыпается, – обрадовалась старушка.

Виктор замер с кружкой в руке. Максим медленно подошел к двери в спальню и приоткрыл ее.

На кровати, завешенной до потолка кружевами, лежала… кукла. Большая, в человеческий рост, сшитая из старого пальто, с набитым опилками телом. На месте лица был пришит пожелтевший фотопортрет сурового мужчины. Это было жутко, но не сверхъестественно.

– Видите? Спит, – сказала Ефросинья Степановна сзади.

В этот момент кукла повернула голову. Скрип опилок был оглушительно громким в тишине комнаты. Стеклянные глаза с фотографии  уставились на Максима.

– Фрося… кто это? – проскрипел голос. Настоящий, старческий, хриплый. Он исходил из груди куклы.

Сердце Макса ушло в пятки. Он видел, как шевелятся губы на фотографии, как скрипят челюсти, сшитые из ткани.

– Это врачи, Степа, не волнуйся, – ласково сказала старушка.

– Выгони их, – просипела кукла. – Мешают спать. И пахнут… живыми.

От куклы пахло сырой землей и формалином. Запах шел изнутри, из набивки.

– Он всегда был вредным после сна, – вздохнула Ефросинья Степановна и повернулась к Максу. – Доктор, может, вы ему укольчик сделаете, чтобы успокоился? А то ночью опять встанет и по дому ходить будет. В прошлый раз вазу любимую разбил.

Они отступили, борясь с паникой. Это не было одержимостью. Это было что-то иное. Любовь. Такая сильная и отчаянная, что смогла вдохнуть подобие жизни в груду тряпья и памяти. Она не хоронила мужа. Она собирала его по крупицам – по запаху на одежде, по интонациям в голосе, по привычкам – и сшила в нового, ужасного гомункула.

В карте Максим написал: «Сенильная деменция. Галлюцинации. Социальная помощь подключена». Он солгал. Какая социальная помощь может справиться с силой, способной пришить душу к тряпке?

После этого Максим смотрит на одиноких стариков с особым чувством. Он знает, что самая страшная неупокоенность – не в могилах, а в живых сердцах. И что любовь, смешанная с безумием, может создать монстров куда страшнее, чем любое проклятие.

# 24: «Пациент с чувством ритма»

Вызов поступил в три часа ночи. «Мужчина, 55 лет. Неадекватен, танцует чечётку в голом виде на балконе на 9-м этаже». Адрес указывал на спальный район, известный своими... колоритными жильцами.

Их «Газель» подъехала к дому, откуда доносились оглушительные звуки музыки в стиле «кантри» и ритмичный стук. На балконе, ярко освещенный домашней люстрой, плясал пузатый мужчина в одних семейных трусах и ботинках. Это был виртуоз. Его пятки и носки выбивали на бетоне такой сложный ритм, что казалось, будто у него не две ноги, а двадцать.

– Василий! Прекрати немедленно! – орала из соседнего окна пожилая женщина в бигуди. – Опять под мухой!

– Это не муха, Клава, это вдохновение! – парировал Василий, не прекращая движений.

Виктор, смерив взглядом девять этажей, пробормотал:
– И зачем я вообще учился на фельдшера... Ловить будем, что ли?

Поднявшись в квартиру, они застали картину маслом: на балконе танцевал Василий. В комнате на тахте рыдала его жена.

– Доктор, он с пятницы! – всхлипывала она. – Увидел по телевизору «Танцы со звездами» и... его прорвало! Говорит, что в нем проснулся Фред Астер!

– Не Фред, а дух самого Сами-Знаете-Кого! – поправил её Василий, делая замысловатое па и чуть не упав с балкона. – Ритм! Он повсюду! В стуке сердца, в каплях дождя... В твоём пульсе, доктор! Дай-ка послушаю!

Прежде чем Максим успел среагировать, Василий схватил его за руку и, прильнув ухом к запястью, начать отбивать чечётку в такт его сердцебиению.

– ТЫНЦ-ТЫНЦ-ТЫ-ТЫ-ТЫНЦ-ТАААХ!– выкрикивал он, выделывая коленце. – Тахикардия, браток! Надо лечить ритмом!

Лечение заключалось в том, что он попытался вовлечь Макса в импровизированный вальс. Виктор, недолго думая, достал шприц с успокоительным и, ловко сманеврировав между танцующими телами  и летящей в него вазой, сделал укол. Прямо в бедро.

Через пятнадцать минут Василий, убаюканный уколом, мирно похрапывал на полу, обняв свой магнитофон. Его жена благодарно сунула Максиму в руки литровую банку мутных солёных огурцов.

– На, сынок, закусишь. Ты хороший, не испугался нашего дурака.

В карте Максим с чистой совестью написал: «Острая алкогольная интоксикация». Это была самая приятная правда за всю его карьеру.

Обратно ехали молча. Потом Виктор, глядя в окно, сказал:
– А он, зараза, действительно неплохо двигался.

Оба рассмеялись.

Максим просто вздохнул и прижал к груди банку с огурцами. Это был лучший вызов за последние полгода.

# 25: «Блюдо дня»

Вызов пришел с городской бойни. Не на сам комбинат, а в прилегающий поселок для рабочих. «Мужчина, 45 лет. Неадекватная агрессия. Угрожает соседям».

Дом стоял особняком, пропитанный стойким, сладковато-металлическим запахом крови, который не выветривался годами. Дверь была выломана изнутри.

Внутри было чисто. Слишком чисто. Полы вымыты до скрипа, на столе — скатерть белее больничных простыней. И стояла тарелка. С аккуратно разложенными... кусочками мяса. Не свинины. Не говядины. Мясо было бледным, с синеватым оттенком, с характерными прожилками и пучками волокон. Рядом лежал столовый прибор и стояла солонка.

Из кухни вышел хозяин, Михаил. Высокий, мощный, в чистом фартуке мясника. Руки по локоть в крови.
— А, гости! — его голос был хриплым, но вежливым. — Прошу к столу. Только закуска, горячее еще на плите.

— Михаил, что вы делаете? — тихо спросил Максим, чувствуя, как по спине ползут ледяные мурашки.

— Готовлю, — просто ответил мясник. — Она всегда говорила — я готовлю без души. Говорила, что я только резать умею. Рубить. Теперь я готовлю с душой. С ее душой.

Он указал подбородком на тарелку. Максим посмотрел на «мясо» и увидел на одном из кусочков знакомый узор — ушную раковину.

— Где ваша супруга, Михаил? — голос Максима дрогнул.

— Везде, — улыбнулся мясник. И в его улыбке не было ничего человеческого. — В фарше. В бульоне. В студне. Я научился все это готовить сам. Теперь у моего стола всегда есть душа. Хотите попробовать? Свежее.

Он шагнул к ним. В руке блеснул тесак, длинный и отточенный, с крюком для разделки туш.

Виктор, не говоря ни слова, выхватил из кармана не шприц, а баллончик со слезоточивым газом. Он прыснул  Михаилу прямо в лицо.

Тот даже не моргнул. Он лишь засмеялся — низким, булькающим смехом, будто горло у него было полным крови.
— Не поможет. Она уже пробовала.

Они побежали. Оглянувшись, Максим увидел, как Михаил стоит на пороге, освещенный люстрой, с тесаком в руке. И он не кричал им вслед. Он вежливо махал им рукой, приглашая снова в гости.

В карте Максим написал: «Острое психотическое состояние. Опасен для общества. Передан сотрудникам полиции». Он не написал, что, когда приехал наряд, они нашли в доме только идеальную чистоту. И одинокую тарелку на столе, с аккуратно отрезанным и приправленным зеленью... человеческим ухом.

С тех пор Максим не ест мясо. А запах крови, даже больничной, заставляет его сжиматься внутри и слышать тот самый вежливый, хриплый голос: «Хотите попробовать? Свежее».

# 26: «Галерея тишины»

Вызов поступил в музей современного искусства. «Охранник, 50 лет. Найден в бессознательном состоянии в новом зале инсталляций».

Новый зал назывался «Бремя памяти». Это было огромное, белое, пустое пространство. Посредине на полу лежал охранник. Он был жив, но его глаза были открыты и полны ужаса. Максим инстинктивно отшатнулся. Рядом с ним на стене висела единственная картина — абсолютно черный квадрат.

— Он не первый, — прошептал директор музея, бледный как полотно. — Художник... он говорит, что это не картина. Это дверь. Дверь туда, где хранятся все забытые вещи. Все потерянные мысли. Все ушедшие люди.

Максим наклонился над охранником. Тот не двигался, но по его щеке медленно скатилась слеза. И тогда Максим услышал. Не ушами, а прямо в сознании. Шепот. Тысячи, миллионы шепотов. Они лились из черного квадрата, сливаясь в оглушительный гул отчаяния. Это были обрывки последних мыслей самоубийц, забытые детские молитвы, предсмертные хрипы, невысказанные признания в любви, шепот имен, которые уже никто не помнит.

«мама я боюсь»
«прости меня за все»
«я не хочу умирать»
«люблю тебя»
«помогите»

Охранник лежал в самом эпицентре этого психического вихря. Его разум был переполнен чужим отчаянием, чужим страхом, чужой болью. Он не мог пошевелиться, не мог закричать. Он мог только лежать и слушать. Вечность.

— Мы не можем это вынести, — сказал Виктор, зажимая уши, хотя это не помогало. — Это сводит с ума.

— Это и есть сумасшествие, — ответил Максим. — Абсолютное, чистое. Мы не сходим с ума. Мы тонем в нем.

Они вынесли охранника на носилках. Его глаза по-прежнему были открыты. Он видел что-то свое. Слышал что-то свое. Свой личный ад, составленный из обломков миллионов чужих адов.

В карте Максим написал: «Острый невроз, слуховые галлюцинации». Он не смог объяснить, почему, вернувшись на подстанцию, он час сидел в тишине и прислушивался к гулу в собственной голове, пытаясь различить в нем чужие голоса. И боясь услышать знакомый.

# 27: «Потребитель»

Вызов поступил в элитный жилой комплекс. «Мужчина, 40 лет. Состояние после падения с высоты собственного роста. Открытый перелом».

Квартира была стерильна, как операционная. Все поверхности — глянцевые, хромированные. И везде зеркала. Огромные, от пола до потолка. В центре гостиной на полу лежал мужчина в дорогом костюме. Его нога была сломана под неестественным углом. Но он не кричал от боли. Он смеялся. Истерично, надрывно.

— Я видел! Видел! — он хватал Макса за халат. — В зеркале! Оно было пустым! Пустым!

— У вас шок, — попытался успокоить его Максим, готовя обезболивающее.

— Нет! — закричал мужчина. — Я упал, и сломал ногу... и на секунду потерял себя! Свое имя, свою работу, свои воспоминания! И в этот миг я посмотрел в зеркало! А там НИКОГО! Там была только... пустота! Потребляющая пустота, которая носит мою маску!

Он указал дрожащей рукой на свое отражение в ближайшем зеркале. Отражение улыбалось. Широко, неестественно. И медленно подняло руку, помахав им пальцами.

— Оно носит тебя, доктор, — прошептал мужчина, и его смех перешел в рыдания. — Оно носит нас всех. А мы думаем, что это мы. Но мы всего лишь... одежда.

Максим посмотрел на Виктора. Его напарник смотрел в другое зеркало, и его лицо было искажено гримасой ужаса. В отражении за его спиной стояла высокая, худая фигура без лица и медленно, ласкающе, проводила руками по его плечам.

Они сделали мужчине укол, наложили шину и вынесли его, не глядя в зеркала. Но Максим знал. Он чувствовал на себе взгляд. Взгляд того, кто носит его кожу, как костюм. И он боится дня, когда «оно» решит его сменить.

# 28: «Последний протокол»

Их вызвали в подвал старого архивного здания. «Сотрудник, 60 лет. Не выходит на связь. Дверь заперта изнутри».

Дверь в подвал пришлось выламывать. Внутри пахло пылью, старыми чернилами и смертью. Архивариус сидел  за столом, уткнувшись лицом в разложенные пожелтевшие листы. Он был мертв. Но его рука, сжимающая перо, была поднята над бумагой, как будто он замер в момент письма.

На столе перед ним лежала открытая папка с грифом «ПРОТОКОЛ №0». Максим, движимый мазохистским любопытством, посмотрел на верхний лист.

«Протокол финальной диагностики объекта "Человечество".
Диагноз: Метастазирующая смысловая опухоль.
Симптомы: Беспричинная агрессия, репродукция абсурда, создание ложных смыслов (искусство, религия, любовь) для компенсации экзистенциальной пустоты.
Прогноз: Неблагоприятный. Система стремится к самоуничтожению через ускоренное потребление ресурсов носителя(планета) и саморепликацию бессмысленных структур (цивилизация).
Рекомендация: Санитарная утилизация. Карантин сектора до полной стерилизации.»

И ниже, другим почерком, дрожащим, как от холода, было дописано:
«Они знают. Наблюдатели. Мы — болезнь. А скорая помощь...— симптом. Последний судорожный импульс умирающего организма, который пытается лечить сам себя, не понимая, что болен смертельно.
Они идут. Слышите?»

В этот момент из темноты дальнего угла подвала донесся звук. Негромкий, металлический. Как будто кто-то бесстрастным тоном отсчитывал секунды. Или перезаряжал оружие.

Они не стали ничего искать. Они просто побежали. Оставляя за собой мертвого диагноста, поставившего смертельный приговор всему роду человеческому.

В карте Максим написал: «Естественная смерть». Это была самая страшная ложь. Потому что она была правдой. Для кого-то и  их смерть была абсолютно естественным, даже запланированным событием. Санитарной мерой.

Уже не возможно избавиться от мысли, что каждый их вызов, каждая попытка спасти — это всего лишь судорожное подергивание клетки раковой опухоли под объективом микроскопа. И что Лаборант уже моет руки, готовясь к процедуре.

# 29: «Ночной диспетчер»

Подстанция была старым, пропитанным бессонницей и отчаянием зданием. Максим заступил на суточное дежурство. Всю ночь он и Виктор мотались по вызовам, и к пяти утра Максим свалился в кресло в комнате отдыха, пока его напарник оформлял карты.

Его разбудил голос. Женский, до боли знакомый. Голос его матери.
— Максим, — раздавалось из рации на столе. — Мне так холодно. Почему ты меня не спас?

Максим вскочил. Рация была выключена. Он потянулся к ней дрожащей рукой, и в тот же миг из динамика хлынул поток шепота — десятки голосов, которые они не смогли спасти, всех тех, кто умер у них на руках или по дороге в больницу. Они плакали, обвиняли, молили о помощи.

— Доктор, почему вы не успели?
— Мне больно, сделайте что-нибудь!
— Я не хочу умирать...

Максим выронил рацию, и шепот стих. В коридоре послышались шаги. Медленные, влажные. Он выглянул. По коридору, оставляя на линолеуме мокрый след, брел «Тихий Вызов» — тот самый старик с неестественной улыбкой. Он шел, не глядя по сторонам, прямо в диспетчерскую.

Максим бросился туда. Диспетчерская была пуста. Но на столе лежала свежая карта вызова. В графе «адрес» было написано: «Подстанция скорой помощи, комната отдыха, кровать №2». В графе «жалобы»: «Не может проснуться. Чувствует, как его съедает чувство вины».

# 30: «Тень в подсобке»

За смену случалось всякое. Но все на подстанции знали простое правило: в старую подсобку на втором этаже, где хранились исписанные карты и сломанные аппараты, не ходить. Особенно ночью.

Новый санитар, Петрович, человек непугливый и не верящий в глупости, однажды ночью пошел туда за пачкой бумаги. Его нашли утром. Он сидел в углу, обняв колени, и беззвучно плакал. Перед ним на полу были разложены десятки старых карт вызова. И на каждой, в графе «исход», стоял штамп: «Смерть. По вине бригады».

Петрович не смог объяснить, что произошло. Он только повторял: «Она показала мне. Всех. Кого мы убили своей медлительностью, глупостью, равнодушием». Кто такая «она» — он так и не сказал. На следующий день он уволился  по собственному желанию. Говорили, что он теперь работает дворником и боится заходить в темные помещения.

Максим иногда видел ее краем глаза — высокую, костлявую тень, которая скользила по стенам подсобки. Она была сложена из неудач, промахов и врачебных ошибок. Она была коллективной виной всей подстанции. И она была голодна.

# 31: «Пасьянс Мясника»

Однажды утром, придя на смену, бригада обнаружила в комнате отдыха на столе разложенный пасьянс. Колода была старая, засаленная. Карты лежали в виде сложного узора. Но это были не обычные карты. Колоду кто-то сделал вручную. На картах были наклеены фотографии. Фотографии их пациентов. Тех, кто не выжил.

Валетом пик был «Пластилиновый мальчик». Дамой червей — «Ткачиха снов». А тузом бубен — тот самый «Мясник» со своей тарелкой. И пасьянс сходился. Все карты легли в идеальную, жуткую последовательность.

В этот день не поступило ни одного вызова. Город замер. Как будто кто-то перезапускал систему. Или готовил новый розыгрыш. С новыми картами. И Максим с ужасом думал, чье же лицо окажется на следующем джокере.

# 32: «Сладкий сон»

Вызов: «Девочка, 5 лет. Не просыпается». Обычная квартира, пахнет вкусной едой. Девочка лежала в кровати, кукла в обнимку. Дышала ровно. Но разбудить ее было невозможно.
— Она спит уже вторые сутки, — рыдала мать. — А перед сном сказала: «Мама, ко мне в гости пришла Баю-Байка. Она такая красивая. И у нее такие длинные-длинные пальцы, чтобы гладить сны».

Максим светил фонариком в зрачки. Реакция была. Но в глубине зрачков, на самом дне, он увидел не свое отражение. Он увидел женскую фигуру, склонившуюся над кроватью. И правда, с очень длинными, бледными пальцами, которые были вплетены в волосы девочки, как в куклу.

Он попытался сделать укол кофеина. Игла вошла в кожу, но девочка не шелохнулась. Зато фигура в ее зрачках медленно повернула голову и посмотрела прямо на Макса. И он почувствовал, как его собственное сознание затягивает в сладкую, липкую паутину сна. Он из последних сил вырвался, выдернул иглу.

Они уехали, оставив девочку в объятиях Баю-Байки. В карте Максим написал: «Летаргический сон неясной этиологии». Он не стал писать, что та ночь стала для него первой за долгое время, когда он не видел кошмаров. Будто та, другая, забрала их себе. В качестве платы.

# 33: «Живая кукла»

Вызов: «Мальчик, 7 лет. Приступ удушья». Приехали — мальчик синий, хрипит, держится за горло. Никаких признаков астмы, инородного тела нет.
— Он... он меня душит... — просипел мальчик, указывая на старую потрепанную куклу, сидящую на стуле.

Кукла была страшной. С одним стеклянным глазом и прошитым ртом. Максим, по правилам, должен был ее убрать. Он взял куклу. И тут же почувствовал ледяные пальцы на своем горле. Невидимые. Но такие настоящие, что у него перехватило дыхание. Он уронил куклу. Пальцы разжались.

Они забрали мальчика, куклу оставили. Пока везли в больницу, Максим смотрел в зеркало заднего вида. На заднем сиденье, рядом с мальчиком, сидела та самая кукла и смотрела на Макса своим единственным глазом. Как она оказалась в машине? Он не знал ответа на этот вопрос.  Ее прошитый рот растянулся в подобии улыбки.

В карте он написал: «Ларингоспазм на фоне истерии». А на следующий день узнал, что мальчик умер в палате ночью — от асфиксии. Врач сказал: «Словно кто-то его задушил». Максим не сказал, что знает, кто. И это теперь будет мучать его до гробовой доски.

# 34: «Последний этаж»

Вызов: «Мужчина, 30 лет. Слышит голоса». Девятиэтажка, последний этаж. Мужчина, трясущийся, прижался к стене.
— Они в подвале... — шептал он. — Всегда были в подвале. Но теперь... они поднимаются. Лифтом. Останавливаются на каждом этаже. И кого-то забирают.

Максим попытался его успокоить. В этот момент зазвонил лифт. Цифра над дверью замигала: 1... 2... 3... Лифт ехал наверх. Мужчина забился в истерике.
— Они едут за мной!

Лифт остановился на их этаже. Двери с тихим шипением разъехались. Внутри было пусто. Только на стене кабины кто-то нарисовал мелом стрелку. Вниз. Они пошли пешком.

Они увели мужчину. Когда спускались по лестнице, Максим увидел, как на площадке пятого этажа стоит старуха. Она была почти прозрачной, как дым, и молча смотрела на них пустыми глазницами.

В карте Максим написал: «Острый параноидальный синдром». Он не стал описывать старуху. И то, что, уезжая, он видел в окнах дома на разных этажах — такие же прозрачные фигуры. Они стояли и смотрели. Будто ждали своего лифта. Чтобы уехать. Или чтобы забрать кого-то с собой.

# 35: «Немая»

Вызов: «Женщина, 40 лет. Попытка суицида. Перерезала горло». Приехали — женщина сидит на полу в ванной, вся в крови. Но рана на горле... зашита. Аккуратно, медицинским швом. А вокруг — ни иголки, ни ниток.

Она смотрела на них широко раскрытыми глазами и беззвучно шевелила губами. Она пыталась что-то сказать. Но из ее горла не доносилось ни звука. Только тихий, свистящий воздух.

Максим наклонился, чтобы обработать рану. И тогда он разглядел. Это был не обычный шов. Стежки складывались в буквы. В слова. «НЕ МОГУ КРИЧАТЬ». «ОНИ ВНУТРИ». «ПОМОГИ».

Она не резала себя. Кто-то зашил ей горло. Чтобы она не могла рассказать. О чем? Они так и не узнали. Женщину забрали в психушку. Она до сих пор молчит. И иногда Максиму кажется, что он слышит шепот: «Молчи. Или с тобой поступят так же».

# 36: «Финальный протокол»

Вызов пришел в три часа ночи. Без адреса. В наушниках Максима и Виктора прозвучал только ровный, механический голос: «Протокол нулевой. Самоутилизация. Подстанция 7».

Они переглянулись. Подстанция была пуста. Ни диспетчеров, ни других бригад. Только они двое и оглушительная тишина, давящая на уши.

— Что за хрень? — просипел Виктор, хватая рацию. —Диспетчер, прием!

В ответ — лишь резкий, статический визг. И тот же голос, уже звучащий из стен, из самого воздуха: «Диагноз: Безнадежное заражение. Носители: Максим и Виктор. Распространение аномалий критично. Рекомендация: Локализация и ликвидация».

Двери подстанции с грохотом захлопнулись. Окна побелели, будто затянутые молоком. Их заперли. В их собственном доме.

— Это из-за нас, — тихо сказал Максим. Он смотрел на свои руки. — Мы приносили это с вызовов. Мы были переносчиками. Не вируса. Безумия.

Из темноты коридора послышался скрежет. Медленный, металлический. На пороге появилась фигура. Это был «Сборщик Долгов», но теперь он был не один. За ним, сплетаясь в жуткий хоровод, плыли тени «Ткачихи», шепот «Глашатая», пустота «Зеркального Отражения». Все монстры, все кошмары, с которыми они столкнулись за эти  годы. Они пришли за своими долгами. За вниманием. За жизнью.

«Начало процедуры», — прозвучал голос.

Виктор с криком сорвал со стены  огнетушитель и бросился вперед. Тень «Мясника» шагнула навстречу. Было слышно, как хрустят кости, прежде чем Виктор умолк навсегда. Его крик оборвался, втянутый в общую какофонию шепотов и скрежета.

Максим отступал, пока не уперся спиной в дверь диспетчерской. Он был один. Перед ним смыкалось кольцо из всего, во что он не верил, но что стало его реальностью.

И тут он понял. Он не был врачом. Он был симптомом. Последним симптомом умирающего мира, который пытался лечить сам себя. И сейчас наступала стадия финальной очистки.

«Пациент Зеро» шагнул вперед и протянул ему руку. Не чтобы ударить. Чтобы забрать.
— Пришло время стать историей, доктор. Лекарство не помогло.

Максим закрыл глаза. Он не чувствовал страха. Только усталость. Бесконечную, вселенскую усталость.

Он услышал звук рвущейся ткани. Не материи. Той самой, что держала реальность. Он был последней нитью, и его обрезали.

«Процедура завершена. Карантин снят».

Утром новая бригада, заступившая на смену, нашла подстанцию пустой и чистой. Слишком чистой. Ни пылинки. Ни Максима. Ни Виктора.

В диспетчерской на столе лежала одна-единственная карта вызова. В графе «диагноз» кто-то аккуратно вывел: «Выздоровление».

Город жил дальше. Скорая помощь выезжала на вызовы. Иногда новички спрашивали про странные истории, но старички лишь отмахивались. Мол, ерунда. Выгорание. Но по ночам, в самые тихие часы, если прислушаться к радиопомехам, можно было расслышать тихий, прерывистый шепот. Как будто кто-то диктовал в эфир бесконечный, ужасный протокол. И ставить в нем точку было некому.